Первая любовь
Первая любовь
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Первая любовь, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1934
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Был у меня приятель, человек здоровый, роста богатырского, лицо такое серьезное, а сам веселый, смеялся как-то особенно: закрывались его желтые глаза, лицо краснело, и, бывало, закатится смехом. Был он архитектор, и звали его Вася. Страсть у него была к рыбной ловле на удочку.
Летом он приехал ко мне в деревню, один, никого не захватил с собой. А в деревне у меня гостил в это время другой приятель, доктор Иван Иванович, доктор хороший, клинический врач. На кожаной куртке всегда носил большой знак доктора медицины. Человек был тоже очень серьезный. Лицо такое ровное, блондин, глаза белые. Большие баки, расчесывал ровно. Любил живопись. Картину смотрел долго, бывало, скажет:
— Да, это не наука.
Приятель Вася что-то был очень мрачен. Взял стакан чаю и сел у окошка. Глядел в зеленый сад, где звенели малиновки. Хорошо летом в деревне.
— Что,— говорю я,— что с тобой, милый Вася? Ты как день неясный, опечалился чему?
— Да, да-с,— сказал он, опустив голову.— Если бы вы, Константин Лисеевич, были человек серьезный, я бы вам рассказал, а то у вас всегда все шуточки, а ведь жизнь серьезна. В ней так нельзя, шуточками все. Приходится подумать. Не знаешь, что и откуда приходит. Вот женщины, возьмите. Знаете ли, что они все с гандибобером?
— Как, Вася, что это, гандибобер?
— Вот видите, я серьезно говорю. А вы на шутку хотите поворачивать. Я уже вижу, с вами нельзя сурьезно говорить ни о чем.
— Слушай, Василий Сергеич. Постой. Я, честное слово, не знаю, поверь мне, что такое гандибобер?
— Тогда что же с вами говорить. Вы не знаете ничего. Софья моя была женщина хорошая, правда. А вот, черт знает, что с ней сделалось.
— Что же сделалось?
— Но вот послушайте. Увидите, что.
— Что же, Вася, случилось?
— А то — узнать ее нельзя. Я думал, что нездорова. Нет, не поймешь. Знаете, что она мне сказала?
— А что?
— А то. Вы, говорит, на меня смотрите, как на самку. Я думаю: что такое? ‘Какую самку?’ — спрашиваю. А она молчит.
Доктор Иван Иванович встал с тахты. Близко подошел и пристально смотрел на приятеля Васю.
— А ко мне по делу,— продолжал приятель,— приехал клиент. Я архитектор ведь, дело большое. Все раньше было обдумано, переговорено. Ну, и говорит мне: ‘Сегодня все кончим. Приезжайте в ресторан ‘Прага’. Там мы подпишем условия. Жена моя там будет и зять. Я вас познакомлю с ними’.
Деньги-то на постройку у отца. Он мне говорит, а у меня в голове ‘самка’. Сами посудите, расстроился я. И не знаю, почему я и скажи клиенту: ‘А что вы на жену, как на самку, смотрите?’ Он встал, скоро простился и уехал. А через полчаса записку присылает — обед откладывается. Ну хороша штучка.
И Вася смотрел на меня, прищурив один глаз.
— Вот оно что.
— Пустяки,— успокаивал я приятеля.— Мало ли что. Ну, ей кажется, что ты мало отдаешь ей души. Вот уезжаешь от нее.
— Уезжаешь. Она терпеть не может деревни. Я звал ее, дак не едет. Говорит — тощища.
— Любишь физически,— сказал доктор.
— Позвольте, позвольте,— горячился приятель Вася.— Что такое — ‘души’, ‘физически’, вот вы, как и она, ерунду порете. Я-то понял, в чем дело.
— В чем же, Вася?
— А в том, что она в библиотеку записалась. Да-с. И спрашивает меня: ‘Тебе нравится Катюша Маслова, из Толстого, ‘Воскресение’?..’ Я ей отвечаю: ‘Нет, придумано. Да и в чем дело?’ — говорю ей. Мы раньше, помнишь, читали на даче. А она мне говорит: ‘Раньше я не понимала, а теперь поняла’. Ночью спрашивает меня: ‘Кто я, по-твоему? Лиза из ‘Дворянского гнезда’ или Вера из ‘Обрыва’?’ Я ей говорю: ‘Вот что, Софья, прошу тебя, не сделайся ты дурой из Чистопрудного переулка’ (я живу у Чистых прудов). Вот вам смешно, а мне совсем не шутки. Понимаете, начиталась. Так озлилась, что уехала от меня к своей матери.
— Неужели на нее так влияет прочитанное? — говорю я.
— Бывает,— вставил доктор Иван Иванович.
— Вы говорите, прочитанное влияет. Вот как влияет… Государь приезжал на днях в Москву, знаете ли, войну объявлять. Так вы не заметили, как вся Москва разыгрывала ‘Войну и мир’ Толстого?.. Прочтите-ка первые страницы, не заметили? Да-с. Не заметили? Много есть таких. Прочтут, начитаются и дудят в одну дудку. Что прочитал — таким и ходит. Умным таким. А своего ничего нет.
— Не знаю, ничего не вижу тут особенного. Женщина спросила, к какому типу она подходит,— сказал я.— Пустяки, не обращай внимания, Вася.
— Э, да-с. Вы так думаете. Вот вы и финтите. А художник вы. Глядите на самку. Какая ерунда получается. Не обращай внимания, говорите. Не обращайте. А вы после этого будете в дурачках ходить у ней. А мне что-то не хочется.
— Верно,— заметил доктор.— Не годится.
— Прав,— сказал Вася, указав на доктора.— Как Софья сказала мне, не знаю, почему, я вспомнил одну Ольгу. Раз я видел ее. Знаете, я взял да к ней и поехал. ‘Вот, говорю,— что вышло со мной’. А она слушает меня, пристально так смотрит. А я ей говорю: ‘Я еду к вам, на рыбную ловлю, на Глубокие Ямы. Как хорошо там, на реке’. Ольга и говорит — так особенно говорит: ‘У вас сейчас глубокая яма. Тут,— и положила мне на грудь руку.— Это,— говорит,— вы хорошо придумали, но не все. Возьмите,— говорит,— меня туда с собой. Или я приеду’. Я удивился. ‘А мать что скажет? Брат и все?’ — ‘Ничего,— говорит,— вы приятелям скажете, что обнову нашли’.
В это время пришел крестьянин-рыболов Павел.
— Здрасте, Василий Сергеич,— говорит Павел.— И вот хорошо, в самый раз в Ильин день приехали. Глядел я с горки, на Глубоких Ямах, что сомов играет. Под грозу, знать. Плескают весь омут. Один, ух, здоров, видал я, пудов на восемь. Вот с тебя будет. Боле.
Василий Сергеевич открыл глаза и вдруг сказал:
— Его на утку ловить надо. Знаешь, Павел, на галку жареную поставим, на воробьев.
И Вася, взяв ружье, пошел с Павлом застрелить галку и воробьев. Пропал Вася на Глубоких Ямах. Прошел день, другой — его нет. Я обеспокоился. Приехал Павел, на лошади. Говорит:
— Василий Сергеич приезжать велел на Глубокие Ямы. Ух, и сома поймали. Здоров. Барыня с ими там. Она пымала.
Я поехал с доктором. У большого леса, который шел в гору, лежали, как зеркала, Глубокие Ямы. С одной стороны из воды, где отражался темный лес, выглядывали бревна старой разрушенной мельницы. Заросль, и иван-чай лиловыми цветами высился над водой. Сбоку, у берега, стоял старый сарай, из которого вышла поразительной красоты юная женщина. Светлые волосы, как лен, ложились на щеки, солнце освещало добрые голубые глаза. Когда я подошел, она, покраснев, сказала:
— Посмотрите, какого я поймала.
Я рассмеялся. Она протянула мне руку, смеясь, говорила:
— Да нет, другого. В воде. Пойдемте. Я ждала показать вам. Я его пущу опять на свободу.
Из сарая вышел Вася.
— Пойдемте, пойдемте. Смотрите, какая штука. Вот так черт.
Когда мы подошли к берегу, девушка тянула веревку, и показалась огромная голова сома.
Ольга близко подвела сома к берегу и, наклонясь, говорила:
— Сом, а сом. Я тебя поймала и вот пущу опять. Ступай туда, в омут, к водяному. Когда мне будет плохо, скажи ему, слышишь, сом, а сом. Скажешь?
И странно было видеть это красивое лицо девушки рядом с мордой чудовища, которое смотрело на нее маленькими белыми глазками. Она отвязала веревку, сказала:
— Ну, иди,— и толкнула морду рукой. Сом повернулся, зашатал лентами на своей спине и медленно пошел, пропал в глубине.
В разговоре с сомом в Ольге было что-то красивое и детское.
Доктор Иван Иванович поехал вместе с Ольгой Александровной. А я и приятель Вася пошли пешком.
— Знаете, что,— говорит мне дорогой Вася.— Понять не могу, что со мной. Вот первый раз в жизни чувствуешь, вот в этом месте,— показал он на грудь,— такое чувство, такой красоты, счастья, радости, что никогда у меня не было раньше. Похоже было, как-то вроде, когда слышал сонату Шуберта. Но это сильней. Что-то, что не пойму. Так хорошо. В этом месте, вот тут,— показал он на грудь.— Должно быть, тут душа находится.
— Вася. Ты, должно быть, влюблен.
— Что вы,— испугался Вася.— Вот так штука. Никогда не было раньше. Заметьте, всё кругом, все — лес, небо, дождь шел,— все по-другому, все в какой-то неведомой красоте. Все не так. Все по-другому.
— Все я смотрел, как ходит Ольга. Как она красиво ходит. А она посмотрела мне в глаза, и вдруг вот тут, внутри у меня, сделалось так хорошо, и я поцеловал ее в голову. Подумайте, я сплю на сене, и она близко… А я утром, когда умывались с ней у реки, руку робко поцеловал. Только и всего, что смотрел. Увидал, что она какая-то другая, и так мне хорошо, так хорошо, как никогда не было.
Я увидел, что глаза его наполнились блеском слез.
— Что ты, Вася?
— Простите. Это я так,— сказал он, вытирая платком глаза.— Это первый раз со мной в жизни. Слушайте, Константин Алексеевич. А не эта ли штука, которая вот тут, внутри у меня,— называется любовь?
— Да, Вася, должно быть,— засмеялся я почему-то.— Это и есть любовь. И представь, притом мне кажется, что у тебя — первая.
— Неужели?
И он, сев на землю и закрыв глаза, смеясь, сказал:
— Вот так история. И что они надо мной разделывают — понять невозможно…
Первая любовь — Впервые: Возрождение. 1934. 29 июля. Печатается по газетному тексту.
…знак доктора медицины — утвержден в феврале 1871 г. Знак представляет собой серебряный российский Государственный герб, обвитый снизу серебряными дубовой (справа) и лавровой (слева) ветвями. На месте переплетения ветвей — золотая гиппократова чаша, к которой ползут по ветвям две золотые змеи. Носился справа, ниже всех наград, если таковые имелись. Его выдавали только врачам-мужчинам. Выпускницы Высших женских врачебных курсов получали другой серебряный знак — с монограммой ‘ЖВ’ — женщина-врач.
…день неясный, опечалился чему…— неточная цитата из ‘Сказки о царе Салтане…’ А.С. Пушкина (полн. название: ‘Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди’, создана в 1831 г., издана в 1832 г.):
Что ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?
Катюша Маслова — героиня романа Л.Н. Толстого ‘Воскресение’ (1889-1899).
Государь приезжал… в Москву… войну объявлять — Николай II объявил всеобщую мобилизацию 18 июля 1914 г.
…вся Москва разыгрывала ‘Войну и мир’ Толстого — ‘Древняя традиция предписывала русским царям начинать войны с поездки в Москву для благословения Господня в историческом местонахождении царей, Кремле. Во всяком случае, когда царь и его семья прибыли в Москву 17 августа (1914), город показал больше восторженного энтузиазма, чем Петербург. Миллионы людей вышли на улицы, толпились на балконах, в окнах и на крышах или висели с веток деревьев, когда Императорская процессия проходила по улицам к Кремлю через Иверские ворота’ (Massie R.K. Nicholas and Alexandra. New York, 1967. P. 266. Пер. с англ. Т.С. Ермолаевой).