Первая борьба. (Изъ записокъ) В. Крестовскаго (псевдонимъ)’ Спб. 1879.
Первая борьба. (Изъ записокъ) В. Крестовскаго (псевдонимъ)’ Спб. 1879.
‘Отечественныя Записки’, No 11, 1879
Первая борьба. (Из записок) В. Крестовского (псевдоним)’ Спб. 1879, Лесевич Владимир Викторович, Год: 1879
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Г. Достоевскій замтилъ какъ-то, что ‘у насъ, быть можетъ, дурныхъ людей и совсмъ нтъ, а есть только дрянные. До дурныхъ мы не доросли’. Устами бы г. Достоевскаго да медъ пить. Мы, съ своей стороны, гораздо лучшаго мннія объ отечественномъ прогресс, и именно думаемъ, что мы ‘доросли’ или, говоря знаменитымъ словцомъ, ‘дозрли’. Г. Достоевскому, какъ человку не отъ міра сего, естественно держаться и мнній не отъ міра сего. Его собственныя наблюденія, выразившіяся въ тхъ типахъ, которые мы находимъ въ его произведеніяхъ, объясняютъ, хотя, разумется, не оправдываютъ его мнніе о нашемъ обществ. ‘Злоди’ г. Достоевскаго, говоря относительно, очень безобидный народъ. Князь (въ ‘Униженныхъ и оскорбленныхъ’ — мы забыли его фамилію), Свидригайловъ, наконецъ, Карамазовъ — все это люди, очень, конечно, непрезентабельные, очень дрянненькіе, но ни мало не опасные. Руки вы имъ не подадите и въ домъ къ себ не пустите, но ненавидть наврное не станете. Они слишкомъ мелки для ненависти и слишкомъ непосредственны и безсознательны, чтобы возбуждать ваше негодованіе. Вдь не станете же вы негодовать на лисицу за ея хитрость, на волка за его лютость, на вошку за ея лукавство. Не могутъ оскорбить вашего нравственнаго чувства и животныя въ человческомъ образ, если и не всегда не вдающія, что творятъ, за то ршительно всегда беззащитныя передъ самими собою, передъ своими собственными инстинктами и собственною утробою.
Къ діагнозу г. Достоевскаго мы имемъ тмъ большее право отнестись съ недовріемъ, что даже между дрянными русскими людьми онъ съумлъ подмтить только, кажется, одну разновидность — ‘сладострастниковъ’. Г. Достоевскій многое проглядлъ. Онъ правъ въ одномъ: между просто ‘дряннымъ’ и положительно ‘дурнымъ’ человкомъ, дйствительно, дистанція огромнаго размра. Общество, организованное на началахъ крпостничества, представляющее собою ‘восходящую лстницу господъ, если смотрть снизу, и нисходящую лстницу холоповъ, если смотрть сверху’, не можетъ, по самому своему устройству, воспитывать ни положительно дурныхъ, ни положительно хорошихъ людей. Въ немъ нтъ простора для личной иниціативы, т. е. нтъ простора для развитія именно того элемента, безъ котораго невозможны ни активное зло, ни активное добро. Тутъ личности нечего почти и длать, ей не приходится создавать условія или реформировать ихъ, а нужно только приспособляться къ нимъ. Критика безполезна, борьба невозможна, матерьяла много и для той и для другой, но ни для той, ни для другой нтъ необходимой почвы. Личность не вноситъ въ жизнь ничего новаго, своего, самостоятельнаго и если ея индивидуальность можетъ въ чемъ выразиться, такъ это лишь въ усвоеніи преимущественно тхъ, а не другихъ элементовъ, признанныхъ и узаконенныхъ дйствительностью. Человкъ обязательно долженъ жить ‘какъ вс’ и будетъ ли онъ е дрянной’ или хорошій человкъ, разница между нимъ и обществомъ будетъ только количественная, я не качественная. Въ обоихъ случаяхъ онъ лишь утрируетъ дурныя или хорошія начала, существующія въ обществ. Вс допиваютъ, и онъ пьетъ мертвую, вс поскаютъ, и онъ деретъ я поретъ, вс низкопоклонничаютъ, и онъ угождаетъ ‘всмъ людямъ безъ изъятія’. И такъ дале. Преступая нравственный (или даже просто уголовный) законъ, онъ нисколько не сворачиваетъ съ той дороги, по которой и вс идутъ: онъ лишь идетъ дальше другихъ. Мы живемъ теперь при иномъ порядк вещей, а другіе порядки — другіе и люди. Рамка житейской конкурренціи, во всякомъ случа, расширилась въ нашей жизни и теперь каждый самъ длаетъ свою судьбу или, говоря проще, свою карьеру. Нтъ готовыхъ средствъ для удовлетворенія своихъ желаній и инстинктовъ, какъ было прежде, но есть возможность завоевать ихъ. Въ этихъ условіяхъ личность необходимо индивидуализируется, обостряется, такъ сказать, и прежній ‘дрянной’ человкъ, подличавшій по рутин, преобразуется въ положительно ‘дурного’ человка, подличающаго по сознательному разсчету.
Г-жа Крестовская не пропустила явленія, ускользнувшаго отъ вниманія г. Достоевскаго (да и не одного г. Достоевскаго, а огромнаго большинства нашихъ беллетристовъ) и послдній періодъ ‘ея столь замчательной и столь еще мало оцненной литера турной дятельности почти цликомъ посвященъ изображенію зиловъ тхъ ‘дятелей и сятелей’ извстнаго рода, которые появились въ нашемъ обществ посл извстнаго фіаско движенія шестидесятыхъ годовъ. ‘Первая борьба’ — лучшее ея произведеніе въ этомъ род. Это не эскизъ, а портретъ во весь ростъ, не намекъ, а опредленное и твердое слово. Значеніе этой повсти нетолько литературное, но и общественное. Мы находимъ въ ней вс свойственныя г-ж Крестовской достоинства — силу психическаго анализа, чрезвычайную выдержанность большинства характеровъ, но, кром того, находимъ и серьёзную идею, имющую самое тсное отношеніе въ ‘злоб дня’. Но свою тенденцію г-жа Крестовская проводитъ какъ художникъ, а не какъ моралистъ или публицистъ: она рисуетъ, а не доказываетъ и не резонируетъ. Она скрадываетъ свою собственную личность даже до того, что, въ формальномъ смысл, не говоритъ отъ себя ни одного слова и предоставляетъ вести рчь самому герою: повсти придана форма ‘записокъ’, веденныхъ главнымъ дйствующимъ лицомъ, которое, разумется, всячески старается прикрасить себя и свои поступки. Общее впечатлніе отъ того становится только сильне и глубже. Чмъ больше обнаруживаетъ герой повсти самодовольствія, чмъ онъ усердне ставитъ ни пьедесталъ свою мерзостную личность, тмъ насмшка надъ нимъ ясне и ядовите, тмъ слышне, для мало мальски чуткаго уха, то глубокое и страстное негодованіе, которымъ проникнутъ къ своему герою самъ авторъ. Къ такой ироніи русскій читатель мало привыкъ, онъ любитъ крпкія слова и густые колеры. Оттого-то, по всей вроятности, повсть г-жи Крестовской и не обратила на себя, при своемъ первомъ появленіи въ печати, общаго вниманія, котораго, однако, она заслуживаетъ въ несравненно большей степени, нежели иныя препрославленныя беллетристическія миндальныя печенія.
Идея повсти — въ личности героя, который, какъ это ни печально, въ очень значительной мр и ‘герой нашего времени’. Герой прежде всего заявляетъ, что онъ ‘доволенъ собою’. Онъ ‘устоялъ въ борьб’, въ своей первой жизненной борьб, и ‘съ тхъ поръ ему во всемъ удача’. Онъ убжденъ, что ‘ни одинъ здравомыслящій человкъ не найдетъ въ его поступкахъ и побужденіяхъ ничего тягостнаго для совсти’ (2). Это убжденіе не спроста. Дло въ томъ, что ‘въ жизни, исполняя свои желанія, онъ говорилъ: такъ должно’ (3). Это значитъ, что обязательно то, что желательно, принципы и инстинкты — одно и тоже, а нравственный законъ есть ни что иное, какъ наша воля и наши хотнія. Установившись на этой точк зрнія, разумется, нтъ никакой логической возможности усмотрть что-нибудь предосудительное въ своихъ поступкахъ. Нашъ герой не говоритъ, что онъ, какъ цыганъ, держится той вры, за которую даютъ сало: онъ просто не знаетъ иной вры, кром вры въ сало. Авторъ не даромъ сразу выдвинулъ эту черту на первый планъ: она дйствительно первостепенна по значенію и она же проводитъ рзкую разграничительную черту между ‘дрянными’ и ‘дурными’ людьми. ‘Дрянной’ человкъ нарушаетъ нравственный законъ, но не отрицаетъ его. Чаще всего онъ вритъ мертвою врою, врою безъ длъ, но онъ вритъ все-таки не въ Ваала, а въ Христа. Онъ не служитъ нравственности, но и не употребляетъ ее на служеніе себ. Совершая безнравственный поступокъ, онъ не говоритъ, что ‘такъ должно’, а говоритъ, что ‘ничего не подлаешь’, или, наконецъ, просто молчитъ. На пьедесталъ не лзетъ и солью земли себя отнюдь не считаетъ. Серги Николаевичи (имя героя г-жи Крестовской) бьютъ по самому принципу нравственности, вмсто общаго нравственнаго критерія они длаютъ критеріемъ свое ‘л’. Вс десять заповдей въ ихъ глазахъ только десять ступенекъ, черезъ которыя и перешагнуть можно и истоптать ногами позволительно. Имъ нтъ нужды санкціонировать свои поступки: высшая санкція — ихъ одобреніе, которое находится въ зависимости только отъ ихъ вкусовъ. Тутъ, какъ видитъ читатель, цлая система, цлая теорія и оттого-то Серги Николаевичи безъ всякаго сравненія опасне любого Молчалина. Фактъ никогда не можетъ быть такъ вліятеленъ, какъ идея, служащая выраженіемъ и обобщеніемъ цлаго ряда однородныхъ фактовъ. ‘Есть люди, говоритъ герой г-жи Крестовской: — пожалуй, даже большинство, самой природой обреченные на темноту. Они и родятся съ грубыми нервами, съ грубымъ тломъ, съ черствой кожей, съ черствымъ умомъ. Имъ и соха въ руки! Имъ и корннье въ аудиторіяхъ, грязь слдственныхъ допросовъ, распеканія начальства, четвертаковыя мста въ райк, фраки, перекупленные изъ третьихъ рукъ, имянинныя торжества въ кухмистерскихъ! Но разв я изъ такихъ людей?’ (75). Основываясь на томъ, что онъ не сизъ такихъ людей’, герой совершаетъ рядъ крупныхъ и мелкихъ мошенничествъ, но совершаетъ ихъ съ невозмутимымъ апломбомъ, съ полною увренностью въ своемъ прав. Что не дозволено быку, то дозволено Юпитеру, а онъ прямо говоритъ, что онъ сизъ боговъ’ (62). Въ этой идеализаціи дяній, предусмотрнныхъ даже уложеніемъ о наказаніяхъ, въ этомъ стремленіи создать хищничеству и подлости пьедесталъ изъ обломковъ права, человколюбія и даже науки — въ этомъ именно и заключается самая гнусная и самая опасная сторона этихъ людей и этихъ идей.
Г-жа Крестовская, къ сожалнію, придерживалась гораздо боле почвы индивидуальной психологіи, нежели общественной физіологіи и патологіи. Ея герой — мерзавецъ боле по натур, нежели въ силу неблагопріятныхъ общественныхъ вліяній. Одиннадцатилтній мальчишка очень мало уступаетъ шестнадцатилтнему юнош-гимназисту, а тотъ — вполн созрвшему человку, вышедшему полнымъ побдителемъ изъ ‘первой борьбы’. Безалаберное воспитаніе въ пошлой и развратной барской семь, въ которомъ г-жа Крестовская усматриваетъ, кажется, ключъ къ разгадк, въ сущности ничего не объясняетъ: это воспитаніе формируетъ червонныхъ валетовъ, поддлывателей векселей и т. п., а не ‘боговъ’, не негодяевъ съ теоріями и системами. И во всякомъ случа — барская семья — только одинъ’ и при томъ неважный изъ общественныхъ факторовъ, первоначальное воспитаніе — только одна изъ силъ, образующихъ человка, я при томъ, очень рдко имющая ршающее значеніе. Причина должна лежать дальше и глубже, въ тхъ новыхъ общественныхъ комбинаціяхъ, которыя выработались жизнью и свойство, характеръ, силу которыхъ было бы особенно любопытно анализировать по даннымъ талантливаго беллетристическаго произведенія. Г-жа Крестовская этой стороны дла не коснулась. Она указываетъ результатъ, не затрогивая причинъ, рисуетъ яблоко и почти ничего не говоритъ о яблони, которая, однакоже, наврное гд-нибудь тутъ по близости.
Люди, нравственно грязные, бываютъ, какъ извстно, очень требовательны относительно вншняго ‘изящества’. Это ‘изящество’ служитъ для нихъ какъ бы вознагражденіемъ за ихъ внутреннее безобразіе, въ утрированномъ презрнія ко всему грубому, неотесанному, они находятъ какъ будто нкоторое дйствительное основаніе смотрть на толпу сверху внизъ. Это успокоиваетъ — не достоинство, а самолюбіе, не совсть, а щепетильность ихъ. Герой г-жи Крестовской — эстетикъ первой руки. Мрку изящества онъ примняетъ и къ людямъ, и къ поступкамъ, и къ идеямъ, и въ чувствамъ: ‘изящный молодой человкъ’ (8), ‘неизящное ученіе’ (32), ‘изящное одушевленіе’ (36), ‘неизящныя сантиментальности’ (196) и т. д. Онъ усиленно заботится о своемъ собственномъ ‘изяществ’, и такъ какъ за все время своей ‘борьбы’ онъ ни разу въ этомъ отношеніи не осрамился, то и можетъ, по окончаніи его, съ полнымъ правомъ сказать о себ, что онъ ‘вышелъ на путь жизни, сохранивъ все свое достоинство’ (177). Будучи гимназистомъ, онъ наушничалъ на своихъ товарищей, но на французскомъ язык (51), онъ обобралъ, измучилъ и бросилъ въ монастырь любившую его двушку, но сдлалъ все это ‘граціозно’ и съ ‘тактомъ’ (тоже любимыя его словечки), онъ обыгралъ наврняка одного простачка, но былъ при этомъ одтъ самымъ безукоризненнымъ образомъ. Словомъ, онъ сохранилъ свое достоинство. Это ‘достоинство’ ставится имъ очень высоко, на то самое мсто, на которое мы, простые смертные, ставили бы честь, долгъ, совсть. Люди, обладающіе этимъ ‘достоинствомъ’ — ‘свтъ общества! Они не допускаютъ его погрязнуть въ посредственности, они развиваютъ его вкусъ, его воображеніе, они вызываютъ въ немъ потребности, достойныя высшаго значенія человка! Они даютъ толчокъ силамъ я промышленности, отъ этихъ людей богатютъ государства… да, безъ сомннія! Еслибъ не изящныя потребности этихъ людей, ваши мужики знали бы одну свою соху, ваши бабы пряли бы свою дерюгу’ (61). Какъ видите, читатель, нашъ изящный герой не просто ‘коленкоровыхъ манишекъ безпощадный ювеналъ’. Онъ плаваетъ глубже. Онъ ставитъ дло опять-таки на принципіальную почву и ему никакъ нельзя отказать въ послдовательности. Если ‘изящные’ люди — ‘свтъ общества’, тогда ихъ вкусы и желанія — законъ общества — это логично. ‘Все для нихъ, для этихъ людей, продолжаетъ нашъ герой:— потому что безъ нихъ ничего’. Посл этого намъ, неизящнымъ людямъ, остается только подставить свои спины, согнуть шеи и вывернуть карманы. Мы родились со сдлами на спинахъ, они — со шпорами на ногахъ. Теорія очень хорошая, хотя и не новая по основаніямъ, если не по деталямъ: еще Макаръ Макарычъ Двушкинъ спрашивалъ по ея поводу: ‘Полно, такъ ли, голубчики?’
‘Все для нихъ’, а стало быть, и мысль и истина. Но ‘истина рдко бываетъ прекрасна’, какъ еще Берне замтилъ, она демократична по преимуществу, она дружитъ со всми униженными и оскорбленными, труждающимися и обремененными жизнью и въ такомъ лохматомъ вид не можетъ быть допущена на Олимпъ нашихъ ‘боговъ’… Имъ нужна истина зашнурованная, набленная и нарумяненная. ‘Желчное, безрадостное существо, осуждающее три четверти земныхъ наслажденій (ужь не потому ли, что они ему не по карману?..), односторонне сочувствующее только страданію — человкъ ли это? 2 этому, такъ-называемому, строгому, серьёзному труду мысли, говорятъ, юношество должно поучаться! То есть — сохнуть преждевременно, множить собою число нахмуренныхъ ‘тружениковъ-мыслителей’, какъ они себя величаютъ — попросту, несносныхъ, безпокойныхъ плакальщиковъ, которыхъ такъ безконечно много развелось въ послднее время, во имя кого-то, во имя чего-то, и никому ни въ пользу!’ (177). Читателю слышится въ этомъ что то очень знакомое, онъ гд-то встрчалъ эти іезуитскія жалобы на ‘безпомощныхъ плакальщиковъ’, нарушающихъ (‘Спать, что ли, имъ мшаютъ наши стоны голодные?’ все спрашивалъ тотъ же Двушкинъ) высшую ‘гармонію’ жизни. Конечно, встрчалъ: сочиненія знаменитаго русскаго публициста Евгенія Маркова переполнены такими іереміадами, нетолько по духу, но и по форм живйшимъ образомъ напоминающими реплики героя г-жи Крестовской. Надо отдать полную справедливость автору: съ необыкновенною проницательностью понялъ онъ и съ неподражаемою рельефностью изобразилъ возмутительную гнусность этихъ каплуновъ мысли, хуже нежели проституирующихъ истину — оскопляющихъ ее. У читателя пропадаетъ даже желаніе спорить, бороться противъ этихъ ‘изящныхъ’ ученій, а остается лишь одно чувство неудержимаго негодованія, для успокоенія котораго однихъ контраверсовъ слишкомъ недостаточно.