Первая блая роза.
(Святочный разсказъ)
Первая блая роза.
(Святочный разсказъ)
Посвящается Графин Антонин Дмитріевн Блудовой.
Иза Г….
‘Нива’, NoNo 2—3, 1870
Первая белая роза, Ласкос Изабелла Львовна, Год: 1870
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Утро. Въ воздух тепло. Садъ освщенъ мягкими лучами восходящаго солнца. Вс цвты проснулись. Имъ весело. Трепетно они сбрасываютъ съ себя собравшіяся за ночь на нихъ росинки, радостно и любопытно подымаютъ свои пестрыя головки, чтобы поглядть на Божій міръ.
Все такъ свтло, тихо, прекрасно!… Радость жизни могущественно охватываетъ эти крошечныя, пахучія созданія. Вдругъ между ними возникаетъ робкій, быстрый шопотъ.
— Посмотрите! Что это такое?! На Розу, на Розу взгляните! Что сталось съ ней? Неужели это та же самая Роза — наша славная Роза?… Куда же длась ея алая, роскошная одежда? Ее узнать нельзя! Она-ли это?….
Такъ восклицаютъ цвты, и великіе, и малые, волнуясь и торопливо перебивая другъ друга.
— Вчера вечеромъ, засыпая, я еще такъ любовался ею, заговорилъ планшевый Левкой: — красавица изъ Розъ! думалъ я, а сегодня такая перемна!?…
— Сестрицы, подружки! толкала голубенькая Belle de jour своихъ сосдокъ (он еще только полуоткрылись и опять задремали):— скорй, скорй, проснитесь совсмъ! Полно качаться! Не время дремать — надобно бодрствовать, когда творятся такія непостижимыя дла…. Взгляните на нашу Розу!…
Вс Belles de jour разомъ совершенно раскрылись, и, увидвъ Розу, точно остолбенли отъ удивленія и ужаса.
— Случись что съ кмъ-нибудь другимъ изъ насъ, произноситъ медленно и отчетливо фіолетовая Георгина,— можно было-бы прямо спросить, разузнать, но Розу всегда считаютъ у насъ выше всхъ, боятся обратиться къ ней…
— А еще большой вопросъ, принадлежитъ-ли и въ самомъ дл ей первенство,— нагибается къ Георгин длинноногій, неуклюжій Комаръ: — это подлежитъ еще тщательному разсмотрнію.
— Давно извстно, что не всегда по заслугамъ воздается честь, отвчаетъ она сдержанно и съ выраженіемъ обиженнаго достоинства.— Но должно признаться, продолжаетъ она, гордо расправляя свои фіолетовые, бархатные лепестки,— что нжность и красота Розы имютъ особенную прелесть, и что….
— Ахъ, моя милая! перебиваетъ ее съ какой-то мщанскою развязностью Піонья:— вы все толкуете о прежней Роз — правда, ея цвтъ былъ и прежде всегда черезъ-чуръ нженъ, но теперь, посмотрите, на что она похожа!…
— Я никогда не принадлежалъ къ числу ея поклонниковъ, замтилъ длинноногій Комаръ.— Я нахожу, что въ нашъ положительный вкъ подобныя мечтательныя созданія чрезвычайно жалки и смшны….
— Между нами будь сказано, обратилась прехорошенькая Божья Коровка къ Ландышу.— этотъ Комаръ, невыносимый педантъ!
— Ужъ не говорите! Онъ всегда непріятно дйствуетъ на мои нервы,— разсыпался быстрой, мелкой рчью Ландышъ, встряхивая своими колокольчиками, точно кудрями.— Да и Піонья хороша! И они вдвоемъ осуждаютъ Розу!…. Ахъ, право, иногда такая досада беретъ, а не передлаешь ихъ…. да и не обращаютъ много вниманія на насъ маленькихъ — мы остаемся въ тни. Къ тому же, какъ-то совстно громко, при всхъ, высказывать свое мнніе
Незабудки, выслушавъ замчаніе Ландыша, ничего не сказали, только съ дтской улыбкой переглянулись между собой и кивнули головками, въ знакъ совершеннаго согласія. Но члены чрезвычайно многочисленнаго семейства Анютиныхъ глазокъ, полулиловыхъ-полужелтенькихъ (большое родство: сестры, братцы, тетушки, дтки, внучата) заторопили вс въ унисонъ: ‘Да! Да! Правда! Все это такъ — такъ точно! ‘…
— Послушайте, любезные товарищи и милыя подруги!— началъ серьозно и плавно стройный Тюльпанъ, темный съ желтыми и красными разводами,— мы вс замтили внезапную перемну въ Роз — мы вс находимся въ какомъ-то недоумніи. Я думаю, что нашъ прямой долгъ указываетъ намъ обратиться съ просьбою объ объясненіи этого страннаго явленія къ самой Роз. Съ ней произошло что-то необычайное — можетъ быть она нуждается въ нашемъ совт, въ нашей помощи….
— Ахъ нтъ, не надо!… робко перебила его Лилея:— я сегодня проснулась раньше всхъ васъ. Видъ Розы несказанно поразилъ меня. Я горячо люблю ее и хорошо изучила ея натуру — если она, такъ неожиданно для насъ, сбросила свою роскошную одежду и вдругъ, благодаря какому-то чуду, покрылась цвтомъ похожимъ на мое блдное одяніе, то тутъ, поврьте, кроется тайна — тайна тяжкой печали. Взгляните, она вся сомкнулась въ глубокой дум, и не внемлетъ нашимъ толкамъ. Не станемъ тревожить ее… Нескромные вопросы могли бы ее оскорбить — а вы знаете, мои добрые друзья, что о несчастьи ближняго не только надо скорбть, но и надо его уважать….
Слова Лилеи, произнесенныя тихо, но звучно и съ задушевной теплотой, вызвали между цвтами всеобщій шопотъ одобренія.
— Мн кажется, вдругъ заговорилъ толстый и очень пестрый Червякъ, смиренно потупляя взглядъ,— что если Небо посылаетъ испытаніе, то его слдуетъ переносить мужественно и даже съ благодарностью, а не нжиться въ тоск, для того чтобы возбуждать состраданіе…. Я никогда никого не осуждаю — но видъ отчаянья, который приняла Роза, противорчитъ всмъ правиламъ благочестія
— Приняла?…. перебила его Лилея.
— Я ничего не утверждаю, возразилъ Червякъ,— но это поведеніе Розы тмъ предосудительне, что, судя но слухамъ ходившимъ въ послднее время о ней, она поступала весьма неосторожно, чтобы не сказать боле…
— Клевета! воскликнула Лилея.
— Это несовсмъ извстно…. сказалъ, съ неуклюжей ужимкой, длинноногій Комаръ.— Я придерживаюсь французской поговорки: ‘Pas de fume sans feu’… прибавилъ онъ, выставляя одну ногу далеко впередъ.
— Если врить всмъ толкамъ, которые сообщали мн разные жучки, червячки и мошки, замтила Піонья,— то въ самомъ дл….
— Врить слдуетъ только фактамъ, перебилъ ее серьозно темный Тюльпанъ.— Я, по своей натур, не могу во всемъ сочувствовать Роз,— но не позволю, чтобы бросали на нее тнь, основываясь на однихъ толкахъ — это безчестію.
— Вы желаете имть факты….. Гмъ!…. произнесъ Червякъ, сильно надувшись, но сдерживая свою злость и не оставляя тона смиренія,— еслибъ не великій принципъ: ‘не осуждай своего ближняго’, которому, смю сказать, я искони поклонялся, я бы легко могъ указать вамъ на требуемые вами ‘факты’….
Какъ только началъ говорить Червякъ, между цвтами возникъ ропотъ. Они неодобрительно качали головками и быстро перешептывались. Но при послднихъ словахъ Червяка всеобщее волненіе приняло огромные размры. Вс цвты, забывъ даже присутствіе Розы и свое твердое намреніе не тревожить ее, возвысили голосъ. И самые маленькіе, и такіе застнчивые, какъ Ландышъ, Резеда, Незабудки, Анютины глазки, отбросили свою робость, вс, вс громко заговорили: ‘все это ложь! Клевета! Мы давно замчаемъ, что несравненная красота Розы возбуждаетъ зависть,— но мы не допустимъ, чтобы какой-нибудь Червякъ осмлился позорить нашу прелестную, нашу нжную, нашу мягкосердечную царицу!’… Прочь, долой его!…. перебивали они другъ друга.
— Я, признаться, не ожидалъ подобной прыти отъ цвтовъ,— зажужжалъ а mezza voce длинноногій Комаръ на ухо коричневому Жучку съ брюшкомъ.— Вотъ вамъ и ‘поэтичныя созданія’. Какъ расходились! А?…. Это не мшаетъ намотать себ на усъ! А?….
Но коричневый Жучокъ съ брюшкомъ не высказывалъ своего мннія, вообще онъ, какъ существо крайне положительное, всегда держалъ себя весьма осторожно — и этотъ разъ, на второе ‘А?’ длинноногаго Комара, онъ отвтилъ только однимъ продолжительнымъ: Гмъ!… потомъ медленно подползъ къ кусту малины. ‘Это будетъ поинтересне всхъ ихъ преній’ пробормоталъ онъ про себя, откусывая молоденькій листочекъ.
Прогнанный толстый Червякъ скатился съ листа Тюльпана, гд онъ съумлъ очень удобно пристроить себя, и тяжело повалился на земь. Онъ не на шутку струсилъ, и совсмъ съежился. Потеря теплаго мстечка, на лист тюльпана, также не мало тревожила его. Страхъ за будущность возвратилъ ему нкоторую бодрость.— Высокопочтенные цвты и глубокоуважаемые цвточки! началъ онъ вкрадчиво:— если вы не откажете мн въ чести выслушать оправданіе мое, то вы — я твердо убжденъ въ томъ — по свойственному всмъ вамъ чувству справедливости….
— Нтъ, нтъ, нтъ! произнесли хоромъ вс цвты: — мы и слышать не хотимъ.
— Мало того, вдругъ съ неожиданною смлостью замтилъ Ландышъ:— я предлагаю, чтобы Червяку этому было заявлено, что мы вс признаемъ его существомъ явно-злонамреннымъ, и отнын строго запрещаемъ ему селиться, или даже хотя бы гостить только, на нашихъ листьяхъ.
— Превосходно, превосходно! Мы принимаемъ предложеніе Ландыша, опять раздался хоръ цвтовъ.
— Какъ я рада, шепнула Божья Коровка Ландышу,— что досталось этому толстому Червяку. И какъ мн пріятно, что ты, мой другъ, принялъ на себя иниціативу этого справедливаго изгнанія….. Одобреніе большихъ цвтовъ польстило Ландышу, но, правду сказать, отрадне всего для него были тихія слова Божіей Коровки — онъ питалъ къ ней великое пристрастіе.
— Но позвольте, позвольте — я глубоко убжденъ, что по свойственному всмъ вамъ чувству справедливости — повторилъ Червякъ свою прежнюю фразу — и великодушію, вы не захотите разстроить судьбу бднаго Червяка, даже не выслушавъ его прежде! Вспомните, что Небо предписываетъ всмъ намъ снисхожденіе къ ближнему, прибавилъ онъ съ умиленіемъ. Но цвты опять перебили его.
— Нтъ! Мы теб не повримъ — ты гнусный клеветникъ и извстный ханжа! Чтобъ тебя тутъ не было, прочь!…. И волненіе все боле и боле усиливалось. Близорукіе люди подумали бы, что цвты такъ закачались, листья такъ зашумли благодаря порыву бури — ни чуть не бывало! Все это было лишь выраженіемъ внутренняго негодованія. И говоръ, ропотъ и шумъ такъ усилились, что Роза встрепенулась. Она совсмъ очнулась отъ тяжкаго оцпененія, въ которое была погружена. Цвты, замтивъ это, разомъ вс замолкли.
— Вы такъ шумно бесдовали, сказала медленно Роза,— чтожъ вы затихли?… Иль нескроменъ мой вопросъ?… Вы молчите?… Я начинаю понимать — мой видъ пугаетъ васъ и внушаетъ вамъ жалость ко мн… вы боитесь неосторожнымъ словомъ еще боле опечалить меня?… Благодарю васъ! Цню вашу ласку и любовь боле чмъ когда-либо. Да, жалйте меня — вы правы… Мои цвты и цвтики, мои друзья и подруженьки, мои дорогіе, родные, пожалйте меня бдную, горемычную!…
Вс цвты были донельзя тронуты этими словами. Даже гордая фіолетовая Георгина съ выраженіемъ грусти и почтительности склонилась передъ Розой. Разсудительный темный Тюльпанъ съ участіемъ взглянулъ на нее. Даже Піонья — и та сдлалась серьозне, и на этотъ разъ перестала охорашиваться и хвастать своимъ яркимъ нарядомъ. А Ландышъ — тотъ былъ такъ растроганъ, что быстро заколыхалъ своими колокольчиками и весь залился росиночками.
— Не думайте, продолжала Роза,— чтобы утрата красоты моей такъ печалила меня — къ чему она мн теперь?… Не думайте, чтобы непонятная перемна, что сотворилась со мной, слишкомъ страшила меня — что она въ сравненьи съ тмъ, что происходитъ во мн?… Нтъ, другая печаль гнететъ меня…..
— Давно ужъ я боялась и трепетала за тебя!… тихо сказала Лилея.
— Доврься намъ, разскажи намъ твою скорбь — теб легче станетъ….. Мы теб поможемъ!… обратились цвты къ Роз.
— Помочь мн вы не можете. Но я разскажу вамъ все — меня постигло горе, такое лютое, что не въ силу мн боле нести его одной….. Хочу также просить васъ избрать себ другую царицу….
— Какъ можно! Отчего же?! Мы никогда не перестанемъ поклоняться теб! перебили Розу цвты.
— Нтъ, мои дорогіе! Возьмите себ царицу изъ моего же роду, но такую какою я когда-то была — исполненную жизни и силы, украшенную богатымъ пурпуровымъ одяніемъ. Для царскаго сана однихъ внутреннихъ достоинствъ недостаточно — и вншнее великолпіе необходимо — а что я теперь?… блдна и бла я какъ тучка небесная, когда солнце давно закатилось…. иль какимъ длается, разсказываютъ, свтлый дождикъ, когда приходитъ холодная, злая зима….. Я вся измнилась — и та царская корона изъ брилліантовыхъ, крупныхъ росинокъ, что бывало я къ утру и къ вечеру всегда на себя надвала — посмотрите!— она превратилась въ одн тяжкія, горькія слезы…. Да и не въ моготу мн было бы теперь переносить поклоненіе!… Роза, совсмъ утомленная, наклонила головку и задумалась.
Солнце стояло ужъ высоко. Было жарко. Цвты не дерзали прервать думу Розы. Они хранили глубокое молчаніе — ни одинъ листочекъ не шевельнулся. И долго бы, можетъ быть, Роза оставалась неподвижной, еслибъ не раздались отдаленные раскаты грома. Они не долго продолжались — дв-три молніи, и все опять затихло.
— Гроза!… прошептала Роза.— Для меня она миновала — моя судьба свершилась…. Слушайте, мои дорогіе, слушайте! Но она опять остановилась, у нея не хватало духу продолжать. А между тмъ уже вс цвты съ почтительнымъ вниманіемъ подняли головки.
— Дтки! обратилась мать семейства Анютиныхъ глазокъ къ двумъ самымъ меньшимъ (крошки-близнецы такъ были схожи между собой, что разв только материнскій глазъ могъ ихъ различить, даже совершенно одинаковое лиловое родимое пятнушко на нижнемъ желтенькомъ листочк): — вы, дтки, слушайте хорошенько! наставляла она ихъ.— Вы, правда, очень молоды еще, но коротокъ нашъ вкъ цвточный — и рано мы должны пріобртать опытность житейскую, да учиться уму-разуму!… Крошки-близнецы, выслушавъ это наставленіе, большое усиліе употребили чтобы придать себ серьозный видъ.
Незабудочки вс сжались въ кучку. Божья Коровка, сама точно красненькій цвточекъ, помстилась на лист Ландыша, такъ уютно, какъ-будто на кушетк. Длинноногій Комаръ, сгорбившись, глубокомысленно сталъ вертть усами. А толстый Червякъ поспшилъ воспользоваться столь благопріятными для него обстоятельствами: пробужденіе и слова Розы до такой степени поглотили всеобщее вниманіе, что никто, казалось, и не думалъ боле о Червяк. ‘Благо забыли обо мн’ размышлялъ онъ: ‘а я, подъ шумокъ этого участія къ Роз, и поползу себ, поползу, и незамтнымъ образомъ опять-таки припасу себ тепленькое мстечко…. Ну, а если они припомнятъ свой приговоръ о моемъ изгнаніи?… Э, пустяки, какъ-нибудь увернусь! Да если и въ заправду меня выгонятъ, не велика бда будетъ — отсюда прогонятъ, а я обойду кругомъ, да съ другой стороны и приползу опять’… И въ самомъ дл, прячась подъ кусточками да листочками, онъ подползъ къ самой Роз — ближе всхъ другихъ, совсмъ съежился чтобы до поры до времени быть мене замтнымъ, и устремилъ на нее взглядъ выражающій самое восторженное подобострастіе.
Роза видитъ, что все приготовилось слушать ее. Она, точно ршившись на полную откровенность, еще шире распустила свои безчисленные, блоснжные лепестки, слегка вздрогнула, и такъ начала:
‘Съ тхъ поръ, какъ я себя помню, я всегда была окружена лестью. Вс пташки, вс наскомыя, вс мошки пли, жужжали мн безконечныя похвалы. ‘Ты краше, гы лучше всхъ цвтовъ!…’ ‘Ты совершеннйшее созданіе въ мір!…’ ‘Не только вс цвты, но и мы вс должны теб поклоняться!’ Вотъ что съ самой ранней поры своей жизни, когда я едва-едва еще только начинала распускаться, я привыкла всегда слышать. Признаться, я вскор поврила этимъ похваламъ — но оставалась къ нимъ довольно равнодушной. Меня признали царицей… ‘значитъ, на то я рождена’ было у меня въ мысляхъ. Радуясь пнію птичекъ и красот нкоторыхъ жучковъ (особенно изумрудныхъ), я, правда, иногда гордилась тмъ, что они въ честь мою такъ звонко распваютъ и такъ ярко блестятъ, но часто, напротивъ, все это надодало мн. ‘Что имъ за охота на вс лады повторять то, что я сама такъ хорошо знаю?’ думала я. Особенно мн опротивлъ одинъ огромный панцирный жукъ, темно-бронзоваго цвта. Онъ отъ меня почти не отходилъ — и непріятнымъ басомъ не переставалъ жужжать о своихъ нжныхъ чувствахъ ко мн… Иногда даже я испытывала злость и досаду — ‘это становится обидно!’ восклицала я: ‘не только этотъ грубый, отвратительный жукъ, но и каждая ничтожная мошка, каждый мелкій червякъ — считаютъ себя въ прав уврять меня, что они меня обожаютъ!..’ Эта темная сторона моего существованія, впрочемъ, не мшала мн наслаждаться радостью жизни — я была безпечно весела.’
‘Разъ, вечеркомъ, я заслушалась псни соловья. Никогда чудные переливы его голоса не казались мн такими ласкающими, никогда они такъ томительно-сладко не отзывались во мн… и въ эти самыя мгновенья, когда я упивалась звуками соловьиной псни, я услыхала легкій шорохъ: около меня очутилось эфирное созданіе, невиданное мною — баснословной красоты!… Крошечными ножками оно прикасалось къ зеленому листочку, самому близкому отъ меня, большими, широкими крыльями — медленно, то подымая, то опуская ихъ — оно иногда, слегка, чуть-чуть затрогивало меня самую. Эти крылья были точно сотканы изъ лазури и звздочекъ небесныхъ, окаймлены темной опушкой, и по ней какъ будто яркій пламень прошелся замысловатымъ узоромъ. А глаза — они сверкали то сафиромъ, то изумрудомъ, то яхонтомъ, и своимъ глубокимъ взглядомъ обнимали меня всю, и согрвали жарче лучей солнечныхъ… Мн мнилось, что это какое-то видніе — и не помню, долго ли оно продолжалось. Кажется, соловей все то время не переставалъ пть — но наврное не знаю, я все забыла!… Когда я пришла въ себя, загадочное созданіе уже покинуло меня. ‘Кто это?…’ спросила я Лилею, дрожа отъ волненія.’
‘Это Мотылекъ, отвчала она.’
‘Не можетъ быть! воскликнула я:— мотыльки безпрестанно летаютъ передо мною — но какъ же сравнивать ихъ съ этимъ дивнымъ существомъ!.. Ты ошибаешься.’
‘Нтъ, поврь мн, это Мотылекъ, сказала она: — Я его хорошо знаю!… Онъ, правда, мотылекъ рдкій, какой-то заморскій, но изъ породы тхъ самыхъ легкомысленныхъ, коварныхъ созданій, что…’
‘Возможно ли допустить, перебила я ее,— чтобы существо — одаренное такою прелестью — было способно на что нибудь дурное!…’
‘Когда-то и я такъ думала, возразила Лилея:— но что толковать обо мн — твоя судьба меня тревожитъ, за тебя я страшусь, умоляю тебя, не довряй этому Мотыльку!..’
‘Я ничего не отвчала — но мн были непріятны слова Лилен. О, еслибъ я поврила имъ!…’
— Весьма прискорбно, что вы не изволили тогда переговорить со мною, забормоталъ толстый Червякъ, воспользовавшись минутнымъ молчаніемъ Розы.— Я посвятилъ цлый періодъ жизни тщательному изученію гршныхъ инстинктовъ мотыльковъ — съ той именно цлью, чтобы, обогатившись знаніемъ фактовъ, предохранять всхъ и каждаго отъ ихъ коварныхъ затй. И никто, слдовательно, не могъ лучше меня доставить вамъ точнйшія свденія о продлкахъ этихъ гнусныхъ лгуновъ…
— Ахъ, фальшивое, недостойное созданіе! не выдержала и заговорила Божья Коровка:— ну ужъ характеръ, нечего сказать!… Цвты не тотчасъ догадались, чей это голосъ раздался — они говоруньи, но ея малости, и не замтили. Божья Коровка придвинулась на самый краюшекъ листа Ландыша и расправила свои крошечныя крылышки, что есть мочи, чтобы казаться хотя немножко побольше.— Я не принадлежу къ великимъ сего міра, произнесла она съ подобающей скромноствю, вполн сознавая впечатлніе производимое ею,— но я такъ возмущена послдней выходкой Червяка, что во чтобы то ни стало хочу возвысить свой слабый голосъ. Сердечно любимые цвты и цвточки! Множество подленькихъ поступковъ, что творятся на земл, остаются незамченными вами — ваша цвточная жизнь, чистая, свжая, душистая, поставила васъ выше ихъ — и вы не мало удивитесь, когда скажу вамъ, что этотъ Червякъ, поносящій натуру и привычки мотыльковъ, самъ принадлежитъ къ ихъ породѣ,…
— Охъ, охъ, охъ! какія небылицы взводятъ на меня!.. стоналъ Червякъ:— побойтесь вы грха!…
— Мало того! продолжала Божья Коровка, не удостоивъ Червяка отвтомъ и еще съ большей энергіей,— могу съ достоврностью сообщить вамъ, что онъ находится въ самомъ близкомъ родств (не помню только въ какомъ колн) именно съ тмъ самымъ лазуро-золотистымъ Мотылькомъ, о которомъ идетъ рчь…
— Первый разъ слышу! замтилъ съ тупымъ недовріемъ длинноногій Комаръ,— Это что-то сомнительно, даже не правдоподобно…
— ‘Неправдоподобно’?… перебила его Божья Коровка, вся вспыхнувъ (она вообще была чрезвычайно вспыльчива).— Вы любите всюду и во все соваться, а не смотря на то, вы большей частью не замчаете не только чего нибудь поважне, но даже того что происходитъ подъ самымъ вашимъ носомъ — вотъ что! Ужъ простите за излишнюю быть можетъ откровенность. Бы находите мое заявленіе ‘сомнительнымъ’?… Такъ позвольте еще прибавить, чтобы разсять сомннія ваши, и доложить вамъ на счетъ этого Червяка, что вся цль его жизни, вс тайныя его стремленія состоятъ въ томъ, чтобы съ помощію долговременнаго терпнія и какого-то непонятнаго колдовства превратиться въ одного изъ тхъ самыхъ мотыльковъ, противъ пороковъ которыхъ онъ только-что ораторствовалъ… Посл этого что вамъ угодно будетъ замтить о правдивости и честности его побужденій, и о ‘сомнительности’ моихъ словъ?…
Комаръ сильно сконфузился. Онъ выдвигалъ то одну, то другую ногу, съ неимоврной быстротой сталъ вертть усами — но ршительно не нашелся отвтить ни слова.
Цвты съ отвращеніемъ глядли на толстаго Червяка. Особенно Незабудки были поражены разсказомъ Божіей Коровки: въ своей дтской простот он и не подозрвали, что на свт существуетъ столько зла…
‘Я поступилъ, противъ своего обыкновенія, немного опрометчиво’ упрекалъ себя, между тмъ, толстый Червякъ: ‘своимъ вмшательствомъ слдовало маленько подождать. Какъ знать? пожалуй изъ разсказа Розы еще выяснится, что, напротивъ, не безвыгодно было бы заявить о своемъ родств съ Мотылькомъ! Во всякомъ случа не лишнимъ будетъ задобрить Розу.’
— Все-прекраснйшая повелительница цвтовъ! началъ онъ, обращаясь къ Роз и извиваясь на вс стороны:— еслибъ не мое всегдашнее правило ‘съ смиреніемъ переносить посылаемыя Небомъ невзгоды.’ я конечно съумлъ бы проучить Божью Коровку. Но, впрочемъ, я мало забочусь о ней — моя главная забота, чтобы вы не оставили меня своей царской милостью!.. чтобы вы не усумнились въ чистот и въ безпредльной преданности врнйшаго изъ вашихъ рабовъ!…
Роза взглянула на Червяка съ спокойнымъ величіемъ, какъ будто говоря ему: ‘ты даже и презрнія моего не стоишь’, потомъ медленно отвернулась отъ него, и продолжала свой разсказъ:
‘На другое утро,— посл того памятнаго для меня дня, когда я увидала его впервые,— ранехонько, только что проснувшись отъ неспокойнаго сна, я опять увидла его. Онъ летлъ — точно плывущій по воздуху чудный цвтокъ — прямо ко мн!… Въ этотъ день онъ не молчалъ боле…. И что сталось со мной, когда изъ его устъ полились рчи любви, то нжныя, то страстныя?… Я слушала, слушала — потомъ я перестала ужъ слушать…. чувство какого-то блаженнаго забвенья всю меня охватило….
‘Ты молчишь? Ты не отвчаешь мн?! Моя Роза, моя ненаглядная!… сладко шепталъ онъ’.
‘Я боюсь тебя проговорила я’.
‘Меня?! спросилъ онъ, съ дтской улыбкой простоты и удивленія’.
‘Много я наслышалась о легкомысліи и коварств мотыльковъ, отвчала я:— я думала, что ты — какое-то другое, небывалое созданіе… но мн сказали, что и ты — Мотылекъ, и я боюсь тебя.— Я несовсмъ говорила правду. Я боялась его потому, что со страхомъ сознавала, какъ быстро онъ завладвалъ всмъ моимъ существомъ. Но я уже врила въ него — я его любила’.
‘Почти во всякой клевет есть доля истины, началъ онъ грустно и серьозно.— Ничто такъ не противно мн, какъ обманъ — и мене чмъ кого-либо мн возможно было бы обмануть тебя, моя Роза, моя дорогая! Не стану, не хочу отрицать, что по своему происхожденію, я принадлежу къ роду Мотыльковъ, но я пользуюсь именно этой близостью съ ними, чтобы произвести въ ихъ нравахъ совершенный переворотъ и великую реформу. Если другія, постороннія существа возмущены зрлищемъ ихъ пороковъ и недостойныхъ продлокъ, то — подумай, моя безцнная,— что долженъ испытывать, глядя на все это?…. Не могу отказаться отъ чувства родственной привязанности къ Мотылькамъ, и тяжко скорблю надъ ихъ паденіемъ! Почти всю свою жизнь я провожу поэтому въ слезахъ — только съ тобою, моя Роза, я забываю горе…. Но все свободное свое время, даже ночи, когда вс вкушаютъ покой (и цвты спятъ), я посвящаю глубокой дум и неутомимой дятельности — для улучшенія нравственнаго быта Мотыльковъ. Какъ результатъ моихъ размышленій и трудовъ, я могу назвать теб, моя дивная, во первыхъ: дв рчи, произнесенныя мною передъ многочисленнымъ собраніемъ моихъ соплеменниковъ — одна о необходимости водворить между ними плоды нравственнаго прогресса — другая о блаженств постоянства, во вторыхъ: непоколебимое намреніе служить имъ неизмннымъ примромъ всхъ добродтелей, и олицетворить собою идеалъ невиданнаго досел между Мотыльками нравственнаго совершенства. Но подобные вопросы не должны занимать тебя, прибавилъ онъ, покидая серьозный тонъ: — твой удлъ — быть любимой, наслаждаться жизнью и оставаться въ незнаніи ея темныхъ сторонъ… До какой степени, однако, испорченность Мотыльковъ сокрушаетъ меня — и при теб я не могъ совершенно забыть тяжкія заботы о нихъ — при теб!… Я думалъ, что со вчерашняго дня, съ тхъ поръ какъ я тебя узналъ, все остальное перестало существовать для меня — вдь ты вришь, что ты для меня дороже всего на свт? Моя Роза! Вришь, не правда-ли’?
‘Да!… отвчала я чуть слышно.— ‘Да!’ казалось мн, радостно повторяетъ каждый, даже самый крошечный изъ моихъ листочковъ….’
‘Съ той минуты Мотылекъ почти неотлучно былъ со мною. Онъ улеталъ только для того чтобы расправить свои крылья, и то чаще всего онъ парилъ около или вокругъ меня — и я могла любоваться его полетомъ, легкимъ, игривымъ,— могла смотрть, какъ, благодаря движенію, чудные золотистые узоры на его крыльяхъ двоились, переплетались, искрились, и онъ становился все краше и краше…’
‘Свтлая, новая жизнь открылась для меня. И солнце сильне грло меня, и дождикъ боле освжалъ, и много, много новыхъ псенъ выслушала я у птицъ, и бездну прежде-небывалыхъ звздъ увидала на небесахъ. Роскошно, ярко расцвтала я — и съ невыразимой радостью сознавала свою красу.’
‘Въ одно утро я проснулась позже обыкновеннаго. День былъ пасмурный, недобрый. Мотылька еще не было…. Злое предчувствіе, защемило меня. Не случилась-ли съ нимъ бда какая?!…’
‘Вы что-то сегодня грустны и задумчивы, раздался около меня знакомый, но чужой голосъ. Это былъ панцирный Жукъ. Признаться я въ послднее время забыла о его существованіи — и въ эту минуту ни чье присутствіе не было бы для меня такъ непріятно, какъ именно его.— Вы все пренебрегаете моимъ обществомъ, какъ и моей привязанностью, продолжалъ онъ, съ примсью маленькой ироніи:— напрасно! Я намревался разсять васъ, сообщить вамъ интересную новость — гд, какъ, а главное съ кмъ провелъ все это утро вашъ другъ и пріятель Мотылекъ. Онъ очень занятъ какой-то новой знакомой….’
‘У меня захватило дыханье, но я сочла унизительнымъ для себя, для моего друга, доле слушать панцирнаго Жука — и поспшила отвернуться отъ него. А время шло… Я ждала, томилась — Мотылька все не было. Серьезно, побраню его… думала я. Но вдругъ я увидала его! Онъ летлъ — только немного медленне обыкновеннаго. Я забыла и досаду, и тоску, и злобные намеки панцырнаго Жука… Потомъ ужъ только, передъ прощаньемъ, я пересказала Мотыльку (такъ, ради шутки) слова Жука’.
‘Какой вздоръ! воскликнулъ онъ: — я прилетлъ поздно, потому что всю эту ночь провелъ въ серьезныхъ занятіяхъ и безъ сна — ужасно усталъ (при этомъ онъ слегка звнулъ). Я ужъ разъ какъ-то объяснялъ теб главныя побужденія и стремленія моей дятельности. Эту ночь трудился надъ составленіемъ новой поучительной рчи, которую намренъ произнести передъ сборищемъ Мотыльковъ. По послднимъ, дошедшимъ до меня слухамъ, ихъ нравы опять ухудшились — мое вмшательство становится необходимымъ. И вотъ для этой-то тяжелой обязанности я пожертвовалъ счастьемъ нсколькихъ часовъ!… Но я какъ-будто защищаюсь! прибавилъ онъ съ улыбкой:— подумай сама, моя Роза, возможно-ли чтобы я находилъ веселье съ другой, когда я разъ узналъ тебя?… Скажи, кто можетъ сравниться съ тобою?…’
‘И тутъ онъ началъ, смсь, всхъ перебирать’.
‘Простите, если, передавая вамъ его слова, я быть можетъ оскорблю васъ — я хочу, чтобы вы знали всю истину’.
‘Что тебя пугаетъ? говорилъ онъ:— идеальная красота Піоньи? Посмотри, какъ глупо чванится — воображаетъ, что чмъ красне и шире разоднется, тмъ боле будетъ походить на барыню, какой mauvais genre!… Или Лилея, эта, не знаю за что, воспваемая сентиментальная красавица — головка еще туды сюды, хотя блдна и безжизненна — но все остальное, tout le reste, ti donc!…. Какъ будто аршинъ проглотила, и точно дама забывшая надть юпки. Ужъ не находишь-ли опасной соперницей Георгину? Эту холодную педантку — настоящее разршеніе математической задачи! Или тебя тревожатъ
Левкой и Гвоздика, которые ужъ такъ надушились (c’est mme pass de mode), что съ ними невозможно безъ сильнйшаго головокруженія провести и одной минуты,— чопорный Тюльпанъ, въ своемъ арлекинскомъ костюм?… Не думаешь-ли ты, что мн могутъ нравиться Belles de jour, что только днемъ показываются, а вечеркомъ (въ самое поэтическое время!…) спшатъ закрыться? Ces prudes ennuyeuses!… Душистый Горохъ, Ипомея, вс эти вьющіяся созданія, лишенныя и тни самостоятельности, и готовыя — да еще съ какой поспшностью, съ какимъ нахальствомъ — обвиться вокругъ перваго попавшагося сучка, или, все равно, примкнуть къ какой-нибудь дубин?… Не говорю ужъ о всхъ оранжерейныхъ цвтахъ, объ этихъ скучныхъ, ходульныхъ принцессахъ — неимющихъ и малйшаго понятія о дйствительной жизни — съ ними, въ ихъ искуственной, томящей атмосфер, ршительно надобно задохнуться!… Ты станешь, пожалуй, бояться соперничества цвтовъ-крошекъ? Напримръ, Анютины глазки, что и въ старости лтъ не умютъ перестать быть дтьми, или Незабудки, Ландыши, ватага бордюрныхъ цвточковъ — вся эта мелюзга, которую не только полюбить, но и разсмотрть то порядочно невозможно безъ помощи микроскопа!… Сообрази, моя несравненная — плнившись тобою, станешь-ли глядть на другихъ?!… Да еще надо прибавить — природа ужъ такъ создала меня, что мн нравится лишь одно истинно прекрасное — ужъ не говоря о томъ, что самая отличительная черта моей индивидуальности: ничмъ непоколебимое постоянство‘.
Не смотря на оговорку Розы, цвты, кто больше, кто меньше, но ршительно вс были задты передачею сужденій о нихъ Мотылька.
— Не стоитъ компрометировать себя изъ за пустяковъ, гордо замтила фіолетовая Георгина:— а то можно было-бы сообщить интересные факты въ опроверженіе мнній, высказанныхъ Мотылькомъ
— Я всегда считалъ его пустымъ фатомъ… небрежно произнесъ темный Тюльпанъ.
Лилея ничего не сказала, она только чуть-чуть, съ двственной скромностью, нагнулась и улыбнулась — такъ грустно и вмст съ тмъ такъ умно и плутовски, что Божья Коровка (одаренная замчательной наблюдательностью) сразу высмотрла въ этой улыбк цлую повсть.
— Ишь, тихая молчаливая скромница! проговорила она, указывая на Лилею.
— Что такое? безпокойно спросилъ Ландышъ.
— Когда-нибудь, на досуг, сообщу теб мои замчанія.
— Опять что-нибудь объ этомъ Мотыльк?
— Да, кажется…..
Пуще всхъ разобидлась на сужденіе Мотылька Піонья. Она ршительно не съумла сдержать себя, и осыпала его такой пошлой бранью, что вс цвты сконфузились — и не знали, какъ унять ее.
Къ счастью, вдругъ раздался голосокъ чрезвычайно тоненькій, по своей необычайности онъ обратилъ на себя всеобщее вниманіе. Это былъ миньятюрный полевой цвточекъ, случайно попавшій въ садъ — Блая Звздочка — по величин и форм точно нерастаявшая въ кудрявой травк снжинка.
— Считаю долгомъ, начала Блая Звздочка,— по мр слабыхъ силъ своихъ способствовать къ изобличенію этого изверга, лазуро-золотистаго Мотылька. Онъ, по разсказу высокоуважаемой Розы, такъ нагло насмхавшійся надъ ростомъ небольшихъ садовыхъ цвтовъ, уврялъ меня, не такъ еще давно (и должно сознаться, съ увлекательнымъ краснорчіемъ!…), что чмъ цвтокъ крошечне, тмъ онъ достойне обожанія…
— Кто эта маленькая? прищурясь, спросила фіолетовая Георгина.
— Право, не знаю… надменно отвчалъ пунцовый махровый Макъ.— Какая-то безъименная….. прибавилъ онъ съ уничтожающимъ презрніемъ.
— Настоящій parvenu! шепнулъ темный Тюльпанъ планшевому Левкою.— Я самъ превосходно помню его совершенно простымъ Макомъ посреди разной, неизвстной травы — а теперь, только что попалъ въ наше общество, и сталъ важничать — отвратительно и смшно! Кого онъ мнитъ обмануть?…
— Но Роза, продолжай, умоляю тебя! опять заговорила Блая Звздочка, до такой степени заинтересованная разсказомъ, что окончательно забыла свою обычайную застнчивость.— Скажи, на другой день, посл всхъ этихъ насмшекъ надъ нами, онъ раньше прилетлъ къ теб?
‘Не на радость для меня пришелъ этотъ день! отвчала Роза.— Это было вчера. Опять увидала я передъ собой не его, а постылаго панцирнаго Жука’.
‘Напрасно вы все еще врите ему! повторялъ онъ, качая головой,— Намедни мои слова уязвили васъ — я былъ не правъ — но наконецъ, вдь и я не изъ камня, хотя и покрытъ крпкой сталью… досада взяла меня… До и жалючи васъ, хотлъ переубдить насъ: вдь онъ негодяй первостатейный, право! И что васъ такъ плнило въ немъ? То есть уму не постижимо! Ничтожный франтъ — все у него на шарамыгу: и рчи, и дйствія, и чувства, и одежда — втеръ, одинъ втеръ!… Не хочу хвастать, но подумайте сами, то ли дло я?… Я существо практическое, солидное — и защитить бы васъ при случа съумлъ, не однимъ пустословіемъ, а своимъ личнымъ мужествомъ! Удостойте взглянуть, изъ какого металла выточены мои богатыя, блестящія латы! Было бы вамъ на кого опереться — не чета я вашему Мотыльку, котораго малйшій толчекъ можетъ швырнуть куда угодно, или совсмъ уничтожить…. И еслибъ вызнали, на кого онъ васъ промнялъ, еслибъ….’
‘Перестаньте! прервала я Жука.— Ваша злоба на Мотылька внушаетъ мн одно презрніе — я никогда не поврю вамъ’.
‘Да, я не врила ему. Но солнце стояло уже высоко, а Мотылька все еще не было!… ‘Сегодня ужъ я ни за что не хочу быть милостивой, думала я, осыплю его упреками…. или простить его какъ вчера?…’ Но солнце уже начинало заходить, а его все не было!… Горе, злое горе, какъ лютая безпощадная змя, уже ползло ко мн, подступало все ближе и ближе, уже готовилось задушить меня, поглотить меня-бдную всю… ‘Нтъ, нтъ! Не можетъ быть!… воскликнула я — я хочу жить, врить, любить, я хочу быть счастливой!… Я должна узнать истину, и все разъяснится…’ Тутъ я увидла Соловья, того самаго, котораго я слушала, когда въ первый разъ прилетлъ ко мн Мотылекъ. Какъ бы угадавъ мое страданіе, какъ бы желая утшить меня, онъ плъ изо всхъ силъ, на близкой втк. ‘Кто одаренъ свыше такимъ даромъ, тотъ долженъ быть добръ и благороденъ…’ обратилась я къ нему. Онъ разомъ прервалъ свою пснь на звучной, энергической трели, и сталъ слушать меня съ грустнымъ вниманіемъ’.
‘Ты — пвецъ любви, ея радостей, ея печали, ты поймешь меня… кончила я:— не откажи же сослужить мн въ дружбу — лети… ищи его!… Теб легко всюду заглянуть, везд теб рады — и въ роскошныхъ садахъ, и въ дремучемъ лсу, и въ хоромахъ царскихъ, и въ хижин бдняка… А коли найдешь его, то разскажи ему про меня, про мою тоску — только, знаешь, осторожно, чтобы не обидть, не огорчить его — и спроси его… когда онъ опять будетъ ко мн?…’
‘Полетлъ Соловей. Прождала я, промучилась цлый часъ!… Не знаю какъ у другихъ созданій, но для насъ, цвтовъ, часъ времени — вдь это большая часть нашей жизни… Но все проходитъ — пережила я и этотъ часъ’.
‘Вотъ возвращается Соловей….’
‘Да кажется и Мотылекъ съ нимъ! Я знала, я была уврена!… Нтъ, то молнія сверкнула — я обманулась’.
‘Вернулся Соловей, слъ на ту же втку, и молчитъ…’
‘Нашелъ его?… Ужъ сама не понимаю, какъ у меня хватило силъ спросить его’.
‘Нашелъ’.
‘Что-же?’
‘Онъ не стоитъ тебя’.
‘Говори мн всю правду, не бойся за меня, я сильна’
‘Постарайся забыть его’.
‘Да гд ты его видлъ? Съ кмъ?….’
‘Если Соловей заупрямился и не хочетъ говорить, то ужъ такъ и быть, я разскажу вамъ про этотъ казусъ, вмшался панцырный Жукъ (Я и не замтила, какимъ образомъ онъ тутъ же очутился).— Я не могъ отказать себ въ удовольствіи тайкомъ слдить за Соловьемъ. Онъ нашелъ вашего друга, мимолетомъ, тамъ гд и не думалъ его искать, тамъ гд я вчера и сегодня его видлъ — въ сосднемъ огород у Подсолнечника — это и есть его новая страсть’.
‘Въ огород! Подсолнечникъ!… воскликнула я’.
— Подсолнечникъ?! Подсолнечникъ!! съ выраженіемъ крайняго изумленія раздавалось и переходило, точно эхо, но всмъ рядамъ слушавшихъ Розу цвтовъ.
— Да! мои друзья и подруженьки… отвтила Роза на негодующій возгласъ цвтовъ.
‘Я подслушалъ разговоръ вашего посланнаго съ Moтылькомъ, продолжалъ панцырный Жукъ: съ какимъ жаромъ и увлеченіемъ онъ разсуждаетъ о Подсолнечник… ‘Наконецъ’ говоритъ ‘я нашелъ олицетвореніе того идеала’ говоритъ ‘къ которому я тщетно стремился всю жизнь!’ говоритъ. ‘О, Подсолнечникъ!… Моя первая настоящая, моя послдняя любовь!’… говоритъ. ‘Полюбуйся, Соловей, на эту величественную осанку, на эту многолтнюю опытность, на это желаніе приносить міру существенную пользу, на этотъ яично-желтый цвтъ!’ говоритъ. ‘Какъ ничтожны и скучны вс цвты въ мір въ сравненьи съ Подсолнечникомъ!’ говоритъ, ‘особенно же моя послдняя знакомая, Роза — Ухъ! наконецъ-то отдлался отъ нея!’… говоритъ. Если я лгу, прибавилъ панцирный Жукъ,— то пусть Соловей изобличитъ меня’.
‘Но Соловей молчалъ’.
‘Прощай, проговорилъ онъ тихо, и вспорхнулъ крыльями: — не стану пть теперь — знакомые звуки, когда-то тшившіе тебя, еще сильне растравили бы твою боль’.
‘Подсолнечникъ — да это даже смшно!…’ сказала я, и попробовала засмяться — но не смогла. И что-то странное стала я ощущать: въ воздух жарко, даже душно, а меня пронимаетъ страшный холодъ — точно морозъ, нашъ злйшій врагъ, спшитъ безжалостно охватить меня. ‘Неужели уже зима?…’ спрашиваю себя. Но нтъ — все покрыто роскошной зеленью, все въ цвту, жаворонки и малиновки радостно распваютъ — теперь лто, наша счастливйшая пора!… Отчего же я такъ мерзну, костеню:…’
‘И почувствовала я, какъ этотъ непонятный холодъ глубоко, глубоко проникъ въ меня,— какъ блднютъ мои алые листочки, какъ стынутъ и леденютъ въ нихъ послднія кровники…. больше я не помню — я впала въ тяжкое забытье’.
‘Когда я сегодня утромъ очнулась, я себя не узнала — я была вся блая!… Конченъ мой разсказъ. Объ одномъ еще попрошу васъ — помолитесь за меня!…’
Роза смолкла. И день ужъ клонился къ концу. Цвты и цвточки такъ были потрясены, что не съ умли высказать своего участія Роз. Вс они набожно наклонили свои головки, и, боясь громкими возгласами черезъ чуръ взволновать ее, начали молиться шопотомъ. Роза съ благодарностью взглянула на нихъ. Дв крупныя росинки трепетали на ея блыхъ лепесткахъ. Одна тяжело скатилась. Другую остановилъ лучъ заходящаго солнца — съ любовью и состраданіемъ прижалъ онъ ее — и она незамтно исчезла.
Все затихло. Вдругъ заплъ Соловей. Пніе это не походило на его прежнія псни — оно звучало какою-то необычайной, торжественной печалью. Но Роза узнала голосъ друга. ‘Мой Соловей… спасибо!…’ прошептала она еще. И убаюканная соловьиной пснью, отогртая солнечнымъ лучомъ, успокоенная молитвою цвтовъ, Роза задремала. Одинъ блый лепестокъ задрожалъ и отпалъ, потомъ другой, третій…. она начинала засыпать навсегда….. Послдній лучъ дня все еще, точно похоронный факелъ, освщалъ ее, и все еще раздавалась надгробная пснь Соловья и молились цвты.
Такъ Соловей, цвты и солнечный лучъ хоронили Блую Розу.
А между тмъ, въ тиши растилающейся, звздной ночи, около умирающей Блой Розы, уже распускается и пробуждается къ жизни ея дитя, и — о, чудо!— малютка также вся блая!… Цвты такъ удивлены и взволнованы этимъ зрлищемъ, что на мгновенье перестаютъ молиться.
— Можетъ быть надобно разсказать этому бдному ребенку тайну его блой одежды? спрашиваютъ они другъ друга съ заботливымъ недоумніемъ.
— Къ чему?… говоритъ Лилея:— пусть это невинное молодое созданіе остается въ невденіи о горестяхъ, пережитыхъ первой Блой Розой….
И юная Блая Роза беззаботно, съ свтлой радостью встрчаетъ жизнь — такъ же мало подозрвая, что въ свт бываютъ тяжкія страданія, какъ и не замчая, что въ эту минуту любуются ею, съ своихъ недосягаемыхъ высотъ, миріады свтилъ и благоговйно дивятся одному изъ величайшихъ чудесъ мірозданія: рожденію и красот маленькаго цвтка на земл.
Ночь становилась все тише, спускалась все ниже, и уже, точно темнымъ покрываломъ, укутала цвты. Но они еще не засыпали… Совсмъ наклонившись, они продолжали что-то шептать — воздухъ наполнился дивнымъ благоуханіемъ — то была теплая молитва цвтовъ.