Антон Оссендовский
Антон Оссендовский
Перуново урочище
Перуново урочище
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
—————————————————-
Перуново урочище, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1915
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Художник Брянцев целую неделю жил в Залужье. За работу он пока не принимался, но уже чувствовал, что приближается время давно испытываемого захватывающего увлечения, глубоко радовался и трепетно ждал.
Несмотря на его тридцать пять лет, Брянцева утомила жизнь. Всегда спешная и беспорядочная работа по редакциям иллюстрированных журналов и тайный страх за покинутое настоящее искусство терзали художника, и он, скопив немного денег, поехал посмотреть ‘природу’ в своих родных местах в Псковской губернии.
Брянцев был суеверен и думал, что воздух, которым он дышал в детстве, вернет ему юношеские силы. Но, кроме этой смутной уверенности, что-то влекло его волнующим предчувствием в болота и леса, раскинувшиеся среди бесчисленных озёр и речек Залужья.
Он поселился в доме лесника, на самом выезде из деревни, на опушке леса. Выбрал он эту избу потому, что из окон её открывался вид на болотистую равнину, окаймленную невысокими холмами и изрезанную целой сетью речек и глубоких ручьев. Немного сбоку виднелся помещичий сад с выглядывающей из-за деревьев зеленой крышей дома и низенькой колокольней старой церковки.
Смотря из окна, Брянцев вспоминал свое детство. Отца, хлопочущего, бьющегося с долгами и окружённого крестьянами, и мать, тихую, молчаливую, словно ждущую большой и непоправимой беды. Помнил он старый дом с скрипящими половицами и страшным чердаком, где всегда по ночам кто-то гудел и стонал, помнил няньку Антониду и пастуха Петю, придурковатого старика, игравшего на берестяной дудке и больно щипавшего ребятишек.
Многое еще вспоминал художник, глядя на утренний туман, ползущий над болотами и уходящий в лес.
В такое же утро, еще дремлющее в мгле, но уже предсказывающее близящийся зной, Брянцевы покидали Залужье.
Это случилось неожиданно, в то время, когда рожь уже наливалась, и близилось время жатвы…
Брянцевы все оставили в Залужье, и с той поры никто из них не возвращался сюда. Старики умерли, а молодого потянуло на родную землю.
Он уходил из дому с утра и возвращался к закату солнца, голодный, усталый, но как-то странно возбужденный, с растущей жаждой работы. Особенно часто он бродил по топкой тропинке вдоль ‘Пилкина ручья’. Обрывистый болотистый берег, будто срезанный ножом, висел над глубокой, прозрачной водою. На дне ручья чернели старые-престарые коряги, мохнатые от тины, и тянулись своими ветвями, похожими на напряженные руки со скрюченными и жадными пальцами.
Кругом, сколько хватал взор, тянулась от ‘Перунова урочища’ трясина. Она раскинулась среди кочек, густого лозняка и подошла вплоть к ‘Заповеднику’. Так звали здесь лес, узким клином врезавшийся в болота. Старые ели и осины переплелись ветвями, обросли буро-зеленой бородой лишаев, синеватый сухостой просвечивал своей мёртвой бледнотой сквозь тёмные лапы елей, валежник и частый подлесок поднялись до половины стволов, и ‘Заповедник’, заглохший и позабытый, медленно умирал, как доживающий свои последние дни одинокий старик.
Иногда, под вечер, когда Брянцев стоял среди болот, осоки и кочек, из трясины, от самого ‘Заповедника’ кто-то подавал голос.
Зыбун тихо цокал и вдруг начинал шептать тайные, словно на духу, слова.
Потом и лес говорил, и травы, и в кустах кто-то шелестел и неясно бормотал.
Когда же солнце падало за помещичий сад, и над болотом тянул холодок, поднимая испарь, — громкие всплески звенели вокруг.
Брянцев подходил к самому берегу ручья и, не двигаясь, смотрел.
Он ждал, что выплывут к нему неведомые существа и повторят забытые с детства сказки, станут шептать о старых камнях, кучей сложенных на меже у моста, о большом кургане за ‘Заповедником’ и о тех черепах человеческих, которые падали в воду из подмытого берега.
Глаза художника среди коряг отыскивали длинное, пятнистое тело огромной щуки. Она каждый вечер приплывала сюда и, громко плесну в водою, таилась за черным стволом, с раскинувшимися во все стороны ветвями. Щука видела Брянцева и зорко следила за ним, поворачивая круглые, злые глаза и медленно шевеля плавниками. На спине у неё росла бурая тина и спускалась на лоб. Рыба была очень старая и вся темная, даже с боков, а пятна сделались черными, будто выжженные огнем.
Брянцев решил, наконец, на завтра приняться за работу. Было воскресенье. К вечеру он добрался до ‘Заповедника’, и, усталый, задремал. Разбудил его какой-то назойливый и будящий тревогу звук.
Он, не открывая глаз, прислушался и вдруг все понял и вскочил. Была ночь.
Прямо перед ним, по ту сторону болот, за помещичьим садом плясало и взмахивало красными руками пламя. Багровое зарево металось по небу, то потухая, то вспыхивая. По воде и лугам бегали неясные, трепетные отблески, и из темноты выплывали то плесо, заросшее тростником, то кусты, то верхушки дерев. Глухой, тревожный гул доносился до ‘Перунова урочища’, но его покрывал жалобный и торопливый звон набата. Такой настойчивый зов был в ударах церковного колокола, что Брянцев стремительно бросился к гати и, попав на дорогу, побежал в сторону церкви.
Она стояла рядом с помещичьей усадьбой, но сюда еще не заглядывал художник, боясь воспоминаний, будящих в душе грусть и знакомое ему мучительное утомление.
Добежав, он мельком взглянул на дом, в котором родился, и не узнал его. Он был перестроен и окрашен в веселый желтый цвет.
Церковь пылала. Сторож уже сбежал с колокольни, и набат умолк. Несколько мужиков, растрепанных и полуодетых, таскали из болота воду ведрами и вбегали с ними внутрь здания. Молодой, тщедушный священник метался, вынося церковные сосуды, и иконы.
Брянцев бросился на помощь. Когда он вбежал в церковь, потолок над алтарем уже дымился и из щелей вырывались короткие, сразу гаснущие языки пламени.
В открытые царские врата видно было, как копошился в алтаре священник, пытаясь сразу унести несколько тяжелых книг и риз. Тут же мужики, пугливо озираясь, старались доплеснуть водою до потолка, где все чаще и чаще появлялся огонь и лизал почерневшие, сухие доски,
И вдруг потолок и вся стена сразу задымились и вспыхнули, как лист бумаги. Мужики закричали и побежали из церкви. Священник заметался, уронил на пол книгу, начал поднимать ее и бормотал что-то жалобное, заглушаемое треском горящего дерева и гудением огня.
Брянцев помог священнику справиться с тяжелой ношей. Когда же тот пошел к выходу, он остановился и оглядел церковь.
Все было жалкое и бедное. Темные иконы, почерневшие от времени, в грубых деревянных рамах, медные погнутые лампады и убогий иконостас — все это не привлекло внимания художника, но, когда он взглянул на горящую стену, он чуть не крикнул. Прямо на него глядело живое, прекрасное лицо. Окаймленное темной бородой, в ореоле мягких волос, переходящих в тихий свет, лицо это глядело на Брянцева мудрыми, ласковыми глазами, словно прощалось с ним и говорило о неизбежности и желанности конца. Лик Спасителя был прекрасен, а глаза тихо мерцали…
Брянцев понял, что лишь большой талант и молитвенный порыв могли создать такой образ Учителя Небесной Любви.
Когда из-за рамы вырвался огонь, художник бросился к иконе. Но он не мог достать до неё руками и, схватив табурет, бывший в алтаре, встал на него и начал раскачивать и тянуть к себе раму. Кругом уже падали головни и горящие угли, огонь обжигал руки и лицо Брянцева, под потолком гудело пламя и трещали доски, а художник еще долго возился, пока ему не удалось оборвать веревку и снять икону.
Он вынес ее на паперть и вздохнул, с трудом удержавшись от радостного крика.
Перед церковью стояла толпа людей. Испуганные лица, дрожащие губы и расширенные глаза придавали этим людям вид призраков. Когда ветер сбил пламя, эти призраки слились с густым, черным мраком.
Потом вдруг они вынырнули опять, уже кроваво-красные, с лицами, искаженными криком отчаяния, и с копошащимся в глазах ужасом.
Брянцев сошел с паперти и бережно понес икону. Кто-то дотронулся до его плеча, и женский голос спросил:
— Куда вы несете Спасителя?
Художник очнулся и взглянул. Перед ним стояла молодая девушка в белой блузе и широкополой соломенной шляпе, Её глаза с любопытством смотрели на покрытое копотью и обожженное лицо художника.
— Куда вы несете Спасителя? — повторила она свой вопрос.
Он помолчал, потом вдруг окончательно очнулся и ответил:
— В избу лесника, к себе… В давке могут испортить икону… Я боялся.
Крики становились жалобнее и переходили в стоны, люди плакали и причитали. Священник стоял на коленях и, истово крестясь, клал земные поклоны, крепко прижимаясь головою к сырой земле. Издалека доносились встревоженные голоса и шум шагов людей, бегущих через лес. Бежали люди и через топь. Там громко всплескивала вода, шуршала осока и жалобно кричал потревоженный на гнезде кулик.
Не оглядываясь и никого не замечая, Брянцев нес по узкой тропе икону. Встречавшиеся с ним люди сворачивали в сторону и, снимая шапки крестились.
Придя домой, художник поставил образ на столе и осветил его. Кроткий, примиряющий лик Спасителя был по-прежнему прекрасен и звал к другой, неземной жизни, светлой и не знающей тревог.
До поздней ночи просидел перед образом Брянцев, а потом встал на колени и долго молился. Давно забытые слова сами приходили и складывались в трогательный, простые и горячие молитвы.
Художник поднялся с просветленным лицом. Неотступная, всегда ощущаемая, как боль, тревога куда-то исчезла и сменилась тихой радостью, каким-то предчувствием близкого и большого счастья.
На другое утро с самой зари Брянцев сидел перед домом и на большом картоне набрасывал эскиз будущей картины.
Он увлекся работой и видел ее перед собою.
В туманном воздухе раннего утра пылает церковь. Уже рухнули крыша и колокольня. Через разрушенную переднюю стену, с стоящими еще обгорелыми столбами паперти, виднеется внутренность церкви. Царские врата открыты, и в дыму мелькает черная фигура священника, с развевающимися и горящими волосами. Он несет тяжелое окованное медными скобами Евангелие и торопится к выходу. С горящей стены, сквозь завесу из рвущегося пламени, глядит Спаситель. Уже дымятся рама и холст, но глаза живут и смотрят кротко и мудро.
Перед церковью, пораженные видением, мужики и бабы упали на колени и боятся шевельнуться, не зная — радоваться ли им великою радостью перед чудом, или рыдать и отчаиваться.
А справа и слева раскинулся безмятежный покой болот, с бродящими над ними зыбкими призраками туманов,
Брянцев рисовал, размещая на картоне толпу и намечая задний план, и с неудовольствием поднял голову, когда услышал приближающийся стук колес и голоса людей.
Из избы выбежал, на ходу одевая куртку, лесник и крикнул Брянцеву:
— Барин едет!
На дороге, недалеко от избы, остановилась желтая тележка, запряженная парой серых лошадей. Из экипажа вышел высокий старик, сильно прихрамывающий и тяжело опирающийся на черный костыль с резиновым концом. За ним следом выскочила девушка в белом платье и мягкой шляпе с красным цветком у тульи.
Приблизившись к работающему художнику, старик поднял шляпу и сказал:
— Позвольте познакомиться! Я — Федор Аркадьевич Насонов, а это моя дочь — Лидия Федоровна.
Брянцев назвал себя и с улыбкой добавил:
— Простите, но я уже сразу покаюсь! Часть ваших болот и туманов я увезу с собою… конечно, на картине. Это все, что осталось у меня от моей родины!
Узнав, что Брянцев — сын бывшего владельца ‘Залужья’ и родился здесь, Насонов вдруг растрогался и начал упрашивать художника переселиться к нему в дом, чем он окажет ему большую честь.
Брянцев не знал, что ответить помещику, и в смущенье взглянул на девушку.
Её лицо было в тени и с боков закрыто полями шляпы, но он сразу узнал вчерашнюю незнакомку.
— Я виноват перед вами, Лидия Федоровна! — воскликнул художник. — Вчера я был неразговорчива и ушел, не представившись вам, но я был весь под впечатлением прекрасного образа Спасителя и той картины, которая постепенно вставала перед моими глазами. Я очень виноват!
Девушка взглянула на него большими, полными теплых бликов глазами.
— Вы себе представить не можете, — улыбнулся Насонов, — какую радость доставит Лидочке ваш отзыв о её работе!
— Как? — всплеснул руками Брянцев. — Это вы писали?
— Да! — просто ответила девушка. — Но теперь я уже так не напишу. Когда я писала тогда Спасителя, — я молилась и плакала, а Он стоял передо мною…
Глаза Лидии Федоровны загорелись, и румянец покрыл её смуглые щеки. Брянцев не мог отделаться от изумления, и, пока Насонов разговаривал с лесником, он молчал, не сводя взгляда с милого лица девушки.
— Итак, едем! — сказал Федор Аркадьевич. — Ваши вещи привезет лесник. Подводу мы пришлем из усадьбы.
— Сейчас! — сказал Брянцев и, вбежав в избу, вынес оттуда образ и начал бережно укладывать его в экипаже.
В пути, до самой усадьбы, все молчали, будто боялись сказать неосторожное, ненужное слово…
Когда художник устроился в угловой комнате, выходящей окнами на ‘Перуново урочище’, его позвали в столовую.
За завтраком каждый из них чувствовал потребность рассказать о себе все то, что делало бы его более знакомыми и даже немного близким человеком.
Федор Аркадьевич сообщил Брянцеву, что не собирается получать доходы с Залужских болот, а купил имение через дворянский банк для ценза, так как хочет пройти в Государственную Думу. В успехе он почти не сомневался.
— Крестьяне будут за меня! — весело говорил он, стуча костылем. — Я им новые плуги и сенокосилки выписал, купил для обсеменения заграничную рожь и лучшую гречу. Теперь вот больницу устраиваю. Мы — друзья! И хоть меня в Думе будут, вероятно, величать лягушкой за то, что я появлюсь там из здешних болот, но это меня не смущает. Хочу я на старости сказать громко о том, о чем думаю добрых пятьдесят лет, и что накипело на душе!
Рассказал Насонов и о том, что жена его года три тому назад умерла, а Лидочка после этого захворала, и ее увезли в Италию, где она увлеклась живописью.
Когда старик наговорился, Брянцев встал и сказал:
— У меня возник план, и я только не знаю, выполним ли он?
— Говорите, — обсудим! — предложил Насонов и похлопал художника по руке.
— Как бы восстановить церковь? Жалко мне, что погибла старушка! — сказал Брянцев.
— Построим новую! Дело не большое! — засмеялся старик.
— Ну, а мы с Лидией Федоровной ее распишем на славу! — радостным голосом воскликнул художник. — Сегодня же начнем!
Девушка быстро поднялась и подошла к нему. Глаза её ласково улыбались, и на них Брянцев заметил слезы.
— Спасибо вам! — шепнула она. — Вот порадовали вы меня! Я давно хотела переменить старые образа. Они совсем почернели и потрескались, но мне бы одной не справиться…
После завтрака они начали устраивать в зале со стеклянным балконом мастерскую.
Лидия Федоровна снесла сюда все альбомы и гравюры, папки с этюдами и набросками, иконы и образки.
Брянцев приготовлял мольберты, палитры, кисти и краски. В углу у окна он поставил маленький треножник и поместил на нем свой картон с эскизом картины. По временам он подходил к наброску и поправлял его, изменял план, добавлял людей и придавал им другое положение.
Брянцев чувствовал всем своим существом, что творчество захватило его. Работа подвигалась успешно, и скоро в мастерской стоял уже почти законченный этюд, полный движения и освещенный таинственным светом, исходящим от светлого лика, глядящего сквозь дым и огонь пожара.
Художник с удивлением заметил, что пришла осень с холодными утренниками и сырыми, туманными ночами.
По вечерам на юг уже тянули длинными вереницами журавли и лебеди, летели с немолчным гомоном косяки гусей и уток, в лесу ветер шелестел сухими листьями, а на заре жалобно и тревожно посвистывали синички и сбивающиеся в стайки кулички.
Церковь была закончена. Поднимали колокола. Столяры, выписанные из Пскова, пригоняли створки в царских вратах и делали рамы для икон. В церкви пахло смолой, свежими досками, масляной краской и скипидаром.
Брянцев и Лидия Федоровна приходили сюда и смотрели на свою работу. Икона Спасителя была помещена, как и раньше, в алтаре. Отовсюду смотрели живые лица с образов, только что написанных, еще не успевших высохнуть и потускнеть.
Священник хлопотал, распоряжался и ежеминутно подбегал к Брянцеву и то принимался благодарить его за помощь, то восторгался красотою художественного письма и, радостно вскрикивая, бежал дальше, повторяя:
— Никуда отсюда не уеду! Здесь и умру я! Радостнее здесь, чем в соборе!
Окончив работу, художник с девушкой вдвоем совершали дальние прогулки, бродили по лесу, раскинувшемуся по нагорной стороне, и все время проводили вместе.
Насонов уехал на предвыборные собрания, и никто не нарушал их покоя. Вблизи Залужья почти не было имений, и соседи не наезжали в усадьбу за сплетнями и злословием.
Между Брянцевым и девушкой установились дружеские и сердечные отношения. Они постепенно открыли друг другу всю свою душу и теперь с доверчивостью и сочувствием делились каждым своим впечатлением, каждой мыслью.
Порою Брянцеву казалось, что он любит Лидию Федоровну, и что в его сердце рядом с каким-то спокойным и теплым чувством теплится глубокое, почти молитвенное благоговение перед её чистотой и безмятежным умом.
Тогда он искал в её глазах желанного ответа и, не находя его, откладывал день своего отъезда, трепетно ожидая времени объяснения, казавшегося ему необходимым!..
Однажды в воскресенье, когда Брянцев с девушкой шли по дороге около моста и смотрели на багрово-красный закат солнца и на черные силуэты дерев и домов, Лидия Федоровна спросила:
— Вы знаете дедушку Прохора?
— Нет! — ответил художник. — А чем замечателен этот Прохор?
— Он — хранитель здешней старины, — ответила девушка, — Он знает все старый сказания о богах и старых доблестных людях. А сколько здесь старины! Одни названия местностей говорят о седой древности: ‘Перуново урочище’, ‘Заповедник’, ‘Курганище’, ‘Красная сеча’!.. Это так чудно, так родственно…
— Я уехал ребенком отсюда, — сказал Брянцев, — и все уже забыл! Родители, вероятно, знали, но молчали, боясь растравлять свои сердечные раны. Они умерли тихо и без жалоб, но их предсмертные думы были здесь, среди этих болот…
— Они вам говорили об этом? — живо спросила девушка.
— Да! — печальным голосом ответил художник. — Говорили… ‘Откупи наше Залужье’… вот что сказал мне, умирая, отец, и эти же слова услышал я от матери…
Брянцев махнул рукой и сухо рассмеялся.
— Вы очень жалеете, что из вашего рода вышло это имение?
— Нет! — ответил Брянцев. — Во мне уже не сохранилось этой тоски по земле, этого сродства с нею. Разве только в последнее время меня будто потянуло к этим местам, но это, я думаю, совершенно случайно.
— Однако, вы так… нехорошо засмеялись, когда говорили о том, что завещали вам родители?..
— Я засмеялся оттого, что их завещание так для меня неисполнимо! Разве я могу купить Залужье? Я — бедный художник, рисующий по спешным заказам картинки для журналов. Разве я не понимаю, что с каждым годом превращаюсь в ремесленника и что волнения и горести творчества, огонь настоящего искусства остаются сзади, и что мне к ним все труднее и труднее вернуться?!.
Они умолкли. Брянцев тряхнул головою и, стараясь придать своему голосу веселый тон, воскликнул:
— Эх! Не все ли равно? Не думайте, Лидия Федоровна, что я такой отчаявшийся в победе человек! Наоборот — эти три месяца придали мне много сил и бодрости. Случай же на пожаре и ваш талант побудили меня писать картину. Я знаю, что она удачна и что я продам ее, но… за вырученные деньги мне все-таки не купить Залужья!..
Лидия Федоровна ничего не ответила ему, и они уже, молча, шли по Дороге в сторону ‘Заповедника’.
— Куда же мы теперь? — спросил Брянцев.
— Мне хочется познакомить вас с дедкой Прохором! — ответила она — Кстати я сама хочу повидать его. Я очень люблю сидеть у него и слушать его рассказы о старых-старых людях, когда жизнь была нехитрая, светлая и понятная. Не то, что теперь…
— Вы разве не любите теперешней жизни? — удивился Брянцев. — Вы знаете культурную жизнь, встречаете воспитанных и образованных людей, тонко чувствующих и все знающих.
Девушка промолчала.
С дороги они свернули на тропинку и вошли в лес. Здесь было почти совсем темно. Непрозрачные сумерки сгустились под деревьями и поднимались все выше и выше. Между стволами виднелась красная полоска зари, а выше кое-где уже загорались звезды.
На лесной прогалине блеснул огонь в окне маленькой избушки, крытой почерневшей соломой и покосившейся.
Черные ели стояли кругом, а высокая трава поднималась до самого окна.
Девушка постучалась в дверь и позвала,
— Дедушка Прохор! Это я — Лида — из усадьбы.
— Заходи, милая, заходи! — откликнулся ей старческий голос. — Сейчас отомкну.
Послышались тяжелые шаги в сенях, и дверь со скрипом открылась.
— Да ты никак не одна? — спросил старик.
— Я с гостем нашим! С Владимиром Петровичем Брянцевым, — сказала девушка. — Познакомить с тобою, дедушка, его привела…
Когда они вошли в избу, художник увидел маленького, сгорбленного старичка, напоминающего монаха. Длинные, совсем седые волосы падали на плечи, черный ременный пояс перетягивал черную рубаху. Сухое, желтое, почти прозрачное лицо с тонким и горбатым носом и блестящими глазами, казалось, сошло с древних икон.
— Так это и есть твой гость?.. Брянцев, говоришь ты?
— Да! — прервала его Лидия Федоровна. — Это — художник, который расписал новую церковь после пожара…
— Доброе, настоящее дело! — кивнул головой Прохор. — А только какой же Брянцев? Уж не Петра ли Максимовича сынок? Жив ли он, родимый?
Говоря это, старик сощурил глаза и, прикрыв их от света лампы рукой, приблизился к художнику.
— Да, дедушка! — ответил Брянцев. — Петр Максимович — отец мне, да умер он уж давно…
— Царствие Небесное ему! — перекрестился старик. — Отцом он был нам, душу приял он добрую и праведную от Максима Павловича. Обоих знал я, обоих любил… И вот Господь порадовал на старости! Сынка его довелось-таки повидать.
— Меня не помнишь, дедушка? — спросил художник. — Маленький был, когда бросили мы Залужье. Володей звали…
— Где ж упомнить? — ответил Прохор. — А зачем, родимый сюда вернулся?
— Заскучал, дедушка! — сказал Брянцев. — Заскучал и приехал. Потянуло меня в ваше болото, как волка в лес!
— Судьба, родимый! — поднял палец кверху старик, — От неё не уйдешь. Это на роду у тебя, Владимир Петрович, было написано.
— Что за судьба? — усмехнулся Брянцев. — Бросало, кидало меня по белу свету, дедушка, мяло, било и ломало!
— А вот — на, поди, и не сломило! — оживился Прохор. — А других раз ударит, да и на дно. Ты — ничего, выплывешь, родный! За добро дедово да отчее сыну на веку счастие положено.
— Уж не хочешь ли ты, дедушка, погадать мне? — улыбнулся художник, а в его голосе зазвучала насмешка.
Старик не обиделся. Он подошел к печке и сел на скамейку.
— Почто гадать? — сказал, пожав плечами. — Почто, коли и так все знаю?
— Расскажи!
— Рано еще… дай срок! Сначала послушай, за что тебя награда ждет… — произнес ласковым голосом Прохор. — Деда, поди, не помнишь? — продолжал он — Таких нонче, почитай, и совсем уж не стало. Праведник был! Человек справедливый, и справедливый не по-ученому, а так уж это у него в крови было. Когда еще крепостными были залужские мужики, и никто о свободе не говорил и не думал, он нас всех на свободу отпустил. Мы первые целой округой не крепостными, а вольными людьми жили. Соседями Максиму Павловичу были. А когда преставился он, сыну его, твоему отцу, Петру Максимовичу, всякую радость нашу, каждое горе и заботу несли. Так уж привыкли!
Старик тяжело вздохнул и замолчал. Лидия Федоровна подождала, но, видя, что старик закрыл глаза и не собирается говорить, спросила:
— Что же дальше, дедушка?
Старик вдруг заплакал. По-старчески всхлипывая и утирая рукавом слезы, он дергался плечами и головою.
— Этим мы его и погубили! — шепнул он. — Прости ты нас, Христа ради, Владимир Петрович, прости за отца! Без зла, без хитрости погубили мы Брянцева и тебя на тяжелую дорогу кинули.
— Да что ты, дедушка? — сконфузился изумленный Брянцев. — Бог с тобою! Никогда я ничего ни от отца, ни от матери не слыхивал, чтобы ему здешние мужики какое-нибудь зло сделали,
— Брянцевская душа! — воскликнул старик. — Не помнил зло никогда! А мы-то…
Он пересел к столу и продолжал:
— Когда нас неурожаи совсем замучили, без перерыву лет семь случались, надумали наши мужики, семей, пожалуй, двадцать, податься на переселенье, в Сибирь, значит. К Брянцеву, к отцу твоему, как водится, пришли и сказывают все, что надумали, а потом и говорят: ‘Ежели лишние деньги есть — выручи нас, Петр Максимович, ссуди нам! Поправимся — отдадим!’. И отдал им твой отец все, что у него было. Мужики уехали, первое время писали, а потом и слух о них пропал. Доходили вести, что мор какой-то среди новоселов объявился, и поумирали все. А тут пришли лихие времена, денег нет, платить надо, жена, мать твоя, захворала, дочка померла, какой-то долг объявился в банке, и… ушли Брянцевы из Залужья, да так с той поры мы их и не видали…
Прохор задумался, вспоминая что-то, а потом продолжал: — Лет пять тому назад приехал сюда Кузьма Ванифантьев. Он тогда же в переселенье ушел. Объявился он в Камне — селе. Богатеем сделался! Три мельницы паровые поставил, свой пароход с баржами по Оби гоняет. Приехал он и ко мне сейчас, ‘Так и так — говорит — повымирало наших залужских на новых местах много. А кто, значит, в живых остался, тех я пособирал, и все у меня к делу приставлены. Одного даже в науку определили, в доктора он вышел. Ну, говорит, мы и порешили, что пора наш долг Брянцевым отдать. Собрали мы со всех, проценты насчитали и на детей Петра Максимовича сверх того десять тысяч, вроде как благодарность, накинули!’ Всего привез Ванифантьев тридцать семь тысяч. Поискали мы вас, поискали, в газетах писали даже да так никто и не откликнулся…
— Заграницей был я в то время! — сказал Брянцев. — А больше из нас никого и не осталось. Мать умерла…
— Эти деньги мне оставил Кузьма Семеныч и наказывал, ежели до смерти моей никто из Брянцевых не объявится, ему обратно в Камень деньги послать…
Старик встал и подошел к Лидии Федоровне.
— Касаточка! Рад я душевно. Сподобил меня Бог любовь нашу Брянцевым не словом, а делом показать, Помнишь, сказывал тебе я, что долг великий, кровный долг у меня есть, и что, пока не рассыпался старый Перун, можно ждать прихода. Вот и вышло по-моему, девонька!
— Дедушка! Это ты про Владимира Петровича рассказывал мне тогда вечером — помнишь? — спросила Лидия Федоровна.
— Помню, милая, помню! — улыбнулся старик. — И, кажись, немного и ошибся-то? Пригож он и сердцем добр!
— Ну, чужое сердце — тайна! — засмеялся Брянцев.
— У Брянцевых сердца не утаишь! — возразил Прохор. — Да кабы и так было — другая примета моей правде есть. Насоновская барышня тебе ровно сестра. А уж эта примета — верная! Душа у ней голубиная и злого человека испугалась бы…
— Что ж это ты, дедушка, обоих нас так расхвалил? — сказала Лидия Федоровна. — Возгордимся теперь мы!
— О вас правду говорил Прохор! — серьезно заметил Брянцев. — Вы мне кажетесь прозрачной, как хрусталь, порою лучистой…
— Сейчас убегу! — воскликнула, вспыхнув, девушка.
— Вас я везде найду! — с неожиданным для него самого жаром сказал художник. — Даже тогда, если бы вас похитил злой волшебник Черномор.
— Не говорите к ночи о нечистой силе! — пошутила девушка. — Не забывайте, что мы в ‘Заповеднике’, где живы еще старые боги и где перекликаются русалки с лешим.
— А и ты, Лидочка, не забывай, что сказывала мне тогда, когда я тебе про Брянцевского наследника говорил! Помнишь?
Старик добродушно рассмеялся и, подойдя к девушке, потрепал ее по руке.
— Помнишь ли? — повторил он вопрос и лукаво щурил свои узенькие, старческие глаза, окруженные сетью мелких морщин.
Девушка совсем смутилась и, захлопав в ладоши, воскликнула:
— Ах, дедушка Прохор, какой ты хитрый!
— Что же вы сказали, Лидия Федоровна? — заглядывая ей в лицо, спросил Брянцев. — Скажите, пожалуйста!
— Нет! Нет! — замахала она руками. — Дедушка Прохор шутит…
Старик смеялся, утирая рукавом глаза, и добродушно подмигивал.
За окнами послышался стук колес и голос кучера:
— Барышня! Барин из губернии вернулись! Вас спрашивают.
Когда Брянцев помогал девушке сесть в шарабан, Прохор подошел к нему и сказал:
— Завтра утром зайди, Владимир Петрович, ко мне! Из рук в руки твое добро передам. Радостный день!.. Дожить бы только!.. — шепнул он уже вслед отъезжающим и медленной походкой поплелся к себе.
На другое утро Брянцев пришел в избу старика.
— Помолись, Владимир Петрович, помолись Всевышнему! Великое дело совершается! Вотчина дедов твоих и прадедов ушла от тебя. Лихие времена кого не обижали?.. Но в утешение тебе осталась любовь крестьянская, крепкая любовь к твоему роду, сердцем правильному.
Сказав это, старик опустился на колени перед иконою, висящею в углу, начал тихо шептать и осенять себя широкими, раздумчивыми крестами.
Встал на колени и Брянцев, но молиться он не мог, торжественные слова старика взволновали его, и он чувствовал внутреннюю дрожь возбуждения и ожидания.
— Пойдем! — сказал Прохор и взял палку.
Он вывел художника на узенькую, извилистую тропинку, порою совсем теряющуюся среди высокого папоротника и колючего шпажника, и они углубились в ‘Заповедник’.
Поднявшись на небольшую возвышенность, они попали на поляну, усеянную камнями, обросшими мхом и серыми лишаями. Среди этих камней стоял толстый ствол давно сломанного дуба. Глубокие трещины бороздили его и сходились в черное дупло.
Старик подошел к дереву и сказал:
— По древнему преданию, под этим дубом стоял глиняный Перун. Он давно рассыпался в пыль. Гляди, даже камни, где убивали в дар идолу жеребят, изъела вода и мороз. Только дуб остался. Весь в дупло ушел, а держится… Перуний это дуб… Крепкий, как души здешних людей!..
Говоря это, старик запустил руку под камень, лежащий у самых корней дерева, вынул узелок из тряпок, и начал бережно развязывать его.
Брянцев увидел несколько больших пачек денег, туго стянутых шнурками.
— Вот! — радостным голосом произнес старик. — Считай, Владимир Петрович, все ли в порядке?
Художник отрицательно покачал головою.
— Отец вам верил до смерти, неужели же я не поверю вам?
Он подошел к Прохору, схватил его руку и прижался к ней вздрагивающими губами.
— На доброе дело! В счастливый час! — торжественным, почти суровым голосом говорил старик. — ‘Перуново урочище’ стосковалось без Брянцевых. Мы ждали вас! И уходить отсюда вам негоже…
Брянцев с трудом успокоился и, сев на камень, сказал: — Постой, дедушка! Дай собраться с мыслями, потом совета попрошу…
— Совет хорош, когда дан вовремя! — произнес поучительным голосом Прохор. — Вот я его сейчас тебе, Владимир Петровичу и дам, а ты потом сам смекни. Стар я, это верно, а людей насквозь вижу. Да тут и видеть не приходится! Насоновская-то барышня…
— Лидия Федоровна? — оживился художник и встал.
Старик усмехнулся и сказал:
— За то время, как ты у Насоновых живешь, у меня часто Лидочка бывала. Сказывала, как ты Христа Спасителя из полымя вынес, почитай, чуть не пропал сам, как благолепию Божия храма радел. Все сказывала. Знать про тебя хотел я правду, и правду говорила она, что смирный ты, Владимир Петрович, не такой человек, какие нынче пошли. А когда говорит — румянец горит, глаза блестят, голос дрожит… Видел я! Гляди и ты, касатик, не про-пусти случаем хорошего человека. Мало их по земле ходит, и грех не приметить такого! Грех это!
Они замолчали и долго сидели, слушая, как возятся в сухой траве полевки, собирая семена и корешки на зиму, и как кричат высоко под облаками гуси и журавли.
От перуньего дуба Брянцев вернулся в Залужье богатым человеком.
Его встретила Лидия Федоровна. По глазам его, блестящим и еще растроганным, она поняла его волнение и, подавая ему руку, тихо сказала:
— Я счастлива, что вы встретили здесь таких хороших людей, как Прохор и те, чью волю он исполнил и чей долг вернул! Это никогда не забывается…
— Да! — ответил художник. — Здесь я встретил очень, очень хороших людей, а старый Прохор убедил меня, что грех пропустить хорошего человека…
Он нагнулся и поцеловал руку девушки.
Она не отняла её и только ниже опустила голову.
— Я пойду куда-нибудь… — сказал Брянцев. — Мне надо успокоиться и обдумать многое!
Девушка молча кивнула головой и, словно боясь вспугнуть его мысли, ушла.
Через болото, вдоль ‘Пилкина ручья’, Брянцев пошел в ‘Заповедник’, к Перуньему дубу. Сюда залетал, пробираясь между стволами елей, ветерок и гудел в дупле. Тихие, понятные шепоты и редкие выкрики слышались оттуда, как голос древнего и дряхлого старика.
И под эти звуки тихо плыли Думы Брянцева, спокойные и трогательные думы о красоте человеческой души, о теплоте сердец, не охлажденных и не вытравленных сложною и хитрою сумятицею жизни. Вся природа сливалась с существом Брянцева, он это чувствовал и черпал в ней новые, могучие силы.
Трогательное и нежное чувство к девушке казалось ему тихим лучом, любовно озаряющим нежные и мягкие сумерки и ласкающим милые лица тех, которые без света были страшными призраками, таящимися во мраке.
Брянцев сознавал, что душа его вросла в эту землю, чуть только коснулась её, ждущую и тайно призывающую его, ушедшего в неведомый и чуждый мир.
Мысли его настойчиво возвращались к девушке. Он решил сегодня переговорить с нею. Почему-то появилась незыблемая уверенность в её любви, и, когда Брянцев пытался объяснить причины этой уверенности, ему тотчас же вспоминалась ночь, горящая церковь и тихий, нежный голос, спрашивающий:
— Куда вы несете Спасителя?
И художнику казалось, что в тот миг между ними протянулись первые нити.
Долго сидел в ‘Перуновом урочище’ Брянцев и, когда вышел на тропу, ведущую к избе Прохора, услыхал в стороне от ‘Заповедника’ тревожное ржание лошади, перешедшее в крик дикого ужаса. Этот крик несся над болотами и, испуганные им, они притаились в поднимающемся тумане и слушали сторожко и жадно.
Потом к этим диким крикам присоединился призывный голос человека. Кто-то звал на помощь.
Узнал ли этот голос Брянцев, или, бессознательно повинуясь ему, он бросился назад и выбежал на косогор, к которому вплотную подходила трясина.
Из-за кустов ивняка он не мог видеть происходившего на болоте, а когда спустился на равнину, высокие тростники закрывали от него болото.
Брянцев бежал среди кочек, сначала быстро, а когда ноги его начали увязать в топкой земле, он начал прыгать с кочки на кочку, пока не выбрался на открытое место.
Он увидел вдали, там, где была накатана гать, попавшую в самую пучину зыбуна лошадь с возком и сидящей в нем человеческой фигурой.
До гати было еще далеко, но Брянцев видел, как высоко вскидывалась лошадь, стараясь выскочить из трясины, и всякий раз уходила все глубже и глубже. Тревожное ржание прерывалось чьим-то жалобным криком, а порой, когда все стихало, до слуха художника доносилось сочное цоканье засасывающего свою жертву зыбуна.
Человека не видел Брянцев, но его слабый голос доносился до него. Художник начал быстро подвигаться вперед, стараясь наискосок пересечь болото и добежать скорее до гати, откуда можно было добраться до погибающих.
Путь был тяжелый и опасный. Между кочками черная, пахнущая прелым земля не выдерживала его, и Брянцев по колени проваливался в топь, с трудом взбираясь на кочки. Почва зыбилась вокруг, и жутко, при каждом его шаге, качались осока и редкие кусты тальника.
Брянцев бежал, чувствуя, как холодеют у него ноги и дрожь ползет по спине. Добежав до места, где лошадь с гати, видно испугавшись чего-то, попала в топь, он на миг остановился и, взглянув пристально, чтобы обдумать положение, крикнул голосом, полным ужаса. Человек погибал. Его не видел теперь художник из-за растущих у края гати тростников.
Лошадь исчезла в пучине. На зеленой поверхности трясины виднелось лишь большое пятно чёрного ила. Из него выступала уже вода, и медленно затягивалась побуревшими от холодных утренников рясками и листьями кувшинок.
На его крик, скрытый за тростниками человек встал в возке и откликнулся жалобным, полным отчаяния стоном.
Брянцев издал какой-то дикий вой и бросился вперед. Он узнал Лидию Федоровну.
Не сознавая, что он делает, и управляемый каким-то могучим побуждением, Брянцев бросал с гати на топь бревна, жерди и доски, выдвигая вглубь трясины этот шаткий, начинающий сразу погружаться помост!’.
Дойдя до утонувшей тележки, Брянцев увидел, что колеса уже ушли в топь, и черный ил начал вливаться внутрь…
Когда он помог девушке выбраться на берег, он упал грудью на землю, целовал её ноги и бормотал бессвязные, радостные и страстные слова, прерываемые рыданиями и молитвенным шепотом:
— Господи! Возьми всю мою жизнь за то, что не позволил Ты, подаривший мне великую радость, потерять здесь мое светлое счастье, мою любовь…
Еще не стряхнувшая с себя ужаса, девушка, молча, слушала Брянцева, но в глазах её начинали вспыхивать яркие огоньки.
— Как хорошо! — шепнула она, словно очнувшись. — Как радостно, Что это ты…
От ‘Перунова урочища’ призывно и смело кричали едва заметные в небе лебеди, летящие на юг, к солнцу…
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’, No 23-24, 1915 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.