Александр Неверов.
Александр Неверов.
—————-
—————-
—————-
—————-
—————-
—————-
—————-
—————-
‘Пересвет’, литер.-худож. альманах, кн. II, ‘Костры’, кн. I, Неверов Александр Сергеевич, Год: 1922
Время на прочтение: 5 минут(ы)
‘Пересвет’, литер.-худож. альманах, кн. II, изд-во Н. В. Васильева, Москва 1922 г. Стр. 108. Цена не указана.
‘Костры’, кн. I. Москва 1922 г. Стр. 190. Цена не указана.
Среди произведений обоих сборников останавливает на себе внимание молодой беллетрист А. Яковлев. Цельность, непосредственность чувствуются в нем. Зоркий глаз наблюдателя, непринужденность выражения, мягкая лирика, гармонирующая с простотой повествовательного тона. Вот признаки, рисующие настоящего писателя. Это плюс. Но автор еще на путях и моментами колеблется. Нет твердой писательской поступи. Есть уклоны к недоговоренности, неясности, получается налет какого-то мистицизма, так невыгодного для молодого писателя, переполненного здоровыми ощущениями жизни — земного, реального. В рассказе ‘Рок’ (‘Пересвет’) проходят первые дни революции. Генерал Рогов с женой бегут из столицы в уездный городишко на Волге спасаться от гнева ‘взбунтовавшейся’ черни. Сначала в городке — тишина, потом — красный октябрь. Генералу когда-то цыганка предсказала: ‘бедный будешь, жалкий будешь, и твой сын убьет тебя’. Действительно, сын генерала Дмитрий Рогов, принявший Октябрьскую революцию, расстреливает отца, как противника революции. Это — логика, воля революции, но автор подменяет этот закон каким-то предопределением, волею рока. Не в меру обвеян мистицизмом и священник Герасим в его взглядах на революцию, на русский народ в его исторической перспективе. Другого взгляда не указано. Получается впечатление, что и автор так же воспринимает мир, так же умиленно стоит перед церковностью.
— Скоро подует тихий ветер, и мы увидим Господа.
В рассказе ‘Жених полуночный’ (‘Костры’) после шума революции автор погружает нас в деревенскую тишину, далеко от города, ‘с его дешевой суетой’. По полям ходит дрема. Петр Николаевич, герой рассказа, вошел в этот сон, остановившись ночевать в деревенской семье, и тут с ним творится что-то невероятное. По крайней мере он и сам не мог понять.
‘Старуха дошла до самой кровати и вдруг опустилась перед ней на колени. Бородач (мужик) и высокая женщина опустились тоже чуть позади старухи.
— Батюшка, не погуби! — зашамкала старуха, кланяясь в землю. — Помоги Христа ради!
Все трое кланялись в землю, просили:
— Помоги.
— Внучку-то мою возьми на ночь. Пусть с тобой поспит. Невеста она у нас, а еще не рожала. А кто ее возьмет замуж, если у нее ребенка не было? Ребенка надо. Возьми, кормилец, на ночку с собой.
Петр Николаевич не мог ни проснуться, ни понять. Пришла внучка. Легла под одеяло. Так и произошло все в каком-то сне.
Петр Николаевич после спрашивал:
— Сон или не сон?
Закрыть глаза — и все явь ‘было, было, было’. Открыть… ‘Ямщик в запыленном чапане, поля, тарантас, дорога’. ‘Нет, это сон’. ‘Что же, что же было?’
Автор и здесь как будто намеренно не договаривает, чтобы сохранить дымку навеянной поэзии от простоты и цельности взглядов деревни на половую жизнь. Рассказ выдержан в строгих тонах, лишен обычной сексуальности, неприятного привкуса порнографии — облагорожен красотой целомудрия в высоком смысле. Но таинственный глазок автора и здесь выглядывает. Думается, что это у автора временно, ‘под влиянием’, и он уйдет от этого, делающего его похожим кое-на кого, а у него должно быть свое лицо и очень интересное. Иначе — здесь опасный уклон.
Б. Пильняк оригинален по приемам, по подходу, по конструкции сюжетов, которые берет, но иногда образы его дробятся. Хорошо схвачены бытовые черточки, психологические моменты, юмор, немножко философии, — но иногда это не спаивается, а летит мелким пухом (‘Метель’). Он любит московскую старину как поэт. Она дает ему хороший музыкальный тон, чарует прелестью минувшего. Местами чувствуется деланность. Непринужденную музыку нарушает холодок рассудительности от обобщений, выводов. В рассказе хорошо показан дьякон. Очень хорош конец. В нем чувствуется подлинное дыхание революции.
Евгений Замятин в рассказе ‘Сподручница грешных’ (‘Пересвет’) обвеян иносказаниями, смыслами не от мира сего. Конечно, он — большой мастер, знает, где слово поставить. Не обвесит и походу не даст. Скупой человек, слова ценит на вес золота. С этой стороны комар носу не подточит. Но то, что он дает — не ново для наших дней. Таинственно и не нужно для тех, кто ‘не зажигает лампаду’.
Вот: ‘про какую-то собаку генеральскую, про Серафима Саровского. Напакостила собака на паперти, а он, батюшка, жезлом своим святительским тут же на паперти ее и пригвоздил’.
Собака, это — не суть собака. Только присказка. Зиновий Лукич убил монастырского сторожа и решил убить еще игуменью по постановлению, чтобы ‘все денежные финансы монастыря в пользу крестьян села Манаенок’. Пришли мужики убивать игуменью, а она их и ‘пригвоздила’ любовью, да лаской, как Серафим — собаку, напакостившую на паперти. Развязка рассказа надумана и мало убедительна.
Леонид Андреев в посмертном романе ‘Дневник Сатаны’ (‘Костры’) уже совсем непонятен читателю. В каждом слове его нужно расшифровывать, разгадывать, отпирать. Вочеловечившийся Сатана ведет дневник, Андреев наполняет его схемами, афоризмами, умными, но холодными словами. В последнем своем произведении покойный писатель не поднялся выше себя и нового художественного слова не сказал. В одном месте дневника Сатана говорит: ‘Я становлюсь посредственным романистом из бульварной газетки и лгу, как бездарность’. То же можно отнести и к Андрееву. Он охватывает период 1914 года и наших дней. Сатана-миллиардер все время чего-то боится, терпит первое крушение около Италии, ведет хитрую игру и в конце концов проигрывает. Конечно, в романе затушеваны большевики, революция и страх перед революцией и ненависть к ней. В сборнике помещена 1-ая часть романа. Подробная рецензия на роман в целом дана в книге 1-ой ‘Красной Нови’ Нурминым.
Иван Новиков в рассказе ‘Жертва’ (‘Костры’) развел целую историю на 55 страницах про ‘ужасно’ испорченных деревенских ребятишек братьев Болдыревых: Никандра 12 лет и Леньку лет 9 — 10.
Ребятишки, конечно, испорчены ‘революцией’, принесшей развращение ‘темному’ люду. Отправились они в Москву за хлебом из голодной деревни, зашли к сестре Маланье, гулящей девке. Никандр хотел усыпить ее порошком, чтобы потом обворовать сонную — не удалось. Пригрела их добрая старушка, пахнущая просфорой. Никандр и ее решил обворовать ночью. Старуха проснулась от разбитой чашки. Никандр ее убил.
Несмотря на множество ‘психологических’ углублений, Новикову не быть Достоевским и из Никандра смотрит автор, авторская надуманность, потуги напугать, выявить страшное лицо революционного быта, раскрашенное в один черный цвет.
Конечно, революция имеет отрицательные стороны быта, этого никто не скрывает. Может быть, подобный случай и был в жизни — ребятишки-убийцы, но ведь нельзя же так ‘увлекаться’. Если это и было, то гораздо проще, и не к чему здесь делать ‘художественных’ обобщений темной России через ребятишек. Иначе надо было подойти, коли чувствовалась писательская потребность в этом. Не надо мудрить. В рассказе много длиннот. Нет художественной правды. Нет спокойствия художника, тлеет скрытый уголек обывателя, а этого не должно быть у писателя.
В стихах И. Эренбурга ‘Зарубежные раздумья’ слышится ‘виноватый стук’ в Россию, в Москву, где ‘люди шли с котомками и дни свои огромные тащили, как кули’. Поэт помнит
Старуший вскрик и бред
И на стене всклокоченный
Не вышедший декрет.
Однако верит:
… днями дикими
Они в своем плену
У будущего выкупят
Великую весну.
И Москва забудет ‘обиды всех разлук’.
Иван Новиков в московской повести ‘Липа’ (‘Пересвет’) мягко воспевает старую Москву. Нарисовав мрачную действительность ‘наших дней’ в рассказе ‘Жертва’, он говорит:
…Как некогда забьюсь
В тени ветвей и давней, давней былью,
Поэзией минувшего упьюсь.
Он видит:
Призраки той царственной Москвы,
Что пенилась в кружале и харчевне,
Но не склоняла гордой головы
И, гордая, держала стяг свой древний.
В ‘Продавце мяса’ — сцены XI века — А. Глоба рисует ужасы голода и местами художественно вливает их в нашу действительность.
Борис Зайцев в ‘Дон-Жуане’ поет: ‘мир отошедшему, вечный покой отходящим в страну искупления’.
Нового слова ‘старыми’ не сказано, молодые обещают сказать.
Источник текста: Неверов А. Пересвет. Книга 2. Москва. 1922, Костры. Книга 1. Москва. 1922. [Рецензия] // Красная новь. 1922. N 3. С.269-271