Переправа чрезъ Березину.
Переправа чрезъ Березину.
(БАЛЬЗАКА.)
——
Переправа чрез Березину, Бальзак Оноре, Год: 1830
Время на прочтение: 43 минут(ы)
— ‘Ну же, ну, депутатъ центра! проворнй. Надобно поспть вовремя, если мы хотимъ ссть за столъ вмст съ другими!— Ну! подымай выше ногу!— Прыжкомъ, прыжкомъ, Г. Маркизъ!.. Ну, вотъ такъ… хорошо!.. Да ты скачешь по бороздамъ, какъ настоящій олень!’
Сіи слова были произносимы охотникомъ, спокойно сидвшимъ на опушк Иль-Адамскаго лса. Онъ доканчивалъ Гаванскую цигарку и, какъ видно было, давно поджидалъ своего товарища, который безъ сомннія заблудился въ кустахъ лса. Подл него четыре запыхавшіяся собаки, пожирая воздухъ, глядли, какъ и онъ, на пшехода, къ коему обращались сіи слова. Чтобы понять всю ихъ насмшливость, надобно описать запоздавшаго охотника.
Это былъ маленькой, толстенькой человчекъ, котораго выпуклое брюхо изобличало дородность, приличную партизану. Министерства. Съ большимъ усиліемъ мрилъ онъ своими шагами поле, недавно сжатое, путаясь безпрестанно въ жнив. Къ довершенію его горя, косвенные лучи солнца, упадая горизонтально на его лице, собирали на немъ крупныя капли пота. Такъ, какъ онъ всми силами старался сохранить равновсіе, то колыхался безпрестанно, то взадъ то впередъ, подобно возку на. ухабахъ.
День былъ очень жарокъ. Это былъ одинъ изъ тхъ Сентябрскихъ Дней, коихъ палящимъ зноемъ довершается созрваніе винограда. Время предвщало грозу. Хотя на горизонт густыя черныя пятна зарождающейся тучи отдлялись другъ отъ друга широкими лазурными промежутками, но отъ зaпaда къ востоку съ ужасной быстротой неслись блдно-желтые клочья облаковъ, застилая небо тонкою сроватою пеленою. Втеръ дйствовалъ еще только въ верхнихъ слояхъ атмосферы, которая тяготла надъ землей знойною духотою. А какъ долина, проходимая охотникомъ, окружена была высокою дубровою, которая препятствовала движенію воздуха, то температура ея породила на раскаленную печь. Задушенный зноемъ лсъ, въ тяжкомъ безмолвіи, казалось, томился мучительной каждой. Птицы, наскомыя онмли, Вершины деревьевъ едва колыхались.
Т, кои сохранили нкоторое воспоминаніе о лт 1819 года, безъ сомннія почувствуютъ состраданіе къ описываемому нами пшеходцу: бднякъ обливался кровавымъ потомъ, чтобъ соединиться съ своимъ насмшливымъ товарищемъ. Продолжая курить свою цигарку, сей послдній разчелъ, по положенію солнца, что уже должно быть по крайней мр пятъ часовъ вечера.
— ‘Куда это чортъ насъ занесъ?’… сказалъ наконецъ толстякъ, обтирая свой лобъ и прислонившись къ дереву, стоявшему среди поля, почти насупротивъ своего товарища: онъ уже не чувствовалъ въ себ силъ перескочить черезъ послдній широкій ровъ, находившійся между ними.
‘И ты у меня объ этомъ спрашиваешь?’ отвчалъ со смхомъ охотникъ, повалившись на скат холма, обросшаго желтою высокою травою.
Потомъ, бросивъ докурившуюся цигарку въ ровъ, продолжалъ:
‘Клянусь С. Губертомъ! впередъ не заманятъ меня таскаться по неизвстной мн сторон съ судьею, хотябъ то былъ и ты, любезный д’Альбонъ, старинный мой соученикъ и товарищъ..
— ‘Но, Филиппъ, стало быть ты не понимаешь по Французски?.. Врно ты покинулъ свой умъ въ Сибири!’.. возразилъ толстякъ, бросая горестно-комическій взоръ на дорожный столбъ, находившійся отъ нихъ шагахъ во ста. ‘Понимаю!’ вскричалъ Филиппъ.
Схвативши свое ружье, онъ тотчасъ вскочилъ, однимъ прыжкомъ перебросился въ поле и побжалъ къ столбу.
‘Сюда д’Альбонъ… здсь… полкруга на лво!’ кричалъ онъ своему товарищу, доказывая рукой большую вымощенную дорогу. ‘Дорога изъ Бельи въ Иль-Адамъ!’ продолжалъ онъ. ‘Стало, вотъ гд должна быть дорога въ Кассанъ! Вдь она перескаетъ Иль-Адамскую!’
— ‘Да, да, Полковникъ!’ отвчалъ Г. д’Альбонъ, надвая на голову фуражку, которой опахивался.
‘Такъ впередъ, почтенный мой Г. Совтникъ!’ продолжалъ Полковникъ Филиппъ. И онъ свиснулъ собакамъ, которыя ему, казалось, были послушне, чмъ Судь, настоящему ихъ хозяину.
‘Знаете ли вы, Г. Маркизъ* — продолжалъ шутливый воинъ — ‘что намъ еще остается боле двухъ лье? Деревня, которая виднется тамъ внизу, должна быть Белье…
— ‘Царь Небесный!’ вскричалъ Маркизъ д’Альбонъ.— ‘Ступай въ Кассанъ, если теб это нравится, но ступай одинъ. Я лучше соглашусь, не смотря на грозу, дождаться здсь лошади, которую ты пришлешь мн изъ замка. Ты подшутилъ надо мной, Сюси! Мы располагались сдлать небольшую пріятную прогулку, побродить по знакомой сторон, не отбиваясь отъ Кассана… А ты? Вмсто забавы, ты заставилъ меня бгать, какъ гончую собаку, съ четырехъ часовъ утра, тогда какъ весь завтракъ нашъ состоялъ изъ двухъ чашекъ молока!.. Ну! если теб случится имть въ суд процессъ, я тебя заставлю проиграть его, хотябъ ты былъ тысячу разъ справедливъ!‘..
Сказавъ это, потерявшій всю бодрость охотникъ слъ подл столба, снялъ съ себя ружье, пустую суму, и испустилъ продолжительный вздохъ,
‘Франція!.. вотъ твои депутаты!’.. вскричалъ смяся Полковникъ де Сюси. ‘Ахъ! мой бдный д’Альбонъ! Еслибъ ты какъ я, провелъ шесть лтъ во глубин Сибири?’..
Онъ поднялъ глаза къ небу, какъ будто желая выразить, что его несчастія извстны только Богу и ему, потомъ прибавилъ: ‘Ну! пойдемъ же! Если ты останешься здсь сидть, то пропадешь вовсе?’
— ‘Что длать Филиппъ! Это старая судейская привычка!— По чести, я выбился изъ силъ! Еще бъ таки, когдабъ мн удалось застрлить хоть одного зайца!’..
Оба охотника представляли собой довольно рдкой контрастъ. Судья былъ около сорока двухъ лтъ отъ роду и, казалось, не имлъ еще тридцати, напротивъ Полковникъ, будучи тридцати лтъ, казался сороколтнимъ. Оба носили красный бантикъ, знакъ офицеровъ Почетнаго Легіона. Нсколько прядей черныхъ волосъ, смшанныхъ съ блыми, какъ у сороки въ крыл, выбивалась изъ подъ фуражки воина, виски судьи отнялись прекрасными блокурыми локонами. Одинъ былъ высокаго стана, сухъ, худощавъ, крпокъ, морщины, бороздившія его чело изобличали ужасныя страсти или лютыя страданія, другаго лице цвло здоровьемъ и веселостью, достойною Эпикурейца, Оба крпко загорли онъ солнца, и ихъ длинные стиблеты изъ рыжей кожи носили на себ признаки всхъ рвовъ и болотъ, по коимъ они проходили.
‘Ну же!’ вскричалъ спять де Сюси: ‘впередъ!.. Черезъ часъ добраго пути мы будемъ въ Кассан, за столомъ! ‘
— ‘Стало быть ты никогда не любилъ!’ отвчалъ Совтникъ съ видомъ жалобно-комическимъ: ‘ты безжалостенъ, какъ 304 параграфъ Уголовнаго Кодекса!’
Филиппъ де Сюси затрепеталъ внезапно: его широкой лобъ сморщился и лице потемнло какъ туча. Ужасное, болзненное воспоминаніе искоробило вс его черты, и если слезы не хлынули въ тужъ минуту изъ глазъ его, то потому что онъ былъ одинъ изъ тхъ могущественныхъ людей, кои сосредоточиваютъ свои горести, считая, нкоторымъ родомъ, безстыдствомъ открывать ихъ, когда, никакое человческое слово не можетъ выразить ихъ глубины, когда нтъ сердца, которое бы могло понять ихъ,
Г. д’Альбонъ имлъ нжную, разборчивую душу, которая угадываетъ страданія и чувствуетъ живо сотрясеніе сердца, производимое невольною неосторожностью. Онъ уважилъ молчаніе своего друга, всталъ, забылъ свою усталость и слдовалъ за нимъ безмолвно, огорченный, что имлъ неблагоразуміе прикоснуться къ ран, которая вроятно не зажила еще.
‘Когда-нибудь, другъ мой’ — сказалъ ему Филиппъ, пожимая руку и благодаря за нмое раскаяніе раздирающимъ взглядомъ — ‘когда-нибудь я разскажу теб мою жизнь… Теперь, я не въ состояніи!’…
Они продолжали идти въ молчаніи, но когда грусть Полковника по видимому разсялась, усталость возвратилась къ Судь, и тогда съ инстинктомъ или лучше съ жадностью измученнаго человка, онъ испытывалъ глазами вс глубины лса, допрашивалъ вершины деревьевъ, преслдовалъ тропинки, надясь открыть какое-нибудь жилье, гд бы могъ испросить гостепріимство.
При одномъ перекрестк, ему показался легкой дымокъ между деревьями. Онъ остановился, поглядлъ внимательно и призналъ, среди огромной чащи, зеленыя втви нсколькихъ сосенъ.
— ‘Домъ!.. домъ!‘.. вскричалъ онъ съ такимъ восторгомъ, съ какимъ моряки восклицаютъ: берегъ! берегъ!..
Тотчасъ бросился онъ въ кустарникъ, который былъ довольно частъ. Полковникъ, погруженный въ глубокую задумчивость, слдовалъ за нимъ машинально.
— ‘Яишница, простой хлбъ и стулъ, теперь для меня дороже дивановъ, трюфелей и Токайскаго вина въ Кассан!‘..
Сіи слова были выраженіемъ энтузіазма, произведеннаго въ Совтник видомъ стны, коей близна издали отливала на темной масс суковатыхъ деревьевъ.
— ‘А! а! это, кажется старинное пріорство!’ вскричалъ снова Маркизъ д’Альбонъ, приближаясь къ древней, мрачной ршетк.
Отсюда могъ онъ видть, посреди довольно обширнаго парка, зданіе, выстроенное изъ тесанаго камня, въ стил обыкновенно употреблявшемся въ старину для монастырскихъ памятниковъ.
— ‘Какъ эти отцы умли выбирать мстоположеніе!’..
Сіе новое восклицаніе было выраженіемъ удивленія, коимъ Судья былъ невольно объятъ при вид поэтической пустыни, представившейся его взорамъ.
Домъ находился на косогор, съ тылу холма, коего деревня Нервиль занимаетъ вершину. Огромные вковые дубы, опоясывая безмрнымъ кругомъ сіе жилище, длали изъ него настоящую пустынь. Главная связь, назначенная нкогда для монаховъ, стояла на полдень. Паркъ, казалось, имлъ въ себ до сорока арпановъ. Передъ домомъ разстилался зеленой лугъ, прихотливо изузоренный множествомъ свтлыхъ ручейковъ и водоемовъ, разбросанныхъ по видимому безъ всякаго искусства. Тамъ и здсь возвышались зеленыя деревья, опушенныя безчисленно разнообразными листьями, раскидывающимися въ прелестныхъ формахъ. Потомъ, гроты искусно устроенные, массивныя террасы съ развалившимися лстницами и заржавлыми перилами, сообщали особенную физіономію сей дикой иваид. Искусство весьма удачно присоединило здсь свои усилія къ живописнымъ эффектамъ природы. Вс страсти человческія, казалось, умирали при подножіи или на вершинахъ сихъ густыхъ деревьевъ, кои ограждали сіе уединенное убжище отъ мірскаго шума, подобно какъ отъ дыханія урагановъ и даже отъ самаго солнца. Безмолвіе и тишина сообщали ему неизъяснимое величіе.
— ‘Какъ все здсь въ безпорядк!’ сказалъ д’Альбонъ, любуясь мрачнымъ выраженіемъ, которое руины давали ландшафту.
Въ самомъ дл, здсь лежала какъ будто печать проклятія. Можно было счесть все это мсто заклятымъ, которое люди покинули отъ страха. Плющъ разстилалъ всюду свои излучистыя нити и богатые ковры. Мохъ сдой, зеленой, желтой и красной, облекалъ своими романтическими красками деревья, Скамейки, кровли, каменья. Окна были източены червями, размыты дождемъ, изъдены временемъ, балконы разрушены, террасы опрокинуты. Нсколько сторъ едва держались на одномъ крючк. Распахнутыя двери не представляли никакой преграды. Ни одно плодовитое дерево не было подчищено, он распростирали въ безпорядк свои тунеядческія втви лишенныя всхъ плодовъ, обремененныя густыми прядями лоснящейся омелы.. Наконецъ вс аллеи поросли высокою травою.
Сіе повсюдное запустніе сообщало картин очаровательную поэзію и настроивало душу зрителя къ сладкой мечтательности. Поэтъ погрузился бы въ глубокую задумчивость любуясь симъ безпорядкомъ полнымъ гармоніи, сею картиною прелестнаго разрушенія. Въ эту минуту, нсколько лучей солнца, продравшись сквозь трещины облаковъ, освтили, тысячью разнообразныхъ цвтовъ, сію полу-дикую сцену. Черепица на кровляхъ просіяла, мхи заблестли, фантастическія тни зашевелились на лугу, подъ деревьями, мертвые цвты пробудились, очаровательные контрасты сразились другъ съ другомъ, листья рзко отдлились на свт… потомъ… вдругъ сіяніе исчезло: и сей прелестный ландшафтъ, который какъ будто заговорилъ, снова умолкъ, помрачился, или лучше сказать притихъ, какъ самое кроткое мерцаніе осеннихъ сумерковъ.
Но совтникъ смотрлъ уже на этотъ домъ глазами хозяина.
— ‘Да это дворецъ Спящей Красавицы!’ говорилъ онъ., кому бы все это принадлежало?.. Надобно быть большимъ глупцомъ, чтобъ не жить въ такомъ прелестномъ убжищ.’
Едва Судья окончилъ сіи слова, какъ одна женщина мелькнула предъ нимъ съ быстротою облачной тни, она не произвела никакого шума, сбросившись съ вершины орховаго дерева, стоявшаго по правую сторону ршетки, это было настоящее привидніе. Маркизъ остолбенлъ.
‘Что съ тобою сдлалось, д’Альбонъ?’ спросилъ де Сюси.
— ‘Я протираю глаза, чтобъ увриться, во сн я или на яву!’ отвчалъ Совтникъ, прильнувъ къ ршетк, чтобъ увидть снова привидніе.
— ‘Она, врно подъ этимъ фиговымъ деревомъ!’ продолжалъ онъ, указывая Филиппу на листья дерева, возвышавшагося изъ за стны, по лвую сторону ршетки.
‘Кто она?’…
— ‘Э! да по чему я знаю?’ отвчалъ д’Альбонъ. ‘Вообрази себ’ — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ — ‘что тамъ… я видлъ, собственными глазами пречудную женщину. Мн показалось, что она принадлежитъ больше къ царству тней, чмъ къ міру живыхъ существъ. Она такъ гибка, такъ легка, такъ эирна, что можно счесть ее совершенно прозрачною. Лице у ней бло, какъ молоко. Кажется, она одта въ черное платье, да и глаза и волосы ея показались мн равно черными. Она посмотрла на меня, проходя, и хотя я, конечно не трусъ, но, признаюсь, ея холодный и неподвижный взглядъ оледенилъ кровь въ моихъ жилахъ.’
‘А хороша собой?’ спросилъ Филиппъ.
— ‘Не умю сказать. Я видлъ только одни глаза ея. Волосы распущены по плечамъ, лобъ матовой близны!’
‘Къ чортужь обдъ въ Кассан?’ вскричалъ Полковникъ. ‘Останемся здсь. Мн захотлось, какъ ребенку, проникнуть въ это страшное жилище. Окончины расписаны красною краской. На дверяхъ и затворахъ тотъ же цвтъ. Это какъ будто чертоги самаго дьявола. Не онъ ли наслдовалъ ихъ посл святыхъ отшельниковъ?.. Идемъ! Что это за блая и черная волшебница? Здсь все дышетъ романомъ… Ну же! впередъ!’
Въ веселости Полковника изобличалась поддльная принужденность.
Въ тужь минуту, оба охотника услышали слабый крикъ, подобный визгу крысы, попавшейся въ западню. Они примолкли. Въ общемъ безмолвіи послышался шорохъ потрясенныхъ листьевъ, какъ ропотъ всколыхнутой воды. Напрасно старались они уловить какой-нибудь звукъ: земля оставалась нмою и хранила глубоко тайну шаговъ незнакомки, если только она дйствительно ходила.
‘Вотъ что подлинно странно!’ вскричалъ Филиппъ, слдуя за излучинами, описываемыми въ лсу стнами парка.
Два друга дошли скоро до аллеи лса, ведущей къ деревн Шанври. Слдуя ей по направленно къ Парижу, они очутились передъ большею ршеткою и увидли главный Фасадъ таинственнаго обиталища. Съ сей стороны., безпорядокъ являлся въ самой высшей крайности. Огромныя ящерицы прыгали взадъ и впередъ по стнамъ трехъ главныхъ корпусовъ., выстроенныхъ скобою. Обломки черепицы и шифера съ развалившихся кровель, взгроможденные на земл, показывали совершенное запущеніе зданій. Плоды валялись подъ деревьями безъ всякаго прибора. Корова паслась на газон, пожирая цвты въ платформахъ, коза жевала зеленыя кисти винограда и ошибкою глодала украшенія ршетки, на нихъ похожія.
‘Здсь все въ гармоніи… безпорядокъ какъ будто организованъ!‘ сказалъ Полковникъ, схватившись за цпь колокола. Но колоколъ былъ безъ языка, ибо наши охотники не услышали ничего, кром пронзительнаго скрыпа заржавлой пружины. Небольшая дверь, устроенная въ стн, близь ршетки, какъ ни сгнила, упорно противилась усиліямъ Филиппа.
‘О! о! да это становится очень любопытнымъ!’ сказалъ онъ своему товарищу.
— ‘Еслибъ я не былъ судья’ — отвчалъ Г. д’Альбонъ — ‘я бы счелъ эту черную женщину за колдунью.’…
Едва произнесъ онъ сіи слова, корова подбжала къ ршетк и, какъ будто чувствуя нужду видть живыя человческія существа, протянула къ нимъ свое рыло, дышущее теплымъ паромъ. Тогда одна женщина, если только имя сіе могло быть дано неизъяснимому творенію, которое предстало взорамъ нашихъ друзей, потащила ее назадъ за веревку.
‘Эй! эй!’ вскричалъ Полковникъ.
Женщина остановилась, чтобъ взглянуть на обоихъ пришельцевъ. На голов у ней былъ красный платокъ, изъ подъ котораго выбивались пряди блокурыхъ волос довольно похожихъ на хлопья кудели. Полосатая юбка изъ грубой шерсти, весьма короткая, едва простирались до колнъ. Грудь не прикрывалась никакою косынкою, можно было счесть ее принадлежащею къ одному изъ тхъ Краснокожихъ Племенъ (Peaux Rouges), кои такъ прославлены Куперомъ, ибо ея голыя ноги руки и шея, казалось, были кирпичнаго цвта. Ни малйшаго луча смысла не примтно было на ея плоскомъ лиц. Сро-голубые глаза были холодны и тусклы’, Нсколько рдкихъ, совершенно блыхъ волосъ занимали мсто бровей. Наконецъ, въ искривленномъ рт ея виднлся безпорядочный строй зубовъ, близною не уступающихъ собачьимъ. Она медленно подошла къ ршетк, смотря на обоихъ охотниковъ съ безсмысленномъ видомъ, и какъ будто улыбаясь, но ея улыбка была тягостна и принужденна.
— ‘Гд мы?.. Что это за домъ?.. Кому онъ принадлежитъ?.. Кто ты?.. Здшняя ли?’…
На сіи вопросы и на множество другихъ, коими поочередно закидали ее оба друга, она отвчала одними глухими гортанными звуками, боле свойственными животному, чмъ разумному, словесному созданію.
— ‘Разв ты не видишь, что это глухо-нмая?’ сказалъ наконецъ Судья.
— Добрыхъ-Людей!. вскричала наконецъ крестьянка.
— ‘А! понимаю! Это долженъ быть старинный монастырь Добрыхъ-Людей’… продолжалъ Г. д’Альбонъ.
Тогда распросы начались опять, но, какъ своенравное дитя, крестьянка заупрямилась, начала играть своимъ деревяннымъ башмакомъ, крутить веревку, на которой привязана была корова, смотря на обоихъ охотниковъ и разглядывая вс принадлежности ихъ одежды, потомъ снова стала ворчать, визжать, но не говорила ни слова.
‘Имя твое?’ спросилъ ее наконецъ Филиппъ, устремивъ на нее пристально взоръ свой, какъ будто хотя ее околдовать.
— Женевьева!.. отвчала она.
Потомъ бросилась отъ нихъ, испуская дикій, не человческій хохотъ.
— ‘До сихъ поръ корова есть умнйшее существо, которое мы видли’.. вскричалъ Судья. ‘Я хочу выстрлить изъ ружья, чтобъ вызвать какое-нибудь человческое созданіе.’
Въ ту минуту, какъ д’Альбонъ брался уже за ружье, Полковникъ остановилъ его жестомъ и указалъ пальцемъ незнакомку, которая такъ живо подстрекнула его любопытство. Она шла по довольно отдаленной алле, шагами медленными, и казалось погружена была въ глубокую задумчивость. На ней было черное атласное платье, все изношенное. Длинные волосы падали безчисленными локонами по лбу, вокругъ плечъ, и спускались вдоль по стану весьма низко, замняя собою шаль. Она казалось привыкла къ этому безпорядку, ибо изрдка, внезапнымъ движеніемъ головы, раскидывала ихъ на оба виска, Это производила она съ удивительной легкостью и быстротой. Ея движенія, подобно какъ у животнаго, имли всю безпечность и всю врность механизма. Къ довершенію изумленія обоихъ друзей, она. вспрыгнула на втвь яблони и услась на ней съ легкостью птицы. Здсь начала она рвать, плоды, съла ихъ, и потомъ свалилась на землю, съ тою прелестною нгою, которою такъ любуются въ блкахъ. Ея члены обладали гибкостью, которая у самомалйшихъ ея движеній отнимала всякой видъ принужденія или усилія. Она стала играть на трав и каталась по ней, какъ ребенокъ, потомъ раскинувши об руки и об ноги, осталась распростертою на мурав, съ тою же прелестною небрежностью и самозабвеніемъ, какъ маленькой котеночекъ, заснувшій на солнц. Вдругъ вдали раздался глухой ударъ грома, она мгновенно перевернулась и стала на четвереньки, съ такою же удивительною ловкостью, какъ собака, послышавшая приходъ чужестранца. Это странное положеніе произвело, что ея черные волосы распались на дв широкія пелены., кои свсились по обимъ сторонамъ головы, Тогда оба зрители сей необыкновенной сцены могли свободно любоваться плечами, коихъ округлости отличались удивительною нжностью и кои сіяли яркой близной, подобно полевымъ маргариткамъ, шея особенно привлекала взоры своимъ рдкимъ совершенствомъ. Легко было видть, что это женщина прелестно сложенная. Она испустила болзненный крикъ и вскочила тотчасъ на ноги, Движенія ея слдовали другъ за другомъ съ такою очаровательною быстротою и легкостью, что можно было счести ее не человческимъ созданіемъ, а одной изъ тхъ воздушныхъ Двъ, кои прославляются въ Стихотвореніяхъ Оссіана. Она подошла къ пруду, легкимъ движеніемъ сбросила съ себя башмакъ и, казалось, находила удовольствіе омочить въ вод свою блую, какъ алебастръ, ногу. Можетъ быть, она любовалась хрустальными зыбями всколыхнувшейся влаги, которыя сверкали жемчужинами. Потомъ, стала на колна на берегу водоема, и забавлялась самымъ дтскимъ образомъ, погружая въ струяхъ свои длинные локоны и опять быстро вынимая, дабы видть, какъ вода сбгала съ нихъ по каплямъ, образуя, на лучахъ солнца, какъ будто жемчужное распущенное ожерелье.
— ‘Эта женщина, сумасшедшая!’ вскричалъ Совтникъ.
Въ ту минуту, раздался дикой крикъ, безъ сомннія испущенный Женевьевой и по видимому обращенный къ незнакомк. Она, встала и разбросила свои волосы по обимъ сторонамъ лица. Въ эту минуту Полковникъ и Г. д’Альбонъ мощи разсмотрть черты сей женщины. Ея лице было удивительной близны, глаза большіе черные. Она увидла обоихъ друзей, и бросившись къ ршетк съ быстротою серны, очутилась подл ней въ нсколько прыжковъ.
— ‘Прощай!’ сказала она тихимъ, гармоническимъ голосомъ, но такъ, что въ сей сладкой мелодіи, съ жадностію, услышанной обоими охотниками, не изобличалось ни малйшаго чувства, ни малйшей мысли.
Г. д’Альбонъ любовался длинными рсницами ея глазъ, густыми черными бровями, ослпительной близной кожи, не отненной ни малйшимъ румянцемъ, на которой рисовались одн голубыя жилки, это была одна, изъ очаровательнйшихъ женщинъ, какихъ только можно видть!
Совтникъ обернулся къ своему другу, чтобъ раздлить съ нимъ свое удивленіе, но Полковникъ лежалъ, позади его, распростертый на трав безъ чувства. Все это произошло въ. одно мгновеніе,
Испуганный Г. д’Альбонъ выстрлилъ тотчасъ на воздухъ изъ ружья, чтобъ позвать людей, и началъ кричать изъ всхъ силъ: помогите, помогите! стараясь поднять Полковника, но изумленіе его еще боле увеличилось, когда онъ увидлъ, что незнакомка, которая остановилась было неподвижно, услышавъ выстрлъ бросилась съ быстротой, испуская дикіе вопли ужаса, подобно пораненому зврю, и начала кружиться по лугу, оказывая знаки глубокаго испуга.
Щегольская коляска, коей стукъ Г. д’Альбонъ услышалъ на дорог Иль-Адамской, хала мимо. Махая платкомъ онъ требовалъ помощи у прозжающихъ. Вскор коляска промчалась во весь опоръ, и Г. д’Альбонъ призналъ Г. и Гжу де Бейль, кои поспшили выдти изъ ней и предложишь ее судь. Когда, съ помощію лакеевъ, Г. д’Альбонъ положилъ въ ней своего друга, Гжа де Бейль вынула склянку уксуса, чтобъ привесть его въ чувство. Филиппъ открылъ скоро глаза, обратилъ ихъ къ лугу, гд незнакомка продолжала бгать, испуская крики, и тогда какъ будто проникнутый чувствомъ глубочайшаго ужаса, вскрикнулъ и закрылъ снова глаза, давая знать движеніемъ своему другу, чтобъ онъ немедленно удалился.
— ‘Въ первый разъ въ жизни вижу, что видъ женщины могъ испугать Полковника!’ вскричалъ Г. д’Альбонъ, разстегивая жилетъ своего друга и давая ему нюхать уксусъ.
Г. и Гжа де Бейль предложили охотно свою карету Совтнику, говоря, что они кончатъ свою прогулку пшкомъ.
— ‘Что это за женщина?’ спросилъ ихъ Судья, указывая на незнакомку.
— Думаютъ, что она пріхала изъ Муленя, отвчалъ Г. де Бейль. Говорятъ, что это Графиня де Вандьеръ, которая сошла съ ума, но какъ я самъ здсь не боле двухъ мсяцовъ, то не могу вамъ поручиться за справедливость этихъ слуховъ!
Г. д’Альбонъ поблагодарилъ Г. и Гжу де Бейль и отправился въ Кресанъ. Едва они потерялись изъ виду, какъ Филиппъ де Сюси пришелъ въ себя, благодаря сильному дйствію Англійскаго уксуса..
‘Это она!’ вскричалъ, онъ.
— ‘Кто, она?’.. спросилъ д’Альбонъ.
‘Юлія!.. Ахъ! мертвая и живая, живая и сумасшедшая.. И! какъ я не умеръ!’..
Благородный Совтникъ умлъ понять всю важность кризиса, коему подвергала ея его другъ я и остерегся его боле распрашивать и раздражать. Онъ нетерпливо желалъ пріхать скоре въ замокъ, ибо перемна, происходившая въ чертахъ и во всемъ существ Полковника, заставляла его бояться, чтобъ Графиня не сообщила Филиппу своей ужасной болзни.
Какъ скоро, карета дохала до поворота въ Иль-Адамъ, Г. д’Альбонъ послалъ Лакея за врачемъ, такъ что въ ту минуту какъ Полковникъ былъ положенъ въ постель, докторъ находился уже подл него.
— Еслибъ Г. Полковникъ не былъ почти совершенно натощакъ, сказалъ хирургъ, онъ бы непремнно умеръ!. Его изнеможеніе спасло его!..
Потомъ, сдлавъ нужныя предписанія, докторъ вышелъ самъ приготовить успокоивающее питье.
На другой день поутру Полковнику сдлалось получше, но медикъ провелъ всю ночь подл него, одинъ, не позволивъ никому оставаться въ комнат больнаго.
— Признаюсь вамъ, Г. Маркизъ, сказалъ онъ Г. д’Альбону, я боялся поврежденія въ мозгу. Г. де Сюси испыталъ ужасное потрясеніе. Страсти его такъ живы, но первый ударъ ршаетъ все! Завтра, можетъ быть, онъ будетъ вн опасности!
Медикъ не обманулся, и на другой день позволилъ Судь увидть своего друга.
‘Любезный мой д’Альбонъ сказалъ ему Филиппъ, пожимая руку: ‘я ожидаю, отъ тебя услуги. Позжай скоре туда… узнай обо всемъ, что касается до женщины, которую мы видли, и возвратись немедленно.. Я буду считать минуты!’
Маркизъ д’Альбонъ вскочилъ на лошадь и пустился во весь опоръ къ старинному аббатству. Дохавъ, онъ увидлъ передъ ршеткою высокаго сухощаго человка, въ, черномъ плать, котораго лице было запечатлно кротостью и внушало довренность. Когда Судья спросилъ его, не живетъ ли онъ въ этихъ развалинахъ, онъ отвчалъ ему утвердительно.
Г. д’Альбонъ расказалъ ему причины своего посщенія, и тогда незнакомецъ вскричалъ:
— ‘Какъ, милостивый государь! такъ это вы сдлали тотъ гибельный выстрлъ? Вы едва не убили мою несчастную больную!’..
‘Эхъ, сударь! да я выстрлилъ на воздухъ.’..
— ‘Вы бы сдлали меньше зла Гж Графин, еслибъ попали въ нее.’…
‘Очень, хорошо! но намъ не въ чемъ упрекать другъ друга: видъ вашей Графики едва не убилъ Г. Барона Филиппа де Сюси.’…
— ‘Филиппа де Сюси?‘ вскричалъ медикъ, поднявъ глаза къ небу и сплеснувъ руками. ‘Не былъ ли онъ въ Россіи… при переправ черезъ Березину?’..
— ‘Ну да, именно!’ отвчалъ д’Альбонъ: ‘онъ былъ взятъ въ плнъ козаками и отосланъ въ Сибирь, откуда воротился назадъ тому одиннадцать мсяцовъ.’
‘Войдите, государь мой!‘ сказалъ медикъ, поведя за собой Судью въ залу, находившуюся въ нижнемъ этаж дома.
Зала эта была богато омеблирована, но на всемъ видны были признаки разрушительнаго своенравія. Дорогія фарфоровыя вазы валялись разбитыя на полу подл часовъ, коихъ корпусъ былъ пощаженъ. Шелковыя занавски оконъ были изорваны, между тмъ какъ двойныя кисейныя оставались цлы.
‘Вы видите»’ — сказалъ медикъ входя — ‘опустошенія, производимыя прелестнымъ созданіемъ, коему я посвятилъ себя!’..
Судья былъ растроганъ.
‘Она моя племянница!’* продолжалъ врачъ: ‘и, не смотря на безсиліе моего искусства, я надюсь возвратить ей когда-нибудь смыслъ, слдуя метод, которая по несчастію позволена только богатымъ людямъ.’
Потомъ, какъ и вс, живущіе въ уединеніи, преданные въ добычу безпрестанно возобновляющейся горести, онъ расказалъ Судь, въ бесд, часто прерывавшейся, слдующее приключеніе, отъ котораго отдлимъ мы вс отступленія, дланныя разговаривающими.
Покидая, около девяти часовъ вечера, высоты Студенки, защищаемыя въ продолженіе всего дня, 28 Ноября 1812 года, Маршалъ Викторъ оставилъ тысячу человкъ, дабы прикрывать до послдней минуты одинъ изъ двухъ мостовъ, устроенныхъ на Березин, который еще оставался.
Сей аріергардъ обрекся для спасенія безчисленнаго множества отставшихъ солдатъ, кои, закостенвъ отъ стужи, упорно отказывались разстаться съ обозами арміи. Но героическое самоотвержеще воиновъ, составлявшихъ сію великодушную дружину, должно было остаться безплоднымъ.
Солдаты, приливавшіе несмтными массами къ берегамъ Березины, по несчастій) нашли здсь безчисленное множество повозокъ, ящиковъ и мебелей всякаго рода, кои армія принуждена была бросишь, переправляясь черезъ рку 27 и 28 Ноября. Наслдники сихъ неожиданныхъ сокровищъ, несчастные, обезумвшіе отъ стужи, располагались въ пустыхъ бивуакахъ, расхватывали вс обломки, чтобъ настроить себ лачугъ, разводили огонь изо всего, что попадалось имъ подъ руки, жрали лошадей, сдирали, чтобъ прикрыть себя, кожу, сукно, парусину, съ каретъ и фуръ, и засыпали, вмсто того, чтобъ продолжать свой путь, вмсто того, чтобъ, подъ покровомъ ночи, перебираться спокойно черезъ Березину, которую неисповдимая кара судьбы обрекла быть столь гибельною Французской арміи.
Совершенное, безчувствіе сихъ несчастныхъ можетъ быть понятно только тмъ кои сами проходили сими снжными, безпредльными пустынями, не имя другаго питья, кром снга, другой постели, кром снга, другой перспективы, кром безбрежнаго горизонта снга, другой пищи, кром того-же снга или нсколькихъ мерзлыхъ кочашекъ, нсколькихъ оледенлыхъ горбылей, нсколькихъ горстей муки или кусковъ лошадинаго мяса. Сіи несчастливцы, умирая съ голоду, жажды, усталости и дремоты, приходили вдругъ на мсто, гд видли дрова, огонь, състное, безчисленное множество оставленныхъ экипажей, бивуаки, однимъ словомъ, цлый импровизированный городъ, ибо деревня Студента была совершенно сломана, растащена и перенесена, на высоты равнины. Хотя это былъ настоящій cita dolente, городъ ужасный и пагубный, все по крайней мр онъ имлъ видъ обиталища, мене грозный и неумолимый, чмъ безбрежныя пустыни, покрытыя сугробами. Эта необозримая больница, гд скорбь царствовала мрачная и безмолвная, стояла цлыя сутки. Утомленіе жизнію или чувство неожиданной отрады, нечаяннаго счастія, отнимало у сей несмтной, безобразной толпы всякое чувство, кром одной потребности успокоенія.
Артиллерія лваго фланга Русскихъ безпрестанно громила сію безмрную массу, рисовавшуюся, подобно огромному пятну, то черному, то облитому пламенемъ, посреди снга, но ея неутомимыя ядра, для изможденной толпы казались только однимъ неудобствомъ больше. Она прислушалась къ нимъ, какъ къ гроз, коей громъ не возбуждалъ ни малйшаго вниманія, поелику долженъ былъ постигать, кое-гд, умирающихъ, больныхъ, или даже мертвыхъ.
Ежеминутно отсталые приливали толпами. Эти бродящіе трупы немедленно раздлялись и переходили отъ костра къ костру, вымаливая нищенски мстечко у огня, потомъ, прогоняемые большей частью отвсюду, сбирались снова, и, глухіе къ увщаніямъ нсколькихъ офицеровъ, кои назавтра предсказывали имъ неминуемую смерть, расточали послдній остатокъ бодрости, съ коимъ могли бы переправиться черезъ Березину, для того, чтобъ построить себ на ночь шалашъ, насться и уснуть. Смерть, ожидавшая ихъ, не была для нихъ бдствіемъ, ибо это бдствіе позволяло имъ соснуть хотя часокъ. Они называли бдствіемъ только холодъ, голодъ И жажду. Когда уже нельзя было промыслить ни дровъ, ни огня, ни лохмотья, ни покрышки, то начались драки между тми, у коихъ не было ничего, и тми, кои имли кровъ: слабйшіе пали! Наконецъ, пришло время, когда нсколько бглецовъ, гонимыхъ Русскими, не могли найти, себ другаго бивуака, кром Сугробовъ, и повалились на нихъ, чтобъ никогда не пробуждаться,
Нечувствительно сія масса существъ, почти уничтоженныхъ, сдлалась такъ многочисленна, такъ глуха, такъ безчувственна, или можетъ быть, такъ счастлива, что Маршалъ Викторъ, защищавшій ее съ героическими усиліями, въ продолженіе цлаго дня, съ шестью тысячами противъ корпуса Витгенштейна, нашелся принужденнымъ очистить себ путь силою, сквозь этотъ дремучій лсъ людей, дабы перевесть черезъ Березину пять тысячъ храбрыхъ воиновъ, коихъ онъ сохранилъ для Императора.
Сіи несчастные предпочитали быть раздавленными, чмъ тронуться съ мста. Они гибли безмолвно, посматривая съ улыбкой на свои гаснущіе костры и не помышляя о Франціи.
Не прежде десяти часовъ вечера, Герцогъ де Беллюно увидлъ себя на другой сторон рки. Дабы занять мосты, ведущіе къ Зембину, онъ поврилъ судьбу аріергарда, оставленнаго въ Студенк, Генералу Эбле, истинному спасителю всхъ, кои пережили ужасныя Березинскія бдствія.
Было около полуночи, когда сей мужественный Генералъ оставилъ небольшую лачугу, которую занималъ подл моста, и, въ сопровожденіи одного храбраго офицера, вышелъ посмотрть на зрлище, которое представлялъ лагерь, расположенный между Березиной и дорогой изъ Борисова въ Сшуденку. Пушки Русскія замолкли, безчисленные огни, блдно мелькавшіе посреди сугробовъ и по видимому утратившіе свою яркость, освщали, тамъ и здсь, безобразные призраки, не имвшіе человческаго подобія: несчастные, въ числ почти тридцати тысячь, принадлежащіе ко всмъ націямъ, кои Наполеонъ ринулъ на Россію, играли своею жизнью съ скотскою безпечностью.
— ‘Надобно все это спасти!’ сказалъ Генералъ.
— ‘Завтра утромъ’— продолжалъ онъ — ‘Русскіе будутъ владть Студенкой, надобно сжечь мостъ, какъ скоро они появятся… и такъ, другъ мои, смлость и мужество! Пробейся на высоты! Скажи, Генералу Фурнье, что ему едва остается время очистить позицію, пробиться сквозь этотъ народъ и перейти черезъ мостъ. Когда увидишь, что онъ снимется, то слдуй за нимъ, потомъ, съ помощію нсколькихъ сильныхъ и бодрыхъ рукъ, жги безжалостно вс эти бивуаки, экипажи, ящики, кареты… все!.. Гони эту толпу на мостъ! Понуждай все, что можетъ еще двигаться, бжать на ту сторону! Пожаръ теперь остался единственнымъ нашимъ спасеніемъ.’ Еслибъ Бертье позволилъ мн истребить эти проклятые экипажи, рка не поглотила бы никого… кром моихъ бдныхъ понтоньеровъ… этихъ пятидесяти героевъ, кои спасли армію и… которыхъ забудутъ!’..
Генералъ закрылъ лобъ рукою и остался безмолвенъ. Онъ чувствовалъ, что Польша будетъ его гробомъ и что ни одного голоса не возвысится во славу тхъ великихъ людей, кои остались въ волнахъ… въ волнахъ Березины! чтобъ вбить сваи для мостовъ… Одинъ изъ нихъ живетъ еще, или, говоря точне, страдаетъ, въ глуши деревни… безвстный!.
Адъютантъ отправился.
Едва великодушный офицеръ отъхалъ шаговъ сто по направленію къ Студенк, какъ Генералъ Эбле, разбудивъ пять или шесть страждущихъ понтоньеровъ, началъ свой истинно благодтельный подвигъ, зажегши бивуаки, расположенные вокругъ моста, и понудивъ такимъ образомъ ближайшихъ солдатъ перебираться черезъ Березину.
Между тмъ Молодой Адъютантъ добрался, не безъ труда, до единственной деревянной избы, оставшейся въ Студенк.
‘Лачуга видно биткомъ набита, пріятель?’ сказалъ онъ человку, котораго увидлъ снаружи передъ избой.
— ‘Если ты продерешься, то будешь славный молодецъ!’ отвчалъ офицеръ, не оборачиваясь и продолжая рубить саблею бревна избы.
‘Ба! да это ты, Филиппъ!’ вскричалъ Адъютантъ, узнавъ по голосу одного, изъ своихъ друзей.
— ‘Я!.. А это ты, старичокъ!’ возразилъ Г. де Сюси, взглянувъ на Адъютанта, которому, какъ и ему, было не больше двадцати трехъ лтъ.’ Я думалъ, что ты уже по ту сторону этой проклятой рки! Не привезъ ли ты намъ пирожнаго и конфетовъ для дессерту! Мы бы приняли тебя славно’… продолжалъ онъ, сдирая съ бревенъ кору, на кормъ своей лошади.
‘Я ищу вашего начальника, чтобъ сказать ему, отъ имени Генерала Эбле, идти на Зембинъ! Вамъ едва остается время пробиться сквозь эту массу труповъ, которые я долженъ сей-часъ зажечь, чтобы принудить встать и двигаться!’..
— ‘Ты почти согрлъ меня: ибо отъ словъ твоихъ прошибъ меня потъ!.. Я долженъ спасти два существа, которыя мн очень дороги!.. Ахъ! безъ этихъ двухъ сурковъ, мой любезный старичокъ, я давно бы умеръ! Только для нихъ берегу я свою лошадь, не мъ ее. Ради Бога, нтъ ли у тебя хоть корочки?.. Вотъ ужъ тридцати часовъ, какъ у меня не было ничего во рту, и я дрался, какъ бшеный, чтобъ сохранить послднюю искру теплоты и бодрости, которая во мн еще остается.’..
‘Бдный Филиппъ!.. нтъ ничего, ни капельки! Но гд Генералъ? здсь что ли?’..
‘Не ходи туда! Этотъ: амбаръ набитъ ранеными… Ступай выше!.. Тамъ, на право, найдешь родъ свинаго хлва… тамъ Генералъ… Прощай, пріятель!… Если намъ удастся еще потанцовать на паркет въ Париж.’..
Онъ не могъ кончитъ, ибо вьюга въ ту минуту дохнула съ такимъ вроломствомъ, что Адъютантъ пустился, дабы не окостенть, а у Маіора Филиппа смерзлись губы.
Вскор воцарилось молчаніе. Оно прерывалось только стонами, выходившими изъ избы, и глухимъ шумомъ лошади Г. де Сіоси, которая, съ неистовой жадностью, глодала мерзлую кору избяныхъ бревенъ. Маіоръ вложилъ саблю въ ножны, и, схвативъ за узду драгоцнное животное, которое умлъ сохранить, оторвалъ его, не смотря на сопротивленіе, отъ жалкаго корму, коимъ бдное животное казалось довольнымъ.
— ‘Пошла, Бишетъ, пошла!.. Только ты, моя красавица, можешь спасти мою Юлію!.. Ступай… Будетъ еще время отдохнуть… умереть.’..
И Филиппъ, закутауный въ мховую шубу, коей былъ одолжена сохраненіемъ своей жизни и дятельности, побжалъ по сугробамъ, стуча крпко ногами, чтобъ согрться.
Едва Маіоръ сдлалъ шаговъ пять сотъ, какъ увидлъ большой огонь на томъ мст, гд по утру оставилъ свою карету подъ охраненіемъ стараго неустрашимаго солдата. Ужасное безпокойство овладло имъ, и, какъ вс, кои въ продолженіе бдственнаго отступленія, были одушевляемы какимъ-нибудь могущественнымъ чувствомъ, онъ нашелъ въ себ боле силъ для спасенія своихъ друзей, чмъ сколькобъ имлъ для собственнаго своего спасенія. Скоро былъ онъ въ нсколькихъ шагахъ отъ небольшаго угла, образуемаго землею, подъ снію коего, въ безопасности отъ ядеръ, помстилъ молодую женщину, подругу своего дтства, драгоцннйшее благо своей жизни.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ кареты, до тридцати солдатъ собралось, вокругъ безмрнаго опія, который поддерживали, бросая въ костеръ крышки пороховыхъ ящиковъ, колеса, доски и оконницы каредгь. Это были, безсомннія, самые запоздалые изъ всхъ, кои, наполняя пространство между широкой бороздой, описываемой Студенскою низью, и роковою Березиной, составляли какъ будто океанъ головъ, огней, шалашей… живое море, волнуемое движеніями почти безчувственными, изъ котораго вырывался глухой шумъ, смшанный съ грозными криками. Вынужденные голодомъ и отчаяніемъ, эти несчастные вроятно разграбили карету. Старый Генералъ и молодая жена его, коихъ нашли они, лежавшихъ на своемъ скарб, окутанныхъ плащами и шубами, въ эту минуту сидли просто на снгу, сгорбившись, на корточкахъ, у огня. Карета была отворена и одна изъ дверцъ ея разбита. Какъ скоро сидвшіе вокругъ огня услышали шаги лошади и Маіора, яростный крикъ поднялся между ними. Это было бшенство голода, подстрекнутаго чувствомъ нежданаго благополучія!
— Лошадь!.. Лошадь!..
То былъ крикъ единодушный. Вс голоса слились въ одинъ голосъ.
— Прочь, прочь!.. Берегись!.. вскричали два или три солдата, Прицливаясь въ лошадь.
— ‘Тс! негодная сволочь! Я васъ всхъ опрокину въ этотъ огонь… Тамъ много мертвыхъ лошадей!. Ступайте туда!’..
— ‘Ге! ге! какой шутникъ!’ возразилъ одинъ колоссальный гренадиръ. ‘Разъ! два!.. Слышишь?.. Посторонишься, или нтъ?.. Нтъ?.. Ну! какъ изволишь… Эй!’..
Крикъ женщины заглушилъ ударъ выстрла. По счастію Филиппъ не былъ раненъ: но лошадь его пала. Такъ какъ бдное животное еще боролось съ смертію, то три человка бросились и прикололи его штыками.
— ‘Каннибалы! дайте мн, по крайней мр, взять попону и пистолеты!’ вскричалъ Филиппъ въ отчаяніи,
— О пистолетахъ не споримъ! отвчалъ гренадиръ: что до попоны, то вотъ бдный пшеходъ, у котораго для дня не было во рту ни капли… видишь, какъ онъ колотитъ зубъ объ зубъ, въ своемъ плать, подбитомъ уксусомъ! Это нашъ Генералъ!
Филиппъ замолчалъ, взглянувъ на бдняка, у котораго обувь и исподнее платье было все въ дырахъ, а голова прикрывалась мерзкой фуражкой, набитой снгомъ.
Тогда онъ поспшилъ взять свои пистолеты, и, между тмъ какъ привязывалъ ихъ къ поясу, пятеро притащили убитое животное къ костру и начали свжевать его такъ ловко, какъ самые искусные мясники въ Париж. Куски хватали и бросали на уголья съ удивительною быстротою. Маіоръ подошелъ къ женщин, которая, узнавъ его, Испустила крикъ ужаса. Онъ нашелъ ее неподвижно сидвшую на подушк изъ кареты и отогрвающуюся при огн. Она взглянула на него безмолвно, даже не улыбнувшись. Тогда Филиппъ увидлъ подл ней солдата, которому поручилъ карету на сохраненіе. Бднякъ былъ раненъ. Подавленный числомъ. Онъ долженъ былъ уступить солдатамъ, напавшимъ на него, но, подобно собак, защищавшей до послдней крайности обдъ своего господина, взялъ наконецъ долю въ добыч и сдлалъ себ родъ плаща изъ старой блой простыни. Въ эту минуту онъ переворачивалъ на угольяхъ кусокъ лошадинаго мяса и Маіоръ прочелъ на лиц его радость, которую чувствовалъ онъ, приготовляя себ такую лакомую пирушку.
Графъ де Вандьеръ, за три дня впавшій въ состояніе дтской несмысленности, сидлъ также на подушк, возл своей жены. Онъ смотрлъ тусклыми, неподвижными глазами на эти пирамидальные огни, коихъ теплота начинала разогрвать его оцпенлость. Ружейный выстрлъ, прибытіе Филиппа, столь же мало тронули его, какъ и сраженіе, въ слдствіе коего карета была разграблена.
Сначала Филиппъ схватилъ руку молодой Графини, какъ будто для того, чтобъ выразить ей свою привязанность и огорченіе, которое чувствовалъ, видя ее доведенную до такой крайности, но остался безмолвенъ подл ней, свши на груд снга, которая подмывала сама себя, тая на огн. Онъ самъ уступила наконецъ животному наслажденію отогрться, забывая опасность, забывая все. Его лице, противъ воли, искоробилось выраженьемъ радости, почти зврской, и онъ ожидалъ съ нетерпніемъ, чтобы кусокъ лошади, данный его солдату, изжарился, ибо запахъ этого выпачканнаго угольями мяса раздражалъ въ немъ голодъ, а голодъ заставлялъ молчать его сердце, мужество и — любовь. Онъ смотрлъ безъ всякаго огорченія и гнва на разграбленіе своей кареты. Окружавшіе костеръ, раздлили промежъ себя одяла, подушки, шубы, платье женское и мужское, принадлежавшія Графу, Графин и Maiору. Филиппъ обернулся, чтобъ посмотрть, не осталось ли чего въ ящикахъ. При блеск огней, онъ замтилъ, что золото, бриліанты, серебро Графини, было разбросано, никто не думалъ присвоить себ ни малйшей вещицы.
Вс, коихъ случай собралъ вокругъ костра, хранили молчаніе, которое было ужасно. Каждый длалъ только то, что считалъ для себя необходимымъ. Ихъ крайность имла въ себ даже нчто каррикатурное. Лица, искаженныя холодомъ, напитаны были грязью, по которой слезы, отъ глазъ до оконечности щекъ, прорыли глубокія борозды, свидтельствовавшія толщину сей безобразной личины. Неопрятныя длинныя бороды еще боле увеличивали ихъ отвратительность. Одни были окутаны въ женскія шали, другіе прикрывались конскими чепраками, истасканными попонами, лохмотьями забитыми инеемъ, который, тая на огн, лилъ съ нихъ ручьями, у нкоторыхъ одна нога была въ сапог, другая въ башмак. Не было ни одного, чей костюмъ не представлялъ бы жалкой и смшной уродливости. Но окруженные множествомъ столь забавныхъ по видимому фигуръ и сценъ, вс были мрачны и суровы. Молчаніе прерывалось только хрустніемъ дерева, трескомъ огня, отдаленнымъ ропотомъ лагеря и сабельными ударами, наносимыми убитой лошади тми изъ солдатъ, кои наиболе голодали, чтобы высчь изъ ней лучшіе куски. Нкоторые несчастные, уставшіе боле другихъ, спали. Когда кто-нибудь изъ нихъ скатывался въ огонь, никто не подымалъ его, ибо эти строгіе логики думали, что, если онъ еще не умеръ, то огонь самъ заставитъ его искать другаго боле покойнаго мста. Если несчастливецъ пробуждался и погибалъ въ огн, никто не жаллъ объ немъ, только нкоторые солдаты взглядывали другъ на друга, какъ будто для того, чтобъ оправдать свою беззаботливость, повряя равнодушіе другихъ.
Молодая Графиня уже два раза была свидтельницею подобныхъ сценъ: она оставалась безмолвною и неподвижною.
Когда разные куски мяса, брошенные на уголья, зажарились, то каждый началъ утолять свой голодъ съ тою прожорливостью, которая, даже въ животныхъ, кажется такъ отвратительна,
— Въ первый разъ доводится мн видть тридцать пхотинцевъ на одной лошади!.. вскричалъ гренадиръ, который ее свалилъ.
Эта острота была единственное свидтельство національнаго Французскаго духа.
Вскор большая часть бдняковъ завернулись въ свои лохмотья, помстились на доскахъ, на всемъ, что могло предохранить ихъ отъ соприкосновенія съ снгомъ, и заснули, не заботясь о завтрашнемъ дн.
Когда Маіоръ отогрлся и утолилъ свой голодъ, непреодолимая дремота отяготла надъ его рсницами. Юлія спала. Онъ глядлъ на нее, пока боролся еще со сномъ. Юлія была окутана въ шубу и толстый драгунскій плащь. Голова ея лежала на подушк, замаранной кровью. Она спрятала ноги свои подъ плащь. Мховая шапка, подвязанная платкомъ подъ шею, предохраняла лице ея отъ холода, сколько было возможно. Въ этомъ состояніи она не походила ни на что. Это была безобразная масса. Только когда Графиня обернула во сн голову свою къ огню, Маіоръ могъ видть ея закрытые глаза и часть лба. Была ли то послдняя изъ торговокъ, скитающихся за арміей? Или прелестная женщина, слава любовника, царица баловъ, обожаемая сильфида, блистающая красотой и свжестью? Увы! самый проницательный глазъ преданнйшаго друга не могъ различить ничего… Это была вещь безъ имени, связка тряпья и лохмотьевъ, трупъ бездушный! Любовь уступила холоду, даже въ сердц женщины!
Сквозь густую пелену, которую неодолимый сонъ простиралъ надъ глазами Маіора, уже видлъ онъ мужа и жену, какъ дв маленькія точки. Пламя костра, эти разбросанныя фигуры, эта ужасная стужа, которая ревла въ трехъ шагахъ отъ бгучей теплоты… все превращалось въ мутное сновидніе.
Безотвязная мысль тревожила Филиппа.
— ‘Мы погибнемъ вс, если я засну… нтъ… не буду спать.’..
И онъ заснулъ!
Ужасный крикъ и взрывъ разбудили Филиппа скоро. Чувство долга, опасность Юліи, пали тотчасъ ему на сердце. Онъ испустилъ крикъ, подобный реву. Только онъ и его врный солдатъ были на ногахъ. Они увидли море огня, пучину своенравнаго пламени, которое, пожирая шалаши и бивуаки, во мрак ночи, составляло безбрежный фондъ, гд группы людей’ рисовались мрачными пятнами: потомъ крики отчаянія… вой… тысячи волнующихся призраковъ… лица неистовыя и — молчаніе ужасное! Среди сего пылающаго ада, колонна солдатъ двигалась къ мосту, промежь двухъ рядовъ труповъ.
— ‘Это отступленіе аріергарда!’ вскричалъ Маіоръ: ‘нтъ больше надежды!’
‘Я пощадилъ твою карету, Филиппъ!’ сказалъ одинъ дружескій голосъ.
Филиппъ обернулся и узналъ, при блеск пламени, молодаго Адъютанта.
— ‘Ахъ! все погибло!’ отвчалъ онъ. ‘Они сожрали мою лошадь!.. А какъ мн поднять этого безмысленнаго Графа и жену его?’
‘Возьми головню и погрози имъ!’
—‘Грозить Графин?’
‘Прощай!’ вскричалъ Адъютантъ. ‘Едва остается время для переправы… а я долженъ переправиться. У меня мать во Франціи!.. О какая ночь!.. Эта сволочь лучше хочетъ оставаться на снгу и большая часть предпочитаетъ сгорть,— чмъ подняться… Уже четыре часа, Филиппъ!. Черезъ два Русскіе тронутся. Увряю тебя, что Березина еще разъ запрудится трупами!. Филиппъ, подумай о себ! Ступай! лошадей нтъ: ты не можешь нести Графиню… Пойдемъ!..
— ‘Я, мой другъ!.. Мн оставить Юлію!.. мою Юлію!’..
Маіоръ схватилъ Графиню, поднялъ ее на ноги, началъ трясти изо всхъ силъ въ отчаяніи и заставилъ проснуться. Она глядла на него мертвыми, неподвижными глазами…
— ‘Надобно идти, Юлія! или мы должны погибнуть!’..
Вмсто всякаго отвта, Графиня старалась повалиться на землю, чтобъ опять заснуть.
Адъютантъ схватилъ горящую головню и началъ махать ею надъ самымъ лицемъ Графини.
— ‘Спасемъ ее противъ воли!’ вскричалъ Филиппъ.
Онъ схватилъ Юлію и отнесъ въ карету. Потомъ началъ просить друга своего о помощи, и оба, взявъ стараго Графа, не зная, живъ онъ или мертвъ, положили возл Графини. Наконецъ, переворачивая ногою валявшихся по земл солдатъ, Маіоръ отобралъ у нихъ все, что они разграбили, свалилъ весь скарбъ на обоихъ супруговъ и бросилъ въ уголъ кареты нсколько кусковъ жаренаго лошадинаго мяса.
‘Чтожь ты хочешь длать?’
— ‘Тащить карету!’ отвчаілъ Маіоръ.
‘Ты съ ума сошелъ!’
— ‘Да! правда!’ вскричалъ Филиппъ, сложивъ руки на грудь.
Вдругъ отчаянная мысль какъ будто овладла имъ.
— ‘Ты!’ вскричалъ онъ, схвативъ за плечо своего солдата: ‘я поручаю ее теб на одинъ часъ только… Помни, что ты долженъ скоре умереть, чмъ допустить кого, бы то ни было къ карет.’…
Сказавъ сіи олова, Маіоръ схватилъ въ одну руку вс бриліанты Графини, а другою, выхвативъ саблю, началъ осыпать тяжеловсными ударами тхъ, кои казались ему наиболе крпкими и безстрашными изъ спящихъ.
Онъ усплъ разбудить колоссальнаго: гренадира и двухъ другихъ, коихъ не льзя было распознать ранга.
— ‘Насъ жарятъ!’… сказалъ онъ имъ.
— Вижу… отвчалъ гренадиръ.
— ‘Ну такъ смерть за смерть! Не лучшели продать жизнь свою для прекрасной женщины и — можетъ быть — увидть опять Францію?’..
— Я хочу спать!. сказалъ одинъ изъ проснувшихся, повалившись опять на снгъ. И если ты дотронешься еще до меня, Маіоръ, то я пропорю теб брюхо…
— О чемъ дло, Г. Офицеръ? прервалъ гренадиръ. Видишь, этотъ соня пьянъ!.. Вдь Парижской житель!.. а этотъ народъ, знаешь, любитъ понжиться!..
— ‘Это все теб, храбрый гренадиръ!’ — вскричалъ Филиппъ, подавая ему бриліантовое ожерелье — ‘если ты захочешь слдовать за мной и драться, какъ бшеной… Русскіе на десять минутъ отсюда, у нихъ есть лошади, мы пойдемъ съ тобой на первую батарею и приведемъ пару рысаковъ.’…
— А часовые, Маіоръ?..
— ‘Одинъ изъ насъ троихъ.’.. сказалъ онъ солдату.
Тутъ перервалъ онъ свою рчь и взглянулъ на Адъютанта.
— ‘Вдь ты пойдешь съ нами, Ипполитъ!’ продолжалъ онъ.
— ‘И такъ… одинъ изъ насъ управится съ часовымъ… Сверхъ того, они врно сами спятъ… эти… Русскіе!
— Хорошо, Маіоръ! ты славной солдатъ… Но ты посадишь меня, посл въ свой берлинъ? сказалъ гренадиръ.
— ‘Безъ сомннія, если ты не покинешь тамъ своей шкуры.’..
Сіи три человка пожали руку другъ у друга, и — съ минуту продолжалось молчаніе.
— ‘Если я погибну, Ипполитъ и ты храбрый гренадиръ! общайте мн пожертвовать собой для спасенія Графини.’..
— Ршено! вскричалъ гренадиръ.
Трое отчаянныхъ пустились къ Рускому войску, прямо на батареи, которыя такъ ужасно разгромили массу несчастливцевъ, валявшихся по берегу рки.
Они похали трое: воротились только двое.
Черезъ часъ, топотъ двухъ скачущихъ лошадей раздавался по снгу, и пробужденная батарея сыпала ядрами, которыя свистали по головамъ спящихъ, стукъ лошадиныхъ шаговъ такъ былъ частъ, какъ будто кузнецы ковали желзо. Великодушный Адъютантъ погибъ. Исполинскій гренадиръ былъ цлъ и здоровъ, но Филиппъ, защищая своего друга, раненъ былъ штыкомъ въ плечо. Не смотря на то, онъ вцпился въ гриву лошади и сжалъ ее такъ сильно колнками, что животное находилось словно въ тискахъ.
— ‘Слава Богу!’.. вскричалъ Маіоръ, нашедши оставленнаго солдата неподвижнымъ и карету на мст.
‘Если вы справедливы, Г. Офицеръ, то врно выхлопочете мн крестикъ… Вдь мы славно позабавились… Гм!’..
— ‘Что мы сдлали?.. Запрягай-ка лошадей! Бери веревки!’
‘Да этихъ не достанетъ!’
— ‘Ну такъ ступай по этимъ сонямъ, обери у нихъ шали и все тряпье.’..
‘Ге! ге! да онъ умеръ, этотъ забавникъ!’.. вскричалъ гренадиръ, обдирая перваго, который попался. ‘Они мертвые.’..
— ‘Вс?’
‘Вс, до одного!.. Несвареніе желудка посл лошадинаго мяса… снгъ… огонь.’..
Сіи слова заставили содрогнуться Филиппа. Стужа усилилась.
—‘ Боже мой! Потерять ту, которую я спасалъ уже двадцать разъ!’..
Онъ началъ сильно трясти Графиню, крича:
— ‘Юлія! Юлія!’
Графиня подняла голову и открыла глаза.
— ‘Ну, сударыня! мы спасены!’
— Спсены… повторила Графиня, падая снова.
Наконецъ лошади были кои-какъ заложены. Маіоръ, держа саблю здоровой рукой, а поводья другой, вооруженный пистолетами, вскочилъ на одну лошадь, гренадиръ на другую.
Солдатъ, у котораго ноги отмерзли, брошенъ былъ поперегъ кареты, на Графа и Графиню.
Лошади, погоняемыя сабельными ударами, словно бшеныя мчали экипажъ по равнин. Но безчисленныя затрудненія ожидали везд Маіора. Когда онъ вскакалъ въ средину толпы, ему не возможно было хать, не подвергаясь опасности раздавить, на каждомъ шагу, спящихъ безчувственныхъ мущинъ, женщинъ и даже дтей. Напрасно искалъ онъ дороги, которую не за долго проложилъ себ аріергардъ по этой безпредльной масс людей: онъ долженъ былъ хать шагомъ, весьма часто останавливаемый солдатами, которые грозились убить его лошадей.
‘Хотите ли вф дохать? ‘
— ‘Готовъ пожертвовать всею моею кровью… всмъ свтомъ!’.. отвчалъ Маіоръ.
‘Ну такъ маршъ! сть яичницу, не жалть яицъ!’..
Гренадиръ пустилъ лошадей во весь опоръ по людямъ, опрокидывая окровавленными колесами бивуаки и прорзывая сугубый слдъ смерти. Однако должно отдать ему справедливость, что онъ не переставалъ кричать громовымъ голосомъ:
‘Гей! сволочь! сберегись!’
— ‘Несчастные!’ вскричалъ Маіоръ.
‘Э! да вдь все равно! Либо зима, либо пушка приберетъ же!’
И онъ гналъ безъ памяти лошадей, не жаля острея сабли. Но вдругъ воспослдовала катастрофа, которая должна была случиться гораздо ране и отъ которой невроятный случай дотол сохранялъ ихъ. Карета опрокинулась.
‘Я этого ожидалъ!’ вскричалъ хладнокровный гренадиръ. ‘Э! э! да пріятель нашъ въ карет также отправился!’
— ‘Бдный Лоранъ!’ сказалъ Маіоръ.
‘А его звали Лораномъ! Не изъ пятаго ли егерскаго?’..
— ‘Да!’..
‘Такъ это мой двоюродный братъ! Ну! да сказать правду! жизнь не стоитъ теперь, чтобъ жалть объ ней!’
Не льзя было поднять кареты и выпутать лошадей безъ важной потери драгоцннаго, невозвратимаго времени.
Толчокъ, произведенный паденіемъ, былъ такъ силенъ, что молодая Графиня очнулась, вышла изъ оцпененія, кое-какъ высвободилась изъ подъ платья и приподнялась. Она посмотрла вокругъ себя.
‘Филиппъ!’ вскричала она тихимъ голосомъ: ‘гд мы?’
— ‘Въ пятистахъ шагахъ отъ моста. Мы переправляемся черезъ Березину. По ту сторону, Юлія, я не буду васъ боле безпокоить!. Я вамъ позволю спать, сколько угодно. Мы будемъ въ безопасности… додемъ спокойно до Вильны!.. И дай Богъ, чтобъ вы никогда не знали, чего мн будетъ стоитъ жизнь ваша!’.
‘Ты раненъ!’
— ‘Это ничего!’..
Но развязка приближалась.
Пушки Русскія возвстили день. Овладвъ Студенкою, они начали громить равнину, и, при первомъ мерцаніи утра, Маіоръ увидлъ колонны ихъ, двигавшіяся грозно на высотахъ.
Тогда вопль тревоги раздался среди безчувственной громады, покрывавшей равнину. Толпы въ одну минуту вскочили на ноги. Каждый инстинктуально понялъ опасность. Вс, машинальнымъ, неопредленнымъ движеніемъ, устремились къ мосту. Русскіе разливались съ быстротою пожара. Мущины, женщины, дти, лошади — все ввалилось на мостъ. По счастію Маіора и Графини, они находились еще въ отдаленіи отъ рки, ибо Генералъ Эбле веллъ зажечь сваи съ другаго берега.
Не смотря на извщеніе, которое дали опоздавшимъ на сію послднюю доску спасенія, никто не хотлъ отступить назадъ. Не только мостъ, обремененный народомъ, подломился: но напоръ бурнаго потока людей, хлынувшаго на сей пагубный крутояръ, былъ такъ стремителенъ и неудержимъ, что цлая масса человческая ринулась стремглавъ въ волны, какъ глыба земли, какъ тяжелый обломокъ скалы, составленной изъ головъ и тлъ: не слышно было ни малйшаго крика — только глухой шумъ, словно камня, упавшаго въ воду! Березина покрылась трупами. Понятное движеніе тхъ, кои опрокинулись назадъ въ равнину, чтобъ избавиться отъ сей ужасной смерти, и неизбжное столкновеніе съ тми, кои, ничего не зная, продолжали стремиться впередъ, было причиною ужасной давки, въ коей задохлось множество народа. Графъ и Графиня де Вандьеръ были одолжены жизнію своей карет. Лошади погибли раздавленныя, растоптанныя, сами растоптавъ и взмсивъ кучу труповъ.