ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТРЕТЬЯКОВСКАЯ ГАААЕРЕЯ
ПЕРЕПИСКА
В. В. ВЕРЕЩАГИНА и П. М. ТРЕТЬЯКОВА
ПИСЬМА ПОДГОТОВЛЕНЫ К ПЕЧАТИ И ПРИМЕЧАНИЯ К НИМ СОСТАВЛЕНЫ
Н. Г. ГАЛКИНОЙ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
‘ИСКУССТВО’
МОСКВА
1963
От составителя
О. А. Лясковская. Верещагин и Третьяков
Письма
1. Верещагин — Третьякову. 5 марта
2. Третьяков — Верещагину. (Март)
3. Верещагин — Третьякову. (Март)
4. Третьяков — Верещагину. 3 апреля
5. Третьяков — Верещагину. 4 апреля
6. Третьяков — Верещагину. 5 апреля
7. Верещагин — Третьякову. (Апрель)
8. Верещагин — Третьякову. 6/18 сентября
9. Верещагин — Третьякову. 23 ноября/5 декабря
10. Верещагин — Третьякову. (Март)
11. Верещагин — Третьякову. 10 апреля
12. Третьяков — Верещагину. 29 мая
13. Верещагин — Третьякову. (Июль)
14. Верещагин — Третьякову. 3 августа
15. Третьяков — Верещагину. 18 января
16. Верещагин — Третьякову. (Март)
17. Верещагин — Третьякову. 2/14 сентября
18. Верещагин — Третьякову. 2/14 сентября
19. Верещагин — Третьякову. 3 октября
20. Верещагин — Третьякову. (Октябрь)
21. Верещагин — Третьякову. 11 февраля
22. Верещагин — Третьякову. 29 февраля
23. Верещагин — Третьякову. 24 марта
24. Верещагин — Третьякову. 31 июля/12 августа
25. Верещагин — Третьякову. 18/30 августа
26. Третьяков — Верещагину. (Март)
27. Верещагин — Третьякову. 21 марта/2 апреля
28. Верещагин — Третьякову. 3 мая
29. Третьяков — Верещагину. 7 мая
30. Верещагин — Третьякову. 15/27 мая
31. Третьяков — Верещагину. 31 мая
32. Верещагин — Третьякову. 14 марта
33. Верещагин — Третьякову. 20 марта
34. Верещагин — Третьякову. 9 апреля
35. Верещагин — Третьякову. 25 мая
36. Верещагин — Третьякову. 8 июня
37. Третьяков — Верещагину. 15 августа
38. Верещагин — Третьякову. 25 августа/6 сентября
39. Верещагин — Третьякову. 13 октября
40. Верещагин — Третьякову. 5/17 ноября
41. Третьяков — Верещагину. 15 ноября
42. Третьяков — Верещагину. 20 ноября
43. Верещагин — Третьякову. 30 ноября/12 декабря
44. Верещагин — Третьякову. 4/16 декабря
45. Верещагин — Третьякову. 22 февраля/6 марта
46. Верещагин — Третьякову. 24 февраля/8 марта
47. Третьяков — Верещагину. 11 марта
48. Верещагин — Третьякову. 15/27 марта
49. Верещагин — Третьякову. 23 марта/4 апреля
50. Третьяков — Верещагину. 11 апреля
51. Верещагин — Третьякову. 17/29 апреля
52. Третьяков — Верещагину. 26 июня
53. Третьяков — Верещагину. 25 июля
54. Верещагин — Третьякову. 29 июля/10 августа
55. Верещагин — Третьякову. 30 июля/11 августа
56. Третьяков — Верещагину. 17 августа
57. Верещагин — Третьякову. 12/24 августа
58. Верещагин — Третьякову. 23 августа/4 сентября
59. Верещагин — Третьякову. 15/27 сентября
60. Верещагин — Третьякову. 17/29 сентября
61. Верещагин — Третьякову. 2/14 октября
62. Верещагин — Третьякову. 10/22 ноября
63. Верещагин — Третьякову. 23 февраля
64. Верещагин — Третьякову. 4/16 марта
65. Верещагин — Третьякову. 22 марта
66. Верещагин — Третьякову. 9 апреля
67. Верещагин — Третьякову. 1 мая
68. Верещагин — Третьякову. 3/15 мая
69. Верещагин — Третьякову. 13/25 мая
70. Верещагин — Третьякову. 30 мая/11 июня
71. Верещагин — Третьякову. 31 мая/12 июня
72. Верещагин — Третьякову. 24 июня/6 июля
73. Верещагин — Третьякову. 30 июня/12 июля
74. Верещагин — Третьякову. 6/18 августа
75. Верещагин — Третьякову. 14/26 октября
76. Верещагин — Третьякову. (Ноябрь)
77. Верещагин — Третьякову. 21 ноября/3 декабря
78. Верещагин — Третьякову. 5/17 декабря
79. Верещагин — Третьякову. 7/19 декабря
80. Верещагин — Третьякову. 31 марта
81. Верещагин — Третьякову. 27 апреля
82. Верещагин — Третьякову. 20 мая
83. Верещагин — Третьякову. 25 мая
84. Верещагин — Третьякову. 11 ноября
85. Третьяков — Верещагину. 13 ноября
86. Верещагин — Третьякову. 14 ноября
87. Верещагин — Третьякову. 9/21 февраля
88. Третьяков — Верещагину. 28 февраля
89. Верещагин — Третьякову. 8/20 марта
90. Третьяков — Верещагину. 25 марта
91. Верещагин — Третьякову. 29 марта/9 апреля
92. Верещагин — Третьякову. 5/17 апреля
93. Третьяков — Верещагину. (Апрель)
94. Верещагин — Третьякову. 4/16 мая
95. Третьяков — Верещагину. 23 мая
96. Третьяков — Верещагину. 26 мая
97. Верещагин — Третьякову. 30 мая/10 июня
98. Третьяков — Верещагину. 31 мая
99. Верещагин — Третьякову. 3/15 июня
100. Третьяков — Верещагину. 22 июня
101. Верещагин — Третьякову. 28 июня/9 июля
102. Верещагин — Третьякову. 30 июня/11 июля
103. Третьяков — Верещагину. 7 июля
104. Третьяков — Верещагину. 14 июля
105. Третьяков — Верещагину. 25 июля
106. Верещагин — Третьякову. 31 июля/12 августа
107. Верещагин — Третьякову. 18/30 августа
108. Верещагин — Третьякову. 31 августа/11 сентября
109. Верещагин — Третьякову. 18/30 ноября
110. Верещагин — Третьякову 13/25 декабря
111. Верещагин — Третьякову. 19 декабря
112. Верещагин — Третьякову. 24 декабря
113. Верещагин — Третьякову. 27 декабря
114. Верещагин — Третьякову. 26 января
115. Верещагин — Третьякову. 2 февраля
116. Верещагин — Третьякову. 22 февраля
117. Верещагин — Третьякову. (Ноябрь)
118. Верещагин — Третьякову. 19 декабря
119. Верещагин — Третьякову. 25 октября/6 ноября
120. Верещагин — Третьякову. 21 ноября/3 декабря
121. Верещагин — Третьякову. 4/16 марта
122. Верещагин — Третьякову. 3/15 апреля
123. Верещагин — Третьякову. 19/31 мая
124. Верещагин — Третьякову. 2/14 июня
125. Верещагин — Третьякову. 6 августа
126. Верещагин — Третьякову. 29 августа
127. Верещагин — Третьякову. 26 марта
128. Верещагин — Третьякову. 3 мая
129. Верещагин — Третьякову. 17 апреля
130. Верещагин — Третьякову. 3 января
131. Верещагин — Третьякову. 12 марта
132. Третьяков — Верещагину. 16 декабря
133. Верещагин — Третьякову. 20 декабря
134. Верещагин — Третьякову. 17 февраля
135. Третьяков — Верещагину. (Февраль)
136. Верещагин — Третьякову. 21 февраля
137. Верещагин — Третьякову. 22 февраля
138. Верещагин — Третьякову. 22 февраля
139. Верещагин — Третьякову. 25 февраля
140. Верещагин — Третьякову. 26 февраля
141. Верещагин — Третьякову. 11 марта
142. Третьяков — Верещагину. 30 июля
143. Верещагин — Третьякову. 6/18 августа
144. Верещагин — Третьякову. 9 ноября
145. Верещагин — Третьякову. 1 декабря
146. Верещагин — Третьякову. (Декабрь)
147. Верещагин — Третьякову. 17 ноября
148. Верещагин — Третьякову. 17 ноября
149. Верещагин — Третьякову. 1 декабря
Приложения
Примечания
Именной указатель
Публикуемые в настоящем издании письма В. В. Верещагина и П. М. Третьякова хранятся в Отделе рукописей Государственной Третьяковской галлереи. Все письма В. В. Верещагина публикуются по подлинникам. Письма П. М. Третьякова в некоторой части публикуются по сохранившимся в фонде П. М. Третьякова черновикам и копиям. Отсутствие некоторых подлинников писем П. М. Третьякова объясняется частыми разъездами В. В. Верещагина, во время которых они могли затеряться. Сохранившиеся подлинники писем П. М. Третьякова были переданы в 1903 году В. В. Верещагиным члену Совета Третьяковской галлереи И. С. Остроухову.
Общее количество публикуемых писем — 149, они охватывают период 1874—1898 годов.
В целях единообразия датировки писем во всех случаях перенесены в правый угол письма. Восстановленные в случае их отсутствия в оригинале даты заключены в квадратные скобки. Письма печатаются по новой орфографии, но с сохранением особенностей написания. Недописанные части слов в тех случаях, когда это вносит неясность, дописаны и заключены в квадратные скобки, так же как в редких случаях пропущенные слова.
Творческий путь В. В. Верещагина представляет особый интерес для истории художественной жизни России второй половины XIX века. На первый взгляд он кажется простым и ясным, но по мере углубления в события того времени и воссоздания отношений, связывавших художника с его современниками, картина становится несравненно более сложной. Эти вопросы подробно освещаются в переписке В. В. Верещагина и П. М. Третьякова. В ней необыкновенно рельефно рисуется образ Верещагина, волевого и целеустремленного человека. Эти качества в основном определили своеобразие его художественной деятельности и его поступков.
По своему воспитанию Верещагин принадлежал к дворянской военной среде. Режим кадетских корпусов выработал в нем крайний индивидуализм и привычку полагаться на самого себя, свою волю и свои способности. Он, не колеблясь, отказался от военной карьеры, решив посвятить себя художественной деятельности. Разочарованный в далеком от жизни академическом преподавании, Верещагин взял отпуск в Академии художеств и уехал на Кавказ учиться рисунку не на моделях, натренированных в позировании, но на типах местного населения, живущего в своеобразных бытовых условиях.
Еще до поступления в мастерскую Жерома Верещагин начал вырабатывать свою манеру рисунка, точного, подчас жесткого, но по-своему виртуозного в лучших своих образцах.
Не стремление к экзотике влекло художника к малоизученным народностям, но чисто научный интерес. Следует отметить, что Верещагин стоял на уровне этнографических и археологических знаний своего времени, о чем свидетельствуют его зарисовки в Средней Азии и пояснительные тексты к издававшимся художником каталогам.
Научные интересы Верещагина обусловили четкость художественной манеры, позволявшей воспроизводить со всей точностью исторические памятники, предметы быта и своеобразие этнических типов. Результатом явилась свойственная художнику привычка никогда не заканчивать на натуре даже карандашный этюд, но тщательно обрабатывать его дома. Небольшие этюды масляными красками исполнялись с натуры лишь тогда, когда в пейзаж не вписывалась архитектура. В противном случае все ее детали, включая орнамент, прорисовывались по линейке с точностью чертежа {Об этом свидетельствуют незаконченные работы художника.}. Только после этого художник набрасывал на рисунок красочный покров, следуя тому впечатлению, которое получал, наблюдая природу. Он верно передавал мягкую золотистую гамму Туркестана и цветовые контрасты Индии. Верещагин наблюдал в натуре и стремился воспроизвести силу света, цветные тени — словом, применить те общепринятые приемы живописи в пленэре, которые во второй половине XIX века стали достоянием не только передовых художников, но и западноевропейских академий. Однако подлинным мастером пленэра художник не был. Этому мешало недостаточно углубленное изучение природы и стремление использовать колористическую гамму в целях декоративных.
Верещагин в итоге своей работы воспроизводил не тот образ, который видел в натуре, но давал некий синтез зрительного впечатления с результатом изучения предмета с помощью научных методов. Однако этот художественный принцип не был доведен Верещагиным до своего логического конца. Прекрасно передавая этнический тип, он редко стремился к глубокому изучению человека. Изображая его, он всегда довольствовался общим впечатлением. Это не было случайностью. Логическое начало всегда превалировало в композиционных конструкциях художника над чисто чувственным восприятием натуры. Об этом ярко свидетельствуют карандашные эскизы к его картинам. Поэтому в ходе его работы не было места случайности. Он знал, что хотел сказать и как мог это выразить.
Верещагин сознательно отбросил наиболее трудную для живописи задачу: передачу психологии человека. Не надо думать, что он был к этому не способен. Одна из самых ранних его картин — ‘Опиумоеды’ (Государственный музей искусств Узбекской ССР в Ташкенте) — свидетельствует о противном. Но задача, которую ставил перед собой художник, вела его не к изучению психологии человека, но к отражению жизни азиатских народов и к созданию летописи войны в ее жестокой правде. В начале своей деятельности Верещагин выступил в роли просветителя, бичуя изуверство в своем большом рисунке ‘Религиозная процессия на празднике Мохаррем в Шуше’ (1866, ГТГ), дикость нравов застойной культуры Туркестана в картинах ‘Представляют трофеи’ (1871—1872, ГТГ), ‘Самаркандский зиндан’ (1873, Самаркандский музей), ‘Продажа ребенка-невольника’ (1871—1872, ГТГ) и т. д., после поездки в Индию он поставил себе целью отобразить в ряде картин пагубные последствия империалистического захвата англичанами Индии. Участие в турецкой кампании дало художнику возможность показать современную ему войну с применением огнестрельного оружия как массовую бойню.
Сама широта поставленных задач отрицала психологически углубленную трактовку темы. Она обусловила серийность написанных художником картин. Когда зритель переходил от одной картины к другой, где на фоне характерной природы были изображены массовые сцены, его эмоциональная реакция все нарастала и он уходил с выставки глубоко потрясенный. Недаром В. В. Стасов приветствовал художника как мастера изображения хоров. Верещагин прекрасно понимал характер воздействия своих картин на зрителя. Экспонируя свои произведения на темы русско-турецкой войны, он впервые воспользовался музыкальным сопровождением. Верещагин ценил единство настроения, создаваемое экспозицией близких по сюжету картин. Он не признавал больших выставок с их разнородным материалом, где каждый художник бывает представлен двумя-тремя произведениями. Устраивая большие персональные выставки, он вышел из этого испытания победителем, завоевав симпатии зрителя, и приобрел всемирную славу. Следует ли после этого удивляться, что художник, абсолютно убежденный в том, что он хотел сказать зрителю, чрезвычайно важно, ставил свою творческую деятельность, расценивал ее. Он всецело подчинял ей собственную жизнь и ей же, в его представлении, должны были служить все те, кто входил с ним в соприкосновение.
Если не учитывать этой основной черты психологии Верещагина, трудно понять его взаимоотношения с современниками, в особенности с людьми, ему близкими.
В 1882 году Верещагин писал П. М. Третьякову по поводу выставки серии картин на темы русско-турецкой войны и индийской серии: ‘В Германии почти вовсе не ругались, только одна газета сказала, что я гениален, но не гений,— и то не худо’ {Письмо В. В. Верещагина к П. М. Третьякову от 9 апреля 1882 года.}.
Эта уверенность художника в значительности своего творчества при действительно новом его содержании, его познавательной ценности и обилии выпускаемых из мастерской произведений воздействовала и на самого искушенного зрителя.
Только поняв это особое положение Верещагина в кругу русских живописцев, можно объяснить неистощимое терпение В. В. Стасова, исполнявшего при всей своей занятости все его поручения, и терпение Третьякова в ходе его сложных взаимоотношений с художником.
Переписка Верещагина и Третьякова важна тем, что оба корреспондента рисуются в ней особенно ярко и предстают перед читателем как резко выраженные индивидуальности.
В противоположность переписке П. М. Третьякова и И. Н. Крамского в ней нет, за редкими исключениями, обмена мыслями по чисто художественным вопросам. В центре ее стоит творчество Верещагина и отношение к нему Третьякова как собирателя русской живописи. Вся энергия, напористость Верещагина, его страстная убежденность и нарастающая усталость отразились в этой переписке, так же как деликатная настойчивость, моральная высота и увлеченность Третьякова талантом художника.
Впервые Третьяков познакомился с Верещагиным в 1872 году в мастерской художника в Мюнхене. Верещагин работал в это время над своими картинами, посвященными Туркестану. Картины произвели на Третьякова очень большое впечатление, он сразу почувствовал в их авторе новое, своеобразное явление в русском искусстве.
К моменту открытия выставки Верещагина в Петербурге, весной 1874 года, Третьяков уже высказывал желание что-либо приобрести, но художник воздержался от положительного ответа, ожидая решения, которое будет вынесено царем {См. письмо В. В. Верещагина к П. М. Третьякову от 5 марта 1874 года.}.
Картины Александром II не были приобретены, а художник, подвергшийся нападкам военщины, уничтожил три из наиболее выразительных картин — ‘Забытый’, ‘Окружили — преследуют’ и ‘У крепостной стены. Вошли!’.
Третьяков отозвался на это событие несколькими строками, которые и сейчас волнуют читателя своей искренностью. ‘Через неделю после того, как Дмитрий Петрович (Боткин.— О. Л.) поехал в Петербург, узнаю я от него о том несчастии, которое понесло наше искусство в лице трех картин Ваших, для меня лично это более, нежели несчастие: я еще никогда в жизни ничем не был так огорчен’ {Письмо П. М. Третьякова к В. В. Верещагину от 3 апреля 1874 года.}.
П. М. Третьяков уговорил своего брата С. М. Третьякова и Д. П. Боткина совместно приобрести всю коллекцию, с тем чтобы она, согласно воле художника, никогда не могла быть раздроблена или продана (целиком или по частям) и всегда была открыта для публики в подходящем для этого помещении.
Однако когда Д. П. Боткин приехал в Петербург для переговоров с А. К. Гейнсом, уполномоченным Верещагина, то приобрел коллекцию в свою единоличную собственность с тем, чтобы половину передать П. М. Третьякову. Возмущенный Третьяков известил об этом Верещагина, который ответил в свою очередь, что подобных полномочий он Гейнсу не давал и на таких условиях коллекцию продать не согласен.
Когда П. М. Третьяков дал понять, что он готов приобрести всю коллекцию с тем, чтобы сейчас же уступить ее какому-нибудь общественному учреждению на вышеуказанных условиях, Д. П. Боткин устранился. А. К. Гейне и П. М. Третьяков заключили условие о продаже всей коллекции в составе картин, этюдов и рисунков {За исключением картины ‘С гор на долину’, местонахождение которой неизвестно.} за девяносто тысяч рублей серебром. Особо было отмечено, что картины ‘никоим образом и никогда не могут быть переданы за пределы России’ {Отдел рукописей ГТГ, No 1/1011, полный текст условия см. прим. 1 к письму 17.}.
Помимо экспонированных на выставке рисунков Верещагин передавал в собственность покупателя альбом (из которого были вынуты экспонированные листы) с карандашными этюдами и набросками, исполненными во время путешествия по Кавказу, Закавказью, Дунаю и Туркестану.
Коллекцию туркестанских работ Верещагина Третьяков хотел принести в дар Училищу живописи, ваяния и зодчества. Однако Совет Училища затруднился принять этот дар за отсутствием помещения и из-за необходимости затрат на постройку. Тогда П. М. Третьяков передал коллекцию Московскому Обществу любителей художеств с условием, чтобы в течение трех лет оно выстроило подходящее для экспозиции здание. В случае невыполнения этого условия коллекция должна была вернуться к Третьякову.
В течение нескольких лет картины Верещагина помещались в тесной старой квартире Общества любителей художеств. В 1877 году истек срок, данный Третьяковым Обществу, но он не торопился взять коллекцию обратно. В 1880 году Третьяков приобрел на аукционной продаже семьдесят восемь этюдов индийской серии и начал большую пристройку к существовавшей в ту пору галлерее. Весной 1882 года пристройка заканчивалась, а с 1 октября по 1 ноября галлерея была закрыта по случаю развески верещагинских коллекций. Они были удобно размещены в новых нижних залах галлереи {Все подробности приобретения П. М. Третьяковым произведений Верещагина превосходно изложены в книге А. П. Боткиной ‘Павел Михайлович Третьяков в жизни и искусстве’ (изд. 2-е, М., 1960, стр. 139—185).}.
Приобретение и устройство картин и этюдов Верещагина стоило Третьякову не только больших денег, но и длительных хлопот и волнений. Однако он шел на все это, будучи убежден, что необходимо сохранить для русского общества туркестанскую коллекцию нераздробленной. Прежде всего, он высоко ставил ее познавательное значение. Что касается оценки ее художественных достоинств, Третьяков, как обычно, обратился за советом к Крамскому, который отнесся к своей задаче чрезвычайно добросовестно и прислал письмо с характеристикой творчества художника, сохранившей свое значение и в настоящее время. Крамской писал: ‘Чтобы… быть правильно понятым, формулирую свое мнение самым точным образом, чтобы не было надобности когда-либо извиняться в преувеличении. Верещагин не из тех художников (по крайней мере до сих пор, за будущее не поручусь), которые раскрывают глубокие драмы человеческого сердца (что и есть действительное искусство в его настоящем значении и высший его род). Он человек в этой коллекции в огромной доле формальный, внешний (хотя это слово, применяемое к нему, пошло). Лучше сказать, он объективен гораздо больше, чем человеку свойственно вообще. Та идея, которая пронизывает все его произведения, выходит из головы гораздо больше, чем от сердца. Дальше: его идеи, откуда бы они ни выходили, однако ж, такого сорта, что отказать им в сочувствии нельзя… Его живопись (собственно письмо) такого высокого качества, которое стоит в уровень с тем, что мы знаем в Европе… его рисунок (не внешний, контурный), который очень хорош, а внутренний, то, что иногда называют лепкой, слабее его других способностей, и он-то, этот рисунок, главным образом заставляет меня отзываться об нем как об человеке, не способном на выражение внутренних, глубоких сердечных движений… Словом, мы все будем ходить в эту галлерею для того, чтобы что-нибудь узнать, но не для того, чтобы интимнейшим образом побеседовать и вынести успокоение и крепость для продолжения того, что называется жизнью. Ни одной черты родной нам по духу, исключая патриотической, нет в этой коллекции, да и быть не могло. И все-таки это колоссальное явление, и все-таки эта коллекция драгоценна, она слишком серьезна’ {‘Переписка И. Н. Крамского’, т. 1. И. Н. Крамской и П. М. Третьяков. 1869—1887, М., ‘Искусство’, 1953, стр. 81—83.}.
Крамской говорил о серьезности работы художника, о необходимости приобрести коллекцию, но отказывал Верещагину в способности создавать психологически углубленные образы. В общем с этой оценкой были согласны многие из деятелей русской художественной культуры, например И. Е. Репин и даже горячий пропагандист творчества Верещагина Стасов. В свое время он написал Репину: ‘Верещагин только при хоре все остается, а у Вас есть и столько же потрясающие и глубокие солисты’ {И. Е. Репин и В. В. Стасов, Переписка, т. 2. 1877—1894, М., ‘Искусство’, 1949, стр. 128, 129.}.
Однако П. М. Третьяков, по-видимому, не был согласен с этим довольно суровым отзывом.
Это доказывают его постоянные усилия пополнить свое собрание новыми произведениями Верещагина как в виде отдельных экспонатов, так и сериями, не останавливаясь перед необходимостью затратить на это огромные средства. Не только идейную сторону произведений Верещагина ценил Третьяков, но, повторяем, их познавательное значение и живописные качества. Об этом свидетельствует письмо Третьякова от 4 марта 1880 года к В. М. Жемчужникову по поводу индийских этюдов и картин на тему русско-турецкой войны. ‘…В обеих коллекциях есть вещи такие гениальные, что все заграничные статьи были довольно бледны и недостаточно верны. Что за сравнение то с Жеромом, то с Ор. Берне, то с Детайль, то с Невилем. Я считаю и считал всегда Верещагина таким колоссом, что по многим сторонам его таланта не знаю никого из всех современных художников — включая и Фортуни — ему равного…’ {Отдел рукописей ГТГ, No 1/4751.}.
Еще в 1875 году Третьяков писал о том, как выделяется талант Верещагина на среднем уровне русской художественной культуры {См. письмо П. М. Третьякова к В. В. Верещагину от 29 мая 1875 года.}. Это было высказано в ответ на скандал в связи с отказом художника от профессорского звания и статьей Н. Л. Тютрюмова, обвинявшего его в том, что он в работе над картинами прибегал к помощи других художников.
Высказывая желание приобрести картину ‘Дервиши’, П. М. Третьяков писал в 1882 году Стасову: ‘…Я не говорил, что эта вещь лучше всего написанного, это не мои слова, но Вы знаете, что я поражен солнечным светом, разлитым по всей картине, виртуозностью письма’ {‘Переписка П. М. Третьякова и В. В. Стасова. 1874—1897’, М., ‘Искусство’, 1949, стр. 64.}.
Вследствие всего вышеизложенного отношения между Третьяковым и Верещагиным в 1880-х годах принимают драматический отпечаток. Верещагина в этот период времени интересуют прежде всего его картины на тему русско-турецкой войны. Так как он справедливо считает эту серию наиболее серьезной из всего им написанного, его крайне заботит ее судьба. Между тем задуманные им грандиозные картины требуют гораздо большей затраты труда и значительно большего времени, чем туркестанская серия. Поэтому художник стремится запродать картины о русско-турецкой войне заранее, еще не выполненными, чтобы иметь возможность спокойно над ними работать. Он хочет продать их наследнику и назначает приблизительные цены в соответствии с размерами картин. Когда эта попытка не удается, он вновь обращается к Третьякову. И тут впервые между ними обнаруживается принципиальное расхождение. Третьяков высказывает пожелание, чтобы в картинах отразилось самопожертвование русского солдата и ‘отдельных некоторых лиц’. Верещагин настаивает на том, что одной из главных является картина ‘Пленные’, отразившая несчастья, сопутствующие каждой войне. ‘…Передо мною, как перед художником, война, и ее я бью, сколько у меня есть сил, сильны ли, действительны ли мои удары — это другой вопрос, вопрос моего таланта, но я бью с размаху и без пощады’ {Письмо В. В. Верещагина к П. М. Третьякову от 3 мая 1879 года.}.
Надо отметить, что Верещагин наряду с бедствиями русских солдат всегда показывал и страдания турок. Третьяков ответил: ‘…И Вы и я не за войну, а против нее. Война есть насилие, и самое грубое, кто же за насилие? Но эта война исключительная, не с завоевательной целью, а с освободительною, созданная самыми образованными нациями, имевшими полнейшую возможность устранить ее и не сделавшими этого из эгоизма, из торгашества. Изображение не блестящих подвигов, в народном смысле, имел я в виду, а жертв принесенных, сопряженных со всеми ужасами войны, а это ли не бич войны?’ {Письмо П. М. Третьякова к В. В. Стасову от 7 мая 1879 года.}.
Верещагин знал, что Третьяков готов купить всю коллекцию, предоставляя ему полную свободу творчества, но сумма, которую он мог за нее заплатить, казалась Верещагину недостаточной. Художник хотел прежде всего продать этюды, исполненные в Индии, за которые запрашивал с Третьякова 120 тысяч, а Третьяков соглашался заплатить 90 тысяч. В конце концов Верещагин решился на организацию аукциона. Военные картины в конечном счете в распродажу пущены не были. Аукцион принес Верещагину 140 тысяч рублей. За 78 этюдов Третьяков заплатил свыше 75 тысяч, то есть приблизительно по тысяче за каждый. Никому из русских художников Третьяков не платил подобных сумм. И это не было исключением, вызванным ажиотажем аукциона. Когда в 1882 году Третьяков высказал пожелание приобрести вновь написанные Верещагиным эскизы двух индийских всадников, художник назначил цену 7500 рублей за оба эскиза. В описи Третьякова они оценены в 6000 рублей. Если вспомнить, что в 1877 году ‘Протодиакон’ Репина был приобретен за 1400 рублей, а в 1884 году один из лучших портретов Крамского — ‘Портрет А. Д. Литовченко’ — за тысячу рублей, то разница в оценках кажется поразительной {Даже если принять во внимание, что Репин и Крамской уступали Третьякову свои произведения ниже их стоимости, разница в оценке остается значительной. Уже в 1898 году Репин, отдавая на комиссию маленькую картину ‘Не ждали’, оценивал ее в 3000 рублей.}.
Следует прибавить, что ‘Всадники’, написанные в парижской мастерской, значительно уступают другим работам из индийской серии.
По-видимому, Верещагин, подобно многим, переоценивал размеры состояния Третьякова.
31 марта 1883 года он писал ему: ‘…Покамест Болгарская война еще в моих руках, я предлагаю Вам взять ее всю, то есть 25 картин и 50 этюдов, за 150 000 рублей, как раз за ту цену, которую возьмет Мейссонье за одну картину. Уплату рассрочу на 3, даже 4 года’ {Это письмо явно показывает, что Верещагин, проживший большую часть своей жизни за границей, привык сравнивать себя с западными художниками и мерить свой успех парижским рынком. Он был далек от повседневной художественной жизни России с ее иными масштабами и стремлениями. Однако он не стал и художником, процветающим на международной арене. Его творчество было одним из своеобразных разветвлений русского гуманизма. Деньги нужны были Верещагину для путешествий, организации огромного количества персональных выставок, для постройки мастерской.}.
По-видимому, не, только цена удерживала Третьякова от покупки болгарской серии. Не все входившие в нее картины он хотел видеть в своей коллекции. В 1882 году он уже владел несколькими крупными произведениями, и когда в конце 1883 года, не желая снимать с экспозиции только что повешенную такую большую и тяжелую картину, как ‘Перед атакой’, Третьяков отказался дать ее на выставку, устраиваемую Верещагиным за границей, он получил в ответ от художника телеграмму: ‘Мы с Вами более не знакомы’. Отношения возобновились в 1887 году, и переписка началась с того же, на чем оборвалась, но на этот раз Третьяков не препятствовал брать на выставки картины большого размера. Несмотря на повышенные требования Верещагина, на его постоянные ссылки на успех за границей, уверения, что цены на его картины будут неуклонно расти, в переписке 1880-х годов то и дело отражается его растущая усталость, он жалуется на трудности в работе, на нездоровье {14/26 октября 1882 года, до вторичного отъезда в Индию, Верещагин писал: ‘Сегодня мне стукнуло 40 лет. Отныне буду производить 1/4 того, что производил до сих пор,— довольно лихорадок!’}.
Расцветом творчества Верещагина были, однако, именно 1880-е годы, когда он работал над серией картин о болгарской войне. Помимо своей содержательности и драматизма она была наилучшей и в смысле художественного воплощения темы. Верещагин искал в ней единства настроения, впечатляющего пейзажа, стремился к тональной живописи. Очень характерно редкое у него признание трудности работы над картиной в письме к Третьякову от 13/25 мая 1882 года: ‘…Так как Вы видели мою выставку, то скажите, понравились ли Вам мои новые картины. За ‘Перевязочным пунктом’, между нами сказать, я крепко бился, почти уже кончивши, всю снова переписал, рубашки на мундиры и обратно. Чуть не каждый день собирался рвать ее, но в конце концов, кажется, добился того, что и правда не утеряна и глазу не больно смотреть на эту пестроту рубах и мундиров— задача нелегкая, как видите, потруднее эффектов восточной жизни с заранее прибранными цветами и тонами’. Последние слова особенно интересны потому, что они указывают на вполне сознательный метод Верещагина строить свои индийские этюды, акцентируя какую-либо определенную цветовую гамму, имеющую в конечном счете декоративное значение, хотя и основанную на изучении натуры. Тонкости цветовых нюансов всегда не хватало Верещагину, поэтому, несмотря на стремление передать характер местности, это удавалось ему лишь в общих чертах.
Следует отметить, что именно в картине ‘Перевязочный пункт’ художник при тщательном соблюдении перспективы и ясности членения массовой сцены выделил и несколько главных действующих лиц: стоящего солдата с разбитой челюстью и задумавшегося солдата на переднем плане.
Утомление от уединенной жизни за границей и почти постоянного участия в организации выставок заставило художника в начале 1890-х годов возвратиться в Россию. Он поселился в Москве, продав свою мастерскую в окрестностях Парижа К. Е. Маковскому. В Москве Верещагин обратился к серии исторических картин на тему наполеоновских войн. Он тщательно готовился к ней, подбирая достоверные исторические материалы. Однако серия не удалась художнику. Она требовала от него тех знаний и навыков, что прежде не лежали в поле его внимания. Добиваться мастерства в области психологической выразительности было уже поздно. Внимательное изучение человеческого лица Верещагин прекратил слишком рано. Проработанные рисунки относятся лишь к 1860-м годам. Все это не могло не сказаться на дальнейшей работе.
Переписка Верещагина с Третьяковым красноречива и своими умолчаниями. Из произведений художника конца 1880-х годов (палестинская серия) и 1890-х (наполеоновская серия) Третьяков ничего не приобрел. Его вновь заинтересовали этюды художника, исполненные им на севере России, которые и были последним пополнением коллекции произведений Верещагина в Третьяковской галлерее.
Увлечение древнерусским искусством, поездки на север на натуру как бы вновь воскресили талант художника, и он был прав, оценивая свою картину ‘Паперть церкви в Толчкове’ (1894, ГТГ) как успех в области мастерства живописи. Глубина интерьера и лолнозвучные темные краски этюда очень хороши. Как мы видим, эта удача не прошла мимо внимательного взгляда П. М. Третьякова, хотя последний к этому времени, по-видимому, не был склонен оценивать мастерство Верещагина так высоко, как в 1870-х и в начале 1880-х годов. В этом отношении очень характерно письмо Третьякова к Л. Н. Толстому от 18 июня 1890 года, где он говорит о своем собирательстве. Он заканчивает его следующими словами: ‘Мое личное мнение то, что в живописном искусстве нельзя не признать главною самую живопись и что из всего, что у нас делается теперь, в будущем первое место займут работы Репина, будь это картины, портреты или просто этюды, разумеется, высокое содержание было бы лучше, то есть было бы весьма желательно…’ {‘Литературное наследство’, No 37/38, М, Изд-во Академии наук СССР, 1939, стр. 255, 256.}.
Но это не умаляет того места, которое уделял в своей деятельности Третьяков творчеству Верещагина. Достаточно прочесть переписку Третьякова с Крамским, чтобы почувствовать, что и последний был вовлечен в хлопоты и заботы, связанные с приобретением картин Верещагина.
Следует сказать и о том, что художник, обаятельный и светский человек (за пределами интересов, связанных с его творчеством), был хорошо принят в семье Третьяковых. Он чувствовал глубокую симпатию к жене Третьякова, Вере Николаевне, что нашло отражение в переписке. А. П. Боткина так писала о художнике, основываясь на своих юношеских впечатлениях. ‘Я помню, каким ореолом окружало Верещагина наше молодое воображение. Красота его наружности, слава подвигов, интересные разговоры и, конечно, больше всего его картины делали его для нас несравненным героем’ {А. П. Боткина, Павел Михайлович Третьяков в жизни и искусстве, изд. 2-е, М., 1960, стр. 177.}.
Со своей стороны Верещагин высоко ценил Третьякова и его деятельность, которая уже в то время была известна далеко за пределами России. 23 февраля 1882 года он писал Третьякову из Берлина: ‘Имя Ваше произносится с таким уважением, чуть не благоговением, что Вам смешно сделалось бы, если бы Вы услышали’, а в 1887 году вспоминал: ‘Галлерея Ваша до того интересна, что, кажется, не ушел бы из нее’.
Издаваемая переписка проливает свет на сложную и оригинальную личность Верещагина, на положительные и отрицательные стороны его характера. Но при всех обстоятельствах он предстает перед нами страстно убежденным публицистом, который должен всеми средствами донести свои идеи до широких масс. Третьяков же, как всегда, играет роль помощника и друга, чьи благородные усилия помогали русским художникам работать в меру своих убеждений и таланта.
1. ВЕРЕЩАГИН — ТРЕТЬЯКОВУ1
Милостивый государь Павел Михайлович.
Ваше милое письмо2, крайне для меня лестное, я сегодня получил и спешу ответить, что выставка моя откроется в четверг3 и что заботы о помещении моих работ принял на себя приятель мой Александр Константинович Гейне4, к которому в случае приезда Вашего в Петербург я позволю себе предложить Вам обратиться, я думаю, впрочем, что он не может дать Вам положительного ответа до извещения государя императора5 об том, что ему угодно взять для себя или для какого-либо музея.
Еще раз благодарю Вас за Ваше любезное предложение и прошу Вас принять уверение в моем уважении.
Его превосходительство Александр Константинович Гейне в доме министра путей сообщения.
2. ТРЕТЬЯКОВ — ВЕРЕЩАГИНУ
Милостивый государь Василий Васильевич.
Простите, что опять пишу Вам. Я, брат мой1 и Д. П. Боткин2 составили план приобрести3 Вашу коллекцию всю без раздробления, поместить ее в Москве, в отдельной галлерее, удобно устроенной (с верхним освещением), на большой улице и постоянно открытой для публики, тут не спекуляция, так как мы не продадим ни одной вещи, не чванство и не эгоизм — так как мы не возьмем себе ни одного рисунка, цель одна, чтобы коллекция Ваша была не раздроблена и постоянно бы во всякое время можно было видеть ее всем желающим, в Москве быть ей полезней, чем где-либо, в Москву съезжаются со всей России. В будущем коллекция также не раздробится, а устроится так, чтобы она была собственностью города4, теперь нельзя еще определить, как это устроится. Г[осподин] Боткин [Дмитрий Петрович] в понедельник уже уехал в Петербург постараться устроить это дело. Мы, со своей стороны, сделали все, что могли. Теперь же от Вас зависит судьба Вашего дела.
3. ВЕРЕЩАГИН — ТРЕТЬЯКОВУ
Милостивый государь Павел Михайлович.
К тому условию, которое Дмитрий Петрович Боткин со слов Александра Константиновича Гейнса, вероятно, уже сообщил Вам (а именно, что коллекция купленных Вами картин не может быть разрознена ни Вами, ни потомками Вашими), я позволяю себе прибавить просьбу — отправлять картины на выставки — всемирные или иные, если бы это случилось, не иначе как в составе всей коллекции или по крайней мере трех четвертей ее, а также не дозволять при таком случае Академии разбрасывать ее с тою бестолковостью, которая ее везде и всегда отличает.
Если Вы захотите черкнуть мне пару слов, то вот адрес мой: Киев, на почту до востребования — теперь и Константинополь, на почту до востребования — позже1.
Я приложил к коллекции альбом с очерком моих скитаний как по Азии, так и по Кавказу — Закавказью, Дунаю и проч.2.
Кроме того, крепко-накрепко наказывал Александру Константиновичу Гейнсу ни из каких видов не вытаскивать чего-либо из этюдов, а тем паче картин.
Если Вы хотите, я дополню к каталогу3 объяснения для всех работ, вроде того, как это было сделано для Лондона, коли Вы не имеете этого лондонского каталога4, то спросите у человека Якова5, находящегося при картинах, он имеет их множество.
Спешу на чугунку. Прощайте.
Дмитрию Петровичу Боткину буду писать на днях, передайте ему мой поклон.
4. ТРЕТЬЯКОВ — ВЕРЕЩАГИНУ
Милостивый государь Василий Васильевич.
Вы не можете представить себе, как обрадовало меня Ваше письмо. Дело вот в чем. Как я писал Вам (не знаю, получили ли Вы то письмо), мы условились, то есть я, брат мой и Боткин,— если придется приобрести всю Вашу коллекцию1, оставить ее нераздробленною, поместить в отдельной галлерее, удобно устроенной на большой улице, и после уже обдумать о том, как поступить, чтобы она осталась в целости и на будущие времена, это неопределенное пока положение происходит от того только, что Боткин не шел на то, чтобы теперь же подарить коллекцию городу, Музею или Училищу живописи и ваяния2. Через неделю после того, как Дмитрий Петрович поехал в Петербург, узнаю я от него о том несчастии, которое понесло наше искусство в лице трех картин Ваших3, для меня лично это более, нежели несчастие: я еще никогда в жизни ничем не был так огорчен! — и о том, что он купил лично всю Вашу коллекцию, а на мой вопрос: ‘а условие наше?’ ответил, что это было одно предположение, которое он передумал и никак на него не пойдет, а мне уступит половину коллекции, что он так с тем и покупал, чтобы уступить мне. Я возражал и то и другое, говоря: что же подумает обо мне Василий Васильевич после того, что я сообщил ему цель нашего ‘приобретения? Мне на это отвечали: ‘Василий Васильевич желает, чтобы картины были все у Боткина, а не у Третьякова, и прислал альбом в подарок Боткину, чтобы он был именно у Д. П. Боткина’, Как видите, все мое беспокойство в продолжение всего поста, хлопоты, как бы устроить, чтобы эта драгоценная коллекция была в Москве нераздробленной, надоедание письмами Вам и Александру Константиновичу, все из одной [и] той же бескорыстной цели, увенчались полным неуспехом, с прибавлением того огорчения, что Вы, которого я так глубоко уважаю, имеете что-то такое против меня большое, серьезное, когда желаете, чтобы Ваша коллекция осталась скорее у Боткина, чем в общем нашем владении. Я придумывал, что бы такое могло быть, чем бы я мог оскорбить Вас? И мне приходило многое в голову, хотя по совести считаю себя вполне перед Вами чистым.
Письмо Ваше, рассеяв все мои сомнения, сделало мне истинный праздник. Вы меня не отстраняете, Вы, напротив, ко мне, а не к Боткину относитесь. Благодарю Вас, искренне благодарю. Юридически теперь собственник коллекции Боткин, один он купил на свое имя, и он может только по доброй воле своей уступить мне половину, и я должен, как ни больно это мне и как ни трудно, делить, но я по совести должен взять половину для того, чтобы хотя половина могла остаться навеки нераздробленною. Д. П. Боткин может сказать, что он после себя оставит духовное завещание, но духовное завещание можно сегодня сделать, а завтра уничтожить. Я же и брат мой свои части, или если бы Дмитрий Петрович согласился уступить нам его часть, то все собрание нами теперь же было бы пожертвовано, то есть было бы теперь же закреплено за каким-либо учреждением, с тем непременно, чтобы помещено было оно в особом, хорошо устроенном помещении. Я попробую сделать ему, то есть Д. П. Боткину, предложение, но не думаю, чтобы был успех. Сегодня пойду к нему и о результате напишу Вам завтра два слова, а теперь никак не мог передать Вам короче все, что считал нужным передать4.
Простите за неразборчивость и помарки, потому что спешу.
Как жаль, что мне не пришлось лично с Вами в Петербурге увидаться, может быть, мы с Вами все лучше бы устроили. Я Вас видел очень близко, проходя мимо дома министерства внутренних дел5, когда Вы подъезжали к выставке, но не посмел нарушить Ваше инкогнито.
Вам глубоко, искренне преданный
5. ТРЕТЬЯКОВ — ВЕРЕЩАГИНУ
Милостивый государь Василий Васильевич.
Во вчерашнем письме обещал сообщить Вам о результате переговоров с Д. П. Боткиным. Он ни на что другое не соглашается: или разделить пополам, или взять все в полную свою собственность без дальнейших обязательств. И мне остается выбирать то или другое. Что я выберу? Я сам еще не знаю.
Сообщу Вам в Константинополь.
Будьте здоровы.
Преданный вам
6. ТРЕТЬЯКОВ — ВЕРЕЩАГИНУ
Милостивый государь Василий Васильевич.
Вчера я сообщил Вам, что Д. П. Боткин ни на что другое не соглашается: или разделить пополам, или взять все в полную свою собственность, без дальнейших обязательств, и что я не знаю еще, на что решусь.
Последнее неверно: я ни на что не могу решиться и не решусь, пока не выскажетесь Вы — единственно могущий иметь голос в этом деле.
Искренне преданный Вам
7. ВЕРЕЩАГИН — ТРЕТЬЯКОВУ
Милостивый государь Павел Михайлович.
Я вчера только получил Ваши письма, залежавшиеся в Киеве.
Делить коллекцию моих последних работ Д. П. Боткин не имеет права, потому что неразделимость ее, пока она существует, была ‘condition sans quoi — non’ {‘условие, без которого — нет’ (франц.).} ее продажи. Как видите, это не просто желание мое, а требование, которое я, в случае нужды, поддержу.
Что касается того, кому она была продана, то я позволю себе маленькую подробность: Вам, может быть, небезызвестно, что я хотел передать мои работы в руки правительства, но после того, что те немногие официальные лица, которых мне довелось видеть, огулом осудили направление их, я, испугавшись того, что последует, когда мне заткнут глотку деньгами, переменил намерение, некоторые, наиболее коловшие глаза картины уничтожил1 и всю коллекцию просил Гейнса передать в Ваши руки. В этом смысле записка моя, вероятно, сохранилась у Александра Константиновича2. Под Вашими руками я разумел на основании первых Ваших писем Вас одних, а после Вас, Вашего брата и Д. П. Боткина.
Мне известно также, что Александр Константинович Гейне, вступая в переговоры с Боткиным, имел в виду передать картины в руки трех поименованных лиц, и если после переменил что-либо в сделке, то совершенно помимо и против моей воли. Я ничего не имею против Дмитрия Петровича Боткина, но не мог бы отдать картины ему помимо Вас, ибо Вы давно уже в самых лестных для меня письмах удерживали за собой право или на выбор, или на все, тогда как он просил меня через брата своего Михаила Петровича3 лишь об трех картинах. Так как все Ваши письма ко мне переданы мною Гейнсу, то и он не мог, как верно знаю, не имел сначала других намерений.
Вот тот ответ, дорогой Павел Михайлович, который я могу Вам дать. Если дело случилось так, как Вы пишете, то в моих глазах Дмитрий Петрович не может оправдаться,— конечно, это немного.
Что касается альбома, то я и не думал дарить его, а отдал для неразрознивания с коллекциею в те же руки трех лиц, то есть Вас, Вашего брата и Дмитрия Петровича. Попал же он Боткину только потому, что он был в Петербурге представителем Вас и Вашего брата. Следовательно, подарил я его столько же Вам, сколько Дмитрию Петровичу. По совести говоря, до Ваших последних писем я считал картины принадлежащими Вам троим и нераздельность коллекции, так же как ее будущую принадлежность городу, считал на основании Ваших прежних писем обеспеченной.
Позвольте мне прибавить следующее: я беспокоюсь об том, что в случае каких-либо серьезных недоразумений у Вас с Дмитрием Петровичем Боткиным не вышло замедления в условленной уплате денег за картины, так как задержка такая была бы несчастием для меня, то имейте в виду недопущение ее, если это будет частию от Вас зависеть.
Примите уверение в моем уважении.
