Переписка с П. Н. Зайцевым, Белый Андрей, Год: 1933

Мемуары и переписка
Время на прочтение: 236 минут(ы)
Скачать в PDF
Минувшее: Исторический альманах. 13.
М., СПБ.: Atheneum: Феникс. 1993.

А. Белый и П.Н. Зайцев

ПЕРЕПИСКА

Публикация Дж. Мальмстада*

* Research for this publication was supported in part by a grant from the International Research and Exchanges Board (IREX), with funds provided by the National Endowment for the Humanities and the United States Information Agency, and by Fulbright-Hays Faculty Research Abroad awards. None of thse organizations is responsible for the views expressed.
3 мая 1928 г. Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев, 1880-1934) написал своему близкому другу Р.В. Иванову-Разумнику о намерении составить литературное завещание сразу после своего возвращения с Кавказа, чтобы в случае его смерти ‘все бумаги и все права на них’ попали в руки самых близких ему людей, тех, кто понимал и ценил его творчество. Белый назвал Иванова-Разумника, К.Н. Васильеву, А.С. Петровского, Д.М. Пинеса и Петра Никаноровича Зайцева, ‘самопожертвенно оказавшего мне ‘рой’ таких услуг, что я перед ним в долгу неоплатном (в смысле разговоров с редакциями, вплоть до гонораров), если я живу в Кучине благополучно и даже еду на Кавказ, все это — Петр Никанорович!’ Но как выясняется из письма Белого самому Зайцеву (от 13 апреля 1927 г.), в жизни Белого тот играл роль гораздо более важную, чем просто поверенного в литературных и издательских делах:
Как же хорошо и жить, и работать, когда есть в людях отклик братства: когда душа жива в людях, и человек человеку — не волк, а — брат. И во-вторых: позвольте, опять-таки не оффициально а по человечеству, по-просту, горячо обнять Вас и сказать ‘спасибо’ за то, что Вы мне сделали и с таким самопожертвованием делаете. Вы, Петр Никанорович, человек большой, очень большой: не в каком-либо специальном разрезе, а опять-таки по человечеству. Это такой редкий дар: доброе выявить в напряжении и в сосредоточенности моральной фантазии до… пересечения его с красотой, есть добрые люди, но большинство из добрых еще не красивые, т.е., не прекрасные, прекрасный человек не добрый человек, и не красивый (хотя бывает и красивым, и добрым), прекрасный человек — это тот, в ком — редкое пересечение добра и красоты, добро, изваянное в красоту, прекрасно, это пересечение и разумел Платон, когда употреблял выражение kalos-k’aga-thos (добро-красивый). Красивость без добра чаще всего сфера, которую Шопенгауэр определял, как ‘прелестное’, ‘прекрасное’ — сфера той красоты, пронизанной горными вершинами добра, которую он называл сферой ‘высокого’.
По свидетельству Белого, они познакомились в апреле 1918 г. (хотя встречались и раньше, в ‘ритмическом кружке’ при издательстве ‘Мусагет’ осенью 1911 г.) {В замечательной вступительной статье, датированной 19.VII.23 и написанной Зайцевым для составленной им ‘Антологии ‘Молодой московской поэзии», мы находим: ‘Кроме этих открытых организаций, были некоторые более замкнутые кружки [в Москве]. Наиболее значительным из них был кружок молодых поэтов при книгоиздательстве ‘Мусагет’. Кружок работал под общим руководством А.Белого над теорией стиха, занимался исследованием ритма стихов русских поэтов и вел правильную кружковую работу, собираясь еженедельно для сообщений и докладов о работе членов. Кружком велась также работа по изучению творчества французских символистов, и отдельные члены кружка занимались переводами стихов из изучаемых поэтов. Эта работа велась под руководством Эллиса, прочитавшего в кружке в 1911-1912 целый курс по Ш.Бодлеру. Кружок работал также над теорией Символизма и ставил общие вопросы искусства. В этот кружок входили: Ю.П. Анисимов, Н.Асеев, С.Бобров, С.Дурылин, П.Зайцев, С.Клычков, Б.Пастернак, Дм.Рем, С.Рубанович, А.Сидоров, В.Станевич, М.Цветаева, С.Шен-рок и др. Из более известных тогда поэтов там бывали: Б.Садовской, С.Соловьев и В.Ходасевич. Кружок существовал до 1913 года и распался с отъездом Белого и Эллиса заграницу, отчасти же ввиду наметившихся к тому времени у отдельных членов кружка расхождений’ (ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. No 4, машинопись с подписью автора). В No 6 имеется содержание антологии, а в No 7-43 автографы (главным образом, машинопись) стихов, предназначенных для антологии. Антология, показывающая и вкус и хорошее знание Зайцевым литературной жизни Москвы, так и не была опубликована.}, а к концу этого года Зайцев уже принял на себя роль устроителя произведений Белого в печать. Этому способствовали его широкие контакты в московском издательском мире. Всем писателям было чрезвычайно трудно печататься в тяжелые годы разрухи и голода, но Белый, который был необычайно ‘неуклюж’ во всех практических делах, особенно нуждался в таком ходатае, он легко мог бы погибнуть, если бы друзья не пришли на помощь. Не менее важным поводом для сближения Белого с Зайцевым служил тот факт, что в эти годы последний часто посещал московское отделение русского Антропософского общества, где слушал лекции и курсы. Неизвестно, стал ли Зайцев членом Общества формально, но его стихи этих лет навеяны антропософскими образами, а среди самых близких ему людей числились видные члены московского Общества.
Сближение Белого с Зайцевым перешло в тесную дружбу после возвращения Белого из-за границы (где он провел два года) в октябре 1923. Если К.Н. Васильева и Р.В. Иванов-Разумник занимали самое центральное место в личной и умственной жизни Белого в эти годы, такое же место в его практическо-литературной жизни принадлежало Зайцеву, которому он, как хорошо понимал сам Белый, не только постоянно помогал (хотя нервность Белого и его раздражение, когда Зайцев не сразу исполнял его просьбы, легко оттолкнули бы другого человека, имеющего меньше ‘героической’ терпимости, впрочем, многие из корреспондентов Зайцева жаловались на его ‘забывчивость’), но которому он во многом пожертвовал себя. Обо всем этом свидетельствует их переписка и воспоминания Зайцева, к сожалению, только отчасти опубликованные {Петр Зайцев. Московские встречи. (Из воспоминаний об Андрее Белом). Предисловие Юрия Юшкина, публикация и примечания В.Абрамова. // Андрей Белый. Проблемы творчества. М., 1988. С.557-591. Воспоминания не только опубликованы отрывочно, но ряд неточностей мемуариста не исправлен. Например, К.Н. Васильева не уехала в Берлин весной 1923, когда услышала от вернувшейся в Москву из заграничной поездки М.М. Шкапской о положении там Белого (с.560-561): Васильева была в Берлине уже в январе 1923, Белый играл очень активную роль в постановке своей инсценировки ‘Петербурга’ и был на многих репетициях в МХАТ’е II, вопреки утверждениям Зайцева, что Белого не пускали в театр до генеральной репетиции (с.568), Белый выступал на вечере, посвященном памяти Есенина, 2 января 1928 (не ‘1927 года’, с.569), и т.д. Об арестах Зайцева в тридцатые годы ни слова не сказано. Вся публикация, можно сказать, выдержана в тоне ‘предгласности’. В моем предисловии и в примечаниях к письмам цитируются воспоминания Зайцева по полной копии. В этих случаях страница не приводится.}.
Из этих источников читателю легко будет самому нарисовать для себя историю отношений Белого с Зайцевым в 1920-1930 гг., и не стоит ее здесь повторять. Но кто же был этот деятельный участник московской литературной жизни двадцатых годов, человек, которому суждено войти в историю русской литературы не как писателю, а как другу и помощнику Белого, Брюсова, Пастернака, Булгакова, Есенина, Пильняка, А.Толстого, Волошина, Тихонова и целого ряда других писателей, как инициатору литературного кружка на своей квартире в Староконюшенном переулке, из которого образовалась издательская артель ‘Узел’? {См.: Лев Горнунг. Встреча за встречей. По дневниковым записям. Публ. К.М. Поливанова. // Литературное обозрение. 1990. No 5. С. 102. В другой записи (неопубликованной) от 27 сентября 1923 Горнунг пишет: ‘Зайцев жил в доме No 5 по Староконюшенному переулку в подвальном этаже, где у него было две комнаты, и одна из них довольно большая, в которой стал собираться наш поэтический кружок, названный ‘Зайцевским’, по имени хозяина. Дом был большой, доходный, принадлежавший раньше купцам Коровиным, и в подвальной квартире были сухие высокие комнаты, окна были выше тротуара’, в записи от 3 января 1926: ‘В эти годы НЭПа, когда разрешались разные частные организации, группа поэтов решила организовать свое издательство для печатания стихов, которые не могли быть напечатаны в государственном издательстве из-за недостатка сотрудников и общей загруженности учреждения. /…/ У нас в Москве решила объединиться для этой цели целая группа поэтов, которые для начала вносили какой-то взнос. Книжки предполагались небольшие, не более одного типографского листа, и не требовали больших затрат. Этому нашему издательству было решено дать название ‘Узел’, марку издательства поручили придумать художнику-граверу Владимиру Андреевичу Фаворскому. В организационную группу ‘Узла’ вошли София Парнок, Борис Пастернак, Бенедикт Лифшиц (ленинградец), Абрам Эфрос, Александр Ромм, Вера Звягинцева и Лев Горнунг’ (вариант этой записи издан в публ. ‘Из хроники одной дружбы’ Горнунга: Наше наследие. 1989. No 2. С.92). В своих воспоминаниях о Белом Зайцев пишет: ‘Собравшийся у меня в Староконюшенном кружок поэтов мне удалось превратить в издательскую артель ‘Узел’. В кружок входили талантливые поэты: София Парнок, Павел Антокольский, Борис Пастернак, Бенедикт Лифшиц и другие. Несколько позднее к нам пришел Сергей Шервинский, Владимир Луговской, Илья Сельвинский. Теперь, работая в ВЦСПС и постоянно держа тесную связь с типографией, я смог обеспечить наш кружок полиграфической базой. ‘Узел’ выпустил десять очень чистенько изданных больших книжек разных авторов в общем картонном футляре’.} В 1923 г. Зайцев написал краткую автобиографическую справку для своей так и не опубликованной ‘Антологии Молодой московской поэзии’: ‘ЗАЙЦЕВ, Петр Никанорович, родился 14 декабря 1889 г. в г.Иваново-Вознесенске. В Москве с 1903 г. Первые стихи напечатаны в 1908 в альманахе ‘Сполохи’. В 1910 г. вошел в кружок молодых поэтов при книгоиздательстве ‘Мусагет’ (в нем тогда были: С.Бобров, А.Сидоров, Дм.Рем, С.Рубанович, Б.Пастернак, В.Станевич, С.Дурылин и др.). В 1923 г. в Государственном Издательстве вышла книга стихов ‘Ночное солнце’. Принадлежит к символической школе’ {‘Био-библиография поэтов’, 1923 г. Машинопись с правкой Зайцева, 33 лл. (ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. No 5). Зайцев включил следующую справку о Ходасевиче, которую стоит привести полностью, так как Ходасевич никогда не публиковал своей автобиографии в такой форме (текст не имеет ничего общего с ‘О себе’, опубл. в берлинском журнале ‘Новая русская книга’, 1922, No 7): ‘ХОДАСЕВИЧ, Владислав Фелицианович (Из автобиографии): родился 16 мая 1886 г. в Москве. Отец — литовец, мать — еврейка. Поэт младший в семье (3 брата и 2 сестры, все много старше). Благодаря старшему брату рано пристрастился к чтению. Читал очень много, обладал исключительной памятью (теперь очень не люблю читать). Выучился чтению на 4-м году. Первые стихи — 6-7 лет, также ‘комедии’ и ‘драмы’ (в прозе). В 1896 г. поступил в гимназию, учился очень хорошо, окончил в 1904 г. — без медали, за ‘развращающее влияние на товарищей’, выразившееся в упорном ‘декадентствовании’. За русские сочинения хотели исключить из 8-го класса. Первые сознательные литературные интересы — в 6 кл. гимназии. Прекрасные учителя: В.И. Шенрок, Тор Ланге, Георг Бахман, М.Д. Языков — поэты. Впрочем, в 5-7 классах мечтал о сцене (теперь не люблю театра никакого). В 1904 г. поступил в Университет на филолог. ф-т, кот. бросил в 1907 не кончив. В 1904-1905 г. — знакомство с Брюсовым, Бальмонтом, Белым, с которым очень хорошие отношения с 1907 г. Он один из самых важных людей в моей духовной биографии и один из самых дорогих мне людей вообще. Он — да поэт С.В. Киссин (Муни), умерший в 1916 г. Печататься начал ужасно плохими стихами в III альманахе ‘Грифа’ (февраль 1905 г.). Потом ‘Весы’, ‘Золотое Руно’, ‘Перевал’ и пр. В 1908 г. вышла первая книга стихов ‘Молодость’. Вторая — ‘Счастливый Домик’ в 1914 г. В 1920 г. ‘Путем зерна’. В 1922 г. ‘Тяжелая Лира».}. В автобиографической справке, которую Зайцев составил два года спустя для отдела ‘Библиография. Указатели’ антологии ‘Русская поэзия XX века’, вышедшей в Москве в 1925 г. под редакцией И.С. Ежова и Е.И. Шамурина, он по цензурным соображениниям, опустил самую интересную деталь этого самоопределения (‘принадлежит к символической школе’). В этой последней справке он лаконично сообщает: ‘Петр Никанорович Зайцев — родился 14 декабря (ст.ст.) 1889 г. в г.Иваново-Вознесенске. Писать начал с 13 лет, сознательно — с 1909-1910 г. Первое печатное выступление — стихотворение ‘Тишина’, помещенное в сборнике ‘Сполохи’* 1907-1908 г. Отдельно издано: Ночное Солнце. Гос. Изд-во. M. 1923′ {Машинопись этой справки находится в фонде Зайцева в ИМЛИ: Ф.15. Оп.1. No 45. В конце справки находим фразу, опущенную в тексте антологии: ‘Стихи в Альманахе ‘Наши дни».}.
В Москве в ноябре 1955 г. Зайцев написал гораздо более подробную автобиографию:
Родился 14 декабря (ст.ст.) 1889 г. в г.Иваново-Вознесенске (Иваново, областной) в семье ремесленника-переплетчика. В 1901 г. кончил начальную школу и с 12 лет начал работать в конторе. Через год перевели на работу в Москву. С 1903 г. жил постоянно в Москве, до 1915 года работал в конторе. С 1908 по 1911 г., совмещая работу с учебой, прошел курс за 8 классов гимназии, а в 1911 г. поступил в Московский Археологический институт, сдал экзамены за два курса, третьего курса не кончил.
Началом литературной деятельности считаю 1913 г., когда начали печатать мои стихи: в большевистской газете ‘Правда’, ‘Новом журнале для всех’, ‘Новом Сатириконе’, ‘Проталинке’ (журнал для детей) и в других изданиях. В 1915 г. в сборнике ‘Бельгийские поэты’ (издание ‘Универсальной библиотеки’) напечатано несколько моих переводов.
С 1915 г. перешел на газетную работу (рецензии и заметки о театре, о книгах).
В 1918 г. вступил в Московский профессиональный, позднее — Всероссийский союз писателей. Участвовал в литературной жизни Москвы.
В 1918-1919 гг. работал секретарем журнала ‘Рабочий мир’, с литературным отделом, организационно участвовал в литературном журнале ‘Сирена’. Стихи и статьи этого времени печатались мною в журналах.
В 1921-1922 гг. работаю редактором Литературной секции Государственного издательства и секретарем литературной газеты ‘Московский понедельник’ {‘Московский понедельник’ — первая советская газета московских литераторов, доход от которой шел в пользу голодающих Поволжья’ (см.: Известия. 1922. 6 июля. No 148). Газета, редактируемая П.И. Лебедевым-Полянским, просуществовала недолго (с 1 июня по 12 ноября 1922).}, а с 1922 по 1925 г. — секретарем издательства ‘Недра’.
С 1923 г. состоял членом и председателем Ревизионной комиссии Всероссийского союза писателей. Позднее входил в Культкомиссию правления Союза писателей и принимал участие в работе правления до 1929 года.
В эти годы вышла книга моих стихов ‘Ночное солнце’, а в Московском Художественном театре Втором была поставлена моя пьеса ‘Фрол Севастьянов’.
В 1930-1932 гг. участвовал в поездках писательских бригад по Советскому Союзу. В московских и местных газетах и журналах печатались мои стихи, статьи и заметки на материале поездок.
В 1933-1938 гг. работал редактором и литконсультантом Гослитиздата, вел там и в литературных кружках московских вузов работу с молодыми начинающими авторами.
С 1938 по 1949 г. занимался педагогической деятельностью.
В настоящее время готовлю к печати новую книгу стихов. Вместе с тем пишу литературные воспоминания, охватывающие большой период советской литературы, с 1918 по 1940 год. Начал работу над ними в 1949 году. Привожу черновые записи в порядок. Некоторые главы: ‘Маяковский’, ‘Есенин’, ‘Брюсов’ — отработаны, над другими продолжаю работать.
В резерве лежит пьеса ‘За кулисами’, требующая доработки {РГАЛИ. Ф.1610. Оп.1. Ед.хр.6, машинопись с подписью автора.}.
Два года спустя Зайцев еще раз приступил к автобиографическому очерку

Зайцев, Петр Никанорович
(автобиография)

Родился 14 декабря 1889 года в гор. Иваново-Вознесенске (теперь обл. город Иваново) в семье ремесленника-переплетчика. Мать — домашняя хозяйка.
В 1901 году кончил начальную школу. В январе 1902 г., когда исполнилось 12 лет, поступил на работу в контору одной из ивановских фабрик учеником. Через год, в 1903 г. меня перевели в московскую контору этой фабрики, и с этого года Москва стала мне второй родиной. В том же году непроизвольно, нечаянно написалось первое стихотворение. Открылись глаза: умею делать то, что умеют делать далеко не все и могут делать только те, кого называют поэтами. Начал писать, и с 1907 года — все чаще и больше.
С детства, едва научившись грамоте, полюбил книгу, и она с детства, на всю жизнь, стала моим другом и спутником, источником радости и предметом страсти. Ремесло отца, переплетчика книг, сыграло в моей жизни большую роль. Еще больше стал я читать в Москве и особенно — с 1905 г. И здесь открылось другое: у меня нет культуры и очень мало знаний. Продолжая работать в конторе, начал учиться по вечерам на курсах и прошел курс за 8 классов гимназии. А после курса гимназии потянуло и к высшему учебному заведению. В 1911 году поступил в Московский Археологический институт, в котором занятия происходили по вечерам. Сдал успешно экзамены за два курса. Чтобы пройти третий курс и закончить институт, надо было бросить работу. Этого я сделать не мог, не имея никакой поддержки со стороны, и института поэтому я не закончил.
Работая днем, вечерами учась, я продолжаю писать, овладевая техникой. И продолжаю по-прежнему много читать. Стихи связывают меня с литературной молодежью, завязываются литературные связи. Меня очень рано начинают печатать: с 1907 года — в альманахах ‘Сполохи’, в 1908-1909 годах — в журнале ‘Весна’ и в других журналах и газетах. В 1913 году мои стихи печатают: большевистская газета ‘Правда’, журналы ‘Новый Сатирикон’, ‘Новый журнал для всех’ и журнал для детей ‘Проталинка’ (1915 г.). В том же 1915 г. мои переводы с французского напечатаны в сборнике ‘Поэты Бельгии’ (издание ‘Универсальной библиотеки’).
В 1915 году оставляю контору в Китай-городе, перехожу на другую работу — статистиком в Обществе хлопчатобумажных фабрикантов, здесь короче рабочий день. Эта работа связывает меня с московскими газетами. Днем работая в Обществе, вечерами начинаю работать в большой московской газете ‘Утро России’, пишу хронику, даю репортаж и рецензии о театре, о книгах. Но с Китай-городом моя связь не прерывается до февраля 1917 года. За 15 лет моей работы в китайгородских подворьях у меня накопилось много любопытного и ценного материала. В 1948-1949 гг., вспомнив совет писателя Вл.Ал. Гиляровского, знаменитого ‘Дяди Гиляя’, который он дал мне в 1914 г.: ‘присматриваться к жизни и нравам Китай-города’ — ‘это драгоценный материал!’ — я сделал много черновых записей о московском ‘Сити’. Их предстоит обработать.
В октябре 1916 г. меня призывают на военную службу, но в феврале 1917 года освобождают по недостаточности зрения: рядовому солдату в очках служить в армии нельзя.
После Октябрьской Революции, с марта 1918 по август 1919 года, работаю с В.П.Волгиным в журнале ‘Рабочий мир’, одном из первых советских журналов для рабочих {См. также: ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. No 46: ‘Известия’ — Редакция газеты Воронежского губ. исполнит, комитета совета рабочих и крестьянских депутатов. Извещение Зайцеву П.Н. о зачислении его сотрудником газеты 21 октября 1918 г. ‘С 15 октября Вы зачислены сотрудником ‘Известий’ с окладом жалованья 450 руб. в месяц’.}. После Октября, организационно участвую и печатаюсь в журнале ‘Сирена’, выходившем в Воронеже под ред. поэта В.Нарбута {Письма от редакции ‘Сирены’ к Зайцеву находятся в ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. No 47.}. Мои стихи и статьи печатаются в ряде журналов с первых лет Октября.
В начале 1918 года вступаю в Московский профессиональный союз писателей. С 1918 г. активно участвую в литературной жизни Москвы и в деятельности литературных организаций: ‘Московское книгоиздательское товарищество писателей’, ‘Литературное звено’, ‘Дворец Искусств’, ‘Союз поэтов’. В Московском Пролеткульте провожу одно время семинар по журналистике для студийцев Пролеткульта.
В 1919 г. призван в ряды Красной Армии, направлен в Тулу, в 43-ю стрелковую дивизию. В феврале 1920 г. после ее расформирования направлен в Москву, в распоряжение ПУР’а. В 1921 г., в связи с ликвидацией фронтов, меня демобилизуют. По заданию Главполитпросвета, с Агитпоездом имени Ленина еду политпросветработником в Зап. Сибирь (Кузбасс и Кемерово), возвращаюсь из этой поездки осенью 1921 г. {См. письмо Николая Михайловича Мешкова Николаю Ивановичу Забубе-нову об устройстве своего ‘друга, поэта’ П.Н. Зайцева, приехавшего от ЦК пис-чебумажников в качестве лектора и культинструктора, 30 октября 1921. (ИМЛИ. Ф.15. Оп.1.No 50).}
С ноября 1921 по сентябрь 1922 г. работаю литературным редактором в Госиздате, а потом секретарем литературной еженедельной газеты ‘Московский понедельник’ {См. письмо В.Я. Брюсова Зайцеву от 29 июня 1922:
Уважаемый т.Зайцев!
Верьте, что я каждый день мучился, вспоминая свое обещание Вам. Но дела, дела и дела меня одолели совсем. Все эти дни я до поздней ночи сидел во всяких заседаниях Главпрофобра, Гуса, Института и др. Простите. Посылаю Вам два стихотворения,— оба совсем не газетные. Но иных нет. Одно из них, ‘К новому’, из моей книги ‘Дали’, которая, как Вы знаете, должна выйти со дня на день, поэтому не знаю, удобно ли его печатать в газете. Но оно все же более ‘газетное’. Второе — совершенно свободно и будет перепечатано лишь не скоро, но боюсь, что газетным читателям оно не под силу. Выбирайте, как хотите, или забракуйте оба, я в претензии не буду.
Статья для Вашей газеты мною написана. Надо только ее переписать и доставить Вам. В ней строк 100, 120. Кажется, просто сделать, а вот для меня это почти невозможно. Но постараюсь.
Ваш Валерий Брюсов. P.S. Извините, что вот сейчас никак не вспомнил Вашего отчества.
(ИМЛИ. Ф.15. Оп.1.No 24). Стихотворение ‘Карта Европы в 1922 году’ (‘Встарь исчерченная карта…’) было опубликовано в ‘Московском понедельнике’, 1922, 12 июня, No 1, ‘К новому’ (‘Красное знамя, весть о пролетариате…’) в No 3 от 3 июля 1922. Оба были перепечатаны в сб. ‘Дали’ (1922). ‘Умильные слова’ (‘Июньских сумерек лесная…’) — в No 5, 17 июля, ‘Хвала зрению’ (‘Зелен березами, липами, кленами…’) — в No 8, 7 августа, ‘Атом’ (‘Быть может, эти электроны…’) — в No 14, 18 сентября. Все три стихотворения вошли в сб. ‘Меа’ (1924). Статья ‘Почему должно изучать Пушкина?’ появилась в No 6 газеты от 24 июля.}.
С сентября 1922 г. по январь 1925 г., организовав с Н.С. Ангарским и В.В. Вересаевым издательство ‘Недра’, работаю там секретарем и заведующим редакцией.
В 1923 году меня избирают в руководящие органы Всероссийского союза писателей, и до 1929 года я принимаю активное участие в работе правления Союза писателей. Членом Союза состою вплоть до его роспуска в 1932 году.
В 1923 году выходит моя книга стихов ‘Ночное солнце’ в издании ГИЗ.
В 1928 году МХАТ Второй ставит пьесу из жизни вузовской молодежи ‘Фрол Севастьянов’, написанную мной и молодым писателем И.Рудиным.
В 1930-1932 годах в составе писательских бригад совершаю ряд поездок по СССР {См., например, заявление в Президиум секции краеведов ВССП от члена Секции П.Н. Зайцева о желании работать над изучением бытовой, хозяйственной и промышленной жизни одного из районов Советского Союза, датировано 22 апреля 1931. (ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. No 59). В нем Зайцев пишет, что желает ‘работать по вопросам краеведения’ и ‘хотел бы работать по Казахстану или по Иваново-Вознесенской области’. См. также примечания к письмам Белого Зайцеву 1930 г. о поездке Зайцева с писательской бригадой на фабрику ‘Сокол’ осенью 1930 г.}.
Мои стихи, статьи, очерки и корреспонденции с мест с 1918 по 1934 год печатаются в советских журналах, сборниках и газетах ‘Правда’, ‘Известия’, ‘Комсомольская Правда’ и других московских и местных газетах.
В 1933-1935 году работаю редактором и литконсультантом в Гослитиздате, веду работу с молодыми авторами, провожу литконсультации и руковожу литературными кружками.
Обстоятельства личной жизни вынуждают меня резко изменить весь строй моей жизни. С 1935 по 1945 год живу вне Москвы. Но литературной работы не прерываю. Пишу стихи, продолжаю работать над Пушкиным. В 1937 году на периферии, в одном из крупных совхозов читаю лекции и провожу беседы о Пушкине, ставлю на клубной сцене инсценированную мной поэму Пушкина ‘Цыганы’ и пьесы местных авторов.
С 1938 года переключаюсь на педагогическую работу и по 1948 год работаю преподавателем русского языка и литературы в средней школе. В связи с этим заочно прохожу и успешно заканчиваю, уже в годы Великой Отечественной войны, второй ВУЗ — Моск. Обл. Педагогический институт по литературному отделению (1940-1944 г.).
В 1949 г. оставляю педагогическую работу в школе, но еще продолжаю работать (зав. научной библиотекой научно-исследовательского института по антибиотикам). Все еще занятый службой, работой в школе, в библиотеке, с 1945 г. начинаю приводить в порядок свой литературный архив и начинаю подбирать и копить материалы для задуманной литературной работы.
В 1948 году начал работать над своими ‘Литературными воспоминаниями’. Ввиду трудных квартирных условий, работал ночами, на кухне, чтобы не беспокоить домашних.
И только в 1955 году, оставив работу и перейдя на пенсию (210 рублей до октября 1956 г. и 520 рублей с октября 1956 г.), я получил возможность заниматься несколько больше литературной работой. Но квартирные условия по-прежнему неудовлетворительны.
Сейчас продолжаю работать над ‘Литературными воспоминаниями’. Написано мною за годы с 1948 по 1956 год довольно много. Но все написанное, за небольшими исключениями, требует обработки и, главное,— переписки на машинке. В прошлом 1956 году привел в порядок свои ‘Дневники’ с 1910 года, закончив их 1934 годом. Переписанные начерно на машинке, они составили том в 15-20 листов печатных. Столько же, если не больше, лежит у меня в папках, ожидая обработки и переписки {ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. No 44. Машинопись, датирована 2 апреля 1957, с правкой и подписью автора.}.
Сравнивая эти автобиографии — первая написана до знаменитого разоблачения ‘преступлений Сталина’ Хрущевым в 1956, а вторая год спустя — со справками двадцатых годов, обнаруживаем очень показательные и вполне сознательные ‘опущения’: об участии в мусагетском кружке нет ни слова, о приверженности к символистской поэзии, разумеется, ничего не сказано, нет даже упоминания имени Андрея Белого, который к этому времени остается еще достаточно одиозной литературной личностью. И во второй автобиографии есть только туманный намек на центральные события в жизни автора (они не упоминаются и в предисловии к фрагментам из его воспоминаний о Белом, опубликованным в 1988 г.): его арест и ссылка в Казахстан в 1931 г. и второй арест и ссылка надолго в 1935 (‘обстоятельства личной жизни вынуждают меня резко изменить весь строй моей жизни’). Оба ареста произошли из-за дружбы Зайцева с Белым и его окружением.
В неопубликованной части своих воспоминаний о Белом Зайцев пишет: ‘В середине февраля 1930 г., после партийной чистки, застрелился Витольд Францевич Ахрамович-Ашмарин. В газетах ничего не печатали о его смерти. Перед концом он оставил письма на имя Сталина у Сольца. Говорят, во время чистки ему был поставлен в упор ряд вопросов. Упрекали за издательство ‘Мусагет’, в котором он сотрудничал когда-то, и его католичество. Хоронили тайно, без всякой огласки. В последнее время он работал в ЦК ВКП(б) по редактированию секретных материалов. /…/ — А вы член партии? — спросил меня Ахрамович. — Если нет, вам легче. У меня гораздо труднее. Я член партии и — католик’. В другом месте Зайцев пишет: ‘Новый год 1930 начался под знаком серьезных мероприятий правительства в отношении крестьянства, колхозов и кулацких элементов. /…/ Началась партийная ‘чистка’ во всех советских учреждениях и организациях. Она коснулась и беспартийных служащих. /…/ Для проверки дел и людей были образованы отряды ‘летучей кавалерии’ из рядов комсомольской молодежи. Им дано было право беспрепятственно входить в любое учреждение, требовать ключи от шкафов и столов и проверять их содержание. /…/ Непременным секретарем Академии Наук вместо С.Ф. Ольденбурга был назначен В.П. Волгин, мой старый знакомый еще по журналу ‘Рабочий мир**, который мы с ним вели в 1918-1919 годах. Академик Е.В. Тарле был в это время сослан в Казахстан, в Алма-Ату и оттуда впоследствии выручен В.П. Волгиным как талантливый и ценный ученый. Я в то время сам был в Алма-Ате и, уезжая в Москву, привез Волгину письмо от Тарле’. Но здесь Зайцев забегает по времени вперед: он был в Алма-Ате, потому что в мае 1931 г., когда были разгромлены остатки московского антропософского движения, его арестовали и сослали в Казахстан, откуда он вернулся только в начале 1932 (об этом аресте см. примечания к письмам Белого к нему за май 1931 г.).
Продолжая свои воспоминания, Зайцев пишет: ‘Множились концентрационные лагери на Севере и в Сибири. Становилось правилом ‘очищать** Москву и другие крупные города арестами под праздники Октября и 1-го мая. Лубянка, Бутырки и Таганка переполнялись людьми свыше всякой меры. /…/ Когда мы заговорили о текущих событиях, Белый серьезно сказал:
— Надо заковать себя в сталь, Петр Никанорович, надо держаться, как держатся солдаты в окопах, несмотря на то, что каждая минута угрожает гибелью.
Он предчувствовал, предугадывал многое из того, что развернулось перед нами в последующие годы. /…/
Заговорили о положении в стране. — Пастернак полон искреннего оптимизма, будущее представляется ему в радужных красках. Не потому ли у него такое настроение, что он мало общается с людьми, мало что знает и слышит, всецело занятый своей писательской работой? А может быть наоборот,— знает гораздо больше, чем я, потому и говорит с такой уверенностью. О, если бы так!’
В 1935 Зайцев был арестован во второй раз и просидел до 1938 года за организацию контрреволюционной деятельности. Ему инкриминировались связи с Белым и чтение своим знакомым произведений Белого.
В 1950-е Зайцев еще не рисковал об этом писать, так что самая откровенная его автобиография содержится в следующих документах, отправленных в Москву в 1940 г.: письмо к ‘рабоче-крестьянскому графу’ А.Н. Толстому, петиция в Верховный Совет СССР и ответы на нее:
а). Депутату Верховного Совета СССР Алексею Николаевичу Толстому:
Глубокоуважаемый Алексей Николаевич!
Я принял к сведению Ваши указания, касающиеся редакции моего ходатайства в Верховный Совет СССР, и заново написал его, дополнив биографическими сведениями о себе.
Но и в новой редакции я все же был вынужден писать о связи моего дела с именем Б.Н. Бугаева. Я не мог этого избежать, так как все следствие по моему делу с начала до конца велось в линии моих отношений к Б.Н. Бугаеву, его жене Клавдии Николаевне и кругу лиц, которые были с ним в той или иной степени связаны.
При аресте у меня было отобрано больше десятка книг А.Белого, книга Эллиса ‘Русские символисты’ (Бальмонт, Брюсов, Белый), книга Вяч.Иванова ‘Борозды и межи’ и несколько рукописей и писем Б.Н. Бугаева. На первом же допросе следователь НКВД поставил мне в вину чтение стихов А.Белого в литкружке. В центре всего следствия стояли философские воззрения А.Белого и тех, кто с ним был связан.
Вот почему я и не мог избежать упоминания в своем ходатайстве имени Б.Н. Бугаева и его жены Клавдии Николаевны.
Если эта новая редакция не вызовет с Вашей стороны существенных возражений, я очень прошу Вас оказать мне поддержку в моем обращении в Президиум Верховного Совета.
Помогите мне вернуться к моей семье, от которой я оторван пять лет!
С глубоким уважением к Вам П.Зайцев. 26 июля 1940 г.
Мой адрес: пос. Детчино Тульской области. Детчинская средняя школа, Петру Никаноровичу Зайцеву.
Адрес моей жены: Москва, Сретенский бульвар, д.4/9, кв.7. Марии Сергеевне Зайцевой.
P.S. О моем деле будет звонить моя жена. В случае Вашего согласия поддержать мое ходатайство, она приедет к Вашему секретарю за отзывом, чтобы передать его В.И. Лебедеву-Кумачу, который обещал поддержать меня своей характеристикой и передать мое ходатайство в Президиум B.C.

б). В ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Зайцева, Петра Никаноровича,
поселок Детчино, Тульской обл.,
Детчинская средняя школа.

Ходатайство о снятии судимости.

Особым Совещанием НКВД СССР 26 августа 1935 г. я осужден по ст.58 п.II (к.-р. группировка) к заключению ИТЛ на 3 года. Наказание я отбыл и 28 апреля 1938 г. был освобожден.
Основное, что мне ставилось в вину НКВД, это мои знакомства и отношения с людьми, в той или иной степени связанными с писателем Андреем Белым при его жизни: с его близкими, с людьми, разделявшими его философские воззрения или интересовавшимися его творчеством.
А.Белый умер в 1934 году. После его смерти я сохранял отношения с его женой и ее семьей (сестра, мать, тетка — старухи), помогая жене покойного писателя закончить его литературные дела. Я решительно отрицаю, что эта семья являла собой к.-р. группировку, тем более, что никто из ее членов репрессирован не был.
Мне ставилось также в вину чтение произведений А.Белого среди молодежи. Его произведения (отрывки из романа ‘Петербург’ и стихи из книги ‘Пепел’) я приводил на занятиях литературного кружка, как руководитель лабораторной работы, для сопоставления с творческими приемами других писателей. Эти произведения были напечатаны в советских издательствах, имели санкцию Главлита и не были изъяты из обращения. Их публично исполняли чтецы и артисты с эстрады перед тысячной аудиторией советских слушателей. Обвинение в пропаганде произведений А. Белого с не меньшим основанием могло быть предъявлено десяткам советских чтецов и артистов.
Я человек, вышедший из рабочей среды, родился в 1889 г. в г.Иваново-Вознесенске. Отец был переплетчиком, работал по найму. С 12 лет я начал трудовую жизнь. Работал в конторе фабрики сначала в Иванове, потом в Москве. Работая в конторе, без всякой материальной поддержки с чьей бы то ни было стороны подготовился на аттестат зрелости (8 классов гимназии) и окончил 2 курса Московского Археологического института. В те же годы начал писать. В 1913 году мои стихи печатались в большевистской газете ‘Правда’.
В Октябрьскую революцию и в годы Гражданской войны я занимался литературно-редакционной работой и служил в Красной Армии. В октябре 1917 г. работал секретарем редакции журнала Московского областного продовольственного комитета, в 1918-1919 гг. — зав. редакцией литературным отделом массового рабочего журнала ‘Рабочий мир’. В 1921-22 гг. служил в 43 дивизии и в агитпропе Политуправления РВСР.
С 1921 по 1931 г. непрерывно работал в области литературы: писал и печатался, был редактором литотдела Государственного издательства (1921-1922 гг.), секретарем издательства ‘Недра’ (1922-1925), с 1923 по 1930 г. вел большую общественную работу в Союзе писателей. В 1928 г. МХАТ-И поставил мою пьесу ‘Фрол Севастьянов’. С 1933 по 1935 работал в Гослитиздате рецензентом, переводчиком и литконсультантом.
У меня 33-летний, ничем не запятнанный трудовой стаж. Я член профсоюза с 1917 г., в 1935 году состоял членом Месткома писателей при Гослитиздате.
По возвращении из лагеря я поселился в гор. Ефремове Тульской области, в июле 1939 г. по рекомендации Ефремовского РОНО Тульский ОНО назначил меня преподавателем русского языка и литературы в старших классах Детчинской средней школы, где я и продолжаю работать. Я состоял заочником на литфаке Московского областного пед. института по повышению квалификации.
Я чувствую себя безупречным перед Советской властью и партией. Я честно работал в области литературы до ареста и честно работаю сейчас на доверенной мне работе советского учителя.
В 1935 году старое руководство НКВД осудило меня на 3 года лагеря по ст.58 п.II. Эти 3 года я отбыл, я работал в лагере, не имея замечаний, и был проведен в ударники. Но позорное пятно судимости по ст.58 и сейчас тяготеет надо мной. Эта статья и судимость по ней тяготит меня как преграда, отделяющая меня от остальных честных граждан Советского Союза, как непримиримое противоречие со всем моим существом последовательно, до конца советского человека и честного работника на ответственном участке идеологического фронта.
Ходатайствую перед Президиумом Верховного Совета СССР о снятии с меня судимости и прошу дать мне возможность еще с большей энергией работать на пользу горячо любимой родины.

П.Зайцев.

26 июля 1940 года, (копия)

в). В ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Михаилу Ивановичу Калинину
Многоуважаемый Михаил Иванович! Посылаю Вам прошение Зайцева Петра Никаноровича, осужденного в 1935 году на 3 года лагерей, отбывшего срок и сейчас работающего на советской службе. Так как он считает себя, и по-видимому, совершенно оправданно, непричастным к обвинению, предъявленному ему в 1935 году, и чистым перед советской властью, партией и правительством, он обращается к Вам с горячей просьбой о снятии с него позорного пятна судимости, которое до сих пор тяготеет над ним.
Депутат Верховного Совета СССР

А.Толстой. (копия)

г). Комиссия при Президиуме Верховного Совета СССР
по рассмотрению заявлений о помиловании

Москва, Берсеневская набережная, д.2/20

Депутату Верховного Совета СССР
тов. Толстому А.Н.

9 августа 1940 г. No К-28657

Сообщаем Вам для сведения, что по делу Зайцева П.Н. нами затребованы дополнительные материалы. По рассмотрению результаты сообщим.
Зам. Секретаря Комиссии А.Селянин.

——

9 декабря 1940.

Сообщаем Вам для сведения, что ходатайство гр. Зайцева Петра Никаноровича о снятии судимости постановлением Комиссии от 21.XI. 1940 г. отклонено, о чем гр. Зайцеву сообщено.

Секретарь Комиссии А.Козлов1

1 Оригиналы хранятся в ИМЛИ. Благодарю К.М. Поливанова за предоставление мне копии с них. См. также публ. Е.Ю. Литвин ‘Что же с нами делают?..’ (Письма А.Н. Толстому — депутату Верховного Совета СССР). // Звенья. Исторический альманах. Вып.1. М., 1991. С.505-527.
Дошли бы власти до самого Белого в 1935 г.? Никто не может ответить на этот вопрос с уверенностью. Его жену и ее семью в это время не трогали. (Да и не нужно было: власть имущий союз писателей так похабно распорядился с ней после смерти мужа, дал ей столь мизерную пенсию, что она жила всю жизнь в полной нищете, без помощи друзей она просто умерла бы с голода.) Но как пишет Зайцев в своих воспоминаниях, уже в конце 1932 года, когда Белый встретился на одном из редакционных собраний журнала ‘Новый мир’ с В.В. Куйбышевым, тот заметил ему: ‘Как жаль, что Вы, товарищ Белый [sic!] не с нами’. Там же Зайцев приводит и запись из своего дневника от 23 августа 1933: ‘Сегодня на собрании начинающих писателей во Дворце Труда на Солянке два пьяных дурака В.Александровский и Я.Бердников /…/ распространяли злой и глупый слух о том, что умер Андрей Белый. Говорили, что им сказали об этом в Горкоме писателей. Я не поверил, как не поверили и сидевшие рядом Г.И. Чулков, Д.Д. Благой, С.Я. Штрайх. Но уже пополз проклятый слушок и дальше’. Зайцев сразу поехал к Белому и нашел его беседующим с Густавом Густавовичем Шпетом (расстрелян в 1937 г.). Зайцев также приводит другую запись из дневников, относящуюся к августу 1933 г.: ‘Кроме дурацкого слуха, пущенного Александровским и Бердниковым, о чем я писал выше, появились и другие слушки. В ‘Вечерней Москве’ дней восемь тому назад (говорил Левин из ‘Советской литературы’ и Вл.Пяст подтверждал) появилась глупая, неуклюжая заметка об архиве посмертных произведений Андрея Белого. Торопили заживо похоронить, сволочи!’
8 января 1934 г. Белый умер. 10 января в 3 часа дня состоялась кремация, а 18 января урна с пеплом Белого была захоронена на новом кладбище Новодевичьего монастыря. Зайцев сразу стал помогать Клавдии Николаевне с таким же самопожертвованием, с каким помогал ее мужу, с последствиями чего мы уже знакомы {В своих воспоминаниях Зайцев пишет: ‘Через год-два, после смерти Бориса Николаевича, она [Клавдия Николаевна] так символически одаривала его друзей и близких. Мне она отдала — все внешнее, материальное, облекающее Бориса Николаевича: его шубу, шапку, коричневую шляпу, костюм и ботинки, до галстука включительно, Борису Леонидовичу Пастернаку вручила очки Бориса Николаевича, Г.А. Санникову подарила, помнится, библию по-русски’.}.
19 мая 1959 г. Зайцев набрасывал свои ‘общие мысли’ ‘К теме ‘Андрей Белый», но получился только беглый фрагмент:
Необычайна судьба Андрея Белого как писателя. Кажется, ни один из писателей не встречал такой противоречивой критики, такого противоречивого приема, как Андрей Белый.
С одной стороны,— ‘гениальный писатель’ (оценки А.Блока и Вячеслава Иванова), с другой — ‘какой-то графоман, а не писатель’ (В.В. Вересаев. Устные высказывания, какие я слышал от Викентия Викентьевича Вересаева,— однажды в разговоре с ним у него на квартире в феврале 1918 года, без свидетелей, а другой раз во Всероссийском Союзе писателей, в кулуарах,— верней на лестничной площадке второго этажа Дома Герцена, в разговоре В.В. Вересаева, Н.К. Гудзия, Федора Жица (критика) в связи с оценкой творчества Леонида Макс. Леонова. См. мои дневники).
Это было и в первые годы:
Профессорская Москва называла его: ‘декадентиша!’
И поднимали на щит с первых шагов: изд-во ‘Скорпион’ (Брюсов), журналы: ‘Новый путь’ (П.П. Перцов), ‘Мир искусства’…
Каждая новая книга при выходе встречала двойной хор:
1) восторженных ценителей и восторженные хвалы,
2) бешеное улюлюканье и травлю.
Так было до Октябрьской революции. Так было и в советские годы.
Андрей Белый неясен, непонятен читателям. Непонятен и не-впрочет он критикам… — по форме и по содержанию. Неприемлем и по форме, и по содержанию {РГАЛИ. Ф.1610. Оп.3. Ед.хр.15: П.Н. Зайцев. Статьи о Д.Бедном, А.С. Пушкине, А.П. Чехове и др. Наброски.}.
Наконец, за четыре года до смерти, в 1970 г., Зайцев приступил к написанию своих воспоминаний о Белом, как он в них пишет: ‘Весною 1966 года мне попала в руки книга К.Мочульского ‘Жизнь и творчество А.Белого’ {Константин Васильевич Мочульский. Андрей Белый. YMCA-Press. Париж, 1955. С предисловием Бориса Зайцева о Мочульском.}. Автор Константин Мочульский, бывший петербуржец, эстет, после 1917 года уехавший за границу и ставший эмигрантом. Книга в основном содержательная и обстоятельная, написана тактично, без маленьких выпадов против Советской России. Но в ней вовсе не освещен последний период жизни и творчества Бориса Николаевича, с осени 1923 года. Мало того, Мочульский пишет, что сведения о жизни Белого в это время совершенно отсутствуют.
Вот почему я, так близко знавший Андрея Белого именно в этот период, решил привести в порядок старые записки и опубликовать свои воспоминания, не претендующие на анализ ни сложной натуры Бориса Николаевича, ни его творчества и продиктованные исключительно глубокой преданностью ему при жизни и такой же глубокой верностью его памяти после смерти’.

——

Письма Белого, которые публикуются впервые (публикации отрывков из них отмечаются в примечаниях), находятся в фонде П.Н. Зайцева в РГАЛИ. Ф.1610. Оп.1. Ед.хр.16. 133 л. Письма печатаются в хронологическом порядке и пронумерованы, что нарушает последовательность, в которой дана нумерация их в архиве и самим Зайцевым (эта последняя не принимается в расчет и только иногда оговаривается). Авторский синтаксис и пунктуация сохранены. Случайные описки и некоторые постоянные неправильности правописания Белого (‘плане’, ‘гостинница’, ‘гиганский’) поправлены без оговорок. Место хранения писем Зайцева, из которых далеко не все сохранились, указано в примечаниях к каждому из них. Почти все документы написаны чернилами, исключения оговариваются в примечаниях. Выражаю благодарность директору и сотрудникам РГАЛИ за возможность ознакомиться с фондами Белого и Зайцева. Также приношу свою благодарность Владимиру Гитину за тщательное чтение всей публикации и ценные замечания по ее поводу.

* * *

Зайцев — Белому

Москва. Ноября 28 1918.

Глубокоуважаемый и дорогой Борис Николаевич!
Несмотря на то, что Ваша книга стихов скоро выходит у Кожебаткина1, мне из нее все же хотелось бы взять для ‘Сирены’ несколько стихотворений (2-3), чтобы напечатать их в ближайшем No.2
Поэтому, препровождая Вам сверстку Вашей книги, я очень бы просил Вас выбрать то, что еще не было напечатано и что Вы разрешите взять для Сирены. Когда Вы отметите, я к Вам приехал бы сам или в пятницу пришел бы в Пролеткульт3 за книжкой чтобы выписать оттуда разрешенные Вами стихотворения, а всю книжку отдать обратно А.М. Кожебаткину, который просил вернуть ее ему.
Гонорар в Сирене установлен для поэтов старшего поколения 3 р. Но я буду писать, чтобы он был повышен до 5 р. за строку.
А затем я очень бы просил Вас дать для ‘Сирены’ что-нибудь из Вашей прозы и статью о чем Вам угодно4. v Глубоко Вам преданный и искренно уважающий

П.Зайцев.

P.S. У меня есть некоторое сомнение в том, установили ли Вы окончательно для себя возможность дать что-нибудь для ‘Сирены’. Если еще не установили, то, быть может, получение от Вас материала удобнее будет отложить до выхода No 1-го, который у меня будет на днях, и я его Вам пришлю. В противном случае я боюсь Вас стеснить.

П.З.

(ГБЛ. Ф.25 /А.Белый/. Карт. 15. Ед.хр.16. Письмо написано на бланке: П.Н. Зайцев — Представительство Редакции литературно-художественного двухнедельника ‘СИРЕНА’ /Воронеж/).
1 Имеется в виду сб. стихов ‘Звезда’, который Александр Мелентьевич Кожебаткин (1884-1942), владелец изд-ва ‘Альциона’, довел до гранок (РГАЛИ. Ф.53. Оп.2. Ед.хр.1) в 1918 г., но вопреки упоминанию о нем в кн. ‘Русские советские писатели. Поэты. Библиографический указатель. Т.З. 4.1. Безыменский — Благов’ (М., 1979): ‘No 4а: Звезда. Новые стихи. М., ‘Альциона’, 1919. 72 с.’ (С. 115) — никогда не вышел в свет. Только ‘госиздатовское’ издание было выпущено в 1922 г. Ср. письмо Белого Д.М. Пинесу от 6 апреля 1927: ‘Никогда ‘Звезда’ не была издана ‘Альционой’, рукопись в ней гибла энное количество месяцев, пока я чуть не силком ее вырвал у Кожебаткина /…/ может быть, он и собирался в будущем выпустить, может быть, под шумок успел и набрать, но… я видел: что он медлил со ‘Звездой’ для какой-то — в который раз! — спекуляции’ (РГАЛИ. Ф.391. Оп.1. Ед.хр.109).
2 Стихотворения ‘Христиану Моргенштерну’ (‘Ты надо мной — немым поэтом…’) и ‘Антропософии’ (‘Твой ясный взгляд, в нем я себя ловлю…’) впервые были опубликованы в ж. ‘Сирена. Иллюстрированный двухнедельник’. Воронеж. 30 января 1919. No 4-5. С.6-8, перепечатаны в сб. ‘Звезда’.
3 Осенью 1918 Белый вел беседу-семинарий по воскресеньям в литературной студии московского Пролеткульта, а также читал там курс лекций ‘Ритмика’. В феврале-апреле 1919 он читал там курс лекций ‘Теория слова’.
4 Ср. воспоминания Зайцева о Белом: ‘Еще в 1918 году мне удалось помочь Белому устроить в журнале ‘Сирена’, выходившем в Воронеже под редакцией поэта В.И. Нарбута, рассказ ‘Йог» (Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи, воспоминания, публикации. М., 1988. С.568). ‘Йог’ был опубл. в No 2-3 (1918) журнала.

Зайцев — Белому

Москва, 23 июня 1921 г.

Дорогой и глубокоуважаемый Борис Николаевич! Пишу Вам по очень срочному и важному делу. Вчера я беседовал с одним видным работником Наркомата Рабоче-Крестьянской Инспекции и в разговоре случайно коснулись Вас (в связи с антропософией). Этот работник — мой хороший знакомый, узнав, что я знаком с Вами, спросил, в каких условиях Вы живете. Я, зная его очень хорошо и давно, как культурного и милого человека, не стал скрывать этих условий и рассказал ему в общих чертах, как живут в настоящее время писатели вообще и в частности Вы1. Тогда он сообщил мне очень любопытную вещь, что один из молодых поэтов (открою Вам, кто это: Борис Пастернак)2 заключил через Лито и Луначарского договор с Государственным] Издательством о продаже своих сочинений не только готовых, но и задуманных, на основании которого ему уплачивается ежемесячно по 200.000 руб. Государством. Формально — это аванс в счет гонорара, но фактически — субсидия писателю со стороны Государства. И этот работник Р.К.И., определенно интересуясь Вами, предлагает свое содействие и даже посредничество в деле заключения такого же договора между Вами и Наркомпросом. При этом письме я прилагаю проект заявления, которое Вам, Борис Николаевич, нужно будет написать и подписать, а затем переслать мне сюда очень скоро, чтобы я мог немедленно пойти с ним к Луначарскому или передать его этому работнику. Он имеет, между прочим, большой вес в Наркомпросе, с ним Луначарский очень считается и почти наверное не откажет ему в просьбе, ввиду некоторых обстоятельств, о которых здесь говорить не буду.
Если бы Вы, Борис Николаевич, согласились войти в такого рода сношения с Наркомом и Госиздатом, то я лично и этот мой знакомый (Иван Федорович Попов)3 приложили бы все усилия к тому, чтобы наше предприятие осуществилось. Я советовался (в очень общих чертах) об этом деле с Клавдией Николаевной и Алексеем Сергеевичем4, и они одобрили мое намерение написать Вам по этому поводу. По существу Вас этот договор, мне представляется, связывать не будет: Гос. Издательство неработоспособно и печатать ничего не будет. Гржебин и Заграница остаются свободны для Ваших книг и после заключения договора5. Между тем последний определенно обеспечивает Вам фикс 300-500 тысяч, а мы будем стараться и больше.
По получении Вашего заявления, если Вы согласитесь на это, я немедленно начну хлопоты. А когда на Вашем заявлении будет резолюция Луначарского и разрешение на ассигновку со стороны Рабкрина, а это очень важно и это со стороны И.Ф. Попова вполне обеспечено, я срочно напишу Вам, и тогда Вам б[ыть] м[ожет] будет целесообразнее приехать сюда лично для выполнения всякого рода формальностей. Но я узнаю все подробно предварительно и тогда напишу: м[ожет] б[ыть] Вам и не надо приезжать в Москву. Заявление от Вас хорошо было бы получить как можно скорее, например, 30-1-3 июня: т[ак] к[ак] я собираюсь скоро ехать в Сибирь до осени, и всю подготовительную работу мне бы хотелось провести до отъезда.
Это письмо я пошлю Вам или заказным, или с ‘оказией’. Его передаст Вам Яков Михайлович Лебедев. Он с прошлой осени начал работать в кружке М.П. Столярова и Клавдии Николаевны6. Рекомендую Вам его как человека очень милого и близкого духовно. Он пишет.
Мне очень жаль, Борис Николаевич, что я не сумел увидеться с Вами до Вашего отъезда, и очень больно от мысли, что я как-то не умел при встречах говорить с Вами о том, о чем нужно было говорить, а не о внешнем. Я виню себя за неумелость.
В последнее время редко с кем встречаюсь из О[бщест]ва, чувствую тяжесть отрыва. Но внешние события и условия пока непреодолимы. С осени м[ожет] б[ыть] я буду жить в центре. Тогда, вероятно, удастся установить связь.
Пока не знаю, о чем больше писать. Я буду ждать Вашего ответа на мое предложение. Мой адрес: Москва, Семеновская Застава, Измайловский Камер-Коллежский вал, д.64. Если обстоятельства вынудят меня выехать в командировку до получения Вашего письма, я передам дело кому-нибудь из О[бщест]ва: Клавдии Ник[олаевне], Алексею Сергеевичу или кому они укажут. Дома я тоже накажу по поводу пакета от Вас. Если Я.М. Лебедев скоро поедет обратно, то б[ыть] м[ожет] Вы отдадите письмо для меня ему.
Желаю Вам всего хорошего!
Искренно преданный и душевно Ваш

П.Зайцев.

[на обороте листа карандашом написано:]
Дорогой Борис Николаевич!
Т.Лебедев пока не едет в Питер. Посылаю Вам заказным и прошу тоже выслать заказным ответ.
Но независимо от этого т.Лебедев, если он скоро поедет, зайдет к Вам в Питере для разъяснений дел.
С глубоким уважением к Вам.
Искренно преданный

П.Зайцев. 25.VI.21.

[В приложении к письму написан образец заявления для Белого:]
Хорошо, если бы вместе с заявлением были присланы еще 2 листа, не заполненные текстом, но подписанные Вами, на случай переписки, изменения и т.д.

П.З.

Народному Комиссару по Просвещению
Анатолию Васильевичу Луначарскому

Бориса Николаевича Бугаева
(Андрея Белого) Петроград,
Морская ул., гост. Спартак

Заявление

Предлагаю приобрести для Государственного Издательства приготовляемые мною к печати нижеследующие лит[ерату]рные работы: 1) (название) — размером X печатных листов, 2) (название) — размером X печатных листов и т.д.
В случае согласия на приобретение от меня указанных работ, прошу выплачивать мне гонорар за них авансами в размере пятисот тысяч (500.000) руб. ежемесячно.
В обеспечение авансов предлагаю заключить между Народным Комиссариатом по Просвещению или учреждением, им указанным, и мною, Борисом Николаевичем Бугаевым (Андреем Белым) договор о представлении мною в условленные сроки установленного количества литературного материала при условии выплаты мне гонорара ежемесячными авансами, начиная с момента заключения договора.

Б.Бугаев (Андрей Белый)

[СПБ] Петербург
[23] июня 1921 г.
(РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.188)
1 В июне 1921 Белый жил в Петрограде, куда приехал в конце марта 1921, в гостинице ‘Спартак’. ‘Зубы, переутомление, усталость, неприятности, все растущая трудность совместить работу в библиотеке с ‘Вольфилой’ и с писанием, /…/ В конце месяца надрываюсь (служба). Беру отпуск на два месяца, и уезжаю к Раз [умнику] Васильевичу] в Детское Село’ (А.Белый. Раккурс к ‘Дневнику’. Материалы к биографии за 1899-1930 гг. Составил для личного использования. 1 документ на 168 листах. — РГАЛИ. Ф.53 /А.Белый/. Оп.1. Ед.хр.100. Июнь 1921. Далее: РД, без указания листа). В октябре он уехал за границу, не получил того ‘аванса’ от Госиздата, о котором Зайцев здесь пишет.
2 Зайцев был в приятельских отношениях с Б.Л. Пастернаком (1890-1960) и позднее был близко с ним связан по разным издательским делам. Два из его трех писем Зайцеву (ИМЛИ. Ф.15. Оп.2. No 105) опубл. в кн.: Л.Флейшман. Борис Пастернак в двадцатые годы. Мюнхен. [1981]. С.62 и 113-115. Приводим первое из трех писем, написанное, по-видимому, в 1919, оно написано на визитной карточке Пастернака:
Благодарю Вас, Петр Никанорович, за обе услуги (мне и Ивневу). Расписки прилагаю. Если не сбился в счете, то должен будто 6 р. Вам сдачи (104 + 150 + 100 = 354, а послано 360,— видите — соображаю: cogito ergo reconvalesco). Но у меня не было мелочи и это останется за мной. Непременно, как только сможете соберитесь ко мне. И непременно предупредите по телеф[ону]. Да не откладывайте, смотрите, до моего выхода на волю: перспектива вся меняется и тогда я Вас только наполовину дома приму, тогда как теперь я тут дома всецело, А первое будет приятнее мне и Вам. В течение двух еще дней Вас будут ждать ржаные лепешки которые быстро переплывают Стикс и мрут повально. Если думаете собраться завтра в воскресенье, то после 3-х, ибо утром завтра у меня куча частных посетителей. Еще раз спасибо. Жму руку. Ваш Б.П.
3 И.Ф. Попов был управляющим инспекцией просвещения Народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин). См. письмо А.В. Луначарского (1875-1933) к нему от августа 1921 — в публ. И.Смирнова ‘Письма А.В. Луначарского’. // Новый мир. 1965. No 4. С.249.
4 К.Н. Васильева (урожд. Алексеева, с 1931 — Бугаева, 1886-1970) — см. пятое примечение к первому письму Белого Зайцеву. А.С. Петровский (1881-1958) — старый друг Белого и его ‘вечный спутник по жизни’ (выражение Белого). О нем см. прим. к моей публикации воспоминаний М.Н. Жемчужниковой о московском антропософском обществе (Минувшее. Париж. 1988. Т.6. С.30).
5 Зиновий Исаевич Гржебин (1869-1929) — художник, совладелец (с СЮ. Копельманом) изд-ва ‘Шиповник’ (1906-1918), владелец ‘Изд-ва З.И. Гржебина’, выпустившего две книги Белого в Берлине в 1923: ‘На перевале. I. Кризис жизни. И. Кризис мысли. III ‘Кризис культуры’, ‘Стихотворения’. В январе 1920 Белый подписал с Гржебиным договор на собрание сочинений и в июле 1920 приготовил план издания в двадцати томах (РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.ЮЗ), но план не осуществился.
6 Имеются в виду разные кружки московского Антропософского общества по изучению антропософских проблем, см. четвертое прим. к письму No 1 Белого Зайцеву. О М.П. Столярове см. прим.9 к письму No 2 Белого Зайцеву.

Белый — Зайцеву

1

27/VI 1923
Bad Harzburg1

Милый Петр Никанорович! Только вчера Ваше письмо и книжечка стихов2 дошли до Б[ориса] Ник[олаевича] и напомнили мне, как давно и много раз я хотела Вам написать. Но приходилось столько писать, что желание мое так и не приводилось в исполнение. И вот теперь — Вы невольно напомнили о себе. Хочется послать Вам эти несколько строк, хотя теперь мы уже вероятно скоро увидимся. Послезавтра я возвращаюсь в Берлин3, чтобы начать оттуда хлопоты по отъезду. — В общих чертах о моей жизни здесь Вы знаете, остальное: будут темы многих разговоров. Бор[ис] Ник[олаевич] очень обрадовался, узнав, что Вы бываете на пятницах4. Многое мы с ним здесь пережили — о многом переговорили. Хочу надеяться, что самое тревожное для него уже прошло5. Его встреча с Ш[тейнером] была так прекрасна, так благостна, так гармонична… Лучше, глубже — едва ли можно себе представить6. В этом какой-то залог будущего. Я знаю, милый Петр Никанорович, что Вы любите Б[ориса] Н[иколаевича] по-человечески просто и хорошо. И мне хотелось сказать Вам об этой встрече. Что бы ни было дальше, но главное утверждено. Разрыва с Софией быть не может. Какие же формы эти отношения примут? во что отольются фактически? покажет будущее. В него хочется верить. — Европа тяжка сейчас. Настроение гибели и катастрофы. Процесс идет головокружительно быстро. И невольно вовлекает и набрасывает свою тень на душу. — Последний месяц я здесь в Harzburg’e — в горах — очень отдохнула. Места прекрасные: горы, леса, ручьи. Но гулять пришлось мало: безумная погода. Все сдвинулось с мест. За месяц: ни одного дня без дождя. Все же вырывала каждую минутку, и бежала: слушать плеск ручья по камням, плеск деревьев ветвями по ветру, даже шум дождя… Пленяли линии гор, музыкально подвижные, вечно новые в своих сочетаниях и переходах, меняясь от каждого шага и поворота дороги… — Кончаю. Спешу передать Б[орису] Н[иколевичу], который просил оставить место ему. Всего лучшего, до встречи. Спасибо, что вспомнили меня так хорошо. Мне очень хочется с Вами о многом поговорить. — Еще раз всего, всего лучшего, милый Петр Никанорович.

Кл[авдия] Вас[ильева]

Если бы знали Вы, как отсюда особенно любишь Россию, как трудно вдали от нее. Само по себе это было большим испытанием для меня. Иногда я без ужаса не могла подумать о ‘далях пространства’, лежащих между мной и Россией. Здесь очень ‘страшно’ в Европе.
[приписка Белого:]

Гарцбург 27 июня [1923 г.]

Дорогой Петр Никанорович, только вчера получил Ваше письмо и книжечку ‘Стихов’. Книгу превнимательно изучу и тогда Вам напишу. Большое спасибо за память. И за стихи.
Пишу из Гарцбурга.
Холод, чуть ли не снег. Ужасно скучаю по России: трудно в Берлине, как я, просидеть 1 1/2 с лишним года7. Очень помню друзей. С удовольствием приехал бы в Россию. Может,— и приеду. Трудно жить с берлинскими русскими: часто одолевает тоска8. Еще раз спасибо Петр Никанорович за хорошие слова и за память.
Крепко жму руку и остаюсь

Искренне преданный Борис Бугаев.

На письме адрес: Russland. Россия. Moskau. Москва. Арбат. Староконюшенный пер[еулок] д.5 кв.45. Петру Никаноровичу Зайцеву. На обороте конверта адрес отправителя: Abs[ender]. C.Wassiliewa. Berlin W.Kleist-str[asse] 31. Penspon] Baranovsky. Frau K.Muratowa. Оба адреса написаны рукой К.H. Васильевой. 5 штемпелей Bad Harzburg’a: 27.6.23. Два штемпеля Москвы: 4.7.23 и 3.VII.23. Клавдия Николаевна писала главным образом по новой орфографии, а Белый по старой.
Зайцев приводит (не вполне точно) приписку Белого в своих воспоминаниях: ‘Московские встречи (Из воспоминаний об Андрее Белом)’./ Андрей Белый. Проблемы творчества. С.561.
1 ‘Июнь [1923 г.] — Гарцбург — Холод, уныние, неуют, беседы с К[лавдией] Н[иколаевной] о Москве, я кладу решение: какою угодно ценою вернуться в Россию. В Гарцбурге пишу ответ Лейзегангу на его статью о Штейнере, и разом, единым махом почти весь III том ‘Начала Века’. 3 тома готовы. Июль — Гарцбург — В самом начале месяца едем в Берлин’ (РД).
2 П.Н. Зайцев. Ночное солнце. Стихи. М. Гос. изд., 1923. Стихотворение ‘В пути’ (в разделе ‘Таимое Село’) посвящено Белому, а в разделе ‘Посвящения’ имеется сонет ‘Андрею Белому’:
Плащем летучим плечи окрылив,
Уносишься,— внезапный, как виденье.
И вот — уже над ширью желтых нив
Твой плещет плащ, и в даль струится пенье.
Души невыразимое кипенье
В стремительный преобразив порыв,
Ты — вот — летишь на тайное служенье,
Стихийный дух, осуществленный миф!
Зачем же здесь твой неспокойный гений,
Какой мечтой эфирный гость пленен:
Не сменой ли полетов и падений?
Но что для Духа жизни бледный сон,
И все люциферические бури,
Когда в душе источники лазури! 7 стихотв. Зайцева опубликованы в антологии И.С. Ежова и Е.И. Шамурина ‘Русская поэзия XX века’ (М., 1925), с.279-280. Среди них ‘В пути’.
3 Слова ‘Послезавтра я возвращаюсь’ подчеркнуты Зайцевым синим карандашом.
4 Разнообразные кружки московского отделения русского Антропософского Общества собирались по пятницам в бывшей квартире Б.П. и Н.А. Григоровых на Садовой Кудринской (д.6, кв.2). ‘В этом помещении Общество и оставалось до самого его закрытия в 1923 году. Здесь происходили и регулярные еженедельные собрания членов Общества, где читались циклы лекций Штейнера и велись по ним беседы /…/ Здесь же занимались и некоторые кружки начинающих под руководством членов Общества’ (М.Н. Жемчужникова. Воспоминания о московском Антропософском Обществе. // Минувшее. Т.6. С. 16).
5 14 ноября 1922 Ходасевич писал М.О. Гершензону: ‘Чувствует он [Белый] себя очень плохо. Вы, вероятно, знаете безобразную и безвкусную историю его жены [Аси Тургеневой] с Кусиковым (sic!),— какую-то жестокую и истерическую месть ее — за что? одному Богу это ведомо толком. Белый очень страдал и страдает. Прибавьте к этому расхождение если не с антропософией, то со Штейнером — и Вы поймете, как плохо бедному Б.Н. Он много пил и пьет. Только невероятное здоровье (внутреннее и физическое) дают ему силу выносить это’. 29 ноября 1922 он же писал: ‘Берлин — Бедлам /…/ Его [Белого] очень задергали в Берлине. Жена пишет ему злобно-обличительные послания. Мать умерла. Добронравные антропософы пишут ему письма ‘образумивающие’, по антропософской указке, которая стоит марксистской. /…/ Он сейчас так несчастен, как никогда не был, и очень трудно переносит одиночество’ (ГБЛ. Фонд Гершензона. Выражаю благодарность И.Андреевой за предоставление мне копий этих писем).
К середине января 1923 Клавдия Николаевна Васильева приехала в Берлин, чтобы ‘спасти’ Белого от ‘безобразий’ его жизни в немецкой столице и вернуть его к антропософской работе в России: ‘радость: приезд в Берлин К.Н. Васильевой. Засаживаюсь дома. Нигде не бываю. Провожу вечера с К.Н.’ (РД). Ср., например, очерк ‘Андрей Белый’ В.Ф. Ходасевича в кн. ‘Некрополь’ или воспоминания М.Н. Жемчужниковой (с.51). Белый сам назвал время до приезда Васильевой ‘периодом моего берлинского обморока’, когда он жил ‘в сплошном бреду’ (Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития. [1928]. ‘Ардис’, 1982. С. 115), а в своем ‘автобиографическом письме’ (1927) Р.В. Иванову-Разумнику он писал об ‘окончательном значении для меня К.Н., которая в период кризиса и переоценки для меня ‘антропософии’ мне стояла, как путеводная ‘звезда» (Cahiers du monde russe et sovitique. Vol.XV, 1-2, 1974. C.80). О Клавдии Николаевне см. мое предисл. в кн.: К.Н. Бугаева. Воспоминания о Белом. Беркли, 1981, а также воспоминания М.Н. Жемчужниковой (с.21-22).
6 В ‘автобиографическом письме’ Иванову-Разумнику Белый таким образом описывает свое примирение с ‘доктором’, т.е. с Рудольфом ШтеЙнером (1861-1925), основателем и руководителем Антропософского Общества: ’23 год открывается: пожаром ‘Гетеанума’ (с которым я был так связан), и — тотчас: приездом в Берлин К.Н., появившейся для меня в самую опасную минуту прострации, с этого начинается незаметное пресуществление болезни в медленное выздоровление: с желания выздороветь, в нашем общении с К.Н. (январь — до июля 23-го) вызревает во мне жажда 1) вернуться в Россию (оживает тема ‘Москва’), 2) оживает ‘доктор’ (К.Н. невольно мирит меня с ним), в марте 23 года доктор мне ‘все’ объясняет, что казалось неясным’ (Cahiers du monde russe et sovitique. C.80).
23 марта 1923 Белый вместе с К.Н. Васильевой ездили в Штуттгарт на антропософскую ‘Школьную неделю’: ‘Рефераты на Штуттгартской неделе (при Вальдорфской Школе). /…/ Живу в Штуттгарте у Унгера, беседы: с Унгером, Гейдебрандт, Стракошем, Унгером, Юли, Асей, Аренсоном, Драхенфельс, Ваксмутом и т.д. Свидание со Штейнером. 30 марта. 31 марта едем в Берлин’ (РД). В рукописи кн. Белого ‘Воспоминания о Штейнере’, законченной в январе 1929 и опубл. в 1982 (Париж), имеется посвящение: ‘Клавдии Николаевне Васильевой посвящаю то, что ею вызвано к жизни. Автор’ (ГБЛ. Ф.25. Карт.4. Ед.хр.2).
7 Белый приехал в Берлин 19 ноября 1921.
8 ‘Июль [1923 г.]. Берлин. Я живу в неуютной трущобе у Anhalter Bahnhof /…/ Около 20-х чисел еду ее [К.Н. Васильеву] провожать в Штеттин, а оттуда не заезжая в Берлин еду на море: в Альбек. Альбек — Грустная, пустая жизнь: сижу у моря и жду погоды, т.е. разрешения вернуться в Россию. Август. Альбек — Беспутно грустный, постылый месяц: заела тоска. Сентябрь. Альбек. Едва доживаю здесь. Берлин. Поселяюсь в русском пансионе /…/ то же томительное ожидание отъезда. /…/ Октябрь. Берлин. — То же томление. Ссора с Ход[асеви]чем. /…/ Томление. Наконец: получил визу. Прощальная беседа с группой писателей. Приблизительно 23-го выезжаю из Берлина через Ковно-Ригу в Москву’ (РД). Белый приехал в Москву 26 октября. О первой его встрече с Зайцевым в 1923 см. воспоминания Зайцева, с.561-563.

Зайцев — Белому

Москва, 25 июня 1924

Дорогой и добрый Борис Николаевич!

Из рассказов и писем узнал, что в Коктебеле живется не плохо. Очень радуюсь за Вас, Кл[авдию] Ник[олаевну] и других.
Здесь тихо.
Были Пушкинские дни. Но прошли они очень вяло.
В Москву в начале июня приехал Вяч[еслав] Ив[анович] Иванов. В Большом Театре состоялся вечер, где он произнес речь о Пушкине1. Но вечер прошел как-то бледно и незаметно. Затем состоялся вечер у памятника Пушкину, на Тверском Бульваре. Поэты читали стихи, Сакулин произнес речь, что-то говорили другие2. Но все это как-то было стыдливо, по-домашнему, а не всероссийски. Право, можно подумать, что официальной России стыдно, что у нее был Пушкин…
Годовщина не была отмечена, кажется, ни среди молодежи, ни среди школьников-детей.
Вяч. Иванов выступал в Российской] Академии Художественных] Наук два раза с докладами — о Пушкине и формальном методе и о Дионисийстве3.
Он получил разрешение уехать за границу. Живет в Москве, ожидая приезда сына из Баку4. По-прежнему милый и обаятельный. Я с ним только бегло встречался на улице. У него не был и не говорил с ним по-настоящему.
Встречаюсь с Б.Л. Пастернаком. Он не потерял надежды на журнал ‘трех Борисов’5.
Об А.С. нового ничего не слышно6. Возможно, что скоро кое-что узнаю. Тогда постараюсь известить.
Как Вы себя чувствуете и что делаете? Удается ли Вам работать? Если в Коктебеле хорошо, то Вы, вероятно, не будете очень спешить с отъездом. И тогда м[ожет] б[ыть] я Вас застану, когда приеду. Я то буду в августе.
Деньги в ЦЕКУБУ я получу на днях7. Послать Вам их по почте в Коктебель или оставить до Вашего приезда в Москве? Б[ыть] м[ожет] Вы напишете мне об этом.
И кстати позвольте из той суммы, которую я получу, удержать 2 руб. для наших общих нужд, о которых мы говорили с Кл[авдией] Ник[олаевной]. Надеюсь, Вы не будете сердиться.
По поводу долга Коппеловича Ник[олай] Павл[ович] ведет с ним переговоры8. На днях я увижусь с Н.П. Напишу Вам об этом в следующий раз.
У меня в Москве был в гостях петербургский поэт Н.Тихонов, читал хорошие стихи. Он очень жалел, что не застал Вас в Москве, а не мог приехать раньше, чтобы послушать ‘Петербург’9.
Всем нашим кланяюсь.
Передайте, пожалуйста, мой привет Максимилиану Александровичу и Марии Степановне!10
Искренно и душевно Вам преданный

П.Зайцев.

(ГБЛ. Ф.25. Карт.15. Ед.хр.16)
1 Торжественный вечер, на котором выступили Иванов (1866-1949), Луначарский и Сакулин, происходил 6 июня 1924 (о нем см. газеты ‘Правда’ и ‘Известия’ от 7 июня). Ср. письмо Гершензона Шестову от 4 июня 1924: »Событие’ у нас — приезд Вяч. Ив[анова] — 6 июня — 125-я годовщина рождения Пушкина, по этому случаю Общ[ество] Люб[ителей] Росс[ийской] Слов[есности] устраивает в Большом театре грандиозный вечер — и выписало В.И. для произнесения речи. Он согласился, и дней 5 назад приехал [из Баку. — Ред.] один’ (Минувшее. 1988. Т.6. С.300-301). В письме к Федору Степуну от 30 июня 1963 О.А. Шор сообщала: ‘Он говорил о ‘Цыганах’ и о необходимости для России вновь обрести свой религиозный лик’ (римский архив Иванова, см.: Лидия Иванова. Воспоминания. Книга об отце. Париж, 1990. С. 120).
2 Возложение писателями венка на памятник Пушкину. 6-го июня всероссийский союз писателей и поэтов, почти в полном своем составе собравшись во дворе дома Герцена, направился к памятнику Пушкина, на который были возложены венки: от имени всероссийского союза писателей — поэтом Сергеем Есениным и от союза драматических писателей — Разумовским.
Председатель российского общества любителей словесности П.Н. Сакулин [1868-1930. — Ред.] отметил, что мятежный дух Пушкина близок к нашей революционной эпохе и что великий поэт является надеждой нашего будущего.
Затем были прочтены стихи, посвященные Пушкину, Сергеем Есениным, Сергеем Городецким, Петром Орешиным, Зенкевичем и Казиным’ (Известия. 7 июня 1924 г. No 128 /2163/).
3 Ср. письмо Гершензона Шестову от 16 июня 1924: ‘У меня в Академии он читал при огромном стечении публики очень хороший доклад, овациям конца не было’ (Минувшее. Т.6. С.302).
4 ‘Он приехал с целью выхлопотать себе командировку с содержанием, и наверное получит ее, тогда он осенью уедет с Лидией и Димой’ (письмо Гершензона Шестову от 4 июня 1924. // Минувшее. Т.6. С.301). ‘Вячеславу] Ив[анови]чу О.Д. Каменева в одно утро устроила командировку за границу’ (письмо Гершензона Шестову от 16 июня 1924. // Там же. С.302). 28 августа 1924 Иванов с дочерью Лидией (1896-1985) и сыном Дмитрием (р. 1912 от брака с В.К. Шварсалон) уехали за границу, где и остались навсегда.
5 Журнал ‘трех Борисов’, т.е. Бориса Николаевича Бугаева, Бориса Андреевича Пильняка и Бориса Леонидовича Пастернака остался неосуществленным замыслом Пильняка. См. письмо Белого Иванову-Разумнику, цитированное в прим. ко второму письму Белого Д.К. Богомильскому (первое приложение).
6 По всей вероятности, Алексей Сергеевич Петровский. В письме к Иванову-Разумнику от 17 июля 1924 Белый писал: ‘да, огорчение: заболел Петр Никанор. Зайцев в Москве (как и А.С.), не знаю толком, что с ним’.
7 ЦКУБУ, т.е. Центральная комиссия улучшения быта ученых,— начинание М.Горького.
8 См. письмо No 2 Белого к Зайцеву и прим.6 к нему.
9 В июне 1924 Николай Семенович Тихонов (1896-1979) проездом на Кавказ провел несколько дней в Москве, где виделся несколько раз с Пастернаком. До своего отъезда в Коктебель Белый три раза читал сцены из своей инсценировки романа ‘Петербург’: 3 мая у М.А. Чехова, 25 мая в кружке поэтов и 27 мая у Б.А. Пильняка.
10 М.А. Волошин (1877-1932) и его вторая жена, М.С. Волошина (1887-1976). См. запись Льва Владимировича Горнунга от 21 марта 1924: ‘Сегодня в литературном кружке у Петра Зайцева был вечер Максимилиана Волошина. Волошин читал свои стихи последних лет, нигде не напечатанные. Это был первый приезд в Москву после 1917 года’ (Л.Горнунг. Встреча за встречей. По дневниковым записям. // Литературное обозрение. 1990. No 5. С. 102).

Белый — Зайцеву

2

[7 июля 1924 г. Коктебель]

Дорогой Петр Никанорович,

спасибо за хорошее милое письмо. Очень Вы обрадовали тем, что намереваетесь приехать в Коктебель. Здесь — очаровательно, но весь темп жизни — животный, не умственный, целый день наполнен прогулками, или лежанием на пляже1. С июля настала такая духота и жара, что двигать руками, ногами и мыслями можно лишь с шести-семи дня до 6 часов утра. С шести утра до шести дня — полное изнеможение и духота, в которой нельзя даже спать. Живем все же чудесно: невыразимо хороши окрестности Коктебеля, приезжайте: мы Вас прокатим на паруснике к таким местам, что Вы ахнете. М.А. Волошин приглашает Вас к нам и передает Вам привет2.
Милый Петр Никанорович, у меня к Вам, конечно, и ‘увы’,— ряд просьб. Просьба первая: у меня нет денег (ведь меня на пути на вокзал обокрали: украли ремни [так!] в которых были белье, две подушки, плед, одеяло, кое-какая одежда, сапоги, зонтик и 7 червонцев, которые я засунул [туда]), в Коктебеле кое-какие были расходы экстра, и в результате всего сейчас живем на последние пять червонцев, поэтому: прошу очень Вас до отъезда Вашего из Москвы осведомиться по телефону у Каллистраты Анищенко3 (Москва, Рождественка, 4, Госиздат, ред[акция] журн[ала] ‘Книга о Книгах’) посланы ли мне 15 червонцев, которые я должен был получить в начале июля, в случае, если оной не окажется, то позвоните по телефону к Николаю Эдмундовичу Хелминскому (Вторая Мещанская д.4 кв. 10 тел.4-73-47) и спросите у него: высланы ли мне заказным денежным письмом 15 червонцев (по переводу в Феодосии деньги не выдают), и если не высланы, то чтобы скорей выслали, ибо денег нет вовсе (эти деньги — аванс за роман, который должен представить)4. Кроме того: деньги, Вами полученные из Це-Ку-Бу если можно передайте П.Н. Васильеву5,— дабы он передал их Андрееву, едущему в Коктебель к жене, Щетр] Щиколаевич] посылает с ним кое-что Кл[авдии] Ник[олаевне]. Кроме сего: передайте Н.П. Чернявскому, чтобы если можно, он деньги взыскал с Коппелёвича6, ибо расходы мои в ближайшем будущем в Москве — очень большие: надо купить подушки, плед, одеяло, украденные в пути (а то не в чем спать). Видите Петр Ни-канорович, я опять удручаю Вас. Заранее бесконечно Вам благодарен. И — в самом деле: приезжайте в Коктебель, очень этим обрадуете, мы с Вами пойдем на Карадаг, поплывем к ‘Разбойничьей бухте’ и т.д. Жизнь в Коктебеле чудесная. И Макс в этой жизни — неповторяем, я все более и более начинаю любить его и Марью Степановну, его жену7.
Итак,— всем нашим привет: мы собираемся с Кл[авдией] Ник[олаевной], если обстоятельства позволят, задержаться здесь до сентября.8.
Остаюсь искренне любящий Вас и преданный

Борис Бугаев.

Передайте, если увидите М.П. Столярова, ему особый привет и передайте, что его я особенно близко ощущаю сейчас9.
(Дата по штемпелю: Феодосия. 7.7.24. Штемпели Москвы: 10.VII.24, 11.7.24).
1 27 мая 1924 Белый вместе с К.Н. Васильевой выехал из Москвы. 31-го они приехали в Феодосию, а 1 июня в Коктебель (РД). ‘Июнь. Коктебель. /…/ У Волошина почти каждый вечер чесание языком (беседы), лежание на пляже — тоже suigeneris ‘диспут’. /…/ Сентябрь. Коктебель. Та же праздная жизнь: чесание языком, море, купанье, прогулки, камушки, фокстрот, мяч, джазбанд, кинематограф’ (РД). Воспоминания Белого о Максимилиане Александровиче Волошине в Коктебеле (‘Дом-музей М.А. Волошина’) опубл. в ‘Звезде’ (No 5, 1977) и перепечатаны в кн. ‘Воспоминания о Максимилиане Волошине’ (М., 1990). См. также воспоминания К.Н. Бугаевой о Белом (с.66 и 139-142): ‘В Коктебеле Б.Н. собирался провести все лето, с тем именно, чтобы пожить в тишине и основательно поработать. /…/ Но жизнь в Коктебеле сверх ожидания сложилась так, что ни о какой работе нельзя было и думать’. См. также воспоминания Зайцева о Белом (с.565-567).
2 ‘А в августе, по воле случайности, и мне удалось побывать в гостеприимном доме М.Волошина. М.Волошин встретил меня радушно. Тучный, в белой хламиде, с полынным веночком на курчавой ‘голове Зевса’, он излучал щедрую благожелательность. Я был устроен в его библиотеке, куда мы поднялись по деревянной лестнице, идущей мимо сплошных книжных полок. А.Белый поселился на ‘палубе’ — галерее второго этажа, в двух комнатах со светом из дверей’ (Зайцев. Московские встречи. С.565). 13 ноября 1924 Волошин писал Зайцеву: ‘Этой зимой я едва ли выберусь из Коктебеля. Летом жду Вас к себе, милый Петр Никанорович. Теперь Вы дорогу знаете. Приезжайте лучше пораньше и на более долгий срок’. 17 декабря того же года он пишет: ‘Вы правы: все наши встречи проходили до сих пор среди такой суеты и толкотни, что некогда было ни подойти, ни посмотреть друг другу в глаза по человечески — и в Москве и в Коктебеле — (в очень горячую пору Вы были) но Вас я уже давно отметил для себя, как человека мне внутренне близкого’. Там же: ‘Неужели Борис Николаевич уже успел закончить свой роман? Или он читает лишь отдельные главы? Каков он? Я глубоко ценю романы Б.Н., но тайно молюсь Богу, чтобы он не написал его снова гекзаметром, как все свои последние книги’ (ИМЛИ. Ф.15. Оп.2. No 32, два письма Волошина Зайцеву полностью напечатаны в третьем приложении). В ноябре-декабре 1924 Белый читал отрывки из первых двух глав романа ‘Москва’ у разных московских писателей, в том числе у Б.Б. Красина и у Б.А. Пильняка.
3 По-видимому, украинский писатель Каллистрат Романович Анищенко, в то время член редколлегии журн. ‘Книга о книгах’.
4 14 апреля 1924 Белый при посредничестве Б.А. Пильняка подписал договор на роман ‘Москва’ с издателем Н.Э. Хелминским (у Белого в письме стоит ‘Холминскому’). Договор хранится в РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.342, он вместе с перепиской Белого с Хелминским приводится во втором приложении к этой публикации. Договор был расторгнут в конце 1924 — начале 1925.
5 Васильев Петр Николаевич — врач, первый муж К.Н. Алексеевой, антропософ. В письме Иванову-Разумнику от 16 августа 1928 (РГАЛИ. Ф.1782. Оп.1. Ед.хр.19) Белый писал: ‘Петр Николаевич человек благородный, честнейший и силящийся сознанием стать на уровне проблемы Пути: увы,— у него слабая воля и страстное ревнивое сердце, он мучается нашей близостью с К.Н. тем сильнее, чем яснее видит, что сказать тут нечего. Он прекрасный человек, умный доктор, изумительно музыкально одаренный’.
6 Николай Павлович Чернявский — юрист, антропософ. О нем см. воспоминания М.Н. Жемчужниковой (Минувшее. Т.6. С.23). Коппелёвич — по всей вероятности, работник издательства или член правления Всероссийского союза писателей.
7 ‘Но я увидел его [Волошина] в диапазоне всех даров лишь в Коктебеле, в 24-м году, где я прожил у него три с половиной месяца. /…/ Вся обстановка коктебельской жизни в доме, художественно созданном Волошиным, и в быте, им проведенном в жизнь, вторично выявила мне М.А. Волошина в новом свете, и я обязан ему хотя бы тем, что, его глазами увидевши Коктебель, его Коктебель, я душой прилепился к этому месту’ (Белый. Дом-музей M.A. Волошина./ Воспоминания о Максимилиане Волошине. С.509). О М.С. Волошиной (урожд. Заболоцкой, 1887-1976) см. предисловие В.П. Купченко и З.Д. Давыдова к публ. ее воспоминаний ‘Дом Поэта’ в кн.: Панорама искусств 13. М., 1990. С. 150-152.
8 ‘Около 11-го сентября едем с К.Н. в Москву. 12-го. Феодосия. 16-го. Москва’ (РД).
9 Столяров Михаил Павлович (1888-1937) — философ, литератор, помощник председателя (А.Белого) в Совете московского отделения ‘Вольфилы’, член совета московского Антропософского Общества. О нем см. воспоминания Жемчужниковой (Минувшее. Т.6). 6 писем Столярова Зайцеву (1924-1927) находятся в ИМЛИ (Ф.15. Оп.2. No 133). Содержание их в основном — просьба пристроить его работы из-за острой нехватки денег.

3

Коктебель. 12 июля 24 года

Дорогой Петр Никанорович, получили ли Вы мое письмо с рядом просьб? Пользуясь случаем еще раз повторяю их. Вследствие того, что меня обокрали теперь сижу без денег. 15 червонцев (аванс за роман), которые должны были мне выслать к 1-му июля, я до сих пор не получил, сижу в критическом положении.
Ради Бога: 1) Передайте деньги из Це-Ку-Бу П.Н. Васильеву, дабы он передал их мужу Андреевой (Влад[имиру] Филипповичу), едущему в Коктебель. 2) Самое важное: уведомьте Николая Эдмунд овича Хелминского (а может быть Холминского), что я в критическом положении жду присылки 15 червонцев (нечем платить за пансион), его телефон 4-73-47 (Вторая Мещанская д.4 кв.10), если его нет в Москве, то милый справьтесь у тов[арища] Каллистраты Анищенко (Москва, Рождественка, 4, Госиздат, ред[акция] журн[ала] ‘Книга о Книгах’) высланы ли деньги, и если нет, то чтоб немедленно выслали, ибо сижу совершенно без денег. Ради Бога, выручите меня. Простите за беспокойство.
С радостью ждем Вас в Коктебель. М[аксимилиан] Александрович] зовет Вас. Надеюсь, до скорого свидания в Коктебеле. Любящий Вас Борис Бугаев.
Пусть меня уведомят телеграммой о высылке: Адрес: Крым. Коктебель (близ Феодосии) дача Волошина. М.А. Волошину. Для Б.Н. Бугаева (А.Белого).
Письмо было отправлено в Москве (штемпель: Московское Ж.Д.П.О. На Курском вокзале 15.7.24). На обороте конверта штемпели Москвы: 15.VII.24, 16.VII.24, 16.7.24.

4

[1924 г.]

Дорогой Петр Никанорович,

вот письмо А.М. Гуревич, я оставляю его нераспечатанным, прочтите тексты всех 3-х писем и впишите адрес ‘Недр’1, которого у меня нет в письме моем личном, адресованном Гуревич (не в письме-доверенности), или вложите этот адрес в виде приложенной бумажки, далее, запечатайте большой конверт и передайте его по назначению, за все буду Вам чрезвычайно признателен.

Борис Бугаев.

Письмо написано на клочке бумаги. На конверте (без марки): Петру Никаноровичу Зайцеву. В верхнем левом углу проставлено карандашом, по-видимому, Зайцевым: No 4. С этого письма Белый перешел на новую орфографию.
1 А.М. Гуревич была связана с изд-вом ‘Международная организация помощи борцам революции’ (МОПР, 1923-1929). (См. также письмо No 7). С 1922 по 1925 Зайцев служил секретарем изд-ва (акционерного общества, паевого товарищества) ‘Недра’. ‘В январе [1925 г.] я ушел из ‘Недр’ и ушел без достаточно серьезных поводов. Я просто устал от нервозности Н.С. Ангарского’ (Воспоминания Зайцева о Белом, рукопись). (Об издательстве см.: М.О. Чудакова. Архив М.А. Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя. // Записки отдела рукописей ГБЛ. Вып.37. М., 1976. С.37-46). В это время Белый вступил в переписку с разными издательствами и издателями о возможной публикации своих произведений. ‘Конец месяца [сентября 1924 г.] грустен. Ищу работы. Переговоры с Пильняком и Лежневым. Пишу 2 фельетона (не приняты). Вижу, что забаррикадирован на всех путях’ (РД).

5

Дорогой Петр Никанорович,

очень прошу Вас ввиду моего отъезда из Москвы получить за меня академическое обеспечение за март1 ^обыкновенно бумажка, удостоверяющая, что обеспечивание выдается, получается мною после 25 марта. Выдача происходит пять-шесть дней. Не имея возможности следить за днями выдачи (ввиду отъезда) я очень прошу Вас навести справки о дне выдачи. Буду Вам крайне, крайне признателен. Простите тысячу раз за беспокойство.
Остаюсь искренне Вам преданный и уважающий

Борис Бугаев.

Москва. 20 марта 25 года.
1 Когда Белый вернулся в Москву в конце октября 1923 г., он жил несколько дней на квартире В.О. Нилендера, а к 1 ноября переселился на завод Анилтреста (на Бережковской набережной) ‘к Анненковым, ибо деться — некуда’ (РД). ‘Анненков был директором химического завода, на территории которого и находился белый двухэтажный особняк против Новодевичьего монастыря. Совсем недалеко, казалось, был и Долгий переулок, где обитала Клавдия Николаевна… Но попробуйте — без лодки! В 1923 году Бережковская набережная была глухим захолустьем. От Дорогомиловского моста и Киевского вокзала пешком надо было идти по грязям и хлябям в сырое время года. А летом — пыль и избитая булыжная мостовая. Путь проходил по незастроенным, малолюдным и подозрительным местам. С наступлением темноты, особенно в темные осенние вечера, ходить там было просто опасно: могли раздеть и ограбить’ (Воспоминания Зайцева о Белом. С.563). Белый должен был оставаться там весь 1924 год ввиду отсутствия квартиры. В январе 1925 он писал: ‘Длится та же безотрадная жизнь у Анненковых в комнате с разбитым окном, в атмосфере скандалов, устраиваемых В.Г. Анненковой, этого исключительного по жестокости человека, я совершенно расшатан этой жизнью, ни читать, ни правильно работать в такой обстановке нельзя’ (РД), а в феврале: ‘Начинается нечто невозможное между мной и В.Г. Анненковой, я не могу допустить, чтобы в моем присутствии истязали ее дочь. Одна мысль, куда бежать из Анненковской квартиры /…/ Все более и более с К.Н. задумываемся о том, где найти пункт на земле, где бы можно было просто укрыться от злобы ‘мира сего’. Задумываем ехать вместе хоть в Сергиев Посад: отдохнуть от Москвы’ (РД). (Ср. в воспоминаниях Зайцева о Белом: ‘Выяснилось, что хозяйка квартиры на Бережковской человек крайне нервный. Отношения между хозяйкой и ‘жильцом’ стали натянутыми. Впоследствии в романе ‘Москва’ Белый вывел эту хозяйку под именем М-м Эвигкайтен’. — С.564). Все это продолжалось и в начале марта: ‘С Анненковыми все хуже и хуже, формально объясняюсь с В.Г., но — решаю твердо: у них нежить. /…/ Едем с К.Н. в Сергиев Посад — негде остановиться. А.А. Великанова, которой муж профессор, гидролог [Михаил Андреевич Великанов, 1879-1964], работает в кучинской гидростанции, приглашает нас в имеющиеся у них в Кучине 2 комнатки в научной колонии (бывшее имение Рябушинского)’ (РД). 24 марта Белый вместе с К.Н. Васильевой уехали в Кучино (Нижегородской ж.д.), где они оставались до 17 апреля 1925.

6

Дорогой Петр Никанорович,

огромная просьба к Вам: я на днях уезжаю в деревню1 и не могу быть в курсе получек из Це-Ку-Бу.
Очень прошу Вас, пока Вы в Москве сделать эту услугу мне: получать для меня, и при случае передавать П.Н. Васильеву, с которым я буду в ближайшем контакте, особенно мне нужны майские деньги (ввиду летних расходов), по получении их, передайте П.Н. Васильеву, он сумеет доставить на дачу2.
Буду рад, если позвоните мне по телефону: в субботу вечером или в воскресенье. В понедельник — не дома. Во вторник, вероятно, еду.
Заранее горячее спасибо.

Ваш Б.Бугаев.

23 м[ая] 25 г. [Москва]
На конверте (без марки) приписка Белого карандашом: Дорогой Петр Никанорович,— приписываю: очень мне важно, чтобы справились в Це-Ку-Бу о сроках получения. Простите. Б.Бугаев. В верхнем левом углу конверта карандашная помета Зайцева: 1925 г.
1 В конце апреля 1925 Белый с К.Н. Васильевой сняли ‘дачу в Кучине у Левандовского’ (РД), туда они переехали 25 мая (понедельник). В августе ‘Левандовский указывает нам на домик Шиповых. Мы с К.Н. снимаем в нем две комнатки на зиму, так начинается мне мой ‘таинственный остров’, Кучино, откуда я изредка с опаской, ныряю в столь опостылевшую мне Москву’ (РД). ‘Числа 16-го [сентября] переежжаем к Шиповым. Здесь оканчиваю вполне ‘Москву’. Не будь Кучина, ее не написал бы’ (РД). ‘Две комнаты Бориса Николаевича были отделены перегородкой от комнат хозяев. В первой устроилась Клавдия Николаевна, там же была и столовая. За ней — кабинет Белого’ (Воспоминания Зайцева о Белом. С.567). Белый продолжал жить там же в Кучине (Железнодорожная ул., 7/40/) до апреля 1931.
В неопубл. части своих воспоминаний о Белом Зайцев пишет: ‘К осени они окончательно переехали в новое жилище, к Шиповым. /…/С ужасом вспоминал теперь Борис Николаевич неспокойную жизнь на Бережковской, поздние возвращения из города по снегу и грязи, вынужденные ночевки у И.С. Рукавишникова на улице Воровского или у Бориса Пильняка. Там привечали его. /…/ Но случалось и так, что придет Есенин ‘под мухой’ и начнет язвить Бориса Николаевича: то напомнит ‘Асю’ и ее берлинский роман со своим другом Кусиковым, то еще что-нибудь особо болезненное для Белого. Он словно напрашивался на ссору. Правда, в его тогдашней манере держаться это было — задирать людей. ‘Иней алкоголя’ уже сильно проступал в его отношениях с окружающими.
Борис Николаевич отмалчивался. Но знаю, что однажды его нервы не выдержали, и после шуточек Есенина он горько разрыдался. Однако узнав о страшной смерти Есенина, он искренно скорбел о поэте’.
2 ‘Июнь [1925 г.] — Кучино — Весь месяц живем тихо, вдвоем с К.Н., это сказывается на работе, пишу всю 4-ую главу ‘Москвы’. К концу месяца в Кучино переселяется П.Н. Васильев: тяжелая жизнь ‘втроем’, опять затор в работе. Июль — Кучино — Частые наезды гостей, /…/ гости и П.Н. Васильев — мешают, к концу месяца П.Н. уезжает. Становится сразу нормально: пишу’ (РД).

7

[середина августа 1925 г. Москва]

Дорогой Петр Никанорович,

опять беспокою Вас: опять — просьба. Очень стыдно: был сегодня в Це-Ку-Бу, сказали, что денег нет, будут выдавать за август 28-го до 30-го (т.е. собственно,— один день), а я уж 2 дня в Москве, завтра — уезжаю. Будьте добрым,— получите за меня: буду сердечно благодарен.
Еще: Лежнев1 будет Вам звонить за тем, чтобы узнать у Вас имя и отчество Гуревич (я потерял и адрес, и имя отчество) с которой он сносится дабы перевести ей деньги для высылки мне рукописи2, сообщите ему ее имя, отчество, а также адрес Берлинский ее места службы (т.е. Внешторга).
Еще раз простите.
Отдохнули ли? Очень хотел бы видеться с Вами.

Сердечно любящий Борис Бугаев.

Письмо без даты, подложено в архиве в конец единицы хранения под номером 76 (общее количество писем — 77). Его можно датировать по содержанию: в 1925 г. 28, 29 и 30-го августа приходились на пятницу, субботу и воскресенье. Таким образом, если иметь в виду замечание Белого, остается предположить, что речь идет о 28-м (как единственном рабочем дне). К сожалению, такое же распределение чисел по дням недели (28, 29, 30 — соответственно суббота, воскресенье, понедельник) было и в 1926. В середине августа 1926 Белый также на несколько дней поехал из Кучино в Москву, но в день его приезда в столицу, 13 августа, на него ‘наехал трамвай’ (РД, вывих левой ключицы). 29 августа он писал Иванову-Разумнику уже из Кучина: ‘Да вот, а вслед за ним [Т.Г. Трапезниковым] чуть и я не отправился на тот свет: трамваем сшибло, чудо, что цел остался, весь трамвай меня настиг, когда я шел посреди рельс: настиг сзади, он быстро несся, вероятно кондуктор думал, что я перебегаю дорогу, а я в думах ушел куда-то и не ведал, что трамвай мчится на всем скаку на меня, вдруг страшный шум, вид трамвая в 2-х шагах от меня, сознание (молниеносно), что предпринять ничего уж нельзя, и — бац: ослепительный удар, чудом выкинувший меня с рельс, как футбольный мяч, я кубарем завертелся и свалился, первые полчаса думал, что умираю: вышибло дух, совсем не понимаю, как это меня таскали по приемным покоям с милиционером, едва попал на Плющиху, и тогда обнаружилось — вывих, трещина на лопатке, немая рука и отшиб мускулов спины, руки, плеча, частью груди, две недели страданий, и вот, как будто налаживается, опять овладеваю рукой (делает милая Кл.Н. массаж мне), завтра еду на осмотр к хирургу’ См. также ‘Воспоминания о Белом’ К.Н. Бугаевой (С.54-59).
1 Лежнев И. (наст, имя: Исаак Григорьевич Альтшулер, 1891-1955) — литературовед, публицист. В 1922-1926 организатор и редактор журн. ‘Новая Россия’ (сначала — ‘Россия’), после закрытия которого он был выслан из СССР. В 1933 ему было разрешено вернуться на родину. В 1925-1926 Белый печатался в журнале ‘Новая Россия’. В 1924-1925 он переписывался с Лежневым о возможности опубликования ‘Москвы’ там же. См. воспоминания Зайцева о Белом, с.563-564. К августу 1925 ‘кабальный договор’, как выразился Зайцев, с Лежневым на опубликование романа и в журнале, и отдельным изданием давно был ликвидирован (см. письма IV и V Белого к Д.К. Богомильскому в первом приложении).
2 При выезде из Берлина осенью 1923 Белый оставил у своего издателя С.Г. Каплуна (Сумского), много рукописей, в том числе ‘берлинский вариант’ ‘Начала века’. 10 декабря 1928 Белый писал П.Н. Медведеву: ‘…спасибо за любезное предложение [опубликовать ‘Начало века’ Ленотгизом. — Ред.], но оно — не осуществимо по ряду причин. Основная в том, что ‘Начало века’, три тома коего написано, не имеет первого тома, отхваченного у меня за границей, уже набранного к моменту моего отъезда в 23 году, но — канувшего в Лету. С трудом выцарапал 2 тома (второй и третий), но…’ (А.Белый. Письма к П.Н. Медведеву. Публ. А.В. Лаврова. // Взгляд. М., 1988. No 1. С.431-432). Кроме I тома, пропала также первая половина II тома. Рукопись второй половины II тома и и III тома ‘Начала века’ хранится в фондах Белого в РГАЛИ (Ф.53. Оп.1. Ед.хр.25-28) и ГПБ (Ф.60. Ед.хр.11-14).

8

21 ноября 25 г. [Кучино]

Дорогой, милый Петр Никанорович,

Опять судьба меня загоняет в Москву, так складываются дела, что в субботу вечером и в понедельник утром надо быть в Москве, и стало быть на воскресенье не стоит приезжать. Верьте, что мне очень грустно, что — так, и надеюсь, что Вы не примете лично, с ‘Петербургом’ запустил дела с ‘Москвой’, и вот надо мне быть в ‘Круге’, а до этого чуть поработать над рукописью1, рукопись у Васильевых, думаю воскресенье воспользоваться приездом, и поработать над рукописью.
Я все же очень мечтаю, что следующее воскресенье мы увидимся у меня, что Вы приедете утром, проведем денек, вообще совершенно исключительные случаи, что эти 2 воскресенья я в Москве. Обычно в этот день меня всегда можно застать в деревне, и я очень мечтаю о том, что Вы приедете в ближайшее же воскресенье, т.е. 29, или в одно из следующих.
Остаюсь искренне любящий Вас и преданный

Борис Бугаев.

Письмо написано карандашом.
1 Белый окончил основную работу над романом ‘Москва’ в сентябре 1925. С того же месяца, по просьбе Михаила Чехова, он активно участвовал в постановке своей инсценировки ‘Петербурга’ во МХАТ-И. Генеральная репетиция состоялась 10 ноября (‘провал’, РД), премьера — 14-го. См. мое послесловие к первой публикации пьесы: ‘Гибель сенатора (Петербург). Историческая драма’. Беркли, 1986. С.203-207. ‘Переживаю нечто ужасное, с 15-го ноября до 15-го декабря нервно заболеваю, мы с К.Н. замыкаемся в Кучине, из полного отчаяния начинаю писать свой ‘Кучинский Дневник’. Приходит нам невидимая помощь. Конец месяца усиленно читаю Апостола Павла. /…/ Конец месяца [декабря] — успокоение, просветление, усиленные умственные интересы’ (РД).
Работа Белого над подготовкой окончательной рукописи ‘Москвы’ отражается в его переписке с Давидом Кирилловичем Богомильским (р. 1887), тесно связанным с изд-вом ‘Круг’ — см. первое приложение к данной публикации. ‘Для издания романа предложил свою помощь Б.Пильняк в переговорах с А.К. Воронским. /…/ Близость к А.Воронскому делала Б.Пильняка мощным ‘тараном’. Кроме того, на помощь себе он привлек других членов правления издательства ‘Круг’. Общими усилиями брешь была пробита’ (Воспоминания Зайцева о Белом. С.569). Отрывки из первой части романа появились в двух выпусках (IV, V) ‘Альманаха артели писателей ‘Круг» в 1925. Издательство выпустило роман отдельным изданием в 1926, в двух частях: первая часть — ‘Московский чудак’, вторая — ‘Москва под ударом’.

9

[конец июня 1926 г. Кучино]

Дорогой Петр Никанорович,

простите, что беспокою Вас просьбой и вопросами, но — вот в чем сила: по возвращению из Ленинграда нашел у себя от Це-Ку-Бу опять ту же анкету (опросный лист), который мы с Вами наполнили1. И опять я не знаю, заполнять ли его, или нет? Это вопросный лист для научных работников, желающих получить академическое] обеспечение. Мы же заполнили с Вами его в начале мая. А вторичный бланк получил от 24 мая 1926 года. Может быть, Вы забыли его передать? Если нет, что делать? Заполнять вторично? Черкните ответ и передайте П.Н. Васильеву, он 1-ого июля будет в Кучине и может мне передать Ваше письмо2.
Во вторых. Получил уведомление, что выдача обеспечения за май была произведена от 18 по 23 мая. Я был в это время в Ленинграде, если Вы получили его, то я был бы благодарен, если бы Вы присоединили его к записке, если нет, черкните, как получить.
Был бы рад Вас видеть в Кучине. Где Вы проводите лето?
Шлю сердечный привет и извиняюсь за беспокойство.

Борис Бугаев.

Письмо написано карандашом, может быть датировано по содержанию.
1 ’10 мая [1926 г.] еду в Ленинград. Ленинград — Жизнь у Спасских, очень много читаю, роясь в библиотеке Б.Г. Каплуна, в которой хорошо представлено искусство, прочитываю: истори[ю] живописи ренессанса, читаю кого-то из современников ренессанса (автор 16 века — не ‘Ваза-ри**) по теории перспективы, читаю историю музыки, историю зодчества и скульптуры (все для нужд книги [‘История становления самосознающей души**]), извлекаю отовсюду материалы и из библиотеки Каплуна и из библиотеки Р.В. Иванова, в Детском, куда ежжу с ночевками. Жду не дождусь К.Н., часто вижусь с Сологубом, вижусь с Кузминым, Е.П. Ивановым, Мейером, проф. Аскольдовым. /…/ Июнь — Ленинград — Та же жизнь /…/ 15-го. Радостное возвращение К.Н. [из-за границы]: встреча. 17-го. Едем в Москву: Кучино. 18-го. Кучино. Я в Кучине, куда переезжает К.Н. В Кучине живет А.С. Петровский’ (РД).
2 ‘Июль — Кучино — Гостит П.Н. Васильев. Живем четверкой: К.Н., П.Н., Петровский и я’ (РД).

Зайцев — Белому

1/Х 192[6 г.]

Дорогой Борис Николаевич!

Оставляю Вам: 1) книгу Булгакова ‘Дьяволиада’ — подарок автора, который был очень растроган Вашим вниманием1, 2) записку от О.Д. Форш. Она сама уехала в Питер2. И затем книги: Гладкова ‘Цемент’ и Леонова ‘Барсуки’3. Последние две книги из библиотеки. Если можно, не задержите их прочтением.
Из Цекубу деньги я получил и передал их здесь Всеволоду] Николаевичу] (60 р.). Я еще не был в ‘Круге’.
Сегодня б[ыть] м[ожет] увижусь с А.Н. Тихоновым4, обязательно переговорю с ним о деньгах. Завтра Вы сами будете в Круге или мне зайти? М[ожет] б[ыть] Петр Николаевич мне об этом позвонит. Мой телефон служебный 5.82.65.
Очень хочется увидеться с Вами и с Кл[авдией] Ник[олаевной]. Если позволите, я приеду к Вам на буд[ущей] неделе во вт[орник], среду, четверг. Желаю Вам всего хорошего.
Пред[анный] Вам

П.Зайцев.

(ГБЛ. Ф.25. Карт. 15. Ед.хр.16. Письмо написано на бланке: В.Ц.С.П.С. Редакционно-Издагельский Отдел. Служебная запись No. Датируется по содержанию.)
1 ‘Среди немногих сохранившихся в архиве Булгакова книг его личной библиотеки — ‘Московский чудак’ А.Белого с дарственной надписью автора: ‘Глубокоуважаемому Михаилу Афанасьевичу Булгакову от искреннего почитателя, Андрей Белый (Б.Бугаев). Кучино. 20 сент. 26 г.» (М.О. Чудакова. Жизнеописание Михаила Булгакова. 2-е изд. М., 1988. С.296). Как видно из письма, Булгаков (1891-1940) в свою очередь подарил Белому свой сборник. В воспоминаниях о Белом Зайцев пишет: ‘Но еще до появления повести [‘Роковые яйца’] в ‘Недрах’ часть читателей успели с ней познакомиться. Два раза еще в 1924 году Булгаков читал ее у меня, в Староконюшенном, сначала кружку поэтов, потом — кружку людей, близких А.Белому и Клавдии Николаевне, и сами они были на этом втором чтении. Помню, что Борис Николаевич очень хвалил молодого автора’. Там же Зайцев пишет: ‘Прекрасно отзывался о М.А. Булгакове, считая его талантливым писателем, с прекрасной выдумкой, подлинным остроумием. Ему нравилась фантастичность, сатирность, злость Булгакова’.
2 Осенью 1926 Ольга Дмитриевна Форш (1873-1961) попросила Белого помочь ей устроить пьесу-пантомиму ‘Скоморох Пан фал он’ или у Мейерхольда, или у М.А. Чехова (см. письмо Белого Иванову-Разумнику от 26 ноября 1926). Она познакомилась с Белым в Петрограде в 1920-1921, когда была постоянной участницей заседаний ‘Вольфилы’, где вела кружок по теории творчества и выступала с докладами (см.: Н.Гаген-Торн. О встречах с О.Д. Форш./ Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974. С. 121-127, там же напечатаны воспоминания Зайцева о ней, где он пишет: ‘Из позднейших встреч с нею в Москве мне запомнились больше других встречи в 1926 году’ (с.67). Статья Форш о ‘Петербурге’ (‘Пропетый гербарий’) напечатана в сб. ‘Современная литература’ (ред. Иванов-Разумник) в 1925. Форш вывела Белого (‘Инопланетный гастролер’) в своем романе ‘Сумасшедший корабль’ (1931) — о знаменитом Доме Искусств.
3 ‘Барсуки’ Л.М. Леонова вышли в 1924, ‘Цемент’ Ф.В. Гладкова — в 1925. Переписка Белого с Гладковым опубл. в кн.: Андрей Белый. Проблемы творчества. С.753-772.
4 О А.Н. Тихонове см. второе примечание к десятому письму Белого Зайцеву.

10

Дорогой Петр Никанорович,

Посылаю Вам книгу. Еще хочется обременить Вас покорной просьбою, раз Вы такой милый, но пользуясь тем, что Вы в Москве и, стало быть, имеете возможность сноситься с ‘Кругом’ по телефону, а главное в телефоне, я и позволю себе Вас подобременить. Вот в чем дело: у меня в ‘Круге’ остаток 300 рублей, который ввиду нашего отъезда в Батум с К[лавдией] Щиколаевной] надо получить в марте месяце1, о чем я и писал Тихонову, но, по-видимому (это мне сказали в ‘Круге’) надо мне перманентно напоминать, в ‘Круге’ очень любезно меня орьентировали: получить за март 300 рублей порциями можно, но именно порциями. Мне сказали,— приезжайте каждую неделю, и — напоминайте, но ведь я уже напомнил, оказывается,— мало: таких ‘вельмож’, как Тихонов, надо ловить, ждать, нижайше кланяться2.
Нина Алексеевна Свешникова обещала помочь беде3, и поднапоминать, если Вы будете тоже поднапоминать4, мне посоветовали написать доверенность Вам на получение по 10 червонцев, или больше, стало быть: 300 рублей можно получить Вам при условии поднапоминания.
Между нами: какая скотина А.Н. Тихонов! Что это за жесты, требующие чтобы писатели ‘нижайше’ наведывались. Мне советуют приезжать и осведомляться, а я уже написал Тихонову, что мне — крайняя нужда до отъезда в Батум получить, ведь этот остаток после выхода романа в августе я дополучаю 7 месяцев, и все таки: человеку нужно, а сразу не дают: по 10 черв[онцев] дают, а 30 сразу нельзя выдать.
Милый, мне очень нужно перед отъездом мобилизировать эти 300 рублей, ибо предстоят покупки, костюм, билеты (очень дорогие), взносы и т.д. и 2 месяца минимум прожития там (не знаю какие там цены), так что я знаю, что выколотить из Круга эти ‘300’ рублей надо.
И вот,— хороший, добрый Петр Никанорович, войдите в контакт с Ниной Алексеевной, обещающей содействие, доверенность на получение лежит в ‘Круге’4. Остается лишь вовремя получать ‘царственную’ подпись Тихонова — выдать, для этого, как мне сказали, надо в марте напоминать, а для этого достаточно лишь сноситься по телефону.
Буду глубоко благодарен Вам за эту большую дружескую услугу. Жду Вас всегда в Кучино, остаюсь искренне любящий и преданный

Борис Бугаев.

28 февр[аля] 27 года. [Москва]5
Письмо, по-видимому, было написано в Москве и оставлено для передачи Зайцеву, так как на конверте нет марки. У Васильевых, где Белый всегда останавливался, когда приезжал в Москву, не было телефона.
1 21 марта 1927 Белый записал в РД: ‘Москва. Переутомление. Читаю о теории Бора. Был у Михина: разговор о Батуме. Решаем с К.Н. ехать в Батум’. Они выехали из Москвы 7 апреля и 13-го приехали в Цихис-Дзири, где и остались. 16 и 30 апреля они совершили поездки в Батум.
2 Александр Николаевич Тихонов (1880-1956, псевд.: А.Серебров, Н.Серебров) — писатель, издатель и редактор ряда журналов (‘Летопись’, 1915-1917, ‘Русский современник’, 1924-1926) и издательств (горьковское изд-во ‘Парус’, ‘Всемирная литература’, ‘Academia’ и др.). В 1926 возглавлял правление кооперативного изд-ва ‘Круг’. В воспоминаниях о Белом Зайцев пишет: ‘Борису Николаевичу постоянно платили меньше, чем другим. Сам Белый не умел себя защищать и отстаивать свои интересы’.
3 Н.А. Свешникова работала в двадцатые годы в ‘Круге’, в тридцатые в изд-ве ‘Федерация’ и в Госиздате. В РГАЛИ находятся письма ей и Тихонову и экземпляры книг ‘Второе рождение’ и ‘Повесть’ с дарственными надписями Пастернака.
4 Среди доверенностей, выданных Зайцеву Белым на получение гонорара, академического пайка и т.д. и хранящихся в РГАЛИ (Ф.1610. Оп.1. Ед.хр.45), находим следующую от руки Зайцева: ‘Доверяю получить мне причитающуюся часть гонорара, в счет общей суммы, за 2-ю часть романа Москва, П.Н. Зайцеву. Борис Бугаев [подпись]. Подпись П.Н. Зайцева: П.Зайцев [подпись] удостоверяю Борис Бугаев (А.Белый) [подпись]. 16 Августа 1926’.
5 ’26-го [февраля 1927] Москва. Встреча с Жилкиным. 4) [т.е. четвертое выступление Белого за месяц февраль]. Читаю на тему: ‘Христос’. Тоска. 27-го. Разговор с Громовым. Был у Чехова. 5) Читал у Чехова интимные воспоминания. Тоска. Читаю ‘Воспоминания’ Станиславского. 28-го. Кучино. В Москве был у Беляева: подписал контракт с Театром Мейерхольда. Вернулся в Кучино разбитый. Письмо Спасским. Читаю книгу Томсона о корпускулах’ (РД). В неопубликованной части своих воспоминаний о Белом Зайцев приводит его реакцию на книгу ‘Моя жизнь в искусстве’: ‘Андрей Белый отозвался о ней резко отрицательно. Клавдия Николаевна была согласна с его оценкой. К.С. Станиславский в своей работе обобщал весь опыт, накопленный за целую четверть века (1900-1925) его реформаторской работы в Художественном театре. Андрей Белый в оценке книги исходил из своего понимания искусства как новатор, а не как реформист. /…/ Резкость оценки Белого и Булгакова (в ‘Театральном романе’) понятна: они возражают против незыбленности системы’.

11

[конец марта 1927 г.]1

Дорогой Петр Никанорович,

выручите меня из беды. Чувствую себя разбитым, полупростуженным, измученным. Между тем с меня взяли расписку в участии на Благотворительном] Вечере Поэтов. Вы сами понимаете,— куда мне выступать в ‘ораве’ всех течений, в Цирке,— для кого, для чего, с кем? Все бессмысленно, между тем: чтобы не было недоразумений, надо их предупредить, а то у меня вырвали согласие и взяли расписку в том, что — явлюсь. Не можете ли Вы как нибудь до вечера перебросить записку в ‘Союз’ (Дом Герцена). Лучше всего передать т.Бабанову, который у меня в Кучине был, он там сидит в приемные часы.
Ужасно извиняюсь перед Вами, но, милый,— выручите.
Буду сердечно Вам благодарен. Приезжайте к нам. Всегда рад.
Остаюсь искренне любящий

Борис Бугаев.

1 Датировано на основании содержания (в архиве письмо помещено под номером 18 среди писем 1927 г., а на конверте, без марки, Зайцев писал ’17’). 27 марта 1927 Белый записал в РД: ‘Читаю механику Михельсона. Был Бабанов’. 21 и 22 марта там же: ‘Переутомление’. Белый не участвовал в вечере, организованном Всероссийским Союзом писателей, правление которого находилось в Доме Герцена, особняке с флигелями на Тверском бульваре. (Там жили некоторые писатели: Мандельштам, Пришвин, Клычков. У Булгакова в ‘Мастере и Маргарите’ он проходит как Дом Грибоедова. Сейчас в здании находится Литературный институт.)

12

[30 марта 1927 г. Москва]1

Дорогой Петр Никанорович,

милый, будьте такой добрый: передайте Никитиной конверт и пакет2, в нем — все нужные материалы. И еще: попросите ее сохранить фотографические карточки, ибо все они — уникумы, очень жду Вас в Кучине, есть о чем очень поговорить3. Буду весьма рад. Я могу не быть в Кучине в понедельник 4-го и воскресенье 3-го, буду 31-го, 1-го, 2-го, и вероятно: 5, 6, 8.
С благодарностью возвращаю Вам книги.
Любящий Вас

Борис Бугаев.

1 На конверте (без марки) Зайцев написал карандашом ‘1927 г.’ и ’18’. Датируется по содержанию: 28 марта Белый записал в РД: ‘Отвечаю на анкету [автобиографическую справку] Никитиной’. На другой день роман ‘Крещеный китаец’ вышел в издании ‘Никитинские субботники’ тиражом 5000 экземпляров. 30 марта Белый был в Москве, где он, по-видимому, оставил анкету и это письмо для Зайцева. С 31 марта по 2 апреля он было в Кучине, а 3-го (воскресенье) опять в Москве. 4 апреля (понедельник) он был в Кучине: ‘был П.Н. Зайцев’ (РД).
2 ’25-го [января 1927 г.]. Москва. Заход к Зайцеву, заход к Никитиной [Евдоксии Федоровне, 1895-1973]. /…/ 28-го. Оформляются литературные] дела с Никитиной. /…/ 5-го февраля. Мой доклад на ‘Субботниках’ ‘Гоголь и Мейерхольд’ [о постановке ‘Ревизора’]’ (РД). В 1927 кооперативное изд-во ‘Никитинские субботники’ выпустило роман ‘Крещеный китаец’, второе издание ‘Москвы’ (в двух частях) и сборник ‘Гоголь и Мейерхольд’ со статьей Белого под тем же названием. Время от времени в 20-е годы Белый присутствовал на литературных заседаниях, происходивших на ее квартире. На с.279 пятого тома ‘Краткой литературной энциклопедии’ воспроизводится картина К.Ф. Юона (1930) ‘Никитинские субботники’, среди участников Белый (сидит второй слева от хозяйки).
3 Белый, по всей вероятности, хотел говорить о том, что он назвал ‘травлей Чехова’: ’31-го [марта 1927 г.]. Кучино. Узнал о травле Чехова. /…/ 2-ое апреля. Реакция на ‘вонь’ статьи в ‘Новом Зрителе» (РД). 4 апреля Белый имел долгий разговор с В. А. Громовым и В.Н. Татариновым ‘о мхатском инциденте’ (РД). О возмутительной кампании, поднятой против Михаила Чехова и MX AT II, начавшейся с опубликования открытого письма актера МХАТ II М.П. Чупрова ‘Настало время’ в ‘Новом зрителе’ (No 12, 22 марта 1927) см.: Летопись жизни и творчества М.А. Чехова. // М.Чехов. Литературное наследие в двух томах. Т.2. М., 1986. С.481-485.

13

Цихис-Дзири 13 апр[еля] 27 г.

Милый, дорогой Петр Никанорович,

Позвольте мне еще раз от всей души — горячо-горячо — благодарить Вас за от сердца исшедшие слова Ваши, когда Вы, 7-го апреля, помянули меня своим добрым словом1, хочется сказать ‘спасибо’ не от оффициальной благодарности: по человечеству и по братству. Как же хорошо и жить, и работать, когда есть в людях отклик братства: когда душа жива в людях, и человек человеку — не волк, а — брат. И во вторых: позвольте, опять таки не оффициально а по человечеству, попросту, горячо обнять Вас и сказать ‘спасибо’ за то, что Вы мне сделали и с таким самопожертвованием делаете. Вы, Петр Никанорович, человек большой, очень большой: не в каком либо специальном разрезе, а опять таки по человечеству. Это такой редкий дар: доброе выявить в напряжении и в сосредоточенности моральной фантазии до… пересечения его с красотой, есть добрые люди, но большинство из добрых еще не красивые, т.е. не прекрасные: прекрасный человек не добрый человек, и не красивый (хотя бывает и красивым, и добрым), прекрасный человек — это тот, в ком — редкое пересечение добра и красоты, добро, изваянное в красоту, прекрасно, это пересечение и разумел Платон, когда употреблял выражение kalos-k’agathos (добро-красивый)2. Красивость без добра чаще всего сфера, которую Шопенгауэр определял, как ‘прелестное’, ‘прекрасное’ — сфера той красоты, пронизанной горными вершинами добра, которую он называл сферой ‘высокого’3.
И от этой сферы — прямой переход к Цихис-Дзири, где мы с К[лавдией] Н[иколаевной] приютились4, горные снежные вершины окаймляют морской горизонт справа и слева, справа — вечно-снеговые вершины Кавказского хребта (на горизонте), слева — горы Анатолийские, т.е. Турция, и тоже, пока они в снегу, за плечами торчит гребень горы, очень близкой, и пока он убелен снегом, впереди и несколько внизу (5 минутный спуск) — море, которое и вчера, и сегодня лазурилось и было легко, воздушно и прозрачно, как воздух, гладко же, как зеркало, лишь сейчас налетела буря, и оно вероятно взбушует (пишу ночью: ничего не видно). В ближайшем обстании — субтропический мир, у меня под балконом (второй этаж) — полукруг пальм, и одна лапы своей кроны прямо выбрасывает мне на террасу, кругом: рододендры, олеандры, магнолии, азалии, азалии — невыразимо красно-розовы, магнолии — зацветают, розовые деревья цветущего персика, поднимаются какого-то индейского вида стебли бананов, четыре [так!] суток безостановочно летели на юг, под Москвой — снежный покров, с Тулы до Харькова — мозглый туман таянья, но — голая, вязкая, сырая почва, с Харькова до Ростова: просох до… первых цветиков и до первой лимонной бабочки, у Минеральных Вод — два пленительных конуса Эльбруса, еще — юго-восточнее: предгория Дагестана, и цепь снеговых гор — за ними, с другой стороны — степь, и — Терек, здесь, на одной станции установил, что в направлении к снегам в 60 верстах Ведень, а в 100 с небольшим — Гуниб: места исторические: ‘В полдневный зной в долине Дагестана’5,— это поднялось… Еще южнее Баку, Муганская степь, под Тифлисом вспыхнула зелень и розовые миндали и лиловые в закате воздухи (все — лиловое), еще ночь, Сурамский Перевал, и — Аджария, и вот мы с К[лавдией] Н[иколаевной] под Батумом, в очаровательной местности, сегодня уже легкий напёк головы: ходили в летнем, но неделю-две еще будут всякие сюрпризы: от жаров до холодов, холода после Москвы не так смущают, как уже теперь, в апреле, Солнце: с ним надо быть осторожным, нам сняли великолепное помещенье, и очень дешево, огромная комната у К[лавдии] Н[иколаевны], передняя, от передней лестница во второй этаж, в полубашенку: в мою комнату с видом, от которого пьянею два дня6, и все это — совершенно отдельно, и вход отдельный, у К[лавдии] Н[иколаевны] большая, каменная веранда, у меня — балкон. А стоит (пока лишь) в месяц: 5 червонцев: просто даром за такое помещение!
Ну, записался. Я ведь пишу для адреса. И еще, чтобы с дороги еще раз поблагодарить Вас: черкните, получили ли адрес. Сердечно жму руку. К[лавдия] Н[иколаевна] сердечный шлет привет.

Борис Бугаев.

P.S.7

Штемпель (по-видимому, Чаквы): 3.4.27. На обороте конверта штемпели Москвы: 25.IV. 1927, 25.4.27. В архиве к письму подложен отдельный клочок, на котором написано: Чаква (около Батума). Дача Соловьевой. [Цихис-Дзири — зачеркнуто]. Лидии Павловне Сильниковой. Для Б.Н. Бугаева.
1 Имеется в виду выступление Зайцева на праздновании дня 25-летия литературной деятельности Белого в Москве, в интимном кругу: ‘7-го [апреля]. Москва. Уезд на Кавказ. День 25 летия литер, деятельности. Собрались: Моисеев, Трапезникова, Петровский, Е.Н., Галя, Даня, Татаринов’ (РД).
2 О значении этой концепции для Белого см.: К.Н. Бугаева. Воспоминания о Белом (с.265-268). Термин, часто встречающийся и у Аристотеля (в ‘Этике’) и у Платона (напр., ‘Горгий’, ‘Менон’), встречается у Белого в статье-некрологе, посвященной памяти художника В.А. Серова: ‘Красота и добро сочетались в единство им: он имел скрытый пафос морального творчества, моральной фантазии: был прекраснейшим человеком… в себе сочетающим гармонически красоту и добро, точно был он весь создан осуществлять Платоново выражение Kalokagathos, о котором написано множество абстрактнейших комментарий’ (Русские ведомости. 1916. 24 ноября. No 271).
3 Ср. ‘Да — люблю, оголенность есть знак вышины, горы, крытые лесом,— прелестные, только! ‘Высокое’ предпочитаю ‘прелестному’, прав Шопенгауэр’ (Ветер с Кавказа. 1928. С.94). ‘Reizend’ — ‘прелестное’, ‘hoch’ — ‘высокое’.
4 ’13-го [апреля 1927 г.] Цихис-Дзири. Отдача впечатленьям’ (РД). С 8 по 12 апреля длился переезд Белого и К.Н. Васильевой поездом на Кавказ, где они оставались до середины июля. В Цихис-Дзири они снимали две комнаты на даче, принадлежащей Д.И. и О.А. Ростовцевым. Книга ‘Ветер с Кавказа’ (своего рода дневник кавказского путешествия 1927 г.), опубликованная в 1928, повторяет (иногда буквально) описания в письмах. Книга открывается записью ‘Цихис-Дзири. Апреля 13-го’.
5 Первая строка стихотв. Лермонтова ‘Сон’ (1841). В ауле Гуниб сдался царским войскам Шамиль. См. также ‘Ветер с Кавказа’, с. 10-11.
6 ‘Два дня’ подчеркнуто синим карандашом Зайцевым.
7 Постскриптум отсутствует.

14

27 мая [1927 г. Боржом]1

Дорогой Петр Никанорович,— писал Вам большое личное письмо в апреле, ждал, что ответите. Получили ли? Теперь пишу только деловое. Вышлите из денег, следуемых, как гонорар от Изд. ‘Никитинские субботники’ (200 р.)2 на имя Михаила Павловича Михина, по адресу: Чаква (близ Батума). Дача Соловьевой. М.П. Михину, а не мне, потому что: в первой половине июня едем по черноморскому побережью и не знаем, где проведем вторую половину июня (на Новом ли Афоне, в Гаграх ли), но на возвратном пути через Батум-Тифлис будем в Чакве (в начале июля), Михин тогда передаст деньги, деньги нужны, потому что: Военно-Грузинская, поездка на Бермамут и возвращение по Волге, наконец: около недели в Тифлисе, где задержаться придется, очень надеюсь, что перевод Михину будет к первому июля, боюсь, что без присылки денег не хватит на обратное возвращение, придется задержаться до августа в поездке, ибо 1 х/г месяца в Цихис-Дзири пропали: сидели без солнца в дождях и туманах, хочется погреться, покупаться и посмотреть Кавказ3. Итак: жду присылки. Передайте через кого-нибудь моим кучинским старикам 5 червонцев за помещение (от 15 мая до 15-го июня)4. На днях напишу лично Вам. Привет из Боржома. Остаюсь искренне любящий Борис Бугаев.
Почтовая открытка. Штемпели: Боржом. 28.5.27, Москва. 1.VI.27.
1 ’27-го [мая 1927 г.]. Дождь. Тихие прогулки по Боржому, вечером уезд [в Цихис-Дзири]’ (РД).
2 См. письмо No 12, прим.2. Среди доверенностей, выданных Белым Зайцеву, есть одна, подписанная 20 сентября 1927 г., уполномочивающая Зайцева получить сентябрьский гонорар за книги ‘Москва’ и ‘Крещеный китаец’ (РГАЛИ. Ф.1610. Оп.1. Ед.хр.45).
3 ‘Странствую в снах: очень странствовать хочется, манит Кавказ, но он — непроходим: всюду ливни, в горах — идет снег, а в долинах — затопы, милейшая наша хозяйка, печально качающая головою на нас, О.А.Р., нас утешила: ей старожил этих мест говорил: ‘Сорок лет здесь живу, а такого не видывал. Не понимаю, что стало с природою’. Я — понимаю: приехали мы, чтоб погреться, само собой: надо наддать холодов, мне — везет’ (‘Ветер с Кавказа’, с.45-46). Ср. РД: ’29-го апреля. Нелепицы климата. /…/ 1-го мая. /…/ Раздражение на климат. /…/ 5-го мая. Тоска по солнцу. /…/ 16-го мая. Злая, бледная погода. /…/ 17-го мая. Гроза утром. Мрачным юмором борюсь с дождем: ‘Кавказ’ — ‘заезд».
4 Елизавета Трофимовна и Николай Емельянович Шиловы, домохозяйка и домохозяин Белого в Кучине. О них см. воспоминания К.Н. Бугаевой (с.252 и др.) и воспоминания Зайцева о Белом (с.567).

15

Цихис-Дзири. 9 июня 27 года1

Дорогой Петр Никанорович,

Письмо Ваше получил. Писал Вам открытку из Боржома, куда заехали из Тифлиса. Получили ли ее? Вкратце повторю ее содержание. Мы с К[лавдией] Н[иколаевной] решили задержаться: ведь мы весны не видали, до конца мая были непрерывные дожди, начали купаться с июня лишь, и сейчас: день солнце, день — дождь2. Сюда надо ехать осенью, обстоятельства так складываются, что придется быть, вероятно, в Тифлисе в двадцатых числах июня, из Тифлиса проехать Военно-Грузинской на Туапсе, и морем до Нового Афона, где хотим провести июль (хотя бы недели три), оттуда же через Сталинград Волгой3, ввиду всего этого надо иметь в запасе деньги, а потому: очень прошу Вас выслать мне 200 рублей, проще всего: вышлите мне денежным письмом по адресу: Чаква (близ Батума). Дача Соловьевой. Лидии Павловне Сильниковой для Б.Н. Бугаева. Петр Николаевич так посылал для К[лавдии] Н[иколаевны], и письмо выдали Л[идии] П[авловне]. Приходится давать адрес Лидии Павловны, потому что в Цихис-Дзири почта не организована, и во вторых: с 19 июня мы ликвидируем Цихис-Дзири, и едем пытать счастья на Новый Афон, авось там будет сухо. В батумском районе лето дождливое, на этом клочке земли небо под войлоком туч, весной лили дожди, а сейчас начнется полоса тропических ливней с малярией и прочими неудобствами, но, кажется, сперва еду в Тифлис и кружным путем заеду за вещами. Лидия Павловна передаст деньги.
Мы уже были в Тифлисе, провели несколько дней с Мейерхольдами4. Кстати: тот текст моей статьи о Мейерхольде, который передан мне, исковеркан донельзя: ремингтонистки чорт знает что сделали, себя не мог узнать, и Мейерхольд говорит, что читал, но — ничего не понимает, до того текст искажен, между тем: стоит только сверить с переданной рукописью: надеюсь, что эта сверка была и что текст в печати не выйдет искалеченным5. Кстати: как дело с ‘Ленгизом’, который предложил переиздать ‘Голубя’!6 Снеслись ли Вы с ним. И — что они ответили? Простите, дорогой Петр Никанорович, за эти обременяющие опять Вас вопросы и просьбы. Мне очень стыдно Вас удручать. Еще: думаю, что в Никитинский сборник о Мейерхольде хорошо было бы напечатать маленькую статью о ‘Ревизоре’, появившуюся в органе Пикассо (по-французски), она — коротка, но ее очень стоило бы напечатать, как мнение органа Пикассо (да и самого Пикассо), считающего, что ‘Ревизор’ — чудо сценического воплощения, будучи в Тифлисе, я перевел эту статейку и оставил Мейерхольду, который хотел выслать Вам7. Был между прочим на ‘Лесе’, стыдно сказать: в первый раз. Мы с К[лавдией] Н[иколаевной] были ‘Лесом’ потрясены совершенно. Вс[еволод] Эм[ильевич] показывал мне проэкт постановки ‘Москвы’. Удивительно! Если ему удастся поставить, это будет новое завоевание не только в сфере сцены, но и: в сфере драматургии, драматурги смогут иначе писать. Все 17 картин ‘Москвы’ будут на сцене даны единовременно, с таким макетом можно одновременно пускать: и рынок, и аудиторию, и дом Мандро, и улицу, и кабинет профессора, а это дает возможность уничтожить антракты, ввести перманентное действие, и связывать все сцены, все места действия аккордами сцен, Мейерхольд дает спираль сцен. Я, воодушевленный макетом, хочу переработать текст по спирали, мы много говорили об этом в Тифлисе8.
Что сказать о Цихисдзирском нашем бытии? Ведь это места древнего Руна, мне, старому аргонавту, под старость лет таки пришлось ступить на этот берег9. Природа — роскошна: сверх всякой меры, все в цвету, то — благоуханье флер-д’оранжа, то — лимонный запах белых магнолий, цветы которых с чайный подно-сик, каскады пурпурных роз, вместо сорной травы отовсюду сейчас из земли прут бамбуки, в нашем саду агава выбросила соцветие (еще не расцветшее), это, пока, шест в 2 с половиной сажени: [в этом месте рисунок автора, изображающий маленького человека перед большим распустившимся соцветием. — Ред.] изображаю себя перед соцветием, размер соблюден, листья бананов с добрую сажень. Каждый день дивуешься роскошеству, но… — роскошество как-то не радует, а — страшит, Аджаристан — не место отдыха, природа здесь враждебна человеку, земли, окаймляющие Батум (и наши в том числе) представляют собой редкие на земле уголки (они — на перечет: Батум, Новая Гвинея, уголки Мексики и т.д.), где сохранились климатические условия третичного периода (до человеческого, допотопного), восприятие допотопной природы для человека 20 века мучительно, есть что-то аномальное в климате, у меня впечатление, что зима, осень, лето и весна сменяют друг друга по нескольку раз в день, в лощинах — ледяной, сырой ветерок, на солнце — геенское пекло, смесь сырого и душного парника со сквозняками Невского Проспекта, идешь гулять,— нагружаешься одеждами на все климаты, утра — лазурны, ясны, к полдню — пекло, с 5 до 7 сыро и холодно, с ночи начинается шквал: рев, вой, свист, и шелест пальмовых листьев — не наш, чужой, угрожающий, и тютчевское: ‘О страшных песен сих не пой’ и ‘Час тоски невыразимой’10 — переживаешь каждую ночь. Отдохнуть — нельзя. Оттого-то и поедем мы отдыхать на Новый Афон. Допотопная природа ужасает.
Главное мое утешение собирание камушков на берегу, как и в Коктебеле, мы перегрузились десятками рассортированных коробочек, могу устроить выставку пляжа11, ломаем головы, как с собой вести груз камней, бросить — невозможно: ведь это десятки часов ползания на коленях, и — дома: отбора, сложения по орнаменту, у нас же маленькие чемоданы, наконец додумались, пересылаем в маленьких ящичках посылками, так дешевле, а с собой тащить, имея впереди Военно-Груз[инскую] дорогу и Волгу, слишком обременительно.
Кстати: напишите скорей, когда Вы в Сочи, дайте точный адрес дома отдыха, около первого июля ведь мы в Туапсе, и плывем мимо Сочи, Гагры на Новый Афон. Непременно встретимся,— хотите в Гаграх? И Вам недалеко, и — нам. Очень хотелось бы вместе провести денек, два. А для этого,— черкните точно: Ваш сочинский адрес и числа, когда там будете.
Ну, обрываю. Еще раз простите за хлопоты, денег жду очень. Попав на Кавказ, надо по возможности его использовать: поездить. А то,— когда второй раз соберешься: ведь и жизни осталось не много. Обнимаю Вас. Искренне любящий Борис Бугаев. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет Вам самый сердечный привет.
На конверте штемпель Батума: 14.6.27. Московские штемпели: 19.6.27, 19.VI.1927.
1 ‘9-го июня [1927 г.]. Письма Зайцеву и Е[лене] Н[иколаевне] [Кезельман, сестре К.Н.]. Тот же байронизм’ (РД).
2 ’30-го мая. Купанья. Камушки. 31-го. Отдаемся природе: погода опять портится. /…/ 2-го июня. Вознесение. Грусть: дождь. 3-го. Солнце: тепло. Цветут магнолии. 4-го. Изучаем будущий маршрут. Записан конспект мыслей к тифлисской лекции (‘Читатель и писатель’) и конспект о ‘Слове’. 5-го. Купанье. Тревога, разрыв с Англией, эскадра перед Цихис-Дзири. Страна аргонавтов. 6-го. Троп[ическая] духота. Влетела ласточка. Шквал. Мысли о Байроне и Лермонтове. 7-го. Шквал, жар, тревожные ночи. 8-го. Дождь, как из ведра. Мысли о человеке-горилле. Байронизм в душе’ (РД).
3 Из этих планов только поездка по Волге состоялась в середине июля.
4 ’15-го мая. Приезд к нам Мейерхольда и Райх в гости: зовут в Тифлис’ (РД). ‘Только что стал я обдумывать, что нам пора собираться в Тифлис ознакомиться с городом, мне иметь встречу с В.Э. Мейерхольдом, чтоб договориться о ряде деталей ‘Москвы’ (‘Москвы’ — драмы), узнав из газет, что гастроли театра — в Тифлисе, ввиду ряда гнусностей климата мы порешили ускорить наш выбег в Тифлис, нам навстречу В.Э. и З.Н., взявши отпуск, явились в Аджарию, и безо всякого адреса нас отыскали’ (‘Ветер с Кавказа’, с.54).
19 мая Белый с К.Н. поехали поездом в грузинскую столицу. ‘Тифлис. Остановились у Мейерхольдов. М. покупает мне штаны [см. ‘Ветер с Кавказа4*, с.34-35, 68]. Базар, вечером на ‘Ревизоре’. Сила впечатления. Были на Горе Давида. 20-го. Жар, ослепительно: поездка с М. в Бот. Сад, разговор о макете ‘Москвы’ [см. ‘Ветер с Кавказа’, с.55]. Впечатления Тифлиса. Вечер за кулисами, в театре у М. 21-го. Прогулка с К.Н. в горы (над Тифлисом). Обед с Гариным, Лакшиной. Впечатление от ‘Леса’. 22-го. Сердечная беседа нас (я, К.Н.) с Мейерхольдом. Дружба с ним и с Райх. 23-го. Поездка в ‘Загес’. Вечером — на горе Давида. [Встреча со Шкловским — зачеркнуто.] Ночь — впечатление от диспута. Переговоры с Эскиным о моих лекциях’ (РД). 24-го мая Белый уехал в Боржом, а 28-го в Цихис-Дзири. Переписка Белого с Мейерхольдом (1874-1940) частично опубл. в кн.: В.Э. Мейерхольд. Переписка. 1896-1939. М., 1976, одно письмо Зинаиды Николаевны Райх (1894-1939) Белому опубл. в ‘Russian Li-terature Triquarterly’, 1975. No 13.
5 Имеется в виду статья ‘Гоголь и Мейерхольд’, изданная в сб. ‘Гоголь и Мейерхольд’ (‘Никитинские субботники’, М., 1927), с.9-38. Там же были опубл. статьи Зайцева, Леонида Гроссмана, Льва Лозовского, Мейерхольда и М.М. Коренева, а также Михаила Чехова — о постановке ‘Ревизора’ в ТИМе (премьера состоялась 9 декабря 1926).
6 См. письмо Белого А.К. Воронскому от 19 января 1927: ‘Да и кстати: передайте Петру Никаноровичу ‘Серебряный Голубь’, который вам, вероятно, не нужен’ (Литературное наследство. Т.93. 1983. С.611). См. также: ‘Доверенность. Доверяю Петру Никаноровичу Зайцеву вести все переговоры с Ленотгизом по вопросу об издании моего романа ‘Серебряный Голубь’, в случае необходимости заключать договор, а также и получать в случае заключения договора гонорар за книгу. Подпись Петра Никаноровича Зайцева. П.Зайцев [подпись] удостоверяю. Борис Бугаев (А.Белый). 4 апреля 27′ (РГАЛИ. Ф.1610. Оп.1. Ед.хр.45). Роман переиздан не был.
7 Ср. ‘Я что-то нигде не наткнулся на этого рода разбор, нет,— наткнулся: в французском журнале, в журнале… Пикассо… Там высказались: ‘Ревизор’ Мейерхольда есть новая главка в истории изобразительности’ (‘Ветер с Кавказа’, с.86). Имеется в виду статья ‘Le ‘Revi-sor’ de Gogol ralis par Meyerhold’, опубл. в журн. ‘Cahiers d’art’, No 2, 1927, с.75-76 и написанная основателем и редактором журнала Christian Zervos. Журнал активно пропагандировал искусство Пикассо (1881-1973), но нельзя его назвать ‘органом Пикассо’. Перевод Белого не был включен в сб. ‘Гоголь и Мейерхольд’.
8 См. статью: С.Воронин. Из истории несостоявшейся постановки драмы А.Белого ‘Москва’. // Театр. 1984. No 2. С. 125-127. Там воспроизводится план постановки ‘по спирали’. О макете см. ‘Ветер с Кавказа’, с.55, 77-78.
9 ‘Сама он Колхида: та самая, пламенная, с яркокрасной, коричневой, золотожелтой землею ‘руном золотым’ (залежь охры)’ (‘Ветер с Кавказа’, с.28-29) и ‘Кутаис, утаившийся в ярких ландшафтах и в мифах (как-то: грот Язона)’ (там же, с.58). 16 мая 1927 Белый записал в РД: ‘Вспоминаю ‘Арго», т.е. свои ранние сочинения, связанные с мифом (стихи ‘Золотое руно’ и лирический отрывок в прозе ‘Аргонавты’ в сб. ‘Золото в лазури’, 1904), 5 июня: ‘Страна аргонавтов’. Летом 1927 в Цихис-Дзири он написал стихотв. ‘В стране золотого руна’ (впервые опубл. во втором томе полного издания стихотворений Белого. Мюнхен, 1982. С. 191-193, см. также ‘Аргонавты’, с. 193-195 и ‘Аргонавты’, с.249-257, там же). Об ‘аргонавтизме’ молодого Белого см. статью: А.В. Лавров. Мифотворчество ‘Аргонавтов’. // Миф—фольклор—литература. Л., 1978.
10 ‘О! страшных песен сих не пой…’ — первая строка второй строфы стихотв. ‘О чем ты воешь, ветр ночной?’. ‘Час тоски невыразимой’ — седьмая строка первой строфы стихотв. ‘Тени сизые смесились’.
11 ‘Каменною болезнью болею, коробочки: в них — лежат камни’ — см. ‘Ветер с Кавказа’, с. 14-15, 22, 52-53. См. также ‘Воспоминания о Белом’ К.Н. Бугаевой (с. 140-142).

16

Владикавказ. 11 июля 27-го года.

Дорогой, милый Петр Никанорович,

Простите, что не ответил на Ваше милое, обстоятельное письмо тотчас, хотя первым же жестом было желание — откликнуться, во первых, в Цихис-Дзири были неприятности, о которых расскажу, когда приеду1, во вторых: был занят подготовлением к тифлисским лекциям, 2м публичным (‘Читатель и писатель’, ‘Личность и поэзия Ал. Блока’) и одной — в ‘Дворце Искусств’ для грузинского] союза писателей и спецов ‘Ритмический жест Медного Всадника’. Вот с этим жестом и пришлось повозиться: одно вычисление чего стоит2. Далее уехали в Тифлис, и вся тифлисская неделя прошла так, что не было ни одной минуты свободной, лекции, поездки, беседы, общение с рядом поэтов и писат[елей] Грузии, среди которых не мало интереснейших, очень вдумчивых и весьма культурных людей, музеи, наконец — сам Тифлис3. 2-го читал последнюю лекцию4, а 3-го утром — Военно-Груз[инская] дорога, которая чего-нибудь да стоит: 200 верст изумительных, непередаваемых по силе впечатлений в 12 часов! Нас ехало 17 человек — все писатели, провожавшие нас5, попав во Владикавказ и оставшись одни — решили, что нельзя уехать так просто и что 12ти часовой пролет по В[оенно]-Гр[узинской] дороге — обида для нее и огорчение для нас, неожиданно для себя оказались под ‘Казбеком’, где и прожили четверо суток6. Теперь едем в Сталинград, чтобы Волгой вернуться. Вероятно в Сталинграде придется ожидать не у моря погоды, а у реки парохода или — свободных мест, ибо записи на места с Кавказа нет.
Все это — заминки, задержки, непредвиденно удлиняющие путь, так что не знаем, удастся ли к 20-му июля попасть в Москву, в среднем, считаю, что от 18-го до 23-го таки будем1.
И вот, милый, опять просьба к Вам: ввиду задержек и того, что мы 5 раз проехали Дарьяльским Ущельем (а меньше нельзя ибо значительней места я в жизни своей не видел, и оно, как и Казбек, обеспечивает зарядом дум, впечатлений, будущих книг — на годы) — ввиду этого, возможного сидения в Сталинграде, волжского пути и т.д. — ввиду всего, подъиздержусь к моменту приезда в Москву, а в Москве — тотчас расходы (дрова на зиму, платы, взносы, кое-какие покупки и т.д.). Я и прошу Вас со всем стыдом, ибо понимаю, как все это скучно, концентрировать мне все, что мне полагается в смысле гонорара от Никитиной и Цекубу, включая июль. Это меня весьма выручит.
По приезде расскажем лично о громадном впечатлении от нашей жизни в Аджарии, Грузии и т.д. Мы переполнены впечатлениями, полны благодарности к Воен[но]-Груз[инской] дороге, Тифлису, Казбеку, смывших несколько трудное житье в Цихис-Дзири, оздоровивших и освеживших нас.
Итак,— надеюсь на Вашу необычайную доброту, которой Вы обычно меня дарите.
Остаюсь искренне любящий и преданный Вам

Борис Бугаев.

P.S. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет сердечный привет.
Заказное письмо. Штемпель Владикавказа: 11.7.27. Штемпели Москвы: 14.VII. 1927, 15.7.27. Часть конверта, где Белый приводит свой адрес, оторвана, осталось: [Гра]нд-Отель. No 18.
1 ’23-го [июня 1927 г.]. Обыск у Ростовцевых: арест его и брата жены (я — понятой). Утешаю семью’ (РД). 1 сентября 1927 Белый записал в РД: ‘Был у Луначарского (просил за Ростовцевых)’.
2 ‘4го июня. Изучаем будущий маршрут. Записан конспект мыслей к тифлисской лекции (‘Читатель и писатель’) и конспект о ‘Слове’. /…/ 11-го. Сгущение полит, горизонта. Работаю над ритмич. жестом Пушкина. 12-го. Ожидают войны. Работа с ритмом. 13-го. Вычисление кривой жеста ‘Полтавы’. Вечером прогулка по верхней дороге, чудо цвета гортензий. 14-го, Голубые, атласные, лунные ночи, прогулки ночами с К.Н. Ритм ‘Медн. Вс.’ 15-го. Ритм. Жаркие разговоры с К.Н. о русской эвритмии, ее разбор ‘Бури’ Пушкина и ‘Телеги’ (фигуры). 16-го. Ритм. Купанье. Сон об Анне Алексеевне [матери К.Н.]. Ритм ‘Медного Всадника’. 17-го. Сны. Исчисляю кривую ‘Медного Всадника’. Беседа с К.Н. об эвритмии. 18-го. Ритм ‘Медн. Вс’. Беседы об эвритмии. Запись о кривой. 19-го. Беседы с К.Н. о русской эвритм[ии]. Разбор кривой ‘Медн. Вс.’ 20-го. Запись лекционного конспекта. 21-го. Чудная погода. Готовлюсь к лекциям. /…/. 23-го. /…/ Мысли о лекции ‘Блок’. 24-го. Готовлюсь к лекции о Блоке. В гостях у нас Ильяшенко (мой двоюродный брат)’ (РД). Ср.: ‘Но в Грузии Фета не вспомнишь. Кого вспомнишь? Пушкина. /…/ Грузия для пушкиниста’ (‘Ветер с Кавказа’, с.61).
3 ’26-го [июня]. Отъезд [из Цихис-Дзири]. Проводы нас с цветами. 27-го. Тифлис. У Мутафовой. Вечером беседа с Анановым и Петроковским. 28-го. Встреча с Табидзе и Яшвили. Вечером лекция 1) ‘Читатель и Писатель’. Публичная лекция. 29-го. Осмотры музеев с поэтами. Поездка в Мцхет и Коджоры. Беседа в ‘Белом Духане’. Встреча со Шкловским. Землетр. в Крыму. 30-го. Готовлюсь к лекции: 2) ‘Блок’. Моя публ. лекция. После нее до 3 часов ночи сидим в Летнем саду с грузинск. поэтами. /…/ Июль. 1-го. Тифлис. Меня хвалят в газетах. Домашний банкет в честь нас у Яшвили. Застольная беседа’ (РД).
4 ‘2-го [июля]. Отправляем вещи в Москву. Сервированный стол у Мутафовой: Ананов, Петроковский. 3) Читаю доклад ‘Медный Всадник’ во Дворце Искусств’ (РД). О теме лекции см. ‘Ветер с Кавказа’, с. 194-197.
5 ‘3-ье [июля]. Тифл[ис]-Владикавказ. Переезд с поэтами через хребет (Военно-Груз. дорога)’ (РД).
6 ‘4-ое [июля]. Владикавказ. Прогулки. Прощание с поэтами. Заказали машину к Казбеку. 5-го. Поездка на Казбек. Сняли комнаты. Вернулись во Владикавказ]: условились с фаэтоном. 6-го. Казбек. Приехали с фаэтоном. Видение ‘старца’. 7-го. Прогулка наверх, мимо аула, к кладбищу. Прогулка к Шату. Ночью гроза. 8-го. Симфония облак. Лекция Преображенской. Прогулка за Терек. 9-го. Прогулка к Сиони. Последний вечер. Луна над Тереком. 10-го. Владикавказ. Спустились на фуре в город. Вечером из бот[анического] сада любовались хребтом. 11-го. Переезд. Минер[альные] Воды’ (РД).
7 ’12-го [июля]. Переезд. 13-го. Царицын. Ожидание парохода. 14-го. Пароход [‘Чайковский’]. Картина Волги. 15-го. Мысли о России. Прошли Саратов. 16-го. Прошли Вольск. 17-го. Подошли к Самаре. 18-го. Мысли о рельефе и России. 19-го. Прошли Богородск. Были в Казани. Прошли Казань. Пожар. Мещане [см. ‘Ветер с Кавказа’, с.285]. 20-го. Райские картины берегов. Чебоксары. Васильсурск. 21-го. Нижний. Весь день прогулки. Вечером прогулка над Волгой. Музей. Иконы. 22-го. Уехали к ночи из Нижнего. 23-го. Москва. Остановились у Васильевых’ (РД).

17

Москва. 23 июля 27 [года]

Дорогой Петр Никанорович,

Очень хотелось бы Вас увидать, Ваше последнее письмо не застало, получил его в Москве, куда оно было послано, буду у Васильевых сегодня вечером.
Завтра утром — еду в Кучино. Могу быть в Москве в начале недели1. Очень хотелось бы повидаться, и очень есть о чем переговорить.
Остаюсь искренне уважающий и любящий

Б.Бугаев.

Письмо написано карандашом.
1 24-го июля Белый ‘забегал к Чулкову. Разговор с А.И. Ходасевич. (‘Владя’ предатель)’ (РД). 25-го вместе с К.Н. ‘вернулись в Кучино с Е[леной] Н[иколаевной]’ (РД). Белый в Москву не поехал, 3-го августа у него в гостях был Зайцев. В это время Белый, главным образом, работал над переделкой своей инсценировки ‘Москвы’ для Мейерхольда по ‘спирали’ макета постановки.

18

Кучино. 27 сент[ября] 27 года.

Дорогой Петр Никанорович,

Только что Вы уехали, как у меня разыгрались глаза1. Вижу, что не могу до окулиста работать с книгами, да и по другим причинам, о которых скажу при личном свидании, лучше мой доклад отложить, шлю телеграмму об этом, чтобы подождали с оппонентами2, в субботу буду у Вас от 7 до 8-ми3. Очень надеюсь на никитинский гонорар.
Извините, дорогой, что вчера сразу не сообразил: здоровье как-то плохое, сегодня плохо чувствую себя, и нервно, и физически. Остаюсь искренне любящий и преданный

Борис Бугаев.

Почтовая открытка, отправленная ‘Спешной почтой’ (No 738). Четыре штемпеля Салтыковки: 27.9.27. Штемпель Москвы: 28.9.27.
1 ’26-ое [сентября 1927 г.]. Необычный жар: 32о. Болят глаза (выглядел их на сборе листьев). Был П.Н. Зайцев. 27-го. Глаза болят. Лихорадка. Не читаю. Играли в дурачки. 28-го. /…/ Жара. Дышать нечем. Чувство исжитости’ (РД).
2 Доклад Белого состоялся только в конце октября 1927, после обстоятельной подготовки: ’22-ое октября. Уехала К.Н. Проверка вычислений ‘Медного Всадника’. 23-ье. Был П.Н. Зайцев с Г.А. Назаревской. Разговор о Крыме, Коктебеле, Максе. 24-ое. Вычисления ‘Всадника’. Письма Разумнику. Важные переживания (Серафим). 25-ое. Приезд К.Н. Важный разговор (о Серафиме). Вычисления ‘Всадн[ика]’. 26-ое. Мне 47 лет. Вычисления ‘Всадника’. 27-ое. Невралгия, зубы. Вычисления ‘Всадника’. 28-ое. Весь день вычисления: пишу схемы, таблицы. 29-ое. Москва. Ужасный день. Разговор в вагоне с проф. Великановым. 1) Читаю доклад у Никитиной ‘Жест Всадника’ (возражают Жиц, Благой, Вересаев, Чичерин, проф. Шувалов: скандал с Шуваловым). У Кл. Ник. 2 припадка с дыханием. Тревога. 30-го. Москва. К.Н. ничего. Был на концерте ‘Росфили’. Оттуда к Никитиной: объяснения’ (РД). Белый с К.Н. вернулись в Кучино 1 ноября. 5 ноября Белый начал работу над книгой ‘Диалектика ритма и ‘Медный всадник» (РД).
3 В субботу, 1 октября 1927, Белый был в Москве, но, по-видимому, не у Зайцева: ‘Был у глазного профессора. Был у Мейерхольда. Встреча с Барбюсом (вышло неприлично)’ (РД).

19

[27 ноября 1927 г. Москва]

Дорогой Петр Никанорович,

К Вам пришлет Берендгоф за этой тетрадкой стихов, мало того, что он требовал предисловия, торопил с написанием, он требует теперь возвращения рукописи1. Ведь это значит: тащит меня в Салтыковку, ибо в Кучине отделения нет. Возвращаю тетрадку через Вас, пусть он зайдет за ней к Вам.

Об этом пишу. Итак буду у Вас вероятно в субботу.
Остаюсь любящий Вас Борис Бугаев.

Письмо датируется на основе карандашной пометки Зайцева в верхнем правом углу: ’27 ноября 1927 г.’. На конверте (без марки) Зайцев писал: ‘О Берендгофе’. Ср. РД: ’24-ое [ноября 1927]. Был Зайцев. Работа. /…/ 27-ое. Москва. Что-то вроде припадка удушья. Поехал в Москву. Разговор с О.Н. Анненковой. 28-го. Кучино. Утром разговор с Мейерхольдом (у него). Вернулась К.Н. Работа’.
1 Ср. письмо Белого Н.С. Берендгофу (р. 1900):

Кучино. 27 ноября 27 г.

Многоуважаемый Николай Сергеевич,

Ваша рукопись будет передана Петру Никаноровичу Зайцеву, у которого Вы сможете ее обратно получить.

С приветом. Борис Бугаев.

(РГАЛИ. Ф.53. Оп.6. Ед.хр.13, копия, сделанная не рукой Белого. Оригинал, идентичный с копией, также находится в РГАЛИ. Ф.1030 /Берендгоф/. Оп.2. Ед.хр.4).
В 1927 вышли ‘Стихи о городе’ (М., Всерос. союз поэтов) Берендгофа, а в 1928 ‘Цех поэтов’ выпустил его сборник ‘Бег’. См. ‘Ветер с Кавказа’: ‘Я — в диком испуге: страшнее всего для меня появленье ‘поэтов’, куда ни приедешь — ‘поэт’: не один, а с огромным пуком, чтоб читать, /…/ Оставляет: стихи — никудышные, и — начинается пытка: в огромнейших письмах он требует критики’ (с. 143).

Зайцев — Белому

Дорогой и милый Борис Николаевич!
Я успел сегодня вечером поговорить с Г.А. Санниковым1. Он не возражает против замены статьи о Медном Всаднике отрывками из Кавказского Дневника, находя, что это будет очень интересно и ценно2. Я полагаю, что он заранее уверен и в согласии Редакции (т.е. в частности и Вс[еволода] Иванова)3. И он просит Вас дать эти главы 1-2 п[ечатных] л [иста] в ближайшие дни, чтобы они могли попасть в февральскую книжку. Не успеете ли Вы их привезти в воскресенье? Хотя это уж очень малый срок, думаю, что не успеете. А тогда к моему приезду в четверг.
Душевно преданный Вам

П.Зайцев.

5 января 19284
(ГБЛ. Ф.25. Карт. 15. Ед.хр.16)
1 В 1927-1931 поэт Григорий Александрович Санников (1899-1969) служил заведующим редакцией ‘Красной нови’. Белый, который познакомился с ним в октябре 1918, когда тот слушал его курс в студии Пролеткульта, имел разговор с Санниковым 3 декабря 1927 в Москве (РД). Некоторые письма Белого Санникову и записи Санникова о Белом, которого он называет своим ‘первым и, пожалуй, единственным литературным учителем’, приводятся в публикации Д.Г. Санникова ‘Каждому свой черед’ (Наше наследие. 1990. No V. C.91-98).
Зайцев был знаком с Санниковым с середины двадцатых годов, когда служил секретарем изд-ва ‘Недра’. Ср. письмо (без даты) Санникова Зайцеву:
Дорогой Петр Никанорович!
Вы уже меня извините за самовольство. Поэму из этой папки я взял. На ней следующая резолюция: ‘Написана не плохо, но печатать ни в коем случае нельзя’. А[нгарский].
Так и предполагал. Видимо, для хороших стихов в Вашем альманахе места не бывает. Что же делать, буду печатать там где любят хорошие стихи.
Не обижайтесь на нескромность.

Ваш Г.С.

(ИМЛИ. Ф.15. Оп.2. No 121).
2 По поводу статьи о ‘Медном всаднике’, никогда не публиковавшейся в ‘Красной нови’, см. прим.2 к письму No 18 Белого Зайцеву. Белый начал перерабатывать свой ‘кавказский дневник’ в книгу только 10 января 1928: см. прим.2 к письму No 20 Белого Зайцеву.
3 Всеволод Вячеславович Иванов (1895-1963) был привлечен к сотрудничеству в ‘Красной нови’ по рекомендации Горького, который передал А.К. Воронскому повесть Иванова ‘Партизаны’. Этой повестью в 1921 открылся первый номер журнала. Вскоре после того, как Воронский был отстранен от руководства ‘Красной новью’, осенью 1927 Иванов вошел в состав редколлегии и возглавил в журнале отдел прозы (первый номер, который он подписал среди других членов редколлегии,— No 12 за 1927).
4 ‘5-ое [января 1928 г., четверг]. К.Н. простудилась. Мысль о любви, Боге. Был Зайцев’ (РД). Зайцев был у Белого в Кучине в следующий раз в субботу, 11 февраля 1928. В письме к Мейерхольду от 12 марта 1928 Белый писал: ‘Зайцев бывает у меня почти каждую неделю по четвергам’ (РГАЛИ. Ф.998. Оп.1. Ед.хр.1160).

Зайцев — Белому

Дорогой и хороший Борис Николаевич!
Марина очень любезно согласилась поехать к Вам сегодня вместо меня, чтобы взять у Вас рукопись для Тихонова и — самое главное, главы для передачи в Кр[асную] Новь1. Надо было сдать их 5 марта, чтобы они успели пойти в апрельскую книжку. Иначе — в майской они, возможно, уже не смогут быть напечатаны, так как в мае может выйти вся книга в ‘Круге’.
Я болен ангиной. И до сих пор еще не решаюсь выходить и выезжать, боюсь осложнений. Но в четверг я все же надеюсь к Вам выбраться, если буду чувствовать себя удовлетворительно. Очень хочется. Возможно, что я к четвергу успею подписать договор с Субботниками на ‘Ритм[ический] Жест’ и с Тихоновым на ‘Кавказ’2. Субботники обещали договор приготовить на этой неделе и дадут ответ относительно аванса (в 300 р.), по всей вероятности, положительный.
Возвращаю Вам случайно попавшие в рукопись ‘Кавказа’ посторонние материалы. Простите, что не сделал этого раньше. Вероятно, Вы их искали.
Пересылаю с Мариной 2 книги3. М[ожет] б[ыть] Вам их интересно будет пересмотреть.
Пока всего доброго!
Искренно преданный и любящий Вас П.Зайцев.
6 марта 1928
(ГБЛ. Ф.25. Карт. 15. Ед.хр.16)
1 Ср. запись от 22 февраля 1928 в РД: ‘Работа (‘В[етер] с К[авказа]’)— Были Зайцев и Марина Баранович. Об Ареопагите (мысли)’. Марина Казимировна Баранович (1901/1902-1985) была машинисткой, печатавшей рукопись книги ‘Ветер с Кавказа’ (см. следующее письмо Белого Зайцеву). Ср. запись Льва Горнунга от 10 июня 1948: ‘Марина Казимировна Баранович в молодости, кажется, была артисткой (помню, как она однажды читала с эстрады стихотворение ‘Ланята молятся’ немецкого поэта Моргенштерна, в переводе Юлиана Анисимова), потом работала переписчицей на машинке и в 1948 году весной читала мне первые главы романа ‘Доктор Живаго» (Встреча за встречей. // Литературное обозрение. 1990. No 5. С. 107). Приезд Баранович в Кучино 6 марта не отмечен в РД (‘Читаю ‘Дневник’ Блока: в ужасе от него’). Зайцев приехал в Кучино в четверг, 8 марта: ‘Был Зайцев. Киплю Блоком (много записано о нем)’. (РД).
2 О книге ‘Ритмический жест и ‘Медный всадник» см. письмо No 22, прим.1, и письмо No 27, прим.2. Договор на книгу ‘Ветер с Кавказа’ был подписан только в апреле 1928.
3 Возможно, что упоминаемые Зайцевым книги — это ‘Воспоминания’ Л.А. Тихомирова, которые Белый начал читать 11 марта, и воспоминания Горького, которые он начал читать 18 марта (РД).

Белый — Зайцеву

20

Кучино. 7 марта 28 года.

Дорогой Петр Никанорович,
Спасибо Вам. Выздоравливайте: не простудитесь, смотрите, теперь осложнения донимают.
Посылаю для ‘Красной нови’1 три отрывка на выбор, или для напечатания всех, но в первую голову надо, чтобы Тихонов это знал и чтобы ‘Красная Новь’ не закладывала в долгий ящик: надо, чтобы книга вышла после журнала2.
Передайте Тихонову, что книга — готова и что остатки ремингтона допечатываются, книга имеет до 260 ремингтонных страниц, что составляет приблизительно 13 печатных листов.
Пишу лишь два слова, чтобы передать М.К. Еще: очень настаиваю на авансе из ‘Круга’ в 300-500 рублей, ибо иначе не сумеем уехать, а в этом году нужен отдых: разболелся, устал3, предстоят длинные мучения у зубного доктора4, взнос фининспектору и т.д. Это касается уже того, чтобы в ‘Субботниках’ не забывали ежемесячного.
Простите, что все с дрязгливыми делами.
Желаю здоровья и спокойствия.
Остаюсь искренне любящий

Борис Бугаев.

P.S. Книга вся готова: готов любую минуту сдать, может, сдать всю, когда М.К. допечатает конец.
На конверте (без марки) Зайцев карандашом написал: 7/III 1928 г.
1 ‘Красной нови’ — дважды подчеркнуто.
2 Имеется в виду книга ‘Ветер с Кавказа’, над которой Белый начал работать 10 января 1928 (РД). В статье, опубл. в сб. ‘Как мы пишем’ (1930), Белый говорил: ‘…я использовал свой личный дневник, переделав его в книгу ‘Ветер с Кавказа’ /…/я переписывал свой дневник, наводя на него легкий литературный лоск и использовав прежние достижения ‘Белого’, работа /…/ пустяковая в сравнении с художественной, ведь писал публицист, в итоге — очерки, подобные открыткам с видами’ (с. 10). 3 марта он кончил главу ‘Казбек’, а 4-го правил ‘ремингтон’ книги (РД). 8-го в Кучине был Зайцев. На следующий день Белый ‘кончил ‘Ветер с Кавказа» (РД), хотя 12-го он записал в РД: ‘Кучино. Работа (‘В. с К.’) Читаю [воспоминания Л.A.] Тихомирова. 13-ое. Отдыхаю’. Переговоры с новым изд-вом ‘Федерация’, в которое вошло изд-во ‘Круг’, и с журн. ‘Красная новь’ (тесно связан с ‘Кругом’ — см. предисловие Е.А. Динерштейна к публикации: А.К. Воронский. Из переписки с советскими писателями. // Литературное наследство. Т.93. С.536-540) уже велись в начале 1928. ‘Кавказские впечатления (Отрывки из книги)’ появились в No 4 ‘Красной нови’ за 1928, а книга ‘Ветер с Кавказа’ вышла 21 августа 1928 (РД) (Издательство ‘Федерация’. Артель писателей ‘Круг’. Тираж 4000 экз.) Черновой автограф рукописи находится в РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.42.
3 См. РД: ’25-ое [января 1928 г.]. Второй раз с билетом в кармане не поехал в Ленинград. Ангина. 26-ое. Работа (‘В. с К.’). Был доктор. /…/ 29-ое. Работа. Плохо чувствую (болезнь продолжается). /…/ 31-ое. Доктор. Работа (‘В. с К.’). /…/ 29-ое февраля. Усталость от работы’.
4 20 и 21 февраля 1928 Белый писал в РД: ‘Зубы’. 28-го он ‘ездил к ‘Зубихе’ (О.М. Ушакова)’ (РД). Он был у нее в Москве 20, 24 и 28 марта и 4, 11, 21 и 28 апреля: ‘впечатление бреда. Мучила Ушакова (зубы). Разговор с Воронским’ (РД).

21

[конец марта 1928 г.]

Дорогой Петр Никанорович,
Спасибо, голубчик, за хлопоты.
1) У Пильняка буду днем в первый день1.
2) Спасибо за договор, подпишите2.
3) Относительно Вышеславцева3 не могу сказать (ведь очередная суматоха)4, скажу в субботу.
4) Милый, заходите в Долгий5, лучше в субботу, часов в 6-7, а то воскресенье у Пильняка.
Простите за почерк, спасибо Вам за все. До скорого.

Борис Бугаев.

Письмо, написанное очень спешно карандашом, датируется по содержанию (в архиве ошибочно помещено среди писем 1927). Зайцев поставил ’16’ и на письме, и на конверте без марки.
1 30 и 31 марта 1928 Белый был в Москве: ’30-ое. Москва. Разговор с Орешиным. Встреча с проф. Шамбинаго. Был у Зайцева (разговор с Санниковым)’ (РД). В воскресенье, 1 апреля, он не был у Пильняка, а вернулся в Кучино: ‘Впечатление липкой бессмыслицы (Москва)’ (РД). У Пильняка (наст, фамилия Вогау, 1894-1938, расстрелян), проявлявшего в те годы большую активность для устройства литературных дел Белого, он был только в воскресенье 15 апреля: ‘Москва. Пасха. Был у Пильняка. Разговор с Воронским. Дети Сун-Ян-Сены [так!]’ (РД).
2 10 апреля 1928 договор с изд-вом ‘Круг’ на книгу ‘Ветер с Кавказа’ был подписан.
3 5 января 1928 Зайцев был у Белого в Кучине, а на следующий день Белый в первый раз позировал для портрета художнику Николаю Николаевичу Вышеславцеву (1890-1952). Белый познакомился с ним 25 января 1927, когда читал свою драму ‘Москва’ у Зайцева в присутствии В.В. Казина, С.Д. Кржижановского, В.Моисеева, С.Д. Мстиславского, Б.Л. Пастернака, А.С. Петровского и С.А. Полякова. Белый еще позировал ему в Кучине 10, 17 и 24 февраля, 2, 16 и 23 марта 1928. (РД). В понедельник 23 апреля Белый записал в РД: ‘Был у Зайцева с К.Н. (там — Вышеславцев)’. Литография портрета (с датой 1928), который Белому совсем не понравился, с дарственной надписью художника Зайцеву (с датой 1929), находится в РГАЛИ. Ф.1610. Оп.1. Ед.хр.51.
4 Уже в марте 1928 Белый начал думать о поездке на Кавказ: ’20-го. Был у Ушаковой. Думы об отъезде (Афон или Коктебель?), 29-го. /…/ Думы об Армении’ (РД). 10 апреля он записал в РД: ‘Работа. Мысли о Кавказе’, 12-го: ‘У К.Н. трудности с отъездом, разговор об этом’. 14-го ‘у К.Н. разрешилось с Кавказом’ (РД) и Белый начал хлопоты, главным образом связанные с устройством своих литературных дел до отъезда на юг. 15 апреля он был у Пильняка, где имел разговор с Воронским (см. прим.1), а 26-го ‘был в Москве, в ‘Красной Нови’. Разговор с Раскольниковым, Вс.Ивановым, знакомство с Асеевым’ (РД). 27-го была ‘укладка’, а с 1 по 3 мая ‘предотъездные сборы’. 4 мая они с К.Н. выехали из Москвы. В Тифлис приехали 8 мая.
5 Квартира Васильевых находилась в Долгом пер. (впоследствии — ул. Бурденко), на Плющихе (д.53, кв.1).

22

[до 15 апреля 1928 г.]

Дорогой Петр Никанорович,
Христос Воскресе,— с наступающим праздником!
Отдавая рукопись ‘Ритма’ в Издательство Никитиной1, поставьте им на вид, чтобы они бережнее были с текстом до набора, я нашел рисунки в беспорядке, чья-то рука ворошила бесплодно, создавая путаницу, если они отложили набор, то уж отложили бы рукопись, а то печатать не печатают, а рукопись теребят!
Во вторых: может быть, позвоните Санникову с просьбой о бумажке от ‘Красной Нови’ для Армении2. Буду очень благодарен.
Еще раз хороших праздников. Весь Ваш

Борис Бугаев.

Письмо датируется по содержанию и по заметке синим карандашом Зайцева на конверте (без марки): ‘Пасха 1928 г.’. Пасха была 15 апреля 1928.
1 Имеется в виду книга, получившая впоследствии название ‘Ритм как диалектика и ‘Медный всадник». Предварительная работа над темой книги (‘кривая’ ритма Пушкина) занимала Белого летом 1927 (первая запись в РД относится к 11 июня: ‘Работаю над ритмич. жестом Пушкина’) и осенью 1927 (см. письмо No 18, прим.2). 29 октября он читал доклад ‘Жест Всадника’ на собрании у Никитиной, а на следующий день имел ‘объяснения’ с ней, по всей вероятности, о напечатании книги и переиздании ‘Петербурга’ в ее издательстве. Он начал писать 5 ноября 1927: ‘Весь день работа, пишу книгу ‘Диалектика ритма» (РД). В ноябре он усиленно работал над книгой и читал исследования Томашевского и Шенгели. ’25-ое. Перелистываю литературу о ритме (стопочка книг, брошюр). /…/ 29-ое. Работа. Чтение литературы ‘предмета» (РД). В конце месяца он записал: ‘Весь месяц писал книгу ‘Диал. ритма’ и вычислял’. Он закончил книгу 23 декабря 1927 и 25-го в Москве у Васильевых ‘читал отрывки из книги ‘нашим’. Петровский хвалил’ (РД). См.: РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.72: ‘Диалектика ритма’. Исследование. Окончательная редакция книги ‘Ритм как диалектика’. Автографы. 22 декабря 1927 г. В заметке ‘Вместо предисловия’ Белый писал: ‘В заключение приношу горячую благодарность П.Н. Зайцеву самоотверженно проверившему мои счетные таблицы и указавшему мне на иные из погрешностей счета’.
2 Белый имел разговор с Санниковым у Зайцева 30 марта 1928 и на следующий день встретился с ним и Б.Л. Пастернаком. До своего отъезда на юг Белый договорился с журналом о напечатании очерка об Армении.

23

Тифлис. 16 мая [1928 г.]

Дорогой, милый Петр Никанорович,
Простите, что пишу на клочке бумаги, почтовая бумага заложена, уже ночь, а завтра едем в Эривань1. Все эти дни — в мыслях о Вашей пьесе. Как сошла премьера? Пока не видел рецензий: читал ‘Правду’ за 11-ое и ‘Известия’ за 12-ое, не встретил рецензий. Но где-то видел, что пьеса уже объявлена 6 раз2. Напишите подробно о том, как сошел спектакль, как публика, как пресса, как игра артистов и как Ваше авторское самочувствие? Будем ждать с нетерпением.
И потом,— что с Пастернаком? Мысль о его болезни не дает покою3, если будет возможно, передайте ему по телефону пожелание скорейшего выздоровления: надеюсь, что слух об операции — только ‘слух’.

——

Простите, дорогой друг, что краткость письма, обусловленная отъездными хлопотами, заставляет меня кратко перейти к делам моим, в которых Вы с таким самопожертвованием мне помогаете. У меня уже ряд деловых просьб к Вам: 1) Когда выйдут ‘Кавказские впечатления’, вышлите в спешном порядке 5 экземпляров на имя Паоло Яшвили, которого я предупрежу, ‘кавказцы’ живо интересуются книгой по отрывкам из ‘Красной Нови’4, и, минимум, 4 экземпляра я обязан им (Робакидзе, Яшвили, Тобидзе, Леонидзе)5, пятый сохраню себе. 2) На тот же адрес, тому же Яшвили вышлите 3 экземпляра ‘Петербурга’, когда выйдут обе части6. 3) Когда будете в Кучине, у меня огромная просьба: в одном из завязанных книжных пакетов (стоящих на этажерочке, что на полу) лежат экземпляры ‘Крещеного Китайца’: пошлите 3 экземпляра] тому же Паоло Яшвили7. Впрочем, часть экземпляров ‘Китайца’, кажется, у Вас на хранении, тогда пошлите Ваши, итак: жду 5 экз[емпляров] ‘Кавк[азских] Впеч[атлений]’, 3 ‘Петербурга’, 3 ‘Китайца’. Я должен хоть книгами отблагодарить грузинских писателей, оказывающих мне просто братское гостеприимство: они устроили нас на июнь в прекраснейшей местности, в верхней Имеретин, в полной деревенской глуши, чтобы нам отдохнуть8, сюда из Армении поедем писать очерк об Армении, и — отдыхать. Поэтому-то жду книг, чтобы поднести им. Книги и письмо мне напишите на адрес Паоло Яшвили: Грузия. Тифлис. Улица Джугашвили, 7. Паоло Яшвили (с просьбой передать Б.Н. Бугаеву).
Во вторых: согласно контракту я имел право получить 600 рублей при подписании договора, а получил 300 всего, после правки корректур я имею право получить еще около 600 рублей. Все это дает мне право ожидать, что ‘Круг’ мне в течение июня хоть часть следуемых сумм выплатит, мне, как путешествующему и испытывающему дороговизну гостиниц, просто стыдно не заплатить: подчеркните это ‘Кругу’, и когда получите с них, то в течение июня вышлите мне в Сачхери полученную с ‘Круга’ сумму. Неделя гостиничной жизни в Тифлисе, 2 недели такой же жизни в Армении — все это подистощит, и деньги будут нужны весьма, неужели издательства созданы для того, чтобы подводить писателей неисполнением договоров? Я очень рассчитываю на Вас. Но до нашей открытки их Сачхери, не высылайте денег туда, ибо в последнюю минуту может обнаружиться, что нам неудобно ехать в Сачхери и тогда вопрос о нашем местожительстве останется открытым.
Кстати: сообщите ‘Кругу’, что корректура будет вестись в Москве9, я рассчитываю на корректора в Москве (помните,— мы условливались об этом?). ‘Круг’ ждет извещения моего об адресе моем, Вы вовремя известите его, что корректура будет держаться в Москве по рукописи, которую ‘Круг’ должен представить вместе с корректурами, О корректоре: опять вся надежда на Вас, дорогой друг, что Вы вовремя найдете корректора, дабы мне не пришлось платить дефицита. (Помните,— тоже условились.)
Дорогой друг, простите, что напоминаю Вам о том, о чем мы договорились в Москве еще. Теперь я всецело завишу от наших с Вами уговоров, т.е. — от Вас.
От точности выполнения этой программы зависит наша жизнь на Кавказе. Программа жизни еще неустойчива, сами не знаем где будем. Например: поездка в Кахетию, или поездка Абас-Туман — Батум — зависит от грузинских друзей. Ввиду этой неустойчивости и в смысле времени и в смысле места надо иметь запас денег, а это зависит от ‘Круга’ и отчасти от Вашей дружеской помощи. Если июнь проведем в Имеретии — сможем лишний месяц прожить на Кавказе, что очень важно для моего здоровья, если нет,— все станет втридорога, и стало быть: вопреки желанию,— поездка укоротится, до Сачхери жду больших для нас трат, и потому: ‘Круг’ должен выполнить свои обязательства. Субботники тоже должны платить жалованье, но этот запас — для кучинской жизни (осень).

——

Вот, милый друг, спешные пункты. Простите, что пишу только о делах. О дорожных впечатлениях — после. Надеюсь на Вас. Желаю Вам хорошо устроиться в Кучине. Вашей супруге, Марии Сергеевне, привет. Обнимаю Вас. Остаюсь любящий Борис Бугаев. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет привет.
Заказное письмо. Штемпель Тифлиса: 17.5.28. Три штемпеля Москвы: 22.5.28. Адрес Белого: Грузия. Тифлис. у.Салалаки. Национальная гостиница, No 14.
1 16 мая 1928: ‘Тифлис. Бега и хлопоты. Читаю Линча (об Армении). 17-ое. Вечером у Яшвили. Отъезд в Армению. 18-ое. Эривань. Впечатления’ (РД).
2 16 февраля 1928 Зайцев ‘читал сцены своей пьесы’ (РД) Белому в Кучине. 25 марта ‘Новый зритель’ опубликовал беседу с Ю.Родианом (псевдоним Исаака Семеновича Белого, он же Илья Рудин) и Зайцевым об их пьесе ‘Фрол Севастьянов’ в ‘Хронике’ тринадцатого номера журнала (с. 14):
MXAT II прорабатывает написанную нами пьесу из жизни вузовской молодежи ‘Фрол Севастьянов’. Главный герой пьесы — Фрол Севастьянов — студент-медик, только что окончивший университет. Перед ним стоит значительнейшая дилемма современности — совершенствоваться в науке или уехать в родной уезд и, как надлежит передовому человеку, творчески прошедшему через революцию и гражданскую войну,— быть как бы доктором по всем ‘внутренним болезням’ деревни.
Сомнения в выборе того или иного решения осложняются для Фрола его любовью к художнице Елене, втянутой им в культурную производственно-художественную работу на текстильной фабрике.
Пьеса развертывается на фоне жизни студенчества, которое по существу и является собирательным героем пьесы. Студенчество, в среде которого Фрол пользуется большим авторитетом и любовью, не только как талантливый, но и глубоко принципиальный человек и крепкий товарищ,— активно вмешивается во внутренний конфликт Фрола и помогает ему разрешить стоящую перед ним острую для наших дней дилемму.
В пьесе выведен ряд типов современного студенчества, показана профессорская среда, и наряду с этим выведен отец Фрола — крестьянин. Сюжетом пьесы, написанной совместно Ю.Родианом и П.Зайцевым, послужил рассказ Ю.Родиана под этим же названием. Ему принадлежит текст пьесы, а Зайцеву — проработка пьесы и участие в создании отдельных сцен.
Пьеса написана по заказу МХАТ II, причем авторы в процессе работы пользовались указаниями и пожеланиями театра.
Премьера состоялась 8 мая (режиссер — В.А. Громов, художественный руководитель постановки — М.А. Чехов, художник — Б.А. Матрунин), с В.В. Готовцевым в главной роли (подробно см. ‘летопись’ во втором томе ‘Литературного наследия’ М.А. Чехова, с.495-497). Пьеса шла еще шесть раз (10, 12, 13, 15, 16 и 17 мая). Не было рецензий ни в ‘Правде’, ни в ‘Известиях’. Ю.В. Соболев рецензировал пьесу в ‘Вечерней Москве’ (цит. по вырезке без даты в папке материалов о пьесе, хранящейся в Центральной научной библиотеке СТД в Москве, директору которой В.П. Нечаеву приношу благодарность за его любезную помощь): ‘Все это вопросы большой социальной значимости. Но как сумбурно они поставлены! Как беспомощно они художественно оформлены! /…/ Авторы /…/ драматически неопытны /…/ Спектакль не был победой актеров. И понятно почему: нельзя фальшивую музыку заставить звучать гармонично’. Рецензент ‘Нового зрителя’ (Б.Рейх) также критически отнесся к пьесе: ‘МХАТ II выбрал пьесу, пытающуюся затронуть серьезный вопрос, стоящий теперь в центре общественного внимания,— отказ врачей ехать в деревню. Пьесой этот важный вопрос логически (но не художественно) правильно разрешается. /…/Но… зрителю суждено при этом пройти мучительный путь, на котором он встречает уродливость, промахи и ошибки как со стороны постановщика, так и авторов. /…/С идеологической двойственностью сочетается и художественная слабость’ (N&22 /229/. 27 мая 1928 г. С.6-7).
Белый смотрел пьесу в Москве 22 сентября 1928, после своего возвращения с Кавказа. Ср. открытку Зайцеву от Е.Ф. Никитиной: ‘Как Ваш спектакль? Была премьера? Удачно? Радуюсь и поздравляю. Передайте мой привет Борису Николаевичу’ (12 мая 1928. ИМЛИ. Ф.15. Оп.2. No 96).
2 О дружбе Белого с Б.Л. Пастернаком (1890-1960) см. вступ. статью Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака к публ. ‘Из переписки Бориса Пастернака с Андреем Белым’. // Андрей Белый. Проблемы творчества. С. 686-706. 23 июля 1928 Белый писал Пастернаку: ‘Сильно порадовали меня своим письмом, и — главное: порадовали словами о себе, уезжая (накануне отъезда) я узнал о том, что у Вас — осложнение гриппа, и признаться: очень беспокоился: и в пути, и на Кавказе, пока Петр Никанорович не успокоил меня’ (Ук. соч., с.694). В своих воспоминаниях о Белом Зайцев пишет: ‘Очень высоко Борис Николаевич ценил и по-человечески любил Б.Л. Пастернака’.
4 ‘Кавказские впечатления’, т.е. ‘Ветер с Кавказа’, с подзаголовком ‘Впечатления’, вышел в августе 1928. ‘Кавказские впечатления (Отрывки из книги)’ были опубликованы в четвертом выпуске ‘Красной нови’ за 1928.
5 Белый познакомился с поэтом Паоло Яшвили (1896-1937, расстрелян) 10 июня 1927 (см. ‘Ветер с Кавказа’, с. 144-147), а с его ‘сиамским близнецом’ Тицианом Табидзе (1895-1937, расстрелян) 24 мая 1927 (см. ‘Ветер с Кавказа’, с. 112, 166-170). Летом 1927 он также познакомился с другими грузинскими писателями, в том числе Колау Надирадзе, Гафриндашвили, Арсеношвили, Катарадзе (см. ‘Ветер с Кавказа’, с. 190) и Георгием Леонидзе (1899-1966). Он познакомился с Григолом Робакидзе (1884-1962, умер в эмиграции) только 9 мая 1928, так как последний был за границей, в Берлине, во время пребывания Белого в Грузии в 1927 (три письма его Белому, 1930-1931 гг., были опубл. в ‘Литературной Грузии’, 1989, No 6). См. также: Андрей Белый и поэты группы ‘Голубые роги’ (Новые материалы). // Вопросы литературы. 1988. No 4, Л.Магаротто. Andrey Bely in Georgia: Seven Letters from A.Bely to T.Tabidze. // Slavonic and East European Review. Vol.63. No.3. July 1985.
6 Договор с изд-вом ‘Никитинские субботники’ на переиздание романа ‘Петербург’ был подписан 14 ноября 1927. Предисловие было подписано 12 декабря 1927. Вышел в 1928 (в двух частях: ч.I, 255 стр., ч.II, 270 стр.) в количестве 5000 экз.
7 Крещеный китаец. М. ‘Никитинские субботники’, 1927.
8 ‘8-ое [мая 1928 г.]. Тифлис. Встреча с Табидзе, с Яшвили, с Г.С. Киреевской. 9-ое. Разговор с Киреевской. Были в Ботан. саду. Вечером у Табидзе с грузинами (Гудиашвили, Шаншиашвили). Знакомство с Робакидзе. Толчок. 10-го. У нас Галя. Вечером у Ингарокв. 11-го. Поездка с Галей в Коджоры. Пожар в Кутаисе. 12-го. Отдыхаем. 13-го. Уежжаем с Яшвили и Табидзе в Имеретию. 14-го. Схвитори. Приезд-разговор с Котэ Аб-душели. 15-го. Прогулки. Отъезд. 16-го. Тифлис. Бега и хлопоты [дальше см. прим.1 к этому письму]’ (РД).
9 Имеется в виду корректура книги ‘Ветер с Кавказа’, выпущенной изд-вом ‘Круг’ — ‘Федерация’.

24

Тифлис. 29 мая. 28 года.

Дорогой Петр Никанорович,
пишу телеграфно (лаконично), ибо 3 часа ночи, завтра с утра до вечера хлопоты, в ночь — уежжаем1. Подробно писал 2 недели назад о всех деловых пунктах. Теперь лишь напоминаю: в течение июня необходимо мне получить максимум из следуемого мне, ибо только этот месяц — точный адрес, далее — адрес опять неопределенен, а письма ползут точно их везут не в поезде, а на перекладных.
Итак: следуемое мне 1) по договору после корректуры книги о Кавказе следует мне 25 % гонорара, плюс недоплаченные 300 рублей, то есть: около 900 рублей, 2) С Никитиной — 200, плюс недоплаченные 100 (ибо получил при отъезде не 200, а 100 рублей).
Итак: формально имею право по уговорам минимум на 1000 рублей, согласен на 500-600, но теперь надо точно: в течение июня получить не менее 500, ибо далее возможно, что месяц а то и более не будет точного адреса, ибо не знаю где и сколько проживем. Мотивирую: весь месяц живем в гостиницах — не по своей вине, Армения и Тифлис таки подистощили, и только теперь устроились на июнь в Имеретии, в деревне, при горах. Адрес: Грузия. Шаропанский уезд. Сачхери. Котэ Абдушели. Б.Н. Бугаеву. После: не то Кахетия, не то Севан2, не то море, не то горы, не то — дешевая жизнь, не то — дорогая. Кто не устроен на курорте, кто не сидит на месте,— подвержен всем случайностям. Эривань стоила нам (2 комнаты — 10 рублей в день) дорого, несмотря на любезность армянского правительства, предоставившего автомобиль3. Поэтому: в июне необходимо быть максимально забронированным средствами (на июль и даже август).
Обо всем этом подробно писал 2 недели назад. Пока — нет ответа от Вас.
Тоже писал подробно о корректуре (помните наш уговор о платном корректоре моей книги: надеюсь, корректуры правятся, ибо в противном случае плачу убыток).
Жду скорого письма и денег до 20 июня, милый,— нажмите на издателей, не медля, ибо повторяю: письма идут безумно долго: из Эривани в Тифлис написанное письмо шло… 8 суток?
Из Сачхери напишу Вам лично и ‘человечно’ (об армянских впечатлениях, людях, природе и пр.). Сейчас пишу телеграфно, лишь напоминая то, что писал 2 недели назад, если 14 дней нужно, чтобы получить ответ, то постарайтесь, голубчик, тотчас же по получению письма что-либо предпринять в денежном отношении.
Сердечно порадовал успех Вашей пьесы (понаслышке и письмам), а не по газетам, за которыми не мог следить.
Напишите подробно о своем самочувствии как автора.
Неужели, в самом деле, письма так ужасно медленно идут?

——

Еще раз, дорогой Петр Никанорович, простите за лапидарность письма, оно — от спеха: здесь весь день по часам разобран, писать некогда, надеюсь отдохнуть от смены людей и впечатлений в деревне и спешно написать очерк об Армении, которая утомила, ибо 1) природа, 2) люди, 3) музеи, 4) чтение книг, 5) производства, нагрузка впечатлениями — максимальная, еще не утряслись.
Итак, обнимаю Вас, милый Петр Никанорович, остаюсь сердечно любящий и горячо благодарный

Борис Бугаев.

Заказное письмо с адресом Белого: Грузия. Тифлис. Сололакская ул. (Белый раньше писал ‘Салалаки’). Гостиница ‘Националь’. No 15. Штемпель Тифлиса: 30.5.28. Штемпели Москвы: 4.6.28, 5.6.28.
1 ’29-ое [мая 1928 г.]. Встреча с Гогоберидзе, Лундбергом, Мстиславским. 30-ое. Мы у Лундбергов. Вечером отъезд. 31-ое. Схвитори. Водворились’ (РД).
2 Начало этой фразы (до ‘не то Севан’) подчеркнуто Зайцевым карандашом.
3 ‘Тут звонок от Сарьяна, что — будет машина, ‘Мравяновская’ (Наркомпрос) [Мравян А.А., 1886-1929, с 1923 нарком просвещения и заместитель председателя СНК Армении], превосходно, но… как же? Ведь послана ‘вцикская’ (только сказали мне), да, из поля — две машины возникли!’ (‘Армения’. Ереван, 1985. С.39).
См. РД дальше: ’18-ое [мая 1928 г.]. Эривань. Впечатления. 19-ое, Встречи с Шагинян, Сарьяном. Музеи. Электростанция. Арарат. 20-ое. Поездка в Эчмиадзин и в Айгер-Лич [оросительная станция]. Читаю Брюсова (об Арм[ении]). 21-ое. Обед у М.Шагинян. 22-ое. Разговор с Ягубьяном. Вечером мы у. Таманова. 23-ье. Осмотр с Сарьяном предприятий [хлопкового, карбидного заводов и мастерских ФЗУ]. 24-ое. Эривань-Караклис. Утром отъезд на машине через Севан. Осмотр предприятий Еленовки. Поездка на Севан. Церкви. Переезд через Семеновский перевал. Обед в Дилижане. Впечатление Караклиса. 25-ое. Тифлис’ (РД). Более подробно см. очерк Белого об армянском путешествии 1928 г. в кн.: Андрей Белый. Армения. Ереван, 1985. Там же приводится переписка Белого с М.С. Сарьяном, отрывки из писем Иванову-Разумнику и краткие выписки из писем Зайцеву (с. 112-113).

25

Схвитори. 2-го июня [1928 г.]1

Дорогой друг,— привет Вам из чудного уголка Имеретии, скоро пишу подробно, эта открытка лишь корректив к адресу для денежных переводов, для перевода адрес: Грузин. Шаропанский уезд. Сачхери. Дом Акакия Церетелли (у Котэ Абдушели). Борису Николаевичу Бугаеву. Здесь — до июля, это — единственный точный адрес, далее — не знаю, где будем, прежде всего напишите ответ, что получили мои письма, и напишите, сколько можно мне в течение июня выслать, ведь деньги, полученные в июне, пойдут на июль, плюс, может быть, август, итак жду писем и в течение июня денег. Милый, простите за эти земные заботы, без которых покой и отдых души, столь нужный нам, не осуществимы. Не пишите на адрес Яшвили, который уежжает. Сердцем Ваш. Борис Бугаев.
Почтовая открытка. Штемпель Сачхеры (у Белого всегда ‘Сачхери’): 3.6.28. Штемпели Москвы: 8.VI. 1928, 9.6.28.
1 ‘1-ое [июня 1928 г.]. Схвитори (Имеретия). Устраиваемся. Прогулки. 2-ое. Охватывает задумье. Прогулки’ (РД).

26

Схвитори. 12 июня 28 года1

Дорогой Петр Никанорович,
с чувством большой неловкости я Вам пишу, потому что, как ниже увидите, содержанье письма суть ‘житейские волненья’ для Вас, с благородным самопожертвованием столь мне помогшим и помогающим, но, раз я именно вследствие Вашего прекрасного отношения в этих месяцах отрыва от Москвы и невозможности себе самому помочь завишу от Вас, Вашей хотя бы открытки,— то не обидьтесь на то, что в четвертый раз я письменно обращаюсь все с тем же к Вам, не получая ровно никакого ответа, меж тем,— уже прошел месяц.
Неужели за весь месяц нельзя было мне послать хотя бы открытку с двумя фразами: ‘Письма получил, отвечу’! Месячное молчание Ваше заставляет меня полагать, что три письма пропали (два заказных), а этот факт и вызывает в четвертый раз повторение все того же. Я уже Вам писал, что по причинам, о которых коротко не скажешь, только июнь месяц я имею постоянный адрес (именно: Грузия. Шаропанский уезд. Сачхери. Дом Акакия Церетелли (у Котэ Абдушели). Мне). В начале июля мы вынуждены уехать, куда — не знаем: либо на о[стров] Севан, либо под Батум, либо на Новый Афон, либо… — почем я знаю: не я виноват, что всюду на Кавказе едешь на риск: остаться без помещений, устроиться дешево, или платить в день за помещение чуть ли не по червонцу, как это имело место в Эривани, отчего мы поскорей и уехали из нее (месяц жизни в гостиницах нас подорвал), теперь устроились во всех смыслах прекрасно, но это не житье у себя, а… гостеприимство, оказанное нам, которым нельзя злоупотреблять, что будет в июле,— не знаю, но знаю, что не хотелось бы возвращаться в Кучино к августу, а может быть и придется, если от Вас ни звука не получу. Совершенно понятно должно быть (и для Вас, и для издательства), что моя забота получить деньги здесь, или удостовериться, что они Вами уже получены для меня,— вызывается именно неопределенностью дальнейших наших странствий и фактом постоянного адреса на июнь,— здесь, ибо если мы снимемся и начнем терпеть неудачи с попыткой устроиться, метаясь по Кавказу, то и Вам будет неудобно сноситься со мной, мне же это будет и неудобно, и плачевно. Поэтому я и просил (дважды) хоть открыткой известить меня о судьбах недоданных и следуемых гонораров моих (у Вас ли они), а также о получении Вами письма.
Не знаю, что думать, ибо в течение месяца более, чем можно, ответить: остается думать, что письма пропали — все, что — невероятно, или, что Вы, устав от хлопот по моим делам, не хотите мне отвечать, последнее я понимаю, но… поймите и Вы, что в данный момент оставлять меня в недоумении, значит: создавать такие трудности в нашем путешествии, после которых остается… вернуться в Кучино.
Резюмирую в третий раз то, что два раза уже писал подробно и без чего дальнейшее пребывание на Кавказе есть знак вопроса для нас: я жду получки не менее 500 рублей, которые легко по моим высчетам получить (1. Никитина должна 200 р., плюс 100 р., недоданных при отъезде, а ‘Круг’ 300 рублей, тоже недоданных, итак,— вот уже 600 рублей, кроме того: корректура книги о Кавказе должна уже быть готовой,— 17-го мая набор должен был быть готов, и стало быть: по контракту мне опять-таки следует получить с ‘Круга’, вопрос же о правке корректур урегулирован нами: Вы обещали найти платного корректора). Итак: на 500-600 рублей имею все права, они — не аванс, а — долг мне, подчеркиваю,— более необходимый, чем когда-либо, ибо наше лето на нем построено. Вот я и жду, что Вы 1) известите меня открыткой (о получении писем и о деньгах) 2) вышлите их, или сюда (до июля), или в место, где мы будем (по телеграмме). Письма — ползут, сегодня 12-го июня, 29-го мая написал Вам последнее зак[азное] письмо2, ввиду Вашего неответа на 3 письма в течение месяца, я убедительно, дорогой, прошу Вас немедленно послать открытку сюда (если не телеграмму) с извещением о письме ли, высылке ли денег, 3) наконец,— я надеялся бы и на письмо: впрочем, взволнованный Вашим молчанием, вызванным, может быть, тем, что Вам надоело возиться с моими делами (что — вполне понимаю), но,— что стоило Вам это сказать до отъезда, я мог бы тогда как-нибудь поступить иначе, лично условясь с издателями, а то теперь — я, так сказать, в плену у Вашей доброты, и хотите, или не хотите Вы,— от Вас завишу всецело: не подведите меня. Ведь писать 5-ое письмо в пустоту — бессмыслица! Тотчас ответьте.
Не пишу Вам ничего об Армении, ибо строчу очерк, который надеюсь кончить в 20-х числах3, чтобы к 1-ому июлю прислать в ‘Красную Новь’ (по уговору с Раскольниковым)4.
Не спрашиваю Вас о пьесе, ни о том, где Вы живете, ибо спрашивать и не получать ответов как-то… смешно. Надеюсь, что, если найдете досуг, поделитесь со мной и своими планами, и житьем-бытьем, в последнем случае хотел бы знать,— напечатают ли мою статью о ритме5.
Простите, дорогой друг, за кажущуюся деловую сухость письма, она от — повторения все того же, просто отнимающего и время, и место у личных впечатлений, и рад бы был поделиться ими, а вот приходится писать о скучных вещах. Скажу лишь, что нам хорошо, живем в очаровательной местности, идут дожди, и мы — сидим: я все эти дни усиленно пишу армянский очерк.
Остаюсь сердечно любящий Вас

Борис Бугаев.

Поймите, что если бы даже нельзя выслать денег или получить, то тем паче Вы должны вовремя известить об этом, ибо это все играет роль в плане жизни теперь именно, в июне!6
Марии Сергеевне от нас с К[лавдией] Н[иколаевной] сердечный привет.
К[лавдия] Н[иколаевна] Вам кланяется.
P.S. Получил 3 письма из Армении (от Шагинян, Сарьяна, Фортунатова)7 вот о чем: на о[зере] Гокче есть пустынный остров Севан, совершенно невероятный по красоте и задумчивости, там живет лишь старый монах, да 2 женщины, ухаживающие за коровами8. Там нас устраивают: но после 15-го июля туда неудобно ехать, а после 1-го в Сачхери неудобно заживаться. До 1-го июля я твердо должен иметь от Вас письмо — здесь (о деньгах,— сколько можете мне послать, это — минимум: конечно, получить их к 1-ому было бы желательно), позднее: трудно Вам дать адрес: на Севан почта не ходит, на станции Груздороги, где мы хотели задержаться в начале августа — тоже с почтой плохо. Единственная возможность — со мною сноситься — это Сачхери. Вы молчанием ставите нас в ужасное положение неопределенности, могущее не только лишить нас Севана, но и усадить куда-нибудь в неинтересный и дорогой курорт, или — отправить в Кучино. Раз уже задержка в деньгах в Каире (по рассеянности ‘Мусагета’) 1) лишила меня единственной возможности в жизни увидеть развалины Египта 2) Ожидание в Каире денег пять недель стоило 600 рублей9.
Дорогой, пишу это ввиду Вашего вопиющего молчания в ответ на мои волненья.
P.P.S. Ввиду Вашего молчания пишу и Санникову (об авансе), и Тихонову, это — последняя моя просьба ответить!10
[На отдельном клочке бумаги:]
Шлите, если понадобится, на адрес Тициана Тобидзе: Грузия. Тифлис. Грибоедовская, д. 18. Тициану Тобидзе. Для меня. (Яшвили уежжает на дачу).
Заказное письмо. Штемпель Сачхери: 13.6.28. Два штемпеля Москвы: 18.6.28.
1 ‘3-ье [июня 1928 г.]. Восхищаюсь Имеретией. Начинаю работу над очерком ‘Армения’. 4-ое и 5-ое. Дождь. Туман. 6-ое. Овладевает мрачная шутливость. Дождь. 7-ое. Прогулка. Денежные тревоги. 8-ое. Я стал Кифой Мокиевичем. 9-ое. Читаю Толстого. К.Н. увлекается Байроном. 10-ое и 11-ое. Дождь. Читаю Толстого. 12-ое. Мысли о смерти’ (РД). В каждой записи: ‘Работа’ и общая запись: ‘Медленное писание очерка ‘Армения».
2 Фраза, начиная с ’29-го мая…’, приписана позднее в правом верхнем углу листа.
3 Белый начал писать ‘Армению’ 3 июня 1928 (см. прим.No 1). 20 июня он записал в РД: ‘С отвращением кончаю ‘Армению’. Письмо от Яшвили’, а 22-го: ‘Доделал ‘Армению’. Гроза’.
4 26 апреля 1928 в московском помещении ‘Красной нови’ Белый имел разговор с Федором Федоровичем Раскольниковым (наст, фамилия Ильин, 1892-1939), советским дипломатом, журналистом, писателем, сменившим А.К. Воронского на посту редактора журнала в 1927. (О нем и о его ‘открытом письме Сталину’, опубл. в парижской эмигрантской прессе 17 августа 1939, см. статью Василия Поликарпова в ‘Огоньке’, No 26 (3127), 27 июня — 5 июля 1987, см. также воспоминания вдовы Раскольни-кова: Минувшее. Т.7. 1989. С.58-111). Приглашение Белому участвовать в ‘Красной нови’ объясняется переменой в редакции, как пишет Зайцев в своих воспоминаниях: ‘Летом 1927 года, когда А.К. Воронский находился в очередном отпуске и жил вне Москвы, в редакцию ‘Красной нови’ Отделом печати ЦК были назначены для укрепления партийных позиций журнала новые лица: Ф.Ф. Раскольников, Васильевский и В.М. Фриче. Но хоть его имя и было названо, в ‘Красной нови’ он так и не появился.
Вернувшись из отпуска, А.К. Воронский узнал о переменах в редакции, происшедших в его отсутствие. Он предпочел уйти совсем из ред. ‘Красной нови’. Секретарь ред. поэт В.В. Казин тоже подал Раскольникову заявление об уходе. Вместо него Раскольников пригласил поэта Г.А. Санникова.
Перемены в журнале вызвали большие разговоры в литературных кругах. Писатели, печатавшиеся в ‘Красной нови’ при Воронском, отказались участвовать в журнале при новом редакторе. Этот отказ поставил Раскольникова в затруднительное положение. Ждали, как выйдет из трудности редакция и сам Раскольников. Все думали, что уже на сентябрь у него не будет нового материала и нечего будет печатать.
Но, вопреки ожиданиям, в сентябрьской книжке появились Сергеев-Ценский, Н.Никитин, С.Буданцев, А.Аросев, а в октябрьской — С.Малашкин, П.Антокольский и другие. Блокада журнала не удалась. /…/
Новая редакция ‘Красной нови’ даже поэту Вячеславу Ивановичу Иванову послала в Прагу [так!] приглашение дать стихи для журнала, и Иванов прислал их. Но теперь ‘Красная новь’ не спешила эти стихи печатать. Литературным материалом она оказалась обеспечена’.
В своих воспоминаниях о Белом Зайцев рассказывает о вечере (22 апреля 1929), на котором Белый читал главы из романа ‘Москва’ в редакции ‘Красной нови’: ‘О Раскольникове, который молчал весь вечер, Борис Николаевич заметил: — Трудно ему. Дипломат… Но ведь мичман? /…/ ‘Мичмана’ Белый упомянул потому, что это было общепринятое прозвище Ф.Ф. Раскольникова, ‘мичман от революции’. Алексея Николаевича Толстого одно время называли: ‘рабоче-крестьянский граф’, а Сергей Дмитриевич Мстиславский в театре Вахтангова носил прозвище ‘корнета от революции».
5 См. прим. 1 к письму No 22.
6 Абзац вписан позднее (стрелка идет от подписи к нижней части предыдущего листа, куда вставлена приписка).
7 См. прим.3 к письму No 24 и очерк Белого ‘Армения’ в кн. ‘Армения’ (1985). Письма от М.С. Шагинян (1888-1982), М.С. Сарьяна (1880-1972) и М.А. Фортунатова (‘Все же главенствующее значенье Севана есть экспорт форелей /…/ разведенье форелей и лимнологические изысканья — задания станции, руководимой М.А. Фортунатовым’ (‘Армения’, с.72) — не отмечены в РД.
8 ‘Забыл, что громадное озеро Гокча (‘Сева» по-армянски), длиной до 75 километров, есть чаша, которой подножье — хребет’ (‘Армения’, с.70). 29 июня 1928 Белый писал Сарьяну из Тифлиса: ‘Еще — вопрос к Вам: воображение наше разыгралось после посещения Севана, пожить на острове кажется почти что несбыточным сном, /…/ безопасно ли жить на Севане?’ (там же, с.83).
9 ‘Мы в Египет приехали на три недели [в марте 1911] и хотели проехать до нильских порогов, посетивши Люксор, Ассуан, но несчастное разгильдяйство мусагетского секретаря Кожебаткина нас не только лишило поездки, оставив без денег, но и заставило пять недель ожидать этих денег в раскаляемом день ото дня и овеваемом хамсином Каире’ (Между двух революций. М., 1990. С.397). См. также письмо А.С. Петровскому от 15 (2) марта 1911 в публ. Н.В. Котрелева ‘Путешествие на Восток. Письма Андрея Белого’. // Восток-Запад. М., 1988. С.161-163.
10 ‘P.P.S.’ — у Белого поставлено в начале письма из-за нехватки места на последнем листе.

27

[20 июня 1928 г. Схвитори]

Дорогой Петр Никанорович,
Спасибо за обстоятельный ответ. Пишу опять спешно, телеграфно в ответ на пункты Вашего письма. Жду очень деньги в Схвитори, потому что последний срок 7-ое июля, дальше оставаться здесь нельзя, сегодня 20-ое, если бы Вы послали 15-го по телеграфу, может, было бы лучше, ибо письма идут 7-8 дней, 25-26 уеж-жаем в Кутаис, далее в Они, и далее за Они: в горное местечко Шови, где либо дорого, либо дешево, либо нельзя, либо можно устроиться, получи я деньги до 26-го, я мог бы задержаться в Шови на 2-3 недели, теперь же: или надо ждать денег, либо проперев в автомобиле более 100 верст и найдя помещение переть назад за денежной повесткой, вот, дорогой, о чем я волновался. На Кавказе — все так: ничего нельзя узнать издали, в дурацких путеводителях лучшие места не указаны, кроме проплеванных курортов с больными (где кстати все места заранее разобраны) ‘Путеводители’ не упоминают ни о чем1, надо самому розыскивать, для этого надо иметь с собой деньги, а не ждать их, или надо путешествовать пешком, с палочкой, перелезая через ледники, но наши слабые сердца, багаж и т.д. отрезают нас от таких путешествий.
Все это вот к чему, дорогой: деньги должны притти до 7-го июля непременно, иначе мы останемся в дураках где-то между Арменией и Северным Кавказом ища места, где можно пристроиться, где же тут сноситься и ждать денег: дашь адрес, а потом попадешь в блошью дыру с протекаемой крышей, или в отэль, дерущий в день по 7 рублей за комнату: в эдаких ожиданиях либо протратишь все, либо измаешься. Возможность удачно и экономно съездить зависит от свободы и быстроты поисков с деньгами в руках. Итак: крайний срок нашего пребывания 7-го июля, значит крайний срок посылки — 1-го. После не пересылайте, а ждите нового адреса, которого пока нет. Но письмом известите: сколько у Вас для отсылки денег.
Это мука, что делают издательства.
Никитина мне обещала издать ритм2, если не издадут3, я — взору на весь ‘СССР’: человек 12 лет не может ничего сказать ничего [так!] о ритме!! Ведь это же — издевательство!!! Почему Жирмунский может4, а я — нет!!!! Книга была мне заказана, и должна выйти: я 3 месяца убил на нее. А теперь этот подвох.
С собранием сочинений Вам виднее: ничего не могу сказать.
‘Крещеный китаец’ пришел на 5ый день по получению от Вас письма.
Шлю на днях Вам ‘Армению’ (на 3 печ[атных] листа для ‘Красной Нови’),— Вам потому, что, может быть, можно ремингтонировать (в 2х экземплярах), дорогой, известите Санникова, и ремингтонируйте, если ‘Кр[асная] Новь’ не перерешила в принципе напечатать, он — удался вполне5, переписано вполне четко (К[лавдия] Н[иколаевна] переписывала), если они удовольствуются рукописью, то можно не ремингтонировать6, но (в случае ремингтона) надо соблюдать ради ритма мои окончания7, если пишу сочинен‘ье’, надо писать ‘ье’, а если ‘ние’, то ‘ие’. Все наборщики и 1/2 ремингтонисток не соблюдают моих окончаний, калеча мне ритм.
Очень надеюсь на Вас, дорогой.
Скоро пишу подробно, эта летучка вынуждена тем, что спешно отсылаю. Фатально, что около 2х месяцев мы переговариваемся о сроках высылки, это потому, что ожидание точного срока получки или уведомления связывает меня порукам: все лето8.
Оттого и не остается места для личного. Надеюсь на днях в подробном письме Вам сказать о себе, теперь — один сплошной вопрос: когда придут деньги? Еще раз спасибо Вам за все. Марии Сергеевне от нас с К[лавдией] Н[иколаевной] сердечный привет. Моим старикам тоже. Остаюсь искренне преданный

Б.Бугаев.

Адрес: Грузия. Шаропанский уезд. Сачхери. Дом Акакия Церетелли (У Котэ Абдушели). Мне9.
Заказное письмо, датируется по содержанию. Штемпель Сачхери: 21.6.28. Штемпели Москвы: 27.6.28. 28.6.28.
1 Ср. ‘Ветер с Кавказа’, с. 178: ‘Просто Кавказа не знают: и зря туда едут, наметив сеть пунктиков, официально знакомых: курорты, Батум, Сочи, Гагры, Сухум и т.д. Я понимаю, съезжаются в ‘официальные’ пункты — больные: лечиться, а мы, отдыхающие, не больные,— зачем же мы едем в ‘больные’ места, мимо дач на Военно-Грузинской дороге и мимо Коджор? Потому что не знаем, куда нам приткнуть себя: и — не туда попадем’. Ср. также очерк ‘Армения’, с.6: ‘Я роюся в путеводителе /…/ не отмечено все, что реально для нас, путешественников: только цифры статистики, с ними знакомство верней в специальных отчетах, проезжий, имеющий в распоряжении месяц для отдыха, будет искать описание мест, где он мог отдохнуть бы, но — тщетно: он их не найдет, они — спрятаны: глупо промчавшись в вагоне за поиском их, мимо них, он, здоровый, ненужно приткнется к курорту, куда приезжают лечиться, отсутствие элементарнейших сведений для путешественников и ужасный разброс сообщений почти возмутительны в путеводителе, мне его бросить приходится, не угрызешь его цифр, с ними я ознакомлюсь на месте, не выжмешь мне нужного из распреснятины микроскопических петитов, и золотокрасный его переплет, набавляющий цену,— подвох, о котором кричу благим матом’.
2 См. письмо Е.Ф. Никитиной Белому от 23 апреля 1928:
Дорогой Борис Николаевич, добрый день!
Сегодня — первое настоящее весеннее утро, на солнышке 18о. Кто умеет — уже чирикает. Настроение стало хорошим, и даже я не так ‘чувствую сердце’, как все эти месяцы…
Благодарю Вас за привет и ласку: только Вы умеете так по-особенному тепло сказать слова сочувствия. Бодрее и светлее становится на душе после Ваших строк…
В воскресенье я уезжаю на юг — в Сочи. Буду лечиться в Мацесте. Желаю Вам тоже поскорее выбраться из Москвы, получше поправиться, отдохнуть и набрать сил для осени.
Книжку, о которой Вы говорите мне в письме, я беру ‘под свою защиту’. Она наверняка выйдет осенью. Я представляю Ваше настроение, волнения и думы по поводу судьбы своей основной работы… Я прослежу за ее внешним оформлением и буду очень-очень рада праздновать выход ее в свет — вместе с Вами, милый-милый Борис Николаевич. Единственно, что надо иметь в виду и издательству и автору, что материальных благ никаких книга не принесет (по крайней мере в первом издании). А в дальнейшем — у нас так часто бывает теперь — книга будет и оценена, и отмечена, и ‘принесет деньгу’.
Издавать ее будем в сентябре, когда я вернусь из отпуска.
Сейчас я еду на май — только.
Июнь и июль буду в Москве.
На август поеду долечиваться к морю. В ближайшую субботу у нас будет последний вечер в этом сезоне. Если будете в городе и свободны,— загляните в наши края. У меня лежат для Вас кое-какие книжицы… Желаю всего-всего доброго!

Ваша Евдоксия. 23/1V 1928

(ГБЛ. Ф.25 /Белый/. Карт.21. Ед.хр.З. Вверху листа рукой Белого приписано карандашом ‘Никитина’).
В сентябре 1928 рукопись ‘Ритма как диалектики’ была взята из изд-ва ‘Никитинские субботники’ и передана в изд-во ‘Федерация’. 18 октября 1928: ‘Принята в Федерацию] ‘Диал. ритма’. /…/ 27-го октября: Договор с Федерацией’ (РД).
3 Белый написал ‘не’ два раза.
4 В январе 1925 Белый оппонировал Виктору Максимовичу Жирмунскому (1891-1971) в Гос. Академии Художественной Культуры (см. РД), а в декабре 1927, в связи со своей работой над книгой ‘Ритм как диалектика’, читал его работы: ‘7-ое [декабря 1927 г.]. Читаю ‘Стиховедение’ Жирмунского. /…/ 9-ое. Работа. Жирмунский. /…/ 14-ое. Работа. Жирмунский. /…/ 26-ое. Читал Жирмунского’ (РД). Имеется в виду книга ‘Введение в метрику. Теория стиха’ (1925), в которой Жирмунский подверг теорию Белого о метрике, изложенную в кн. ‘Символизм’ (1910), критике. Белый ответил ему в своей книге, что вызвало ответную статью Жирмунского: ‘По поводу книги ‘Ритм как диалектика’. Ответ Андрею Белому’. // Звезда. 1929. No 8. С.203-208.
5 Ср. РД: ’20-ое [июня 1928 г.]. С отвращением кончаю ‘Армению’. /…/ 22-ое. Доделал ‘Армению». С 3 по 20 июня было ‘медленное писание очерка ‘Армения» (РД), опубликованного в восьмом номере ‘Красной нови’ за 1928.
6 Ср. РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.41. ‘Армения’. Очерк. Автограф (черновой) и печатный (из журнала ‘Красная новь’) с разночтениями. Машинописи нет.
7 ‘Ради ритма’ — дважды подчеркнуто.
8 ‘Все лето’ — дважды подчеркнуто.
9 Адрес у Белого поставлен в начале письма из-за нехватки места.

Продолжение следует.

10

Дорогой Владимир Германович,

что ж Вы любите? Молю — ответьте на следующее:
1) Как обстоит дело со стихами Н.А. Павлович, которые я послал Вам? Если они запоздали и не могут войти в альманах — скажите это мне. Если пойдут — шлите деньги, которые очень нужны автору.
2) Как идет дело с нашим журналом, о котором шла речь у Эфроса, когда я был в Москве?1
3) Что вообще делается в Москве? Пожалуйста, пишите, я очень люблю получать Ваши письма.

Любящий Вас
Владислав Ходасевич.

10.XI.21.
П[етер]бург. Мойка, 59, Дом Искусств, кв.30а (Это и мой адрес, и Павлович).
P.S. Пришлите, пожалуйста, альманах с моими стихами, когда он выйдет.
[На обороте листка:] Владимиру Германовичу Лидину.
Тверская, рядом с Советом, книжная лавка
‘Содружество писателей’.
После 2-х часов.
1 Скорее всего, имеется в виду альманах ‘Лирический круг’: он задумывался как периодический.

11

Дорогой Владимир Германович,

вот заявление в Госиздат и копия его (с заявлением же) — для Союза1. Союзное заявление передайте Эфросу, который в курсе дела.
Подавая заявление в Госиздат (за что спасибо заранее) — непременно возьмите талон, расписку в приеме заявления — и, если можно, пришлите мне.
Жму руку. Простите, что обременяю.

В. X.

17.II.9222
Москва.
1 Содержание заявлений Ходасевича нам неизвестно, но можно предположить, что он протестовал против издания Госиздатом книг, вышедших до революции, без ведома автора или переводчика. А.Эфрос был одним из тех, кто подписал письмо-заявление от Всероссийского Союза Писателей наркому просвещения А.В. Луначарскому с протестом против посягательств государства монопольно владеть литературой. См.: Вестник литературы. 1921. No 4/5. С.11-12.
2 Январь-февраль 1922 Ходасевич провел в Москве: здесь он дописывает и отдает в альманах ‘Лирический круг’ эссе ‘Окно на Невский’, о чем сообщает жене в письме от 31 января 1922: ‘Насилу дописал для Бамы статью о Пушкине, начатую еще дома. В субботу у Лосевой Г[еоргий] И[ванович] читал свой рассказ, я стихи. Ахали. Вчера занимался тем же у Пахомова. Ахали. Скучно, п.ч. кроме ахов ничего путного. /…/ Дороговизна в Москве чудовищная. Хлеб черный — 28 т., пирожное — 30, торт в Ампире — 90 т. кусок! Бифштекс — 150. За статьи — 2 1/2 м[иллиона], за рассказы 5 с листа. Но стихи — 10-15 maximum. Копельман, возрождающий ‘Шиповник’, согласился платить мне по 25, но под честным словом — не говорить московским стихотворцам, которым я бы, впрочем, не дал гроша ломаного. Марина, Липскеров, Глоба пишут такое, хоть святых выноси. О, сестры Наппельбаум! О, Рождественский! Это — Боги в сравнении с москвичами. Ты любишь поклоны. Вот что я собрал тебе пока: от Чулковых, от Диатр[оптовых], от Наташи и Гриши, от Пахомова, от Парнок (приехала стара и нища ужасно), от Гершензона, от Веры Зайцевой’. В это время Ходасевич часто видится с В.Г. Лидиным и другими писателями-москвичами. 8 февраля 1922 он пишет А.И. Ходасевич: ‘В понедельник в Союзе Пис[ателей] был вечер в пользу Макса Волошина, который очень болен (он в Коктебеле). Собрали 15 миллионов. Читали Бердяев, Новиков, Лидин, Парнок, Борис Зайцев и я. Публику я уложил в лоск. Ахали’. 6 мая Ходасевич привез в Москву рукопись новой книги стихов ‘Тяжелая лира’. В сложившейся издательской ситуации перед ним вставал выбор: нести рукопись в Государственное издательство или печататься за границей. Переписка Ходасевича с женой, болезненная и мучительная (Ходасевич уже написал ей о невозможности жить вместе и необходимости расстаться), тем не менее сохранила подробную историю поисков издателя, череду надежд и разочарований:
10 мая: ‘Плохо дело с книгой. Моск[овские] издательства закрываются. И Копельман, и Архипов и т.д. Впрочем, конечно, буду хлопотать’.
12 мая: ‘С книгой дела будут очень трудны. В Москве книжный крах’.
15 мая: ‘Копельман книг больше не покупает. ‘Дельфин’ даст ответ послезавтра, 17 или даже 18 числа. Кажется, с ним тоже ничего не выйдет. Тогда буду хлопотать через Когана в Госиздате. Но это вряд ли: не подойдет по направлению. Если и это не выйдет, буду выдумывать еще что-ниб[удь]. Дал стихи Лидину для какого-то альманаха’. (Вероятно, речь идет о ‘Московском альманахе’. М., 1922).
18 мая: ‘Стихами не торгую, п.ч. здесь все прикрывается. В ‘Узле’ еще не был, но, говорят, он вряд ли выпустит No 2, а м.б., и 1-й не выйдет. ‘Дельфин’, Копельман, Пахомов и ‘Сев[ерные] Дни’ от моей книги уже отказались. Сейчас был у Зайцевых. М.б., устроится с ‘Издательством] Писателей’. Если и это лопнет, пойду в Госиздат, к П.С. Когану, чего по тысяче причин не хотел бы делать. /…/ В общем, литература опять кончена, по крайней мере до сентября. Тогда почему-то издатели надеются выплыть. ‘Шип[овник]’ отложен до осени. /…/ Видел Парнок, К.Липск[ерова], Баму: был в ‘Лирич[еском] Круге’. Но как-то их не заметил, не до того мне, на душе очень плохо. /…/ Вышел No 1 ‘Лирического Круга’. No 2, вероятно, не выйдет, хотя Бама шебаршит. Денег у них ни гроша’.
1 июня: ‘Книгу мою изд[ательство] писателей не берет, хотя это еще не официально. Дня через два начну хлопотать в Госиздате, ибо в П[етер]б[ургское] ‘Товарищество писателей’ не верю, оно дутое ‘волынское’, слышал о нем. Эфрону же продам помимо России’.
8 июня: ‘Книгу завтра же сдаю в политотдел Госиздата: Для России. Сам сейчас пишу статью, но что из этого выйдет — не знаю’.

(РГАЛИ. Ф.537. Оп.1. Ед.хр.48).

5 октября из Берлина: ‘Ты получишь от Гриши Хрущева около 40 миллионов: это доплата за ‘Тяж[елую] Лиру’ из Госиздата. Я Грише послал доверенность. Он же заведует корректурой и пришлет тебе экземпляры для раздачи. Кому — сообщу позже. Книга выйдет, думаю, к началу ноября…’
2 января 1923 из Саарова: ‘Вельможам же петербургским собирался послать гржебинское издание. Но раз ты уже раздала московское — пусть будет так. Только очень прошу тебя попросить всех получивших его исправить хотя бы важнейшие опечатки, список коих прилагаю. Издание это ужасно’. Вслед за списком опечаток следовало примечание: ‘мелких опечаток не выписываю: их больше 40’.

12

Мариенбад, 7 дек. 1923.

Дорогой Владимир Германозич, вот уже два месяца, как я живу, не представляя себе, каков будет мой завтрашний адрес. Потому-то и не писал Вам. Буквально — только сегодня осел более или менее прочно — и тотчас пишу Вам.
Мне в Берлине передали, что у Ремизова — Ваша книга для меня1. Спасибо за память и за добрую надпись, которую, вероятно, Вы сделали на книге: но я ее не видел, пот[ому] что Ремизов засунул ее куда-то и мне так и не отдал. Другое дело — рассказ. Его я получил в собственные руки и тотчас переслал Горькому, ибо в прозаическом отделе ‘Беседы’ я не хозяин. Вчера, наконец, мы снова съехались с Горьким. Рассказ Ваш ему нравится. Печатаем его в ближайшей книжке ‘Беседы’ (4-й). Кажется, он уже даже набран. Гонорар (увы! 2 фунта за лист) будет Вам доставлен. Очень рад, что Вы — наш сотрудник.
Из Берлина мы уехали, как и все прочие2. Думаем перебраться в Италию, но на ближайшие полтора месяца эту мысль пришлось оставить. Эту зиму, как и прошлую, опять будем жить под одной кровлей с Горьким.
Если хотите знать обо мне — вот: пишу книгу о Пушкине3. Написал 8 листов, 4 еще в черновиках, всего будет около 15. Мечтаю, что к весне кончу и новую книгу стихов. Последние полтора месяца не работал, ибо хлопотал и переезжал. Кроме того, целый месяц за это время погубил на жизнь в гостинице, да еще в Праге, самом невдохновительном городе на земле.
Еще прошлой весной узнал о Вашем несчастьи. Не написал Вам тогда, потому что как-то всегда стыжусь сочувствовать и соболезновать. Поверьте, однако, что мне было по-настоящему горько и больно за Вас. А еще поверьте — что всегда очень любил и продолжаю любить Вас. Пожалуйста, напишите о себе, о работе и проч.
Поклонитесь Гершензону, Цявловскому4 и Софии Яковлевне5. Эти трое да Вы — для меня ‘вся Москва’. Вру: еще люблю Глобу. Скажите это ему и велите прислать в ‘Беседу’ стихов, а то и прозы6.
Крепко и крепко жму Вашу руку. Нет, обнимаю Вас и целую.

Владислав Ходасевич.

Мой адрес: Чехословакия, Мариенбад.
Ceskoslavensko. Marinske Lzni. Marienbad. Htel Maxhof.
1 Скорее всего: Лидин В. Повести о многих днях. Берлин, 1923.
2 ‘Камерфурьерский журнал’ Ходасевича в 1923 пестрит словами ‘отъезд’, ‘проводы’: русский Берлин разъезжался. 9 августа появляется запись о Гершензоне, добром ‘друге и учителе’: ‘Завтра он уезжает рано утром’, 8 сентября: ‘К Лежневу. К Осоргину (Бахрах, Муратов, Зайцев, Ремизов, Белый). С ними сниматься. Веч. в рус. ресторане (проводы…)’, 9, воскр.: ‘В кафе. Провожать Зайцевых’. (Они уезжали в Италию, надеясь поселиться там), 10, понед.: ‘За покупками (сундук!)…’ Меньше чем через месяц Ходасевич и Берберова уедут в Прагу в ожидании итальянской визы, так и не получат ее и 6 декабря вместе с Горьким отправятся в Мариенбад. Но до этого еще будут проводы — 21 сентября: ‘Шкловский уезжает сегодня в Россию’, 24 октября: ‘Веч. в синематограф и на вокзал в Zoo (провож. Бахраха и Осоргину)’. (Они уехали в Париж).
3 Книга Ходасевича ‘Поэтическое хозяйство Пушкина’ (М., 1924) вышла в России с таким количеством искажений, ошибок и опечаток, что Ходасевич послал ‘Письмо в редакцию’ К.Федину, надеясь, что оно будет опубликовано в ‘Книге и революции’. Журнал этот закрылся, в России письмо не опубликовали. Оно появилось в журнале ‘Беседа’, последнем его No 6/7 в 1925 и кончалось словами: ‘Все эти безобразные искажения, пропуски и прибавления, которые не могу иначе назвать, как наглыми и умышленно-издевательскими, заставляют меня отказаться от всякой ответственности за эту книгу, в том виде, в каком она напечатана книгоиздательством ‘Мысль» (С.479).
4 Мстислав Александрович Цявловский (1883-1947) — историк литературы, пушкинист, мнением которого Ходасевич дорожил и просил Гершензона рассказать ему историю издания ‘Поэтического хозяйства Пушкина’.
5 София Яковлевна — Софья Парнок (1885-1933) — поэт, критик, автор статьи ‘Ходасевич’, не преодолевшей цензуры. Ходасевич был дружен с ней, переписывался, писал о ее стихах, стихи С.Парнок опубликовал в ‘Беседе’ (1923. No 2). Его заметка на смерть поэтессы ‘С.Я. Парнок’ появилась в ‘Возрождении’ 14 сентября 1933.
6 Стихи А.Глобы в ‘Беседе’ не печатались.

13

Венеция, 18 марта 1924.

Дорогой Владимир Германович,

сам не знаю, почему так долго не отвечал Вам. Все откладывал, а почему — сам не знаю. Что рассказать Вам? С начала ноября по начало декабря жил я в Праге, противнее которой вряд ли есть что-нибудь на свете. Потом приехал Горький и потащил с собою в Мариенбад, где я и прожил с ним до 11 марта. В Мариенбаде — глушь, тоска, холод, снег. Я не написал там ни строчки стихов. Зато кончил книгу о Пушкине. 11 числа я сбежал и из Мариенбада и теперь слоняюсь по свету, мало зная, что будет дальше. Вот уже 4 дня, как я в Венеции, еще дня через 4 поеду во Флоренцию, а что будет дальше — никто не знает. Вероятно, Париж, в который меня не тянет*. А, м.б., опять съедемся где-нибудь с Горьким. Мы за эти два года очень сжились с ним.
Пока что — хожу по Венеции, в которой не был 12 лет. Она все такая же, да уж я не тот. Для Венеции нужна беззаботность, точнее — способность предаваться чистому лиризму (любой окраски). А вот ее-то и поубавилось. Кстати: в Берлине, Праге, Мариенбаде и здесь видел я много домов, в которых родились или жили многие великие люди: Гете, Байрон и т.д. Хотел бы я также повидать дом, в котором родился Герцен. Как по-Вашему: стоит?1 Спрашиваю не для ближайшего времени, а вообще. Вы в таких делах понимаете, и Ваше мнение для меня ценно. Однако, весь вопрос — между нами.
Вопрос второй: нет ли издателя на книгу ‘Поэтическое хозяйство Пушкина’? Часть ее Вы могли видеть в ‘Беседе’. Впрочем, и эта часть ныне значительно исправлена и переделана. Вся книга состоит из 50 заметок, различных по темам, приемам и размерам (от 8 строк до 2 V2 листов). Вся книга = 13 листам сорокатысячным и может быть Вам доставлена в любую минуту, если есть прочное предложение. Поразузнайте-ка, да и черкните по адресу: Berlin SW68, Zimmerstrasse, 7-8, Epoche-Verlag, Heern W.Chodassewitsch. (Не заказным). Мне перешлют письмо тотчас, где бы я ни был. Я бы Вас не затруднял, да не знаю нынешних издательств и их дел. NB. 6 июня — 125 лет со дня рождения Пушкина.
Пожалуйста, напишите о себе, о Москве и московских людях. Кланяйтесь Михаилу Осиповичу.
‘Беседа’ с Вашим рассказом, вероятно, вышла, но я еще не видал ее, т.к. уехал из Мариенбада.
Будьте здоровы. Дружески обнимаю Вас и люблю по-прежнему.

Ваш Владислав Ходасевич.

1 В такой иносказательной форме Ходасевич спрашивал, может ли он вернуться в Россию. Возможность возвращения, размышления о том, как его встретят, — постоянная тема писем тех лет. 19 октября 1922 он писал А.И. Ходасевич: ‘Да, моя командировка кончается 8 декабря. Да, мне сейчас предлагают работу, кот[орая] обеспечит меня еще на 6 мес[яцев] и внутренно мне очень желательна. Кроме того, не знаю, что мне делать сейчас в России, что я могу там заработать. Ты знаешь мое отношение к Сов[етской] Власти, ты помнишь, как далеко стоял я всегда от всякой белогвардейщины. И здесь я ни в какой связи с подобной публикой не состою, разные ‘Рули’ меня терпеть не могут, — но в России сейчас какая-то неразбериха. Футуристы компетентно разъясняют, что я — душитель молодых побегов, всего бодрого и нового. И хотя я продолжаю утверждать, что футуризм — это и есть самое сволочное буржуйство, — все же официальная критика опять, как в 1918 г., стала с ними нежна, а с нами сурова. У меня нет уверенности, что моя ‘мистика’ не будет понята, как нечто дурное, — и тогда мне в Р[оссии] житья не будет, печатать меня не станут, — я окажусь без гроша. А спорить и оправдываться я не стану, насильно быть милым — унизительно.
Я к Сов[етской] Вл[асти] отношусь лучше, чем те, кто ее втайне ненавидят, но подлизываются. Они сейчас господа положения. Надо переждать, ибо я уверен, что к лету все устроится, т.е. в Кремле сумеют разобраться, кто истинные друзья, кто — враги. Тогда и поднимется вопрос о моем возвращении, — вопрос, кот[орый] осложняется тем, как сложатся наши отношения’.
В 1923 вопрос ставится конкретней: ‘Слушай. Дело обстоит так. Во-первых — сторона политическая. Могу ли я вернуться? Думаю, что могу. Никаких грехов за мной, кроме нескольких стихотворений, напечатанных в эмигрантской прессе, нет. Самые же стихи, совершенно лояльные и благополучные (те же самые) печатаются в советских изданиях. Это дело можно уладить. В Кремле знают, что я не враг. Хуже — второе. Здесь я кое-что зарабатываю. Жизнь здесь дешевле. Есть люди, которые мне помогают. А вот где я буду печататься в России — не вижу. Вряд ли я смогу там печататься больше, чем ты сейчас продаешь моих вещей. А сейчас я печатаю то же самое два раза: там и здесь. Здесь легче находить издателей на книги. Здесь Беседа, которая мне дает фунта два в месяц и в которой у меня есть верный кредит. Но, предположим, что я рискую — и все же решаюсь ехать в Россию, куда мне, конечно, очень хочется. Тут настает третье затруднение. Кроме визы советской, мне нужна твоя виза на въезд в Россию. Боюсь, что получить ее — труднее. Подумай хорошенько и просто, спокойно, по-человечески ответь мне: сможем ли мы ужиться в Питере? В Москву ехать я не хочу. Терпеть ее не могу’.
И наконец, в 1924, понимая, что ‘Беседа’ кончилась, что в Россию ее не пустят, — без жилья и работы, на распутьи — он мысленно возвращается к дому, где родился Герцен, где они столько раз встречались с Лидиным, — и снова и снова проверяет себя: может ли он вернуться. Ответа Лидина мы не знаем, но в сущности он заключен в его повести ‘Ковыль скифский’, написанной еще в 1922. Очень похоже, что какие-то черты Ходасевича, его знаменитая Пушкинская речь послужили Лидину материалом для создания образа героя этой повести — литератора Ильи Николаевича Страшунцева, живущего в ‘гроте сталактитовом’, почитателя и исследователя Пушкина. ‘Самое ужасное’, что Страшунцев ‘слыхал за всю революцию’, были слова его попутчика в поезде, военспеца Гоголева:
‘— Вот вы все: Пушкин, Пушкин…, — а что Пушкин такого написал. Все природа, природа, помещики… помещиков эвон — тю, дым остался, природу тоже на топливо. Это так — одного почитания ради.
Страшунцев — (глухо, торжественно) — Россия не может погибнуть, если есть Пушкин.
— Не только не может, но и погибла отлично, и стерженька не осталось’.
И Ходасевич, хоть и просил совета у приятеля, про себя понимал: ‘Насчет Пушкина не знаю, а только кончилось’. Для Лидина, по-видимому, картина была иной: вокруг брела ‘Русь древняя, княжеская. И как поют калики с испоконных веков, как течет и течет ковыль белый, за всею псею и распрями горит и горит жизнь живая, бежит ручейком подколодным подо всем горем людским, отраивается и отраивается на труд новый, на заботу новую, — по пути исконному, ковыльному, скифскому’. (Лидин В. Повести о многих днях. Берлин, 1923).

А.Белый и П.H. Зайцев

ПЕРЕПИСКА*

* Продолжение. Начало см.: Минувшее. Т. 13. С.215-292.

Публикация Дж. Мальмстада

28

Схвитори. 25 июня 28 г.

Дорогой Петр Никанорович, Горячее спасибо Вам. Получил телеграмму о деньгах и повестку на них1, завтра постараюсь быть на почте и послать Вам телеграмму. Простите за тревожные ноты ряда писем, но Вы поймете, что ведь только через 1 1/2 месяца после отъезда долетел отклик от Вас, что деньги посланы будут, тревога моих писем — от полной невозможности знать, будет ли вообще у нас точный адрес кроме сачхерского, где неудобно быть позднее июля, если бы деньги не пришли до июля, они не могли бы уже притти. И это от особенностей Кавказа, куда, кажется, я больше — ни ногой, потому что 1) ‘Путеводители’ — врут, скрывая курорты и давая ложные показания об указанных местах (в смысле цен, климата и т.д.), 2) местные люди бестолковы и не умеют точно орьентировать, или даже не понимают, чего нужно нам, 3) будучи брошены на самых себя, куда бы ни приехали, — риск: либо хорошо, но — а) все занято b) дорого с) нет пищи d) ужасный климат и т.д. либо — а) есть комнаты b)дешево с) хороший климат, но — крыша протекает и т.д. Изволь вместо отдыха метаться по всему Кавказу, перерезая 1000 верстное пространство с востока на запад! Все — для богачей, экскурсантов, или отпускников, имеющих твердый базис ‘Домов отдыха’, и — ничего: для нас грешных, с 1-ого июля нам предстоит именно метаться по Кавказу за поиском пристанища, не имея запасных средств, лучше уехать назад, в Кучино. Да еще не знаю: пристроимся ли? Может быть, — придется вернуться гораздо раньше, а потому, дорогой друг, передайте Шиповым, что я могу вернуться уже в июле, чтобы комнаты были готовы (они хотели, — ремонт: было бы желательно, чтобы с ремонтом было кончено, ибо вернуться можем скорей, чем хотели бы), наконец отбивает всякую охоту тратить усилия и деньги на устройство здесь — одинаковость всех мест в том отношении, что отвратительный туманище висит, висит и мочит, куда бы ни приехать2, в этих условиях удобнее перемогать туман дома, чем на Кавказе.
С Арменией вышло удачно в смысле материала для очерка, а не в смысле возможности в ней жить: у меня впечатление, что при всех красотах нам в Армении жить нельзя. В Тифлисе грузины нас подвели в том отношении, что наобещали: мы де Вам покажем то-то и то-то, но из всех показов вышли — путаница, бесцельное ожидание и то, что ряд мест мы прозевали в ожидании ‘журавлей’, которые сулились, и в результате попали на прекрасный тычок, но он закрыт туманом — месяц, мысль просидеть в хлюпанье дождей еще столько же не улыбается, если будет так, уедем на Волгу.
Вообще, милый, бывает как-то грустно и досадно… на какие-то не по воле твоей выростающие кривые, ты идешь по прямой, а все вокруг начинает кривиться: люди, горы, независимые обстоятельства. Отдыха нет нигде.
Переживаем сейчас с К[лавдией] Н[иколаевной] чувство какого-то особенного одиночества и непонимания со стороны окружающих. Чтобы ты ни сделал, — твои поступки, мысли, намерения обстание изображает в Кривом зеркале. Очень понимаю Ваше чувство неудовлетворения после постановки пьесы: после ‘Петербурга’ мне было так постыло, что я 2 недели не мог найти себя, а я обстрелянный (т.е. годами ‘проруганный’) воробей, и то я не вынес тяжести постановки и ‘всего’, что вышло из первоначального задания3. Очень сочувствую Вам, но — стверди-тесъ: не падайте духом, и — пишите: следующую пьесу.
Посылаю очерк ‘Армения’ (3 печ[атных] листа) прямо в ‘Красную Новь’. Ремингтонировать не мог, К[лавдия] Н[иколаевна] оказала мне гигантскую услугу, четко переписав рукопись, пусть ремингтонирует редакция (и вычтет из гонорара), надеюсь, — вполне цензурно, вполне для журнала, и лично считаю очерк — удачным и цельным: и по композиции, и по материалу, и по стилю. Надеюсь, — трудностей не будет (разве, — если вдруг по неведомым причинам ‘не захотят’ меня печатать, но Раскольников говорил об очерке, как о решенном вопросе). В случае ремингтонирования и корректур главный вопрос правки в том, чтобы точнейше соблюдали мое правописание, иначе погибнет структура метра: U — U — — U — -, для плавности я в одном случае говорю зданье, в другом здание, в одном Иваныч, в другом Иванович, и ремингтонистки, и наборщики не считаются с этим. Дорогой, поговорите с Санниковым в этом смысле, чтобы правка была пунктуальна в этом именно отношении. Как статья о ритме? Конечно, и тут найдут какие-либо недоразумения: ведь на протяжении 15 лет, как только дело доходит до ритма, я слышу: ‘Неудобно’, ‘Нельзя’, ‘Неподходит’, ‘дорого’, ‘неинтересно’, и т.д., что меня еще более укрепляет в мысли, что я сделал открытие, за что мое открытие и гонится, оттого и — ‘нельзя’, после моего письма Никитиной о ритме, и ее ответа, что она лично берется настоять на печатании, то, что Вы пишете, — очень удручает, значит и Никитина бессильна в ‘Никит[инских] Субботниках’, раз дело дошло до работ Белого о ритме, и тут — ‘нельзя’.
К этому привык!
Простите, дорогой друг, за ‘кислое’ письмо, кислота оттого, что 2 месяца только и заняты тем, что перемогаем неудобства, туманы, зависимость от людей, сулящих нас где-то устроить, и все чего-то ожидаем, виснет — серый дымовой язык с неба, и капают с него слюни в виде дождей, и впредь не ждешь ничего. А подумав, сколько хлопот, ожиданий, денег, наконец, уходит под эти ‘небесные слюни’, — то досада вскипает: отдыха — никакого! Еще раз, сердечное спасибо Вам за Ваши хорошие слова и помощь. Остаюсь сердечно любящий

Борис Бугаев.

От К[лавдии] Н[иколаевны] и меня привет и уважение Марии Сергеевне.
Заказное письмо. Штемпель Сачхери: 27.6.[1928]. Штемпели Москвы: 2.7.28, 3.7.28.
1 21 июня 1928 Белый записал в РД: ‘Жара. Телеграмма от Зайцева’.
2 4 и 5 июня Белый записал ‘Дождь. Туман’ в РД. 6, 10, 11 и 15-го — ‘Дождь’, а дальше: ’23-ье. Туман. Нервность. К.Н. испорчена ночь под Ивана Купала. 24-ое. Прутковщина прет из головы. Это моя борьба с туманом. 25-ое. Душит и льет. Мы на Кавказе арестованы дождями’.
3 См. прим.1 к письму No 7.

29

Коджоры. 9 июля 28 года.

Дорогой, милый Петр Никанорович,
получил только за пять минут до отъезда Ваше письмо и книги, адресованные в Сачхери, получил их в Тифлисе за пять минут до отъезда в Коджоры, и только по счастливой случайности (оказия из Сачхер). Милый мой, как Вы меня огорчили своим беспокойством в ответ на мое беспокойство, разве я не знаю Вашей доброты, сердечности, которым так много обязан, ни минуты не сомневался в том, что Вы подумаете обо мне и уведомите во-время телеграммой, что Вы и сделали. Но поймите и Вы меня в моем беспокойстве: ведь я не получал от Вас ни единой строки 5 недель, а за это время жил 2 раза в Тифлисе, был в Армении, раз был в Имеретии, и наконец вторично водворился в Сачхери, и — главное знал, что здесь только до июля, дальше опять — нет адреса.
Ни Вы, ни я не представляли себе конкретно степень медлительности писем, это — во первых, во вторых: ужасно трудно устроиться определенно на Кавказе, капризы мест, капризы климатов, капризы организмов, выносящих то, не выносящих это, мы до сей поры живем в переменных планах, не попадаем туда, куда хотим попасть, попадаем туда, куда попасть не думаем, там — переполнено, там — малярия, там — климат прекрасен, но нет гор, туда неожиданно размыты дороги и т.д. В этом году до июля лили дожди, скрывались горы, размывались дороги, и это все заставляло нас буквально менять планы каждый день. Сачхери было местом июньского сидения, до — не имели пристанища, после — не знали, где иметь. Как счастливо, что получил деньги в Сачхери — 27 июня, а 28-го за нами заехали, чтобы взять в Кутаис, машина была приготовлена в Кутаисе ‘поэтами’, не властными когда угодно иметь машину, а мы зависели с отъездом от приезда ‘поэтов’, вот почему, завися от других в свою очередь, зависящих от авто, я должен был во-время иметь деньги в Сачхери, либо их не получить вовсе. Мы должны были из Кутаиса по военно-осетинской ехать через Они во вновь открываемый курорт Шови (в 7 верстах от перевала), где намеревались прожить 2 недели, потом побывать на Афоне, и на возвратном пути заехать за вещами в Сачхери. 27-го (в день получения денег) явились поэты, а 28-го мы уехали в Кутаис, но машина, нас ждавшая в Кутаисе ранее, уже уехала в Шови, кроме того: ливни размыли дорогу, она закрылась до середины июля, хлынули в Кутаисе дожди, малярийная опасность погнала нас из Кутаиса, а ряд обстоятельств, о которых не скажешь в двух словах, начиная с неудобств дорог, отрезали нас от Сачхери, где я оставил вещи и положенные в сберегат[ельную] кассу деньги, мы — неожиданно оказались в Тифлисе, расбросав вещи по дороге (деньги переведут в Тифлис на Яшвили), попав в Тифлис с разбитыми планами, мы неожиданно для себя устроились в Коджорах1, в горной местности в 18 километрах от Тифлиса и полтора километра в вышину т.е., если бы нас соединить с Тифлисом, мы оказались бы в воздухе, выше птичьего полета, например: здание фу пику-ляра, высшая горная точка над Тифлисом на вершине Давида видна из Коджор в голубом тумане — внизу, внизу под ногами, местность удивительная, лучше всяких Боржомов и Абас-Туманов, соединение — высоты и шири, почти географическая карта во все стороны стелится от нас, и — под нами, она обрамлена с севера снежною цепью главного хребта, с юга горами Армении (Малый Кавказ), с северо-востока — Кахетинским хребтом, и над ним — Дагестаном, с юго-востока — долиной Куры на несколько десятков верст, а с запада — Сурамским Хребтом, этот вид в растоянии 15 минутной, тишайшей ходьбы, — восхода на малый ‘холмик’, который — вершина огромной горы, Коджоры — под вершиною.
После туманов Сачхери с грязищами размытых дорог и тьмой неудобств в доме, после ‘клопов ужасных’ прекрасного Кутаиса, облитого ливнями, с москитами и малярийными комарами, после духоты Тифлиса и людской сутолоки, — вдруг блещущие чистотой две комнаты в гостинице ‘Наркомздрава’, открытой на днях, где мы — единственные обитатели, тишина, удобства, тихий служитель, готовый услужить, приятная свежесть лазурного дня (здесь — весна: все покрыто белыми розами) и ландшафт невыразимой красоты (срощенье хребтов и хребетиков — под нами и на нашем уровне), и грандиозные горы со всех четырех сторон горизонта, как 2 месяца на нас сваливались все виды беспокойств и неудач с исканием места отдыха, так вдруг свалился на нас комфорт, успокоение, вплоть до улыбнувшейся нам погоды, до милой любезности заведующего курортным отделом, взявшим с нас почти вдвое дешевле нормы.
Вот, милый друг, два слова о длинной эпопее всяких дорожных приключений и ряда неудач и тревог, которые мы переживали и которые я предвидел в Сачхери, когда писал Вам письмо за письмом, не пишу — сколько поездок расстроилось (Шови, весенняя поездка в Кутаис /до Армении/, поездка в Кахетию, на Новый Афон). На Кавказ надо ехать: 1) осенью 2) имея твердое место с заранее намеченными комнатами, откуда и делать вылазки 3) имея все деньги сразу, ибо ждать денег в месте, где ждать нельзя, с почтой медлительной до последней степени, — невозможно. Лучше вовсе не ехать на Кавказ, иначе, либо погибнешь в грязи, либо раззоришься в две недели и т.д.
Ведь нам помогают и помогали всюду, всюду шли навстречу и в Армении, и в Тифлисе: в Армении — Шагинян, Сарьян, наконец ‘Наркомпросс’, давший всюду бесплатную машину, открывший нам доступ на заводы и на предприятия, где, опять таки, инженеры оказывали содействие, а в Тифлисе у нас — ряд друзей, оказавших теплейшее, прекрасное гостеприимство. И то — порой трудно от зыбкости и неопределенности. А главные пакости устраивал изменившийся климат, 2 месяца (май и июнь) не видели гор: грязный, серый туман и мочил, и душил.
Здесь все неопределенно, и мы вовсе не знаем, как и где проведем остаток времени, завтра могут Коджоры утонуть в сыром тумане, настанут холода (здесь — высоко), и мы — снимемся с места и неожиданно очутимся в Москве, еще в июле. Или — наоборот: настанет длительная хорошая погода, откроются горы, починятся дороги: мы, прожив здесь, нырнем таки в Шови (очень уж там, говорят, хорошо), с недельку застрянем на Военно-грузинской (в дожде ни туда, ни сюда не поедешь), тогда вернемся в августе. Главное: теперь я не завишу от денег, они — получены, их хватит вполне (их нам взялись сохранить друзья). И за это Вам сердечное спасибо.
Крайний срок пребывания в Коджорах — до 24-26 июля, если настанут холода — уедем раньше. Передайте Елизавете Трофимовне мой сердечный привет, сообщите ей: очень возможно, что будем в июле в Кучине.
Видите, Петр Никанорович, — я был прав, что ‘Кр[асная] Новь’ не поместит статьи о ритме, трудна и отвлеченна для нее. И — главное: судьба моего ритма та, что печатный станок его извергает, так и умру, проглотив в себя свое ‘открытие’.
Получил ‘Петербург’, но с гранками статьи Воронского случилось несчастье, я для сохранности положил их в карман, ибо получил и книги, и письмо за 5 минут до подачи автомобиля в Коджоры: гранки пропали из кармана. Ужасно досадно! Кроме заглавия ‘Мраморный гром’ ничего не прочел2. Передайте если увидите Воронского, что я готов рвать волосы на себе: так хотелось прочесть, а не привелось. Передайте Пастернаку, что напишу ему3, спасибо сердечное ему! Вашей супруге и Вам от нас с К[лавдией] Н[иколаевной] сердечный привет. Обнимаю Вас и остаюсь сердечно любящий Б.Бугаев.
P.S. Это письмо — ответ на Ваше, помеченное 20 июнем, Вы его получите не ранее 15-го (месяц, чтобы перекликнуться!)4.
Штемпель Коджоры (у Белого везде ‘Каджоры’, что мною исправлено): 10.7.28. Штемпель Москвы: 12.7.28.
1 ’27-го [июня 1928 г.]. Телеграмма от Яшвили. Прутковщина. Приезд поэтов. Вредный день. Застольные беседы. У нас с К.Н. голова идет кругом. 28-ое. Кутаис. Утром отъезд из Сачхери. Вечером — храм Баграта. 29-ое. Поездка к Гелатскому Монастырю. 30-ое. Шови отрезано. Мытарство. Комары, клопы, вши. Грязь. Томимся. /…/ 1-ое июля. Кутаис. Ужас! Читаю Кальдерона (перувианца) и секретаря Франса (2 тома). Поездки расстроены. 2-ое. Тифлис. Не можем опомниться от Кутаиса. 3-ье. Вечер с Робакидзе. 4-ое. Измучены клопами. Сыплем дезинфекцию. Поездка в Коджоры. 5-ое. Разговор с Мадам Табидзе. Грузинские поэты. Музей: перс[идские] миниатюры. 6-ое. Коджоры. Переезд в Коджоры. Отдыхаем. 7-ое. Прогулки. Читаю Бруссона (о Франсе). 8-ое. Читаю историю похищения Чавчавадзе (Бруссон). Мысли о Франсе. 9-ое. Читаю Гана: ‘Известия древ[них]… писателей о Кавказе’ Открыли нашу вершину’ (РД).
2 Статья ‘Мраморный гром (А. Белый)’ была опубл. в книге Во-ронского ‘Искусство видеть мир’. М., ‘Круг’. 1928. С. 115-150.
3 ’24 [июля 1928 г.]. Письмо Пастернаку. Желудок’ (РД). Письмо датировано 23 июля 1928, опубл. в кн. ‘Андрей Белый. Проблемы творчества’. М., 1988. С.694-697.
4 Постскриптум поставлен в начале письма, в верхнем углу первого листа из-за нехватки места.

30

Коджоры. 27 июля 28 г.

Дорогой Петр Никанорович,
давно не писал Вам, полагая, что Вы в отпуску и что Вас нет в Москве и в Кучине. Скоро, вероятно, увидимся, потому что мы снимаемся с Коджор, где очень хорошо провели время (почти весь июль), и место, и погода нам улыбнулись. Коджоры — необычайно прекрасное место, здесь все, что угодно: высота, даль, ширь, альпийские луга, поляны, ущелья, леса, воздух, скалы и мягкие каты скатов, и благосклонные склоны, и обрывистый скаловорот: в пространствах таятся пространства, в скрещеньях хребтов и хребетиков — таятся долины, лески. Немного поднимешься и — сотни верст на ладони: от Казбека до Армении (с севера на юг) и от степей Азербейджана до Сурамского Хребта — с востока на запад, можно сказать, что 3/4 всей Грузии — на ладони, стоит немного спуститься, — луга, хлебные поля, мирные, тенистые лески и будто небольшие зеленые балки ограничивают дали и выси хребтов, точно — в Кучине. Точно — квартира о много комнат: каждая — ландшафт неповторяемый: здесь — Швейцария, там — Кавказ, там — средняя Россия, и т.д. Каждый день гуляем, и — не исчерпали прогулок1. Прожили в гостинице Наркомзема, в уютном зданьице с верандой на ширь и даль, и в 15 минутном расстоянии от высшего пункта всей окрестности, живем, представьте, одни во всей гостинице с уютным служителем, Мелитоном, с самоваром2, можно даже готовить собственный обед, ‘гости’ приежжают сюда из Тифлиса лишь с субботы до понедельника.
Но пора двигаться, 31-го спускаемся в Тифлис (т.е. на 1 1/г километра вниз), чтобы кануть по Военно-Грузинской (Тифлис — Владикавказ — Тифлис), и — тронуться к Москве: еще не выяснено — как: либо с заездом в Шови, либо через Батум — Сухум, и автомобилем по побережью (с заездом в Красную Поляну). На Кавказе нельзя знать, куда попадешь, а потому и не знаем, каким способом вернемся и сколько времени это займет, будем не пожже 15-го, не ранее 7-8-9-10-го3.
Милый друг, — не зная точно почтового адреса Воронского, направляю Вам письмо к нему (передайте в ‘Круг’). И уведомьте Елизавету Трофимовну в том, что возвращаемся в пределах первой половины августа.
До скорого свидания. Еще раз спасибо Вам за хлопоты.
Остаюсь искренне любящий и близкий

Борис Бугаев.

P.S. Марии Сергеевне передайте от нас с К[лавдией] Н[иколаевной] привет и уважение. К[лавдия] Н[иколаевна] Вам кланяется.
Штемпель Коджор: 29.7.28. Штемпель Тифлиса: 30.7.28. Штемпели Москвы: 3.8.28, 4.8.28.
1 Ср. из РД: ’10-ое [июля 1928 г.]. Мысли о 4-х измерениях. Чувство высот нас охватывает. /…/ 11-ое. Высота! /…/ 12-ое. Высота. Прогулки. /…/ 14-ое. Фантасмагория гор! /…/ Прогулка. 15-ое. Прогулка в направл. к замку ‘разбойника’. /…/ 16-ое. Неповторимая картина: пожар гор. Прогулка. 17-ое. Отстранение глубины. /…/ Прогулка. 18-ое. Мысли о рельефе. Мысли о горнем. Прогулка. 19-ое. Были в Тифлисе. Опьянение Коджорами. 20-ое. Прогулки. 21-ое. /…/ Прогулка по Кикетской дороге. /…/ 26-ое. /…/ Прогулка по гряде (замка). /…/ 30-ое. /…/ Коджоры — ‘сон на яву».
2 ‘Во время наших кавказских поездок предмет постоянных забот и волнений составляли ‘трудности с самоваром’, потому что Б.Н. всегда любил ‘поуютничать за чайком’. /…/ А между тем — получить самовар на Кавказе ‘редкое благополучие’. И можно было написать целую эпопею о наших ‘самоварных и чайных’ боях в Армении, в Грузии’ (К.Н. Бугаева. Воспоминания о Белом. С.90).
3 ’31-ое [июля 1928 г.]. Тифлис. Разбита поездка в Владикавказ и Шови. /…/ 1-ое августа. Коджоры. Радость возврата. /…/ 8-ое. Мысли о Коджорах. Непередаваемые переживания наши. 9-ое. Последний день. Вид на Армению. 10-ое. Тифлис. Предъотъездные хлопоты. 11-ое— 13-ое. Поезд. Впечатление от хребта около Дербенда. 14-ое. Москва. 15-ое. Кучино. Читаю книгу Воронского’ (РД).

Зайцев — Белому

Пароход ‘Ленин-Ульянов’
6 августа 1928

Дорогой и добрый Борис Николаевич!
Благодарю Вас за последние 2 письма, такие добрые и ласковые. Простите, что не успел и не мог ответить на предпоследнее, которое получил 18-го июля. Отвечаю сразу на оба письма. Последнее получил в день моего отъезда из Москвы.
Чувствовал себя ужасно плохо, со злостью, с отвращеньем ко всему. А тут еще, получив отпуск, нечаянно заболел — правда, пустяки, инфлуэнза. Но было неприятно и досадно.
Позвольте по порядку сообщить о делах.
Я оставил у Марии Сергеевны деньги для Вас — 200 руб. и — ради Бога простите за растрату: не получив некоторых долгов со своих должников, я был вынужден взять из Ваших денег 30 руб. Простите мне, дорогой Борис Николаевич, это самовольство и самоуправство. По возвращении я немедленно Вам верну. Всего Ваших денег, стало быть у меня было 230 руб.
Жена передаст Вам 200 руб. ‘Субботники’ ведут себя неприлично. Они за май1 месяц уплатили только не то 50 не то 100 руб. Стало быть — половина мая, июнь и июль не покрыты. Они обещали на днях послать Вам в Долгий некоторую сумму. Сомневаюсь, чтобы они это обещание выполнили. Жалуются, что дела все еще не окончательно поправились. Нам нужно будет с Никитиной повести серьезный и решительный разговор. По моем возвращении (надеюсь, Вы уже будете в Москве) мы обо всем переговорим подробно и постараемся добиться ясности. То же относительно ‘Ритма’. Они его хотят издавать. Но надо договориться об условиях.
Я оставил у Марии Сергеевны для Вас кучу книг — отдельным свертком по 5 экз. 2 тома ‘Петербурга’ — авторские. Образцовые экземпляры ‘Москвы’ в новых обложках и переплетах. Понравятся ли они Вам. Обложку делал Н.Н. Вышеславцев. Среди книг ‘Круга’ есть книжка Воронского (в той пачке, которую передаст Вам М.С.). В ней статья о Вас, которую Вы не успели прочитать в корректуре. Статья меня раздражила. Какие они все таки все глупые и тупые — теперешние критики! А ведь Воронский лучший и умнейший среди них и не без слуха! Это оттого, что ‘мамка в детстве ушибла’ и вынужденность рассуждать от печки! Жаль Воронского!
Письмо для Б.Л. Пастернака я получил. Но, к сожалению, он тоже уехал на Кавказ (повидимому в Теберду) и вернется лишь осенью. Письмо лежит у меня.
‘Ветер с гор’ (так назвал ‘Кавказ’ Тихонов) отпечатан. Печатается обложка. Книга должна скоро выйти2. Между прочим ‘Круг’ переехал в новое помещение на Театральную площадь, это сзади Большого Театра, и слился с Из-вом ‘Федерация писателей’. Ваша книга выходит под маркой Федерации.
Вот, кажется, все то основное, о чем Вам интересно знать.
Да, забыл сообщить о статье по ритму. Вопрос о ней в ‘Кр[асной] Нови’ еще не решен окончательно. Но на грех уехал Санников и я в неизвестности, что с ней в настоящий момент.
Ваша статья об Армении идет в августовской книжке. Я тщетно старался получить корректуру. Статья вплоть до моего отъезда еще не была получена из типографии. А я очень хотел ее прочитать, заодно бы прочитал и корректуру.
0 своем путешествии постараюсь написать в ближайшие дни.
Передайте, дорогой Борис Николаевич, мой искренний и большой привет Клавдии Николаевне. К моему стыду, я не ответил на ее милое и ласковое письмо. Моя вина и моя беда!
Крепко обнимаю Вас и желаю всего доброго. Через две недели вернусь, тогда увидимся и переговорим.
Искренне преданный Вам и любящий Вас П.Зайцев.
(РГБ. Ф.25. Карт. 15. Ед.хр.16)
1 ‘Май’ дважды подчеркнуто.
2 ‘Ветер с Кавказа’ вышел 21 августа 1928.

31

14 сент[ября] 28 года. Кучино.

Дорогой Петр Никанорович,
К[лавдия] Н[иколаевна] торопится на поезд1, а я пишу спешно: во всякий день рад Вас видеть, кроме завтрашнего, т.е. субботы 15-го, не исключена возможность, что могу утром в воскресенье попасть в Москву2, а — потому: с воскресенья вечера Вас жду, дома — в понед[ельник], вторн[ик], сред[у], четв[ерг], пятн[ицу]. Повторяю, всегда рад Вас видеть. Искренне Ваш

Б.Бугаев.

На конверте, без марки, Зайцев синим карандашом приписывает: ’14/IX 28′.
1 ’14-го [сентября 1928 г.]. Чтение. Уехала К.Н.’ (РД).
2 В воскресенье, 16-го сентября, Белый не поехал в Москву: ‘Мысли о современности. Были Табидзе и Робакидзе’ (РД). Зайцев обычно приезжал в Кучино по четвергам и 20-го (четверг) он был у Белого в гостях.

32

28 сент[ября] 28 года.

Дорогой Петр Никанорович, я совершенно упустил, что 29-го надо мне с К[лавдией] Н[иколаевной] вечером быть в Москве (Михайлов день), завтра в субботу еду в 6 ч. 30 м. в Москву1, это — вот о чем: Вы хотели приехать в Кучино в пятницу или субботу. Не лучше ли, если есть что спешное передать, то увидеться нам у К[лавдии] Н[иколаевны] воскресенье, часов в 12, в 2 же я опять уежжаю в Кучино, если Вы свободны приехать в понед[ельник], то я — дома (и понедельник] и вторн[ик] и т.д.), но если Вы заняты могли бы увидеться и у К[лавдии] Н[иколаевны] воскресенье 30-го сентября с 12-ти до 2-х)2.
Теперь: Н.Н. Вышеславцев хотел приехать в пятницу-субб[оту]-воскресенье, завтра, в субботу, если приедет в 1-2 часа, могли бы вместе уехать в Москву, а воскресенье3 — я буду в Кучине между 4 и 5 часов, мы можем прямо, к обеду встретиться в Кучине, пусть меня подождет, если приедет немного раньше. Не говоря о том, что в понед[ельник] я был бы тоже рад его видеть.
Милый Петр Никанорович, — нельзя ли его предупредить, главное, о воскресенье: чтобы, если он в воскресенье едет, то — пусть знает: не ранее 4 часов я буду в Кучине. Если сегодня успеете предупредить, то приежжал бы завтра, к 2-м.
Вот что наделал тот факт что мы с К[лавдией] Н[иколаевной] забыли: суббота — 29-ое (т.е. Михайлов день). Все еще под впечатлением Вашей пьесы4. Хотелось бы о ней поговорить.

До скорого свидания.
Б.Бугаев.

Привет Марии Сергеевне: очень думаем о ее здоровье5.
1 ’29-го [сентября 1928 г.]. Москва. Уехали. Работа над Москв[ой] [т.е. над первой главой первого варианта романа ‘Маски’. — Публ.]. Мысли о Наполеоне (ко дню Мих[аила])’ (РД). Архангел Михаил был особенно чтим московскими антропософами, к которым примкнул Белый. Они себя называли ‘ломоносовской группой’ в честь писателя, носящего имя Михаила, как Белый писал Иванову-Разумнику 25 ноября 1926, он посвятил роман ‘Москва’ ‘Архангельскому Христианину Михаилу [Ломоносову]’.
2 Белый провел воскресенье 30 сентября в Москве (‘День Софии. Мысли о Софии’, РД) и вернулся в Кучино в понедельник 1 октября. Зайцев приехал туда в пятницу 5 октября (‘Работа над ‘Москв[ой]’. Был проф. Великанов. Был П.Н. Зайцев. Работа над ‘Москвой’. Читаю сборник ‘Комсомольский быт» — РД).
3 ‘А воскресенье’ — дважды подчеркнуто. Встреча с Н.Н. Вышеславцевым, судя по записям РД, не состоялась в это время.
4 ’22-го [сентября 1928]. Москва. Были на ‘Фроле Севастьянове» (РД). См. прим.2 к письму No 23.
5 Последняя фраза написана на обороте первого листа письма.

Зайцев — Белому

[28 октября 1928 г.]

Дорогой горячо любимый Борис Николаевич,
С чувством братской связанности всей силой горячей любви и признательности ученика и человека вам стольким обязанного приветствую вас в день вашего рождения. Желаю Вам много лет жизни, здоровья и бодрости. Верю глубоко: народ и страна нуждаются в вас единственном в наши дни художнике, мастере слова, мыслителе.
Всем существом с Вами в эти дни. Обнимаю вас крепко. Горячий привет дорогой Клавдии Николаевне.

Любящий Вас П.Зайцев.

(РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.188. Телеграмма на трех бланках с датой ’28/Х’. Белый родился 26 октября 1880 по новому стилю).

Зайцев — Белому

Дорогой и добрый Борис Николаевич!
Я в пятницу не смогу к Вам приехать. А в субботу жду Вас к себе. Будут: Б.Л. Пастернак, Г.А. Санников, Н.Н. Вышеславцев и др.1
Вероятно, Вы не успели ничего сделать с ‘Пеплом’ и с ‘Котиком Летаевым’ для Субботников2. Ну, ничего, еще два-три дня подождут.
К Вам собирается поехать Дм[итрий] Мих[айлович] Пинес3. М[ожет] б[ыть] это письмо я передам ему.
Итак, — до субботы. Ждем Вас к 8 ч.
Крепко жму руку.
Любящий Вас и преданный сердечно

П.Зайцев.

1 ноября 1928 г.
(РГБ. Ф.25. Карт.15. Ед.хр.16).
1 В субботу 3 ноября 1928 Белый записал в РД: ‘Москва. Был в ‘Федерации]’. Купил 3 тома ‘Былое и думы’ (Герцен). Заходил Пинес. Читаю у П.Н. Зайцева 1-ую главу ‘Москвы’ (сильный успех)’. Присутствовали еще М.М. Коренев и С.Д. Кржижановский.
2 В октябре 1925 Белый, по просьбе Воронского, готовил ‘сокращенный ‘Пепел’ к переизданию, весь месяц правка стихов’ (РД), но издание не осуществилось. Вопрос об издании снова возник в 1928: ‘4-ое [ноября 1928 г.]. Кучино. Перерабатываю, дорабатываю ‘Пепел’ (для издания). 5-ое. Дорабатываю ‘Пепел’. Читаю Герцена. 6-ое. Приехала К.Н. Работа над ‘Пеплом’. Читаю Герцена. 7-ое. Читаю ‘Былое и думы’. Восторг. Мысли о Герцене. Ретушь ‘Котика Летаева’. Пишу предисловие (для переиздания)’ (РД). 9 ноября рукопись ‘Пепла’ была сдана в ‘Никитинские субботники’ (предисловие датировано 28 ноября). В 1929 в издательстве вышло второе, переработанное издание сборника стихов ‘Пепел’ (первое издание: конец 1908), тиражом 3000 экземпляров. Переиздание романа ‘Котик Летаев’ не осуществилось. См. публикацию А.В. Лаврова: ‘Предисловие Андрея Белого к неосуществленному изданию романа ‘Котик Летаев» (Русская литература. 1988. No 1. С.217-219).
3 Д.М. Пинес (1891-1937, расстрелян), литературовед и библиограф, друг Белого и Иванова-Разумника со времени их работы в ‘Вольфиле’, приехал в Кучино в пятницу 2 ноября. О нем см. предисловие к моей публикации ‘Переписка Андрея Белого с Д.М. Пинесом’ (В печати).

33

[1928 года?]

Дорогой Петр Никанорович,
Спасибо за отклик. Увидимся в субботу. Я объясню, почему мне не удобно брать вечер в ‘Союзе Писателей’1. Я не отказываюсь, я прошу лишь пока повременить с моим докладом.
В следующую субботу мне будет не удобно.
Буду у Вас в субботу от 7 до 8-ми.
Остаюсь искренне преданный

Борис Бугаев.

На конверте без марки, в нижнем правом углу Зайцев красным карандашом написал: ’28 г.?’.
1 Выступление Белого на вечере московского ‘Союза писателей’ после его возвращения в Россию нигде не отмечено, ни в РД, ни в списке 1932 ‘Себе на память. Перечень прочитанных рефератов, публичных лекций, бесед и т.д.’ (РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.96).
Российский Союз писателей — писательская организация (1922-1929), предшествовавшая современному Союзу, созданному в 1934.

34

[1928-1929?]

Дорогой Петр Никанорович,
Жду Вас во вторник с Клычковым.
Буду рад.
Пишу кратко: работа.
До скорого свидания.

Остаюсь любящий Вас
Борис Бугаев.

На конверте без марки и даты, рукой К.Н. Васильевой: ‘Петру Ни-каноровичу Зайцеву. Староконюшенный 5. кв.45’. В правом верхнем углу карандашом запись (Белого?): ‘от Б.Н. Бугаева’. В архиве письмо помещено после писем 1927 г.
Белый познакомился с поэтом и прозаиком Сергеем Антоновичем Клычковым (1889-1937, расстрелян) в октябре 1918: ‘за этот месяц кроме ‘своих’ и антропософов постоянно по делу видаюсь в Пролеткульте с Шварцем, Плетневым, Герасимовым, Клычковым, Есениным, Орешиным, Полетаевым, Родовым, Санниковым, Александровским, Кривцовым, Красиным, и рядом других лиц’ (РД). Его приезд в Кучино нигде в РД не отмечен. В понедельник 22 апреля 1929 он присутствовал на чтении Белого: ‘Вечером читал ‘Москву’ в редакции ‘Красной Нови’ (Пильняк, Раскольников, Павленко, Тальников, Канатчиков, Большаков, Сутырин, Добрынин, Зайцев, Пастернак, Клычков, Малашкин, Новиков-Прибой, Буданцев, Всев. Иванов и др.)’ (РД). На следующий день (т.е. во вторник) Зайцев был у Белого в Кучино, но без Клычкова.

35

Эривань. 11 мая 29 года1.

Милый Петр Никанорович,
Пишу Вам несколько слов. Отдыхаем в Эриване, — отдыхаем от московского холода, здесь так тепло, что хоть спи ночью с отворенными окнами. Устроились в Эривани очень хорошо: все дни наполнены, — прогулки, общение с людьми и чтение обильного материала по Армении (устроился со здешней библиотекой), впереди ряд намечающихся экскурсий, скоро пишу подробно2. От Вас пока не было вестей, и главное: никаких вестей о том, что же с выпиской из заборной книжки? Пока в Эриване, отсутствие ее не играет роли, но с июня, когда можем оказаться в Да-рачичаге (дачной местности), заборная книжка (верней выписка
— необходима, ибо там не город, и зависимость от кооператива
— полная)3, вышлите при случае на адрес Сарьяна (Армения. Эривань. Мартирос Сергеевич Сарьян. Улица Рубени. 55. для меня)4, если Вы не получили выписки от Елизав[еты] Трофимовны потому, что она по свойственной ей халатности не была в Реутове5, — то при случае, когда будете в Кучине, поставьте ей строго на вид, что так не делается и что я на нее в претензии. Что касается книг, то очень прошу по выходе ‘Ритма’ выслать 3 экземпляра мне по адресу Сарьяна6. Жду от Вас письма. Напишу скоро подробно. Остаюсь искренне Вас любящий

Борис Бугаев.

Мы здесь до 25 мая. Дальше — еще не определилось окончательно. А потому напишите скорей, а то письма разъедутся и опять, как в прошлом году, мы будем отрезаны от них.
Почтовая открытка. Штемпель Эривани: 12.5.29. Штемпель Москвы: 18.5.29.
1 ‘Эривань. Чтение материалов по Армении. Письма в Москву’ (РД, 11 мая 1929).
2 ’20-ое [апреля 1929 г.]. /…/ Кучино в снегах: зимний ландшафт. /…/ 24-ое. Последний вечер в Кучине, укладка. 25-ое. Москва. Вечер прощания с ‘нашими’. 26-ое. Москва. Отъезд. 27-28-ое. Дорога. 29-ое. Тифлис. Остановка в Тифлисе у Лидии Павловны Сильниковой. Отъезд в Эривань. 30-ое. Эривань. Встреча с Сарьяном. Водворение в гостинице. Май. 1-ое. Эривань. Праздник первого мая. Прогулка в персиковые сады. Обед у Сарьянов: Люся Лазаревна, ее родственник: его рассказы о Персии. Знакомство с дочерью Туманьяна. 2-ое. Эривань. Утром взяли фаэтон с К.Н. и поехали в село Канакер (вверх над Эриванью): картина Алагеза и Арарата. Условились слушать Сазандари. После обеда нырнули в восточный -квартал, гуляли вдоль берега Занги (до электростанции), смотрели на пляски, народный праздник, ‘оперные’ староармянские костюмы. 3-е. Эривань. Утром встреча с Сарьяном (в кафейне Норк). Усталость от впечатлений. К вечеру были с Сарьяном у доктора Аванесова (осмотрел, разрешил в горы, подарил свою книгу), зашли с Сарьяном и К[лавдией] Н[иколаевной] в его персидские комнаты, забрали у него книг (2-ой том Линча), пришел поэт, Аведик Исакьян, беседа с ним. 4-ое. Эривань. Заход с Сарьяном в публичную библиотеку к Кеоркьяну. Знакомство с пролет-поэтом Хореном (‘Радио’), зашли в худож. мастерскую к Алекс. Иван. Таманову, осматривали мраморы, туфы, планы народного дома до реконструкции Эривани. Зацепились за Хачатряна (мужа Щагинян): сидит в ‘Зактаче’, были у наркомпроса Мравьяна с Сарьяном (мой оффициальный визит ему: поблагодарить за комнаты, дачу в Дарачичаге, машину). Знакомство с дочерью композитора Спендиарова. Читаю: Линча, Нансена (‘L’Armnie et le Proche Orient’). 5-ое. Эривань. Читаю: Линча (2-ой том ‘Турецкая Армения’), Нансена, Эмина (‘Исследования, статьи’). Были на выставке армянского худ[ожника], вернувшегося из Америки, познакомились с рядом армянских деятелей, встретились с Ованесом Ованесьяном, вечером прогулка по ущелью, визит Таманову (не застали). 6-ое. Эривань. Чуть не уехали в Джульфу: наткнулись на препятствия. Набрал из библиотеки книжищ: между прочим первый том Strzygowski (‘Die Baukunst der Armenier und Europa’. 1-455. Wien. 1918). Вечером прогулка вверх: по канакерскому шоссе: удивительный вид на долину Аракса, Арараты, Эривань, Агридаг. 7-ое. Эривань. Поездка в Аштарак и Иоганнован [т.е. Оганна-ванк или Иоанна-ванк. — Публ.] (мы с К.Н., Сарьян и профессор Коллон-тар, сперва осмотр остатков мамонта в отделе охраны пам[ятников]. Машина — вцикская: шоффер — прошлогодний знакомец, Вака: предгория Алагеза: гора Ара, гора Семирамиды, ущелье Касах, Аштарак: осмотр церквей св.Иоанна (Иоганнован), монастыря св. Варвары, Мог-ни (7-ой век) (между Аштараком и Иоганнованом), ‘Красной Церкви’, Маринэ (в Аштараке), завтрак у крестьян, объяснения Коллонтара, осмотр древней крепости, священники, село Ошаган, возвращение чрез Эчмиадзин, разговор о Тораманьяне. Под Эриванью застигла буря (расстрел туч градобойными пушками). Вечером улизнули с концерта в память Спендиарова. 8-ое. Эривань. Усиленное чтение Стржиговско-го, мысли о зодчестве и Тораманьяне. Читаю отрывки из Моисея Хо-ренского и Вар дана Великого. Долгое рысканье по персидским кварталам: улички, мечети. Заходил Хорен. 9-ое. Эривань. Прогулки, чтения. Встреча с Линой Шагинян. 10-ое. Эривань. Утром прогулка в персидском квартале. Едва вернулись — комендант Вцика с машиной: ‘Мравьян просит осмотреть дачи в Дарачичаге’. Молниеносно понеслись в Дарачичаг (120 килом, в час!). Наметили комнаты. И столь же молниеносно спустились, сломали колесо около селения ‘Сухой Фонтан’.
Беседа с молоканами (нам дали в подарок хлеба). В 3 часа сделали 120 километров и осмотрели Дарачичаг. Вернулись в Эривань к обеду, были у Сарьяна, к вечеру у нас был Сарьян (путаница с комнатами), был Атанасьян, пригласил на чай с писателями. Наряду с другими книгами читаю Борьяна: ‘Армения, международная дипломатия и СССР’. Часть 1. 1928 г.’ (РД).
Записная книжка с записями Белого из его чтения об Армении находится в РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.101.
3 Дарачичаг — ныне Цахкадзор, курортный городок недалеко от Еревана. Карточная система, распространяющаяся на рабочих и служащих, вводилась с ноября 1928 — сначала на хлеб, а к концу 1929 почти на все продовольственные товары, потом и на промышленные. Деревня оставалась на самообеспечении.
4 Переписка Белого и художника М.С. Сарьяна (1880-1972) опубликована в кн.: Андрей Белый. ‘Армения’. Ереван. 1985. С.82-106.
5 Реутово — подмосковное дачное место, недалеко от Кучина (см. письмо Зайцева Белому от 18 мая 1929). Елизавета Трофимовна Шилова — домохозяйка Белого в Кучине (см. прим.4 к письму No14 Белого Зайцеву).
6 ‘Ритм как диалектика и ‘Медный всадник». Исследование вышло в середине мая 1929 в московском издательстве ‘Федерация’ (тираж 3000 экз.).

36

Эривань. 14-го мая 29 года.

Дорогой Петр Никанорович,
Извещаю Вас, что мы уежжаем из Армении, и, может быть надолго адрес будет неустойчив, в Армении устроиться не удалось1, где осядем на июнь, неизвестно: Красная Поляна, Цихис-Дзири, Шови, — где удастся. А может быть до 15 июня будем блуждать. Не пишите на адрес Сарьяна и не высылайте по этому адресу книг, ибо Сарьяну некуда будет мне их переслать, да и мне они нужны были лишь для Армении, далее они — балласт. Очень жаль, что Вы не черкнули хоть открытки, ибо не знаем, почему я не получил во-время выписку о сдаче заборной книжки, в Армении (в Эривани) можно было обойтись без выписки, в других местах, может быть, она необходима. Теперь, увы, — поздно! Жаль, что Вы все таки не черкнули хоть двух слов. Когда спишемся, — неизвестно, может быть, — в июле, не ранее. Надо все таки перекликаться. Ну да все равно. Остаюсь искренне любящий Вас

Б.Бугаев.

Почтовая открытка. Штемпель Эривани: 15.4. [так!] 29. Штемпели Москвы: 20.5.29, 21.5.29.
1 ’12-ое. Эривань. Утром долгий разговор с Хореном, в 6 пришел Сарьян, в 6 1/2 пришли Атанасьян, армянский публицист (забыл фамилию), дочь Туманьяна, в 8 пошли с Сарьяном в кафе: разговор en deux (уежжать или нет). Сарьян — пленителен. Вечером чтение. 13-ое. Эривань. Днем Сарьян, вечером со ‘стариками’ Союза Писателей (Айвазян, Исакиан, Ованесьян, Атанасьян, седой профессор краевед, старый драматург (с бородой Черномора), Сарьян, профессор Акуньян), скучноватый вечер с милыми людьми. 14-ое. Эривань. Заход в библиотеку за 2-ым томом Стржиговского, долгая беседа с Кеоркьяном. Решение уехать в Тифлис, оборудываем поездку в Гарни-Гехарт с Сарьяном, вечером — чай у Левоньяна, был Атанасьян’ (РД).

Зайцев — Белому

Москва, 18 мая 1929 г.

Дорогой и добрый Борис Николаевич!
Послал Вам с 1-м письмом спешной почтой бумажку из Реутовского] О-ва потреб[ите]лей на получение карточек продовольственных], а на этой неделе спешной же бандеролью — книгу ‘Ритм как диалектика’. Надеюсь, Вы и то и другое срочно получите и получили.
Книга возбуждает большой интерес. Гольцев считает выход ее большим событием в литературе1. Раскольников, с которым я виделся в Ред. ‘Кр. Нови’, говорил, что он видел эту книгу и жаждет ее получить и прочитать2. Он будет очень рад получить ее от Вас в подарок. Всех интригует название книги. И все очень хотят ее прочесть. По-видимому, она будет в большом спросе и ходу. Второго экземпляра я Вам пока не посылаю. Если Вам он потребуется, срочно вышлю.
Раскольников взял для журнала из ‘Рубежа’ главы о профессорах (о М.Ковалевском, А.Веселовском, Стороженке и др.) и главу, где Вы даете портрет К.А. Тимирязева3. Книга в целом на него произвела большое впечатление и он отзывался о ней хвалебно, считает ее очень острой, а характеристики блестящими. Отрывки пойдут в июльской книжке ‘Кр. Нови’.
С ‘Зиф’ составлен проект договора: гонорар 200 руб. за лист, тираж 5 000 экз. сроком на 2 года, срок выхода всей книги ограничен — не позднее 1 октября этого года, причем ее в виду большого объема (не 23, как Вы считали, а 27 листов) издадут 2-мя томами4.
Я на это согласился. И это необходимо в Ваших интересах, в интересах распространения книги. Вот только как ее делить? Не откажите указать это в ближайшем письме. Договор надеюсь подписать в понедельник 20 мая. Волокита ужасная! Но эта волокита еще не столь ужасна, как волокита с профсоюзным билетом. Я до сих пор еще не мог получить его. Еженедельно 3-4 раза в неделю справляюсь и получаю в ответ: завтра, послезавтра, в понедельник мне отвечают, что билет будет готов в пятницу, в пятницу, когда я звоню, говорят: ‘Будет в понедельник’. Так проходят недели. Впрочем, билет, кажется, окончательно будет в понедельник 20 мая5.
‘Пепел’ начали печатать. Недели через две книга должна выйти6.
Свои книги я у Вас взял. Для А[лексея] С[ергеевича] тоже, и лично их ему передал7. Он вернулся из Крыма. Очень доволен путешествием.
Работаем над сценическим циклом лекций. Вспоминаем каждый раз Вас — в связи с Вашими стихами и с прозой Вашей, начинаю понимать, что такое жест в слове и как он важен вообще и в драматических произведениях особенно.

19 мая.

Вчера получил Вашу открытку. Завтра вместе с этим письмом спешной почтой вышлю 2 экз. ‘Ритма’.
Билет профсоюза постараюсь получить в ближайшие 2 дня и также вышлю спешной. Но скорое получение его зависит не от меня, а от губернского отдела союза, где этот вопрос маринуется уже 4 месяца.
Здесь, в Москве, полмесяца стояла хорошая, солнечная и жаркая погода. С сегодняшнего дня она стала что-то портиться. Надеюсь, что не надолго…
Передайте, дорогой Борис Николаевич, мой горячий привет Клавдии Николаевне. Желаю Вам и ей отдохнуть и поправиться.
Кланяются Вам и Кл[авдии] Ник[олаевне] Галя Назаревская, Дора и Маргарита8. С Маргаритой и Дорой часто-часто вспоминаем Вас.
Желаю Вам всего доброго.
Искренно преданный и любящий Вас

П.Зайцев.

(РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.188).
1 Гольцев Виктор Викторович (1901-1955) — критик, сын В.А. Гольцева.
2 О Ф.Ф. Раскольникове см. прим. 4 к письму No 26 Белого Зайцеву.
3 ‘Апостолы гуманности’ (отрывок из книги ‘На рубеже двух столетий’) был опубликован в седьмом номере ‘Красной Нови’ за 1929 г., с. 141-148. Другой отрывок (‘Кариатиды и парки’) появился в девятом номере, с. 107-124, а ‘Тимирязев и Анучин’ в десятом номере, с. 116-120.
Уезжая на Кавказ, Белый оставил Зайцеву следующую доверенность (машинопись): ‘Доверяю получать Петру Никаноровичу ЗАЙЦЕВУ причитающийся мне гонорар из Редакции журнала ‘Красная Новь’ за принятые к напечатанию и имеющие быть напечатанными отрывки из моей книги ‘На рубеже двух столетий’.
Подпись П.Н. Зайцева: [подпись] удостоверяю [подпись Белого] Москва, 25 апреля 1929 г.’

(РГАЛИ. Ф.1610. Оп.1. Ед.хр.45).

Хотя Раскольников отзывался о книге хвалебно, он ‘отклонил предложение Г.А. Санникова о напечатании рецензии Б.Л. Пастернака на книгу ‘На рубеже двух столетий’. Впрочем, Пастернак еще не написал ее. Вопрос шел о том, будет ли она напечатана, если Пастернак ее напишет. Оказалось — нельзя’ (воспоминания Зайцева о Белом, неопубл. часть).
4 ’27 листов’ — дважды подчеркнуто. 30 ноября 1928 Павел Николаевич Медведев (1891-1938, расстрелян), исследователь русского символизма и редактор ‘Ленгиза’, предложил Белому опубликовать его воспоминания о Блоке (так называемый берлинский вариант ‘Начала века’). В это время Белый был занят писанием своих воспоминаний о Рудольфе Штейнере и отклонил предложение (см.: Андрей Белый. Письма к П.Н. Медведеву / Публ. А.В. Лаврова // Взгляд: Критика. Полемика. Публикации. М., 1988. С.430-444). А 20 января 1929 Белый написал Медведеву, что начал ‘размышлять, нельзя ли мне что-либо предпринять. /…/ предлагаемый том можно было бы назвать ‘На рубеже двух столетий’ (или как-нибудь в этом роде)’. (Там же. С.433-434). Летом 1928 в Коджорах Белый уже записывал свои воспоминания о ранних годах жизни: ’12-ое [июля]. Запись о воспомин. отрочества. /…/ 13-ое. Записываю воспоминания о Моск. Универс. /…/ 14-ое. /…/ Воспомин. об Универс. (записано). /…/ 22-ое, 23-ье, 25-ое, 27-ое, 29-ое. Записано: воспом. о профессорах. /…/ 2-ое, 3-ье, 5-ое августа. Записано: воспом. о професс.’ (РД). 22 августа в Кучино он начал ‘приводить в порядок запись sui generis своих ‘Трудов и дней’?!’ (РД). К работе над книгой Белый приступил в феврале 1929. (‘6-ое. Мороз ‘-42’. Начал писать ‘На рубеже двух столетий», РД) и написана она была в очень короткий срок: 12 апреля Белый ее закончил.
О книге Белый писал: ‘В прошлом году я написал в два месяца 26 печатных листов мемуаров, теперь изданных ‘ЗИФ’ом под заглавием ‘На рубеже двух столетий’. Иные хвалят меня за живость письма вопреки небрежности формы. Эти мемуары я ‘писал’ в точном смысле слова, т.е. строчил их и утром и вечером, работа над ними совпадает с временем написания, мысль о художественном оформлении ни разу не подымалась, лишь мысль о правдивости воспоминаний меня волновала’ (Как мы пишем. Л., 1930. С. 10).
23 апреля 1929 Белый должен был извиниться перед Медведевым: ‘…без всякого моего участия (ибо сижу в Кучине, нигде не бываю, ни с кем не вижусь) — моя книга ‘На рубеже двух столетий’ получила огласку: прочел из нее одному приятелю [видимо, Зайцеву. — Публ.] кусочек, он в Москве рассказал, и сразу два предложения: — из ‘Красной Нови’ печатать отрывки из книги, и из ‘Зифа’ предложение книгу издать в нем (‘Земля и фабрика’ и вне этого просила меня дать что-либо)’ (А.Белый. Письма к П.Н. Медведеву. Указ. изд. С.439). Письмо было вызвано тем, что уже 13 апреля Белый имел ‘разговор в ‘Зифе’ о книге ‘На рубеже’ (Ионов, Каплун, Штрайх, Чермак, Свистунов). /…/ Вечером ворвались Мейерхольд с Зайцевым, и на машине утащили к Мейерхольдам слушать пьянистку Юдину (Юдина, Гнесины и др.)’ (РД). На следующий день Белый уже вернулся обратно в Кучино: ‘Был Зайцев: вырешали дела, наметился день отъезда’ (РД), а 22 и 23 апреля Белый имел с ним ‘деловой разговор’ (РД). Книга была выпущена в самом конце декабря 1929 (РД) московским акционерным кооперативным издательством ‘Земля и фабрика’ (‘ЗиФ’) тиражом 5 000 экземпляров.
5 В записной книжке Белого (РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.101) есть заметка: ‘Документы: /…/ Профсоюзный билет за No129664’.
6 Пепел: Стихи. Издание второе, переработанное. М., изд-во ‘Никитинские субботники’, 1929. О нем см.: прим.2 к письму Зайцева Белому от 1 ноября 1928.
7 А.С. Петровский — см. прим.4 к письму Зайцева Белому от 23 июня 1921.
8 Встречи Белого с этими женщинами, особенно с Назаревской, часто упоминаются в РД. Они принадлежали к его антропософской среде в Москве.

37

Тифлис. 24 мая [1929 года]1

Дорогой, милый Петр Никанорович, Вот первая моя внятно написанная весточка, ибо две эриванских открытки — невнятный чирк между двумя суматохами, спасибо, спасибо, — выписку получил, и накануне отъезда получил книжку. Потому писал о выписке, что без нее чаю и сахару получить нельзя, а без чаю, сами знаете, — путешествие — ‘непутешествие’!
Что сказать о нашем впечатлении от Армении? Во первых: спасибо Эривани, она согрела солнышком так, что спали с открытыми окнами, забыв думать о холоде, с 30 до 21 мая — жаркие, благодатные дни, во вторых: согреты людьми, начиная с Сарьяна и исключительно хорошего отношения властей (Габриэляна, Мравьяна, Якубьяна)2 давших возможность прожить около месяца в удобной хорошей гостинице, дававших машину, готовых было забронировать помещение в прекрасной дачной местности, Дарачичаге, и кончая эриванцами: мы приобрели ряд хороших, сердечных знакомств среди писателей, профессоров, поэтов, кроме того наши поездки в Аштарак, Дарачичаг, в ущелье Гехарта и к развалинам Гарни дали ряд незабываемых впечатлений3.
Впечатленье от Армении — сильное, светлое: окрепли, поздоровели, повеселели, хотя страшно измучены физически (но это хорошо, ибо окрепли нервы).
И при всем том — вынуждены уехать: ибо при всем желании нас устроить от Мравьяна (Наркомпросс), Сарьяна и других — единственно, что могли найти: одну (а не две) большую комнату в Дарачичаге, что — не устраивает, обещались поставить перегородку: не опишешь, почему не устраивает, жилищный кризис — тому виной, во вторых: ранее 15 июня в Дарачичаге рано (высота), предстояло 3 недели жариться в городе, рост знакомств, приглашения в гости превращали жизнь в сумбурно-светскую (выйдешь на улицу — расклоны, разговоры, и — заполонен весь день), далее: связавшись с Дарачичагом на 2 месяца, мы лишались Шови, попадали в рой знакомых (переполняющий летом эту единственную дачную местность), что — не отдых, предстоявшие интереснейшие поездки в области Севана опять таки не искупали неудобств многолюдности и жилищных неудобств (и жить негде, и многолюдно), ‘армянский вопрос’ разрешили тем, что удрали из Армении, если будет время и деньги — вернемся на Севан перед Москвой лишь в августе (в первых числах), сидение же в Эривани дальше — бессмысленно, ибо — жара, малярия, рой знакомых, и главное: в это именно время расхватываются места, все, в Грузии, к которой оказались прижаты.
Так попали в Тифлис, где пробудем до 28-го мая, сначала остановились в гостинице, милые Табидзе переселили к ним4, застряли, ибо решается вопрос о бронировке 2-х комнат нам на июль (с первого до 30-го), ждем телеграммы из Шови о том, что комнаты за нами, много шансов, что удастся получить, пока — не наверно.
В случае удачи с Шови остается июнь: куда деться? Всей диалектикой складывается: сейчас, что можно устроиться лишь направляясь к побережью: и вот: едем в Батум-Сухум, из Сухума автомобилем до Адлера, и в Красную Поляну, где, может, удастся найти помещение в солнечном, горном, немалярийном месте, если не удастся, придется уже просто зацепиться за первое удачное место, и ждать июля, т.е. Шови.
Нужно иметь не нервы, а стальные мускулы, чтобы сносно и не бешено дорого устроиться в Закавказье, благословляю день, когда пришла мысль взять аккредитив. Милый, вероятно, писем от Вас не получу (не дойдут), ибо твердого адреса нет и не знаю, когда будет, если с Шови наладится, то июль будем иметь такой адрес (воспользуйтесь тогда им и пишите много). С нашею неспособностью бороться за право жизни и при содействии друзей переживаем смену отчаяний и надежд, с величайшим трудом процарапываемся к оседлому отдыху: нелегок Кавказ для путешественников! К концу июля могут понадобиться еще рублей 500, ибо, например, не знаю во что обойдется Шови и путешествие по побережью (2 месяца), тут психология не экономии: обрадуешься тому, что дадут, повторяю: всё за месяцы росписывается. Ну пока, — обнимаю, целую. Я-то буду писать. Сердечный привет от К[лавдии] Н[иколаевны].

Борис Бугаев.

Простите за почерк: пишу ужасным пером5.
Штемпель Тифлиса: 25.5.29. Штемпели Москвы: 26.5.29., 28.V.29 (два раза).
1 ’24-ое [мая 1929]. Тифлис. Хлопоты в Курупре, добились Шови, билеты на пароход. У Робакидзе несчастье’ (РД).
2 Тер-Габриэлян СМ. (1886-1937) — председатель СНК Арм. ССР в 1928-1935. Мравян А.А. (1886-1929) — с 1923 нарком просвещения и заместитель председателя СНК Армении, одновременно редактор газеты ‘Советакан Айастан’.
3 См. РД: ’15-ое [мая 1929]. Гехарт. Поездка в Гехарт через Норк, — Джерваж — Вахчаберт — Гарни (К.Н., я, Сарьян, Люся Лазаревна). Изумительные ландшафты, камни, завтрак под деревом в Вахчаберте, отдых у крестьян в Гарни, осмотр развалин Гарни, поездка, полная приключений, в Гехарт, осмотр Гехарта, разговор с епископом, ночью гроза. 16-ое. Эривань. К вечеру добрались к Эривани: восторг от поездки. Нам завидуют. Вечером у нас — Атанасьян, Сарьян. [Нет записи за 17 мая]. 18-ое. Эривань. Был Ованесьян, повел к себе в сад, беседа с проф. Мед-никьяном об арм. интеллигенции, потом все вместе (Ованесьяны, К.Н. и я) пошли ужинать к проф. Акуньяну, у него — Атанасьян, Айвазьян Простосердов, какой-то армянский филолог, дамы, девицы, живой разговор и споры до 2-х часов ночи, моя дружеская схватка с Айвазьяном. 19-ое. Эривань. Зашел Атанасьян, повел пить чай к ‘ханше’ в персидский дом, ‘ханша’, Фортунатов, какой-то армянский ‘лэттрэ’, персидские костюмы, шитые золотом, сговоры с Фортунатовым о нашей поездке в Еленовку (в августе). Вечером и всю ночь — усиленное чтение: Стржиговский, книги о персидском искусстве (зодчество, ковры, орнамент). 20-ое. Эривань. Взяты билеты в Тифлис: дочитываем литературу. Отнесли книги в публичную библиотеку. Прощальная беседа с Кеоркьяном. Пришел Фортунатов, вместе обедали, вместе пошли прощаться к Сарьянам. Получил книгу ‘Ритм как диалектика’. Вечером зашел к Mlle Туманьян. 21-ое. Эривань. Отъезд, провожал Сарьян’.
4 ’22-ое [мая 1929]. Тифлис. С вокзала к Сильниковой. Остановились в ‘Националь’. Были в Главкурупре, хлопотали о комнатах в Шови, сговорились с Хелашвили, неожиданный заход к нам Н.А. Табидзе и Т.Г. Яшвили (увидели они нас издали, решили, что в ‘Националь’, и — накрыли с ‘поличным’)- Вечером были у нас Леонидзе и Надирадзе. Леонидзе взялся с хлопотами нам ‘путевки’ в Шови. Вечером ждали Сильникову. 23-е. Тифлис. Встречи с Яшвили, Тицианом Табидзе. Вечером расплатились с отелем (ехать в Батум), а оказались перетащенными в квартиру Табидзе (Ниной Александровной), остались, чтобы добиться Шови. Вечером чай с ‘поэтами’: Леонидзе, Надирадзе, Яшвили, Табидзе, их жены, Шаншиашвили’ (РД). Об отношениях Белого с грузинскими поэтами см. прим.5 к письму No 23 Белого Зайцеву.
5 Последняя фраза поставлена в начале письма из-за нехватки места.

38

Красная Поляна. 1-ое июня [1929].

Милый Петр Никанорович, все передвигаемся1. Июнь — в Красной Поляне, на июль удалась путевка в Шови: уже забронированы две комнаты, август наметился — 1) Кахетия 2) Севан, последнее — лишь план. Адрес до 1-го июля: Черноморская губ[ерния]. Сочинский округ. Красная Поляна. Харлампию Николаевичу Полихронову. Мне. Адрес Шови: Грузия. Они. Курорт Шови. Санаторий. Мне. Пишу этот адрес не вполне точно, так указывали в Тифлисе. Милый, из Шови скорой почтой на первых числах июля пришлю точный адрес, и тогда — вышлите 500 рублей в Шови (по возможности тотчас в начале июля), а по адресу Красной Поляны пошлите открытку, что письмо — дошло, почта в Грузии убийственна, деньги в Шови пошлите переводом, если перевод туда возможен. Пишу заранее, ибо после Шови — не знаем, где будем. На днях пишу письмо. Заранее спасибо! Остаюсь любящий

Б. Бугаев.

Почтовая открытка, написанная карандашом. Штемпель Красной Поляны: 1.6.29. Штемпели Москвы: 6.6.29 [?], VI. 1929.
1 ’25-ое [мая 1929]. Тифлис. Ряд бесед с поэтами и с Ниной Алекс. Вечер у Робакидзе. 26-ое. Тифлис. Ряд бесед: с Н.А., с Робакидзе (был у нас), с Джавахишвили (был у нас). Читаю книгу Бороздина о Сванетии и Мингрелии. 27-ое. Тифлис. Были у Сильниковой. Вечером долгий разговор с Чернявским. 28-ое. Уехали из Тифлиса, провожали: Леонидзе, Яшвили, Табидзе. Познакомились в вагоне с Абашидзе. 29-ое. Батум. Ждем парохода. 29-ое. Сухум. Высадились в 3 часа ночи. Выдержали шторм. 30-ое. Адлер. Приехали к вечеру: перегон: Сухум-Афон-Гудауты-Гагры-Адлер: машиной. 31-ое. Красная Поляна — — Приехали с машиной утром, нашли помещение у Полихроновых. Июнь. 1-ое. Красная Поляна — —О тдых в Поляне. Заповедник’ (РД).

39

Красная Поляна. 2 июня [1929]1.

Дорогой, милый друг, Простите, что до сих пор писал спешно, порывисто, невнятно, это оттого, что за май пришлось разрешать энное количество вопросов, из Москвы не видных, и все в связи с тем, как устроиться на лето: максимально дешево, приятно, с пользой и отдыхом, Кавказ есть шарада, которую нужно разрешать лишь на месте, а не из Москвы, иначе попадешь впросак, или — ввериться организуемой экскурсии (как поступает Александр Сергеевич), иначе судьба приткнет тебя вопреки желанию туда, где тебе и неприятно, и неудобно.
Звали в Армению: мы из Москвы доверились Сарьяну, обещавшему и прогулки, и места, и помощь Совнаркома (в смысле мест, машин и дешевизны)2, но ни Сарьян, ни правительство Армении при всем желании притти нам на помощь, не разрешили нам вопроса о том, как провести лето в Армении: лучшие места недосягаемы (нет дорог), или климатически убийственны (70о по Цельсию на солнце), или предполагают умение верхом пробираться над безднами (Зангезур, например)3, машин — нет (все на учете), дачное место — одно: Дарачичаг, где нам предоставили 1 комнату (мне + К[лавдия] Н[иколаевна]) и где мы были бы в рое людей без возможности остаться вдвоем, а предполагаемые объезды оказались журавлями в небе, зная, что уже в мае расхватываются лучшие места в Грузии, мы ринулись в Тифлис, и хорошо сделали, ибо 22 мая я был в Курортном Отделе, хлопоча о двух комнатах в Шови на июль (Шови — при ледниках, в 10 верстах от Перевала Осетинской дороги), москвичи не знают Шови, а власти и знающие Грузию грузины знают, что по красоте и здоровью Шови одно из лучших мест в мире (курорт оборудован лишь с конца сезона в 1928 году), нам ответили уклончиво, случайно обнаружилась через грузинских друзей возможность попасть в Шови и была отправлена 24-го телеграмма в Шови с указанием забронировать 2 комнаты, места на июль уже были распределены в мае (именно распределялись 22 мая в день посещения нами Курортного Отдела), лишь по протекции получили 2 комнаты, (тоже исключение, ибо комната полагается 2 лицам /мужчинам, или двум женщинам/)4, где же москвичу попасть в Шови? Он и не подозревает о его существовании, и не ведает, что за 1 1/2 месяца все разобрано в этом прекрасном месте: остаются ‘Боржомы’, ‘Сухумы’, ‘Афоны’ для публики из Москвы, куда меня силком не завлечь. Так: июль оказался забронированным (уже внес l/i платы за комнаты и пансионное содержание), оставался июнь: куда девать? После ряда заседаний с К[лавдией] Н[иколаевной] решили ‘на ура’ махнуть в Красную Поляну (Тифлис—Батум по жел[езной] дороге, Батум—Сухум — пароход, Сухум—Гагры—Адлер—Красная Поляна — автомобиль), чтобы попасть к открытию сезона (1-ое июня) и успеть захватить 2 комнаты (проблема 2 комнат рядом увеличивает трудность устроиться), тут был риск: сделать быстрый и дорогой переезд, так сказать напе[ре]рез приежжающим и остаться в Поляне, или, продрав с 1000 километров остаться с носом, и бродить по побережью — с риском попасть в малярийное, скучное, или дорожайшее место (так: Сухум — скучнопылен, малярией и бешено дорог), но у нас образовалась кавказская ‘сметка’: и в выборе пункта, и в спешном марше на Поляну: Красная Поляна — прекрасна, комнаты — чистенькие, милые: устроились дешево, независимо, приехали с первой машиной 31-го мая (за день до открытия сезона), через 10 дней уже не смогли бы так устроиться, но переезд стоил дорого, за то июнь (дешевый) вернет издержки необходимого ‘мотовства’.
Итак: май разрешали проблему лета, она разрешена: июнь — Красная Поляна, июль — Шови, август, может быть, удастся дешево устроиться в Коджорах, чтобы съэкономив катнуть в Кахетию и на Севан.
Для приятной, дешевой и осмысленной жизни на Кавказе нужна сметка, риск, деньги, чтобы мочь, выкинув их, — потом их же вернуть, так и мы: протратились, но к августу протраты выправятся, вернутся, за то в принципе нам повезло и с Поляной и с Шови.
Для полного отдыха, восстановления сил и максимального утилизирования Кавказа остается игра на август, а для этого уже в июле нужен резерв в 500 рублей, и тут письмо мое переходит, дорогой друг, в деловую и убедительную просьбу: достаньте мне 500 рублей теперь же, по получению письма, храните их наготове до телеграммы или спешной почтой отправленного письма из Шови, где будем 1-го, 2-го июля, и тотчас по получению точного адреса Шови (почтового адреса точного не мог достать) шлите в Шови перевод телеграммой, или спешной почтой, может быть эти деньги вернутся, а может — нет, но иметь их про запас я должен уже в Шови, иначе август (лучшее время для гор) разобьется. Помня прошлогоднюю путаницу, зная кавказскую почту, пишу об августе уже теперь, помните: только месяц в Шови у меня будет точный адрес для получения денег, а этот адрес Вы не получите ранее 12 июля, я же не получу денег ранее 24-25-26-го. А 30 июля кончается срок комнат, и мы вынуждены будем уехать (в Шови частных помещений нет, а наши комнаты уже имеют кандидатов на август).
Итак: с присылкой денег в Шови нужно заранее точно условиться, чтобы они были у Вас заранее и чтобы Вы тотчас по получению их выслали, помните: путь писем из Москвы до Шови: Москва—Баку—Тифлис—Кутаис, и далее 140 километров в горы (‘авто’-сообщение), а почтовая линия Кутаис—Они—Шови очень неисправная.
Для четкости нумерую письма, это письмо — No25, по получению его тотчас шлите спешной почтой открытку в Красную Поляну, что письмо No 2 Вами получено. Адрес Красной Поляны: Черноморский Округ. Сочинский район. Красная Поляна. Хар-лампию Николаевичу Полихронову. Для Б.Н. Бугаева: вероятно открытку, или письмо сумею получить, июня 26-го мы трогаемся обратно: Красная Поляна, Адлер, Гагры, Гудауты, Сухум, Зугдиды — авто, Зугдиды—Кутаис (жел[езная] дорога), в Кутаисе остановка (с выжиданием машины), и Кутаис—Они—Шови (машина). Путь — дня 4, или 5 дней. Так что лишь до 26-го застанет меня в Кр[асной] Поляне от Вас письмо, оно нужно, чтобы быть уверенным, что Вы получили это мое письмо с просьбою о деньгах (500 рублей в Шови).
Адрес Шови (за него не ручаюсь). Грузия. Они. Курорт Шови. Далее не знаю, куда адресовать ‘Санаторий’ ли, ‘Дом Отдыха’ ли, ‘Гостиница’ ли: мне. Поэтому: лишь попав в Шови, шлю телеграмму, или письмо с точным адресом: если придет телеграмма с адресом, это значит: немедленно по этому адресу надо высылать деньги.
Простите, дорогой друг, что все письмо опять полно сроками, адресами, просьбами и условиями, но Кавказ такое место, что зная его, ждешь лишь путаницы, верите ли: в мае 29 года я получил открытку Разумника Васильевича, посланную мне в июле 28 года6, а пучек писем, мной отправленных из Коджор, через 4 месяца вернулся в Коджоры за ненахождением адресатов (?!?). Это мне сказал Яшвили, бывающий в Коджорах.
Вот так почта!
Она-то и вызывает во мне эти дотошные приставания к Вам с адресами, сроками и т.д. Я напуган халатностью ‘Закавказцев’ и психологией ‘авося’, которая доселе господствует здесь.
Скажу о другом: Армения оставила глубочайший след, в Красной Поляне — прекрасно.
А подробности — при личной встрече. Обнимаю Вас, заранее спасибо. Желаю Вам всего, всего радостного.
Не забывайте Кучина.
К[лавдия] Н[иколаевна] шлет сердечный привет.
Остаюсь любящий Вас

Борис Бугаев

Письмо было отправлено воздушной почтой. Штемпель Сочи: 5.6.29. Штемпель Москвы: 6.6.29.
1 ‘2-ое [июня 1929]. Кр. Поляна. Прогулки. Мысли о ‘Москве» (РД).
2 19 ноября 1928 Сарьян писал Белому: ‘Дорогой Борис Николаевич, если у Вас нет другого плана на весну, лето и осень, давайте организуемте ‘организованное’ путешествие по интереснейшим районам Армении. /…/ Если Вы согласны, то напишите мне. Я с Мариэттой Сергеевной [Шагинян] приму в этом деле большое участие’ (Армения. С.90). 22 февраля 1929: ‘Председатель Совнаркома ССР Армении тов. Тер-Габриэлян обещал также удобства для передвижения (автомобиль)’. (Там же. С.96).
3 10 марта 1929 Белый писал Сарьяну: ‘Мы согласны на какие угодно средства езды, одно лишь: мне с расширением сердца и аорты вредно много двигаться пешком, особенно на больших высотах’ (Армения. С.99).
4 Косые скобки принадлежат Белому.
5 В верхнем правом углу первого листа рукой Белого написано: ‘письмо No 2′.
6 Среди писем Р.В. Иванова (псевд. Иванов-Разумник, 1878-1946) Белому за 1928 (РГБ. Ф.25. Карт. 16. Ед.хр.66) имеется одна открытка от 4 июля (есть и два письма: от 4 июля и от 18 июля). На ней адрес: Тифлис. Грузия. Улица Гурамишвили, 10. Григорию Титовичу Робакидзе для Бориса Николаевича Бугаева. Штемпель Детского Села: 5.7.28. Штемпель Тифлиса: 11.7.28. Иванов-Разумник приглашает Белого навестить его с женою в деревне (станция Шимек, Новгородской губ., деревня Песочки, дом Ракова).

40

7-го июня 29 года. Красная Поляна1.

Дорогой, милый Петр Никанорович,
в письме No2 я подробно изложил мотивы, заставляющие нас построить план жизни и поездок на август, чтобы использовать могущие представиться возможности осмотреть Кахетию и район Гокчи, и просил Вас: 1) приготовить к началу июня 500 рублей (путем ли получения должного мне гонорара, или аванса) 2) держать их наготове 3) тотчас по телеграмме, или по письму выслать в Шови, где мы проводим июль, далее — опять не будет твердого адреса, 4) ответить мне воздушной почтой на Красную Поляну, что письмо No2 получено. Это важно для психологии, плана пути и переписки в связи с этим планом заранее — с Сарья-ном и Фортунатовым, заведующим биологич[еской] станцией о.Гокчи2, обещавшим заранее подготовить поездки (в Армении все надо заранее подготовить). В этом письме лишь вкратце повторяю эту просьбу о подготовлении 500 рублей и держании их наготове для высылки, или перевода по телеграфу (как найдете более лучшим, т.е., быстрым и надежным) в Шови, и повторяю потому, что опыт общения с Кавказской почтой приучил меня к осторожности и предусмотрительности.
Адрес Шови: Грузия. Рачинский уезд. Они. Курорт Шови, далее не знаю, адресовать ли гостиница, или — Дом Отдыха, ибо не знаю точно учреждения, в котором забронированы комнаты, поэтому лишь из Шови пошлю телеграмму с адресом для перевода, по которому тотчас высылайте деньги (движение посылок, переводов, писем и т.д. по Кутаисскому тракту ужасно!).
В Красной Поляне более налажено почтовое сообщение, поэтому открытка, или письмо Ваше еще застанет нас, мы здесь до 26-28 июня, адрес наш: Черноморский Округ. Сочинский район. Красная Поляна, д. Харлампия Полихронова. Мне.
Дорогой друг простите, что приходится посылать 2 письма вместо одного (на случай пропажи). Ответьте: получили ли письмо No 2, это — лишь раккурс.

——

Отдыхаем вполне лишь здесь, в Красной Поляне, где мощь природы и девственность ее обстала нас и где мы с природой одни3, май был интересен, но труден, Армения прекрасна, значительна, ложится в душу большим опытом, — но трудна и крута, много читали по Армении, масса общений и знакомств, не было времени посидеть вдвоем и разобраться в потоке и тревожных, и радостных впечатлений, кроме того: весь май прошел в заботах, как устроить лето, когда обнаружилось, что с Арменией лето не выгорит, далее шумная тифлисская неделя (хлопоты, встречи, разговоры), и — как никак: Эривань и Тифлис — города, так что в, природу попали лишь с июня. И — как здесь тихо, прекрасно, целебно, не знаешь, что больше доставляет отдых: прекрасный ли ландшафт и прогулки, или простой факт дышания изумительным воздухом, и туристов — никого, мы — одни, приежжие в санаторий — за 5 километров от нас4, он в лесу, на склоне горы. Мы там еще не были, рядом с Поляной — непочатая целина Заповедника (2 600 квад[ратных] килом[етров]), тянущаяся чрез хребет к северным склонам, и там бродят туры, остатки зубров, таятся барсы, и эта дичь и глушь брошена нам с горным ветром в лицо, К[лавдия] Н[иколаевна] твердит о природе Поляны: ‘Й нет преград меж ей и нами’5. И ощущение безгранности охватывает до… страха! Я торжествую, что риск примчаться сюда увенчался успехом, ведь никто не мог дать никаких сведений о ценах, комнатах, условиях жизни, мы ехали на ‘ура’, и как раз попали в ураган, пронесшийся над Западной Грузией, который задел нас крылом между Батумом и Поти, от которого нас оттащил ветер, сила же ветра была 10 баллов т.е. — предельная. Команда угрожала, что пароход никуда не сможет зайти до Новороссийска, вдруг, перед Сухумом (пункт нашей высадки) шторм упал, а потом узнали из газет, что подобного урагана Грузия не помнит: в Кутаисе срывало крыши с домов.
Дорогой друг, — обрываю: 1) пишите, как приняли мой ‘ритм’ (это очень интересует меня), были ли отзывы и т.д. 2) вышла ли книга стихов 3) как обстоит дело с ‘На рубеже’ 4) напечатала ли ‘Кр[асная] Новь’ отрывки 5) что в Кучине? В Поляну есть воздушная почта: до 26 Ваше письмо еще дойдет, позднее — снимаемся с места. Ну — всего светлого Вам, бодрого, дорогой друг. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет Вам сердечный привет. Привет друзьям. Любящий Вас

Борис Бугаев.

Письмо было отправлено воздушной почтой. Штемпель Красной Поляны: 7.6.29. Штемпель Сочи: 11.6.29. Штемпель Москвы: 11.6.29 В верхнем правом углу рукой Белого написано: ‘No 3’.
1 ‘7-ое [июня 1929]. Кр. Пол. Мысли о горах’ (РД).
2 О М.А. Фортунатове см.: Армения. С.72-73.
3 ‘3-ье [июня 1929]. Кр. Поляна. Утром прогулка в горы, вечером — к санаторию. 4-ое. Две прогулки. Сон, солнце, ветер, подпек. 5-ое. Кр. Пол. Две прогулки по адлеровской дороге: опьянение воздухом и ходьбой. Мзымта [река. — Публ.]. Камни. 6-ое. Кр. Пол. Жара. Сонный перепек. Переживание жути перед мощью природы. Бурлю против М.Я.Ш.’ (РД).
4 До 1917 санаторий являлся царским охотничьим домиком.
5 Предпоследняя строка стих. ‘День и ночь’ Тютчева.

Зайцев — Белому

Москва. 11 июня 1929 г.1

Сейчас получил Ваше 3-е письмо, воздушной почтой. Посылаю это письмо также воздушной почтой, чтобы оно дошло твердо.
Милый, хороший и добрый Борис Николаевич!
Получил Вашу открытку и 2-е письмо, из Кр[асной] Поляны. Тотчас же телеграфировал Вам, что деньги будут высланы. И вслед за телеграммой послал открытку.
Теперь более подробно — о делах.
Они, как будто, все в благоприятном положении. С ЗИФ я подписал договор. Только 1 июня2. 14-го июня получу 25% всей суммы гонорара — 1 250 руб. Из них я и вышлю Вам деньги. Получение совершенно твердое — забронированное. Рукопись сдают в Главлит. Все помеченные Вами исправления я внес во все три экземпляра. С.Я. Штрайх указал на желательность устранения в предисловии нескольких строк, где Вы говорите о коммуноидах Николашах и о символизме в связи с марксизмом3. По его мнению не стоит дразнить гусей. Я с ним согласен. Думаю, что и Вы не станете возражать. Напишите.
‘Кр. Новь’ сдала 1 отрывок уже в набор в июльскую книжку. Другой пойдет в августе4. Вернулся из Аравии Г.А. Санников5. Он Вам кланяется сердечно. Очень доволен поездкой.
Я, наконец, в мае м[есяце] (только 22 мая!) получил профсоюзные новые билеты для Вас и для себя. Рискую послать Вам Ваш билет с этим письмом. Надеюсь, дойдет и застанет Вас. А он Вам, конечно, нужен. Взнос сделан за 3 мес[яца]. Больше они не приняли. Но просрочка, в случае Вашей задержки, будет небольшая. В крайнем случае, я здесь внесу за Вас членский взнос без билета.
Я был в Кучине. Там все благополучно. На Ваше имя пришла повестка из ЦЕКУБУ о получении денег за апрель, конечно, с огромным запозданием. Деньги оттуда я получаю своевременно и ставлю их в свой, все растущий долг Вам. А без них, Борис Николаевич, мне был бы полный крах и зарез… Мне и безвыходно и больно… Надеюсь, что не все у меня будет такая мрачная полоса. А пока — горько… В Кучине было также письмо для К[лавдии] Ник[олаевны], посылаю его.
Должен перед Вами повиниться в двух вынужденных обстоятельствами проступках. 1) Я, не получая долго ответа от ЗИФ, на всякий случай позадержал Ваше письмо к Медведеву, а в это время от него в конверте с бланком Ленгиза пришло в Кучино на Ваше имя письмо. Отсюда — 2-ой проступок: я, заведомо зная, что письмо от Медведева, взял на себя смелость распечатать это письмо. По выяснении вопроса об издании с ЗИФ я послал Медведеву Ваше письмо со своим сопроводительным. Простите мне это самовольство. Оно вызвано исключительностью ситуации. Медведев в ответ на Ваше письмо прислал Вам в конверте на мое имя и на мой адрес письмо6. При случае вышлю Вам оба его письма. Они теперь, конечно, уже не срочны. Еще раз прошу у Вас извинения, милый Борис Николаевич, не сердитесь на меня!
Получив 14 июня деньги из ЗИФ, я буду ждать Вашей телеграммы и немедленно вышлю Вам деньги куда Вы укажете — в Шови, а м[ожет] б[ыть] раньше — в Кр[асную] Поляну. Но — только по Вашему указанию.
Из Федерации Вам также причитается за ‘Ритм’ еще рублей 400. 200 руб. они уже уплатили. Еще остается дополучить с чем-то 200 руб. Как Вам нравится внешность книги? Опечаток Вы не заметили? Я не отметил. Мне внешность нравится.
Третьего дня я был у Мейерхольдов7. Но поговорить не удалось. У них сидел драматург Волькенштейн, пришедший по делу8. Они звали меня к себе на дачу в Горенки. Собираюсь к ним поехать. В[севолод] Э[мильевич] и З[инаида] Н[иколаевна] Вам и К[лавдии] Ник[олаевне] кланяются. ‘Москву’ он очень хочет поставить9. Говорил об этом с Раскольниковым. Тот обещал поддержку. Без борьбы эту постановку не удастся осуществить. Но Вс[еволод] Эм[ильевич] за нее хочет биться. У них с З[инаидой] Н[иколаевной] есть план отправиться на лето на Кавказ с мешками за плечами в пешеходное путешествие (т.е. конечно на Кавказе). М[ожет] б[ыть] Вы с ними где-нибудь случайно и встретитесь.
Вам кланяется М.М. Коренев. Он читает Ваши ‘Воспоминания’10…
Теперь немного — о себе. Я был вынужден все-таки отправить семью на дачу. Доктор нашел у Светланы предрасположение к туберкулозу. Жена также чувствовала себя неважно. Опять всякие трудности. Но сам я все лето буду в Москве. С 1 июня сел за работу над своей театральной пьесой11. Твердо решил к осени дать весь текст хотя бы вчерне. Только эта работа и поддерживает меня теперь. Много встает трудностей. Но есть и большое наслаждение искать, находить, действовать на просторе большой вещи. Над ней я работаю ежедневно. Думаю непрерывно, даже в дневные рабочие часы. И всегда что-нибудь находится сделать. Не удается в одной картине, переходишь в другую, в третью. А там, глядишь, в процессе общей работы и ненайденная деталь 1-ой картины выясняется. Во всяком случае, к осени я эту пьесу настолько продвину, что могу ее показать хоть небольшому кругу друзей и знакомых.
Этой работой, да еще одной работой биографического рода (черновым собиранием и сводкой материалов) я сейчас занимаюсь. Стараюсь жить скупо и не рассеиваться.
Я был очень рад узнать, что Вам удалось устроиться там удачно. Надеюсь, Вам удастся отдохнуть, поправиться и окрепнуть. На осень Вам надо запастись силами.
Желаю Вам, дорогой Борис Николаевич всего-всего доброго. Сердечно кланяюсь Кл[авдии] Ник[олаевне]. Обнимаю Вас. Искренно Вам преданный и любящий Вас

П.Зайцев.

(РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.188).
1 Над датой рукой Зайцева написано: Простите за помарки на письме!
2 Т.е. договор на кн. ‘На рубеже двух столетий’ — см. прим.4 к письму Зайцева Белому от 18 мая 1929.
3 См. примечание А.В. Лаврова в переиздании ‘На рубеже двух столетий’ (М., 1989): ‘В наборной машинописи после этих слов — начатая с абзаца фраза, вычеркнутая красным карандашом (вероятно, редакторская купюра): ‘Николаша, критик мой, — провижу ‘папашу’ в тебе, в каких бы коммуноидных оперениях ты не являлся мне!’ (РГАЛИ. Ф.613. Оп.1. Ед.хр.5594. Л. 13)’ (С.469).
Еще до выхода ‘На рубеже двух столетий’ Соломон Яковлевич Штрайх (1879-1957), историк и пушкинист, опубликовал информационную статью о ней: см.: Литературная газета. 1929. 25 ноября. No 32. С.З.
4 См. прим. 3 к письму Зайцева Белому от 18 мая 1929.
5 О Г.А. Санникове см. прим.1 к письму Зайцева Белому от 5 января 1928. В 1929 он был командирован в Аравию. После возвращения вышла книга путевых очерков ‘Тропический рейс’ (М.-Л., ГИЗ. 1931).
6 См. письмо Белого Медведеву от 23 апреля 1929: Андрей Белый. Письма П.Н. Медведеву // Указ. изд. С.439-441. Медведев писал Белому 22 апреля 1929: ‘Спешу известить Вас, что у нас все подготовлено к изданию ‘На рубеже’ — вплоть до согласования этого вопроса с московским Гизом /…/ Сегодня 22-ое — а ни рукописи, ни дополнительных сообщений от Вас нет’. 22 мая 1929 Медведев писал Белому: ‘Только сейчас я получил через П.Н. Зайцева Ваше письмо от 23 апреля. Не скрою: оно очень меня опечалило’ (РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр. 222).
7 Об отношениях Белого с В.Э. Мейерхольдом и З.Н. Райх см.: прим. 4 к письму No 15 Белого Зайцеву.
8 Волькенштейн Владимир Михайлович (1883-1974) — драматург, театральный деятель, недолгое время был женат на Софье Парнок.
9 См.: Воронин С. Из истории несостоявшейся постановки драмы А.Белого ‘Москва’ // Театр. 1984. No 2. С. 125-127.
10 Михаил Михайлович Коренев (р. 1889) — режиссер ГосТИМа с 1923. По всей вероятности, имеются в виду ‘Воспоминания о А.А. Блоке’, опубликованные в четырех номерах ‘Эпопеи’ в Берлине в 1922-1923, а не рукопись книги ‘На рубеже двух столетий’.
11 В заявлении в Правление Всероссийского союза советских писателей от 9 апреля 1930 Зайцев просил ссуду в сумме 300 рублей, которую он обещал выплатить в течение шести месяцев, от Литфонда ‘на лечение серьезно больной жены и устройство ее в санаторий, а также на лечение и закрепление слабого здоровья моего ребенка. Я занят работой над двумя большими вещами для театра. Ссуда дает мне возможность устроить жену и ребенка и позволит вернуться к работе над вещами, которые я рассчитываю закончить к осени’ (ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. Ед.хр.52).
В автобиографической справке, написанной в ноябре 1955, Зайцев писал: ‘В резерве лежит пьеса ‘За кулисами’, требующая доработки’ (полный текст справки — см. предисловие к данной публикации).

41

15 июня 29 [года]. Красная Поляна.

Дорогой друг,
получил и Вашу телеграмму, и Вашу открытку. Жду письма. Спасибо за быстрый ответ, вполне успокоен, но и СССРской почте спасибо: работает не так, как Закавказская, которая не почта, а — чорт знает что, Вашу открытку, помеченную восьмым получил уж 12-го. С Шови будет не так, там линия — Тифлис—Кутаис— Они, о которой писали в ‘Заре Востока’ обличительную статью, что письма там ходят месяцами, а между тем: менее удобно получить деньги здесь, ибо пришлось бы и их обменять на аккредитив, а не знаю точно, выдают ли здесь аккредитивы. Дело в том, что на автомобильной] линии Адлер—Красная Поляна бывают… ограбления, и денег при себе в переезде с машиной лучше не держать, что и остановило меня просить Вас выслать сюда.
Ну, — не буду о делах. Хочется поделиться с Вами нашим житьем-бытьем здесь. Совершенно наугад дернулись сюда, и — нашли то именно, чего жаждали: природу, покой, тишину, дешевизну, изумительный воздух, отсутствие малярии, и при желании далеко бродить в горы — возможность, ибо в управлении Гос[ударственного] Заповедника есть запись на экскурсии (на горные перевалы и даже далее).
Начать с природы: она не сразу обрушивается, но чем больше живешь здесь, тем она более входит в душу мягкою мощью и какою-то негрозной, а доброй величественностью, до сих пор удивляемся мощи лесов, они тянутся от Адлера 50 километров в горы, и далее в район заповедника, который совершенно девственен и который начинается уже на гребне горы, у подножия которой — краснополянский санаторий, глядим с нашего крылечка наверх и думаем: ‘Может быть там, из вон тех деревьев, выставил морду зубр и смотрит сверху на нас’ (там есть и зубры, и барсы, и туры, и медведи, и что хотите!), оттуда веет удивительной чистоты ветер, только здесь понимаешь до чего и воздух Кучина отравлен и Москвой, и гнилью болот.
В полном смысле всею грудью задышали лишь здесь, и до последних дождливых дней (12-13-14-го) ежедневно бродили и грелись по 5 часов в день1, в полном смысле отдались воздуху, прогулкам, блуждаем, и — удивляемся: мощи стволов (буки, грецкие орехи, выше — пихты), средний ствол обычного возмужалого ореха не обхватят три мужика, а круглая крона — домина, листья — с лист фикуса, разотрешь — аромат, камни блещут всеми цветами радуги, точно фрески, Мзымта шумит гармонично, и невероятно пышные прорисованные ущельями изощренные склоны изощренных тычков высот обстают Поляну-плато, которая — сеть беленьких домиков, тонущих в деревьях, окруженных огородами: даже не деревня, а сближенность отстоящих друг от друга хуторков, состав населения Кр[асной] Поляны — греки, соседний поселок — эстонский.
Над венцом зеленых горных высот, обстающих Поляну — второй ряд каменных острых тычков и пиков, оснеженных до июля, вчера после бури, когда рассеялся туман, — оказалось: все — покрыто снегом, снежная линия спустилась втрое ниже, чем она была третьего дня, наш хозяин оставил пастись лошадь в альпийских лугах — одну, сам же спустился вниз, а ее там застиг снежный буран, и теперь он беспокоится об ее участи, с запада на восток Поляну прорезывает ущелье Мзымты, сужаясь — на западе и на востоке, на востоке — огромные вечно снежные конусы с перевалами на Кубань: Псеашхо и Аишха2, на запад верст на 40 спадающая к морю галлерея сбегов горных вершин, прямо на север — прощел[ь] в горы и взбег домиков Поляны, оттуда всходы лесов на горную стену Ачишхе3, которая сейчас вся — серебернь: стою за это слово, ибо в нем синтез представлений: 1) стена Ачишхе ребернь (сореберность), оканчивающаяся резью зубцов 2) она вся серебряная от снега, приходится придумывать слова, которые живописали б и звуками: серебернью мы восхищались сегодня.
Кстати: меня удручает косность языка, и отсутствие натурализма в рисовке словами ландшафта, чтобы передать хоть тысячную долю подлинно видимого в одном моменте одной прогулки (а их сотни) необходим ряд этюдов со словами, т.е., — усесться, взять карандашик и ловить нехватающие тебе для зарисовки слова, зная, что получится лишь чудовищно-дикий этюд, ученический, бухающий по уху и глазу супер-футуристическими несуразицами (нечто la Тредьяковский), но только через такую нео-тредьяковщину ведет узкая стезя к новому, искомому натурализму языка, по новому соединяющему глаз и ухо, имажинизм и футуризм, признаться: я несколько раз принимался за такую этюдную работу, с хохотом перечитывая, что получалось, ибо получались каракули нескладицы, и — только, но верьте: если бы я старался преодолеть ‘красивость’ языка Белого, ставшего у него уже ‘ловким приемом’, я должен бы был вступить на путь таких ученических этюдов, первые опыты которых, — чудовищности, негодные для показа.
И уж позвольте для смеха именно дать Вам такой показ вместо описания одного из мест по дороге к Адлеру, привожу клочок из ученического этюда (не для выставки, а в папку художника, идущего учиться новым краскам у природы): вот какая угловатость сложилась у меня (не взыщите!)——
‘Над дорогою тулобашатся кулачины — с дом: вы л обились и долбней, и дылдней перепёра, и бурая тамскребоварина, ребра — раскряк углоплитов (земля — многоплитица), вешне пышненье снесенных и вышних дубов, и растрепанный облачный выползень ватою веет в исчерч прощербленный, и розовосерый, и серолиловый, омшенный слегка ржавозолотоватой шершавиною, где надпёра ореховоцветного рухи и грохи снеслися (размером с быков), дубы, буки стволами сигают в тот рух, окафеилась серость дороги, и щебень рассыпался, точно зерно… Твердо-гордые камни: ореховокарий с прорехами серыми, с дом, точно в коже змеиной, и кружево вылеплинок — его грифельнорозовый бок. Выше — едким процепом плюща лаполобина выперла, край: а под краем — струением блесни пролизанные глади тырчин, и выугленны каменища над зычными дрызгами взбрызганной Мзымты’
— вот так ‘свистохлюпы’!4 Верьте, — я первый хохочу с Вами, а между тем: это попытка, упразднив стилистическую зализанность ‘Белого’, дать кусочек натуры. Вот другой ландшафт Кр[асной] Поляны (в том же ‘натурализме’ словесных исков): —
— ‘Гордые горы, врезаяся черными ребрами в воздух, углами и сломами конусов — кубово тырчутся, сахарный снег серебреет, и остро-огромен их пёрш, выше: вышние легкости пиками всколоты в легко медовой ужаснейшей дали, где выкурен вскок дымнорукий, где рвется в распёрый сквозняк, дымовой и продунутый, он, ниже: улицу кубиком выложили в зелень грецких орехов, — в стволы, в толстуны, они в желтом промохе, и — белые, перепоясал отряд из забориков все, свиноухая хрючница рюхает в пылях, вишневою юпкой проходит гречанка кофейного цвета средь серых и тигровобурых коров’.
Но довольно, дорогой друг: вот Вам образцы единственного дела из ‘безделья’ прогулок, столь нужных для отдыха, видите этюды ‘пленэра’ не сильно удаются, но не только я, а всякий писатель, если бы он описывал то, что есть, не подсочиняя ‘приемом’, доставившим ему имя, писал бы ученические чудовищности, но сквозь них — путь к нео-реализму5.
Кончаю это письмо. Привет друзьям. Привет, если увидите Всеволода] Эмил[ьевича], очень интересуюсь Вашим разговором. Уже поздно, и керосину в лампе остаток, поэтому обрываю письмо. Обнимаю Вас. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет сердечный привет.

Борис Бугаев.

P.S. Здесь до 26-28 июня.
Штемпель Красной Поляны: 16.6.29. Штемпель Москвы: 21.VI.29. Отрывки из письма были опубликованы (очень неточно) в воспоминаниях Зайцева о Белом (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.573-575).
1 ‘9-ое [июня 1929]. Кр. Пол. Встреча наша в аптеке с проф. Шмелевским. Наш чай у него, его дочь, погода ломается. 10-ое. Кр. Пол. Прогулка к деревне Монашенки. Мысли о языке. 11-ое. Кр. Пол. Прогулка по адл[еровской] дороге. Невыразимое погасание перевальных гор. 12-ое. Кр. Пол. Буран в горах, тучи на огородах, мы в сплошном облаке. Холод. Мысли о ‘фамилиях’. 13-е. Кр. Пол. (Вознесение) — — Дождь: облака на нашем огороде, снег на горах невероятно снизился, дрогнем от холода. 14-ое. Кр. Поляна. Холода продолжаются: как в ноябре: снег еще ниже, хозяева горюют: верно в горах погибла их лошадь. Неожиданное рождение двух мальчиков (у хозяйки и ее невестки). 15-ое. Кр. Пол. Спали не раздеваясь: так холодно. ‘Серебернь» (РД).
2 Псеашхо — перевал через Главный, или Водораздельный хребет Б.Кавказа, Аишха (первоначально было ‘Ачишхе’ — оно зачеркнуто) — гора на Кавказе.
3 Ачишхе (обычно Ачишхо) — горный хребет на Западном Кавказе.
4 Ср. запись от 18 апреля 1929 в РД: ‘Был Зайцев, привез статью Заславского ‘Свистохлюпы». Имеется в виду ‘рецензия’ Д.И. Заславского на кн. ‘Ветер с Кавказа’: Свистохлюпы: Литературный фельетон // Книга и революция. 1929. No 6. 20 марта. См. также запись от 11 февраля 1930 в РД: ‘Был П.Н. Зайцев. Заславский сожалеет, что написал статью ‘Свистохлюпы’ (против меня)’.
5 Ср. ‘Как мы пишем’: ‘Явление новых, непредвиденных качественностей и составляет основу так называемого ‘мышления образами’, оно — квалитативно, а механически-абстрактное мышление — квантитативно, в нем сумма двух ядов — яд, в действительности — не яд, а соль. И в этой соли — ‘соль’ отличия художественной прозы от прозы только публициста, как публицист, я мыслю квантитативно, как художник, — квалитативно. В чем разница? В том, что образы, рожденные звуком темы, не подчиняются моим априорным намерениям подчинить их таким-то абстрактным приемам, я полагаю: герою быть таким-то, а он опрокидывает мои намерения, заставляя меня гоняться за ним, и сюжет летит вверх-тормашками, и это значит: задается темой автор-публицист, мыслящий квантитативно, а выполняет автор-художник, мыслящий образами. Первоначальное задание — леса, быстро убираемые, когда внутри них реально отстроено здание, леса говорят лишь о количестве этажей, но не о качестве композиции, я обещаю редактору одно, а приношу другое’ (С. 19).

42

Красная Поляна. 27-го июня [1929].

Дорогой, милый друг, Петр Никанорович,
получили ли Вы мое письмо, — не деловое? В нем пишу о нашем житье-бытье, Красная Поляна до конца оправдала себя, здесь взяли отдых так, как берут ванну после долгой-долгой дороги, увы, — кончается это житье, мы бы охотно застряли здесь еще на 2 недельки, да Шови — ждет: начало нашего курортного срока там — 1-ое июля, и потому — завтра трогаемся из Поляны (дорога сложная: Поляна—Адлер — машина1, Адлер—Поти — пароход, Поти—Кутаис — поезд, Кутаис—Шови — машина), при незнании расписаний, при удивительной несогласованности путей в Грузии, — едва-едва доберемся до Шови 1-го—2-го июля. Оттуда тотчас шлю адрес, и деньги пересылайте скорей по точному адресу, скорей, — потому что никогда не знаешь, пока не усядешься, сможешь ли прожить. В Шови меня смущает высота. Хотя доктор в Армении и разрешил жить в горах, однако мое ‘нервное’ сердце иррационально, вдруг оно ‘затомится’ в Шови, и тогда, вопреки всему, надо будет уехать, и потому, — не медлите с высылкой.
Очень грустно пережили Ваше письмо, милый, успокойтесь как-нибудь, может быть чувство недомогания от ‘истерики’, происходящей с природой, здесь, в Кр[асной] Поляне с 12 до 17-го были такие ‘истории’ в горах, что местные жители не запомнят, все вокруг покрылось снегом, и две ночи спали, не раздеваясь, казалось: вот-вот посыплется снежок, потом — вернулись ‘красные’ дни. Но было очень жутко, и зубы мои стали разговаривать, и на душе стало мрачно.
Бодритесь: все мрачное — минует, все — минует… ‘Неподвижно лишь солнце любви!’2. Милый, не пишите таких ‘докучно’-щепетильных писем о наших рассчетах, какие рассчеты? Я Вам в сто раз более обязан, будем уж лучше должниками друг другу по закону любви, чем по ‘высчетам’ холодно-буржуазной щепетильности.
Теперь о делах: я сообразил, что не доответил Вам на Ваши вопросы в письме, где вообще не писал о делах.
Грустно, что книгу ‘На рубеже’ делят на 2 книги, по моему эти меркантильные рассчеты не учитывают того читателя, который будет покупать книгу, ему приятней иметь компактный томик, чем 2 тощих книжицы, но если они ‘делят’, то можно делить лишь по одному принципу: 1-ая часть кончается главой, озаглавленной ‘Боренька’: можно ее озаглавить ‘Детство’. Вторая состоит из гимназии и университета, можно ее озаглавить ‘Годы учения’. Но непременно: четко должно быть обозначено 1-ая часть. 2-ая часть3.
Если какие цензурные ретуши, — вполне доверяюсь Вашему слуху и такту: ведь Вы литератор, сами знаете, где, как, что ретушировать, при вычерке фраз надо смотреть, чтобы конец и начало сходились логически и стилистически.
Меня очень радует, что книга прошла цензуру ‘Главлита’ без существенных изменений. Если будете в Субботниках, выдвиньте им: ‘Пепел’ надо все-таки выпустить в свет!
Дорогой друг, страшно интересуюсь Вашей пьесой, пишите и пишите, то, что Вы говорите о принципе писания (то то пишется, то это) глубоко верно, только так может получится нечто органическое.
Глубоко уверен, что по приезде нашем нас порадуете чтением уже готовой ‘новой пьесы’.
Дорогой друг, если будете в Кучине, у меня будет к Вам просьба, из денег, имеющихся у Вас, заплатите Елизавете Троф[имовне] ей следуемое: от 15-го июня до 15-го июля, и от 15 июля до 15 августа — 100 рублей, далее: раз будете в Кучине, — сделайте наблюдение, как ‘старики’, как состояние здоровья Елиз[аветы] Троф[имовны], и думает ли она о режиме нашего осеннего бытия, если убедитесь, что все благополучно в ее ‘психологии’ (я ведь во многом ее ‘планов’ не понимаю), то попросите ее заготовить дрова (не менее 6 саженей, она будет говорить ‘5’, и это — вздор, осенью она говорит, хватит, а зимой обнаруживается, что — не хватает, ибо уязвимая ее пята: она нашими дровами топит кухню, и тут ничего не переменишь! А тогда ‘5’ — не хватает. Когда намекаешь, что надо бы своими топить, обида: ‘Мы Вас своими дотопим’, — а это значит: к весне — ‘экономия’, и — холод! Так что ‘6’ саженей — не пять! Летом дрова дешевле! И пусть уже она сама озаботится, ибо ведь и они пользуются нашими дровами, так пусть сами их привозят и складывают! Вот, кажется, все! Обрываю письмо. До Шови. Обнимаю крепко. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет сердечнейший привет.

Любящий Вас
Б.Бугаев.

Письмо было отправлено воздушной почтой. Штемпель Красной Поляны: 27.6.29. Штемпель Москвы: 1.7.29. Зайцев цитирует (неточно) отрывок из письма в своих воспоминаниях о Белом (С.575).
1 ’16-ое [июня 1929]. Кр. Пол. Пятый день стужи. Поставили нам печку. Топим. Мысли о слове. 17-ое. Кр. Пол. Потоп ночью, гроза. Холод. Мысли о продукции. Жест стихотворения Вл.Соловьева. 18-ое. Кр. Пол. Погода ломается к теплу. 19-ое. Кр. Пол. Теплейший день. Смерть Бауэра (узнали о ней только в Коджорах). Прогулки. 20-ое. Кр. Пол. Странное переживание за греческим мостиком. Наше решение. Отказ от природы… ‘Вспомни’. 21-ое. Кр. П. День отдыха. 21-ое и 22-ое. Мысли о продукци[и]. Сны. 23-ье. Кр. П. Троицын день. Наше решение. Слом ритмов. 24-ое. Кр. П. Духов день. День зарисовок. Прогулка к Ачишхэ. Прогляды новых вершин. Вишневая гора. Мысли о горах — ‘горе’ — горении… 25-ое. Кр. П. Закрывается занавес над Красной Поляной. 26-ое. Кр. Пол. Письмо Раз[умнику] Васильевичу]. 27-ое. Кр. Пол. Прощание с Красной Поляной. 28-ое. Кр. Пол. Отъезд: Поляна—Адлер— Гагры’ (РД).
2 Последняя строка одного из самых часто цитированных Белым стихотворений Владимира Соловьева ‘Бедный друг, истомил тебя путь…’ (1887). См. запись за 17 июня 1929 в РД. (выше, прим.1).
3 В конце концов издательство ‘Земля и фабрика’ выпустило ‘На рубеже двух столетий’ одним томом: глава первая: Математика, глава вторая: Среда, глава третья: Боренька, глава четвертая: Годы гимназии, глава пятая: Университет.

43

Коджоры 19 июля 29 года.

Дорогой Петр Никанорович,
со стыднейшим чувством пишу Вам: не в первых числах июля и не из Шови, а уже 19 июля, и из Коджор. Долго описывать те сюрпризы, в результате которых мы не могли пробиться в Шови и в результате наших усилий из Красной Поляны попасть туда, мы явились в Тифлис без Шови и с ободранными нервами, я кроме того: с ободранным гриппом горлом и грудью, так что 10 дней сидели в Тифлисе, я залечивался, а К[лавдия] Н[иколаевна] — разводила руками: вот так история1. Шови, воистину, оказалось для нас ‘заколдованным местом’, куда нам попасть не дано, а места между Кутаисом и Шови вдобавок — ‘проклятыми’ для нас местами. В этом году все было сделано нами и для нас, чтобы мы очутились в Шови, но опять в эти дни ополчились на нас: Кавказский Хребет и совершенно исключительное по пакостным сюрпризам стечение дорожных приключений, кроме того: между Они и Шови опять, в те же числа размыло дороги, а нам сказали, что вообще между Они и Шови дорог нет, и я прокляв бурю, свою простуду, курортное управление, выдающее свидетельства о несуществующем курорте взял билеты для нас на Тифлис, тогда появилась знакомая дама из курортного управления, указавшая, что напрасны наши сетования на Шови и курортн[ые] управления, ибо Закавтопромторг ввел нас в заблуждение, что она завтра едет в Шови и что только на 1-ое июля нет дорог, но мы были в слишком большой депрессии, я — в лихорадке, а горы грозили бурями, ливнями, и воспалением легких мне, сидеть же в гриппе в сыром и клопином Кутаисе было безумие. До самого отхода поезда дама упрашивала: ‘Бросьте железн[о]дор[ожные] билеты: едем вместе в Шови завтра: то, что Вы делаете, — безумие…’
Мы — уехали в Тифлис, и — что же: машина, на которой мы должны были ехать сверглась с утеса, шоферу ампутировали ногу, четыре пассажира — тяжело ранены, а знакомая дама оказалась не в Шови, а в больнице в Они, где мы бы и очутились.
Вместо ж этого я трясся в лихорадке в Тифлисе, так что ко мне вызвали доктора, заметьте: это было 2-го июля, а второго июля год назад мы так же неожиданно оказались в Тифлисе вместо Шови, и тоже — из Кутаиса.
Не стану описывать, как попали в Коджоры, в ту же гостиницу, в те же комнаты, и все пошло, как в прошлом году2. До сих пор не писал, ибо не выяснялись наши переезды, не выяснены адреса, а в Коджорах почта такова, что ни одно заказное письмо из Коджор в прошлом году не дошло: 4 месяца спустя ряд моих писем вернулся за ‘ненахождением адресатов’, что обнаружил Паоло Яшвили.
Дать денежный адрес на Коджоры, — значит: угробить на ряд месяцев деньги, дать на Тифлис, но поэты — разъежжаются, главное: не зная будут ли еще поездки, не знаю понадобятся ли деньги.
Держите их наготове в июле и начале августа: может быть по телеграфу попрошу выслать, если куда уедете, передайте их кому-нибудь (супруге ли, кому-нибудь из наших), ибо если не попрошу денег, — приедем без денег, и с первых же дней понадобятся.
Вот это то перемещение планов, недоумение, куда высылать деньги, и — высылать ли и обусловило мое молчание. Это письмо лишь уведомительная отписка.
Вернемся либо к 15 августа, либо к 1-ому сентября. Времена грозные и не знаешь, что будет: до путешествий ли! Сейчас все мысли, все волнения — пакость Китая нам3! Остаюсь любящий и очень Ваш Борис Бугаев.
P.S. К[лавдия] Н[иколаевна] сердечно кланяется.
P.S. Адрес Коджорский. Грузия. Коджоры (близ Тифлиса), гостиница ‘Курорт’ No 84.
Письмо было отправлено заказной и воздушной почтой. Штемпель Батума: 24.7.29. Два штемпеля Москвы: 28.7.29. На конверте Белый приводит свой адрес: Грузия. Коджоры (близ Тифлиса). Гостиница ‘Курорт’. Комната No8. Зайцев неточно приводит отрывок из письма в своих воспоминаниях о Белом (С.575-576).
1 ’29-ое [июня 1929]. Пароход. Плывем: горы Сухума — Поти. Простуда. 30-ое. Батум. Ужасные сутки Батум—Кутаис, гроза, простуда, бессмыслие Риона, мой скандал, тупость ‘мещан’. Ободранные, едва живые вваливаемся в Кутаис [см.: Бугаева К.Н. Воспоминания о Белом. Беркли, 1981. С.259-263 — Публ.]. Июль. 1-ое. Кутаис. Вместо Шови — сидим в Кутаисе: размыло дороги, простуда, ярость, град гадостей, вечером уежжаем в… Тифлис, как и в прошлом году (число в число!). 2-ое. Тифлис. Ввалились к Тициану, усталые, у меня — грипп, читаю книгу Ашукина о Брюсове. Вечер с поэтами: Тициан, Паоло, Григорий Робакидзе. 3-ье. Тифлис. Заявление в ‘Главкурупр’ с отказом от Шови. Мысли о книге, посвященной Брюсову. Был вечером доктор, бывший ассистент Кишкина, лечивший маму, он родом душетец, много слышал о моем дедушке, Бугаеве. Встретился днем с Виктором Шкловским. Начал исчисление кривой ‘Кавк. пленника’. 4-ое. Тифлис. Утром пришел Шкловский с Женей Николаевой. Вычисление кривой ‘Кавк. пленника’. Вечером были Т.Г. Яшвили и Паоло. 5-ое. Тифлис. Работа над ‘кривой’ ‘Пленника’. Вечером Яшвили пришел сказать, что машина, на которой должны были ехать в Шови, слетела под откос, много тяжело раненых. Вечером у Тициана народ и застольная беседа, Шкловский, Николаева, К.Н., Андроников с сыном, Робакидзе, Паоло с женой, Джавахишвили. 6-ое. Тифлис. Жара. Сижу. Работа над кривой. Вечером — долгий разговор с Григ. Робакидзе. 7-ое. Тифлис. Работа над кривой. Читаю /…/ Дениса Давыдова. 7-ое. [так!] Работа. Тоже чтение. Грипп не проходит. Дождь. 8-ое. Тифлис. Работа над кривой. Читаю Дениса Давыдова. 9-ое. Тифлис. Работа. Встреча с Аникб Абдушешвили. 10-ое. Тифлис. Работа. Был художник, автор макета к ‘Москве’ (Мейерхольду). 11-ое. Тифлис. Хлопоты отъездные. Встреча с Гидони. Заехали поэты с машиной, и мы взлетели с самоваром и чемоданами в Коджоры, попутчица жена Пирумова’ (РД).
2 ’11-ое [июля 1929]. Коджоры. Оказались в наших прошлогодних комнатах, радостная встреча с Мелитоном. 12-ое. Коджоры. День окрашен сидением на нашей милой вершине и посещением Удзо. 13-ое. Коджоры. Работа над ‘Кавк. Пленником’. 14-ое. Кодж. Прогулка. Сидели у церкви. Думы о ‘Пленнике’. Погода ломается. 15-ое. Кодж. Весь день на вершине. Зарисовка вида на военно-грузинскую дорогу. 16-ое. Кодж. Работа над ‘Пленником’. Усталость. 17-ое. Кодж. Волнуемся с К.Н.: инцидентом с Китаем. Приезд поэтов с Гогоберидзе, Пирумовым и другими ‘властями’. Меня вовлекли в ‘беседу’. Речи, панегирика. Компания пьяна (выпили они 65 бутылок Кахетанского). Условились с Табидзе и Яшвили, что они заедут за нами на авто и увезут в Кахетию. 18-ое. Коджоры. Дожь. Тревога. Сердце пошаливает. 19-ое. Коджоры. Неладица переживаний’ (РД).
3 См. прим.2, запись от 17 июля 1929 в РД.
4 Постскриптум с адресом поставлен в начале письма из-за нехватки места на последнем листе.

44

Тифлис. 13 августа 29 г.1

Дорогой, милый Петр Никанорович,
Спасибо, спасибо за сердечнейшее письмо, оно живо радует. Пишу из Тифлиса: едем в Москву через Владикавказ, может свернем на Военно-Осетинскую, будем в Москве либо 18-го 19-го, либо в 20-х числах августа (22-25-го), если зацепимся на несколько дней за Цейский ледник2. Пока крепко обнимаю. До скорого свидания. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет сердечный привет.

Весь Ваш Борис Бугаев.

Открытка с видом: ‘Кавказ. Красная Поляна. Шоссе’. Штемпель Тифлиса: 14.8.29. Штемпели Москвы: 18.VIII. 29, 19.8.29.
1 ’13-ое [августа 1929]. Тифлис. Встал с прострелом (солнечное сплетение). Едва вышел с Тицианом хлопотать: отправка багажей в Москву, взял билеты с машиной на Владикавказ (Военно-Грузинская). И сразу почувствовал себя очень плохо. Обед с поэтами в столовой. Встреча с Гид они, поэтом, с художником Спасским (едва отвязался). Вернулся к К.Н. больной, она — задыхается, у меня 38,3 температура, пришел Джавахишвили, дышу на ладан, вызвали терапевта — проф. Микеладзе: велел сидеть: поездка по Военно-Грузинской расстроилась. Читаю ‘Батуату’ Марона. На ночь сердечный разговор с Джавахишвили’ (РД).
Белый с К.Н. Васильевой приехали в Тифлис 12 августа: ’12-ое. Коджоры. Сборы. Прощальный взбег на вершину. Явились Тициан и Паоло с машиной. Прощание с Мелитоном, Георгием. Отъезд. Тифлис. Слетели с вершин в тропический жаркий Тифлис, в Коджорах — прохлада. В Тифлисе 45о жары. Долгий разговор с поэтами о символизме. Душная, бессонная ночь: томления’ (РД).
2 ’18-ое [августа 1929]. Тифлис. Тициан уехал. Паоло в Сачхери. Вдвоем с К.Н. Невыразимо уютно. Весь вечер Чернявский. Запись о символизме. 19-ое. Тифлис. Запись о символизме. Вечером вернулся Тициан. Ждали Е.Д. Гогоберидзе и А.И.Чхеидзе. Билеты взяты. Читал Тициану о символизме. 20-ое. Тифлис. Послали 2 телеграммы (Зайцеву, П.Н. Васильеву). Запись о символизме. Дорисовка эскиза к Кер-Очлы. Вечером пришли Е.Д. Гогоберидзе и А.И. Чхеидзе. Вспоминали Ковно, Берлин. 21-ое. Тифлис. Утром явился Яшвили с машиной, поехали на вокзал. Трогательное прощание. Вагон. Уехали: в международном вагоне, пишу о символизме. Читаю том Голичера (автобиограф, воспоминания). К.Н. ослабла: ей душно. 22-ое. Вагон. Едем с комфортом: жара — тропическая. Запись о символизме. 23-ье. Вагон. Таганрог—Харьков. Запись о символизме. У америк[анской] делегации, едущей с нами, украли часы. За Харьковым выбили камнем стекло вагона. 24-ое. Вагон. Жара — та же. Тула. Подъежжаем к Москве. Москва. Встреча с А.А., Еленой Ник., Петром Николаевичем, Екат. Алексеевной. Чай у Елены Ник. Уютный вечер у Васильевых. П.Н. играл. /…/ 26-ое. Кучино. Приезд с К.Н. в Ку-чино. Встреча с Шиповым, Алекс. Николаевной, Николаем Николаевичем. Тихо, уютно. Приехал Петр Ник. Зайцев: рассказы, разговоры о делах [см. воспоминания Зайцева о Белом в кн.: Андрей Белый. Проблемы творчества. С.576-577. — Публ.]. Вечер с К.Н. 27-ое. Кучино. День отдыха: приятная вялость, разборка. — Синтезируя свои впечатления от нашей летней поездки (май-август), скажу: она была на этот раз довольно мучительной, но она дала незабываемые минуты, серьезнейшие, которые сказались поздней, недаром мысли о горах, перспективе, пространстве и глазным образам, и познавательно занимали внимание. Глаз многому научился, недавно художник, ученик Репина, увидев мои беспомощные зарисовки Коджор, воскликнул: ‘Да вы владеете пространством!’ Значит то, чему учился глаз сказалось так и на руке, как она не беспомощна (я не умею провести линии) все же, — нечто от мысли и глаза излилось в руку, и это нечто не художническое дарование (я, как художник, бездарен), а — опознание: перспектива и колорит — вот что было нам с Клавдией Николаевной познавательной данностью, и эта данность сказалась и в красках 3-ьей части ‘Москвы’ (‘Маски Москвы’), красочно она — новая, и это новое — вытяжка из глазных впечатлений лета.
Другой смысл поездки — более конкретное отношение к душам людей, с которыми встречались, главным образом с Табидзе и его женой, Табидзе воистину стал мне братом, неспроста ‘Голубые роги’ подарили мне свой рог’ (РД).
‘Взяв себя в руки, числа с 10-го [сентября 1929]’, Белый ‘углубился в ‘Москву’ [т.е. в роман, получивший впоследствии название ‘Маски’. — Публ.], и увидел, что написанное в прошлом году должно быть заново переработано, пришлось как бы писать заново’ (РД).

45

[до 25 января 1930]

Дорогой, милый Петр Никанорович,
спешно отвечаю по пунктам.
1) У Г.И. Чулкова буду, но — по техническим соображениям мне удобнее уже начать чтение ровно в 8 часов1. Буду у него без 5 восемь в ближайшую субботу.
2) Надписываю книгу для Пастернака, Разумника, Штрайха2, Медведеву обещал ‘Диалектику’, а не ‘На рубеже’, ее и шлю3. Присоединяю ‘Пепел’ для Разумника4. Не желая обременять Галю книгами, прошу Вас очень к Чулкову привести экземпляра 2 (я надпишу их).
3) С журналами поступайте как пишете, но — много экземпляров накладно автору, прежде посылали редакции5. Ведь у меня есть друзья!
Итак уже обещаны ‘На рубеже’, и мною распределены
1) Клавдии Николаевне
2) Петру Николаевичу6
3) Вам
4) Штрайху
5) Пастернаку7
6) Чулкову
7) Табидзе
8) Р.В. Иванову
9) Мейерхольду
10) Ивану Львовичу Поливанову8.
Вы видите: ‘ + ‘ журналы. И все авторские экземпляры — в разгоне. А мне надо иметь по крайней мере запасными 5 экземпляров.
Итак — до субботы.
Итак до субботы у Чулкова.

Весь Ваш
Борис Бугаев.

Дата на конверте ‘1930 г.’. К письму присоединен клочок бумаги, на котором написано: ‘Папа! Эти книги и письмо тебе прислал Б.Н.Бугаев. Галя’. Письмо датируется по содержанию.
1 См. запись в РД от субботы, 25 января 1930: ‘Москва. Ночь без сна, день пертурбаций: напали клопы, читаю ‘Москву’ у Чулкова’. Еще о прозаике, критике и поэте Георгии Ивановиче Чулкове (1879-1939) в РД: ‘[Декабрь 1929]. Стал бывать у Чулкова: с ним стало тепло и просто. /…/ 2-ое [марта 1930]. Москва. Визит к Чулкову. Спор о православии. Вечером у Васильевых читал из 4-ой главы ‘Маски’. Узнал об аресте Пяста. /…/ 6-ое — 9-ое [апреля]. Читаю ‘Воспоминания’ Чулкова. /…/ 12-ое. Письмище Чулкову о том, почему разговор между нами конца не может иметь. /…/ 13-ое. /…/ Продолжаю письмо к Чулкову. 14-ое. К.Н. вернулась. Все подсохло. Письмо к Чулкову’.
2 ‘В конце декабря [1929] вышла книга ‘На рубеже двух столетий’ (издание Зифа)’ (РД). В своих воспоминаниях о Белом (С.578) Зайцев приводит запись от 31 декабря 1929: ‘Сегодня принес домой только что вышедшую книгу ‘На рубеже двух столетий’. Прошел только год, как она была начата автором. И вот она у меня на столе. Хороший новогодний подарок Борису Николаевичу…’. 2 января 1930 Белый записал в РД: ‘Были Леля и П.Н. Зайцев. Получил пробный экземпляр ‘На рубеже».
3 В письме от 19 февраля 1930 Медведев напоминал Белому о его обещании прислать экземпляр книги ‘Ритм как диалектика и ‘Медный всадник», а также просил подарить и ‘На рубеже двух столетий’. 5 марта Белый ему ответил: ‘Тотчас же вышлю Вам и ‘Ритм как диалектика’ и ‘На рубеже’, как скоро приедет в Кучино П.Н. Зайцев, который подчас с таким самопожертвованием меня выручает там, где во мне обнаруживается неискоренимый, рассеянный путаник. Дело в том, что в Кучине почты нет, а только в Салтыковке (за 2 километра), куда пройти из Кучино подчас трудно, а во время распутицы еще и несносно. /…/ Кстати, — не слал Вам ‘Рубежа’, конфузясь перед Вами, что Вас полуобманул с ним’ (Письма П.Н. Медведеву. Указ. изд. С.442-443).
4 ‘За это время: в ноябре вышел ‘Пепел’ (перераб. издание)’ (РД, декабрь 1929).
5 Имеются в виду фрагменты из ‘На рубеже двух столетий’, изданные в ‘Красной нови’ (см. прим.3 к письму Зайцева Белому от 18 мая 1929).
6 Петр Николаевич Васильев — муж К.Н. Васильевой. О нем см. прим.5 к письму No 2 Белого Зайцеву.
7 ’15 января 1930 года я был в издательстве ГИХЛ, бывшем ЗИФ, и получил авторские экземпляры книги ‘На рубеже двух столетий’ для Бориса Николаевича. Одну из книг я отвез Б.Пастернаку: Белый сделал на ней надпись, очень теплую. Борис Леонидович был растроган’ (воспоминания Зайцева о Белом. С. 578).
8 И.Л. Поливанов — педагог, сын Л.И. Поливанова, о котором он публиковал биографические материалы, работал в ГАХНе (его личное дело находится в РГАЛИ. Ф.941 (ГАХН). Оп.10. Ед.хр.486). Белый учился в знаменитой частной московской гимназии Льва Ивановича Поливанова (1839-1899) и писал о нем как о ‘гениальном педагоге’ с необычайной теплотой в кн. ‘На рубеже двух столетий’ (см. четвертую главу, ‘Годы гимназии’, главки 1 и 2).

46

[весной 1930]

Дорогой Петр Никанорович,
Посылаю Вам вставки. Для увязки, если понадобится зачерк слова, или расставка, предоставляю Вам, сделайте красную строку, или что-либо подобное.

Искренне любящий
Борис Бугаев.

Почтовая открытка (не отправленная почтой). Датируется по заметке карандашом Зайцева на ней: ‘1930. 2-е изд. На руб. дв. стол.’. См. запись от 18 мая 1930 в РД: »Зиф’ переиздает ‘На рубеже». На титульном листе верстки дополненного и исправленного второго издания ‘На рубеже двух столетий’ — запись: ‘Экземпляр, исправленный автором для второго издания. 12 июня 1930 г. П.Зайцев’ (РГАЛИ. Ф.613. Оп.1. Ед.хр.5597).

47

Судак. 18 июня. 30 г.1

Дорогой, милый Петр Никанорович,
первое, что просится на бумагу: еще раз выразить Вам сердечное спасибо за все, что Вы для нас сделали. В попыхах отъезда, в переутомлении работы я не мог внятно, быть может, Вам это все выразить: сейчас, здесь, из отдыха, особенно ярко ощущаешь Вашу помощь, и Вашу горячую дружбу, за нее главным образом я, — мало сказать — благодарю!
Устроились прекрасно во всех отношениях. Уединенно, укромно, уютно, независимо, в 2-х минутах от моря, на небольшом холмике, уютно прислоненном к пригорьку, со ступенек нашей защищенной от солнца веранды уютнейшая кипарисовая аллейка выводит к открытому месту, между нами и морем нет жилья. Сразу ощутили благостное растворение в природе Крыма, мирность, теплость, какую-то безопасность, что после Кавказа особенно дает себя знать. На Кавказе не чувствуешь себя в благополучии, отовсюду грозит сюрприз, здесь природа благоволит. Вероятно Крым благоприятствует нашим организмам.
Были всякие сюрпризы, два дня не знали, сможем ли урегулировать вопрос питания: хоть возвращайся назад. Единственная столовая в расстоянии версты под палящим солнцем открыта с 2-х до 4-х, т.е. надо тащиться под палящими лучами, а никто не мог нам наладить переноску обедов, но в 2 дня постепенно урегулировали все, теперь с пищей налажено. Но смущает вопрос папиросный и спичечный, и папирос и спичек дают минимум2. И тут милый друг огромная просьба к Вам: Вы бы нас существенно выручили, если бы собрав попутно, если возможно папирос, сотни 2-3 выслали нам вместе с пачкой, или двумя (если возможно) спичек. Здесь выдают по 2 коробочки в 10 папирос в день (т.е. по десятку на человека) и по две коробочки спичек (неизвестно на сколько) в кооперативе, куда опять таки надо тащиться по жаре среди голых, жарких камней. Здесь абсолютно нет печений и не выдают сладкого для приежжих, поэтому за печенья (пачки 2-3), в случае возможности за мятные пряники и конфеты (но не портящиеся в дороге) были бы Вам крайне признательны, сласти, спички и папиросы, — вот уязвимая пята нашего бытия, с прочими продуктами наладилось вполне (обеды, молоко, масло, яйца). А 2 дня было круто, пока не вывернулись и не ознакомились с местными условиями.
В остальном чудно хорошо. Хорошо бездумно отдыхать3, но хорошо будет в будущем и заработать нормально т.е. полегоньку. Великолепный письменный стол, терраса, на которой можно работать (тень — всегда), комната, защищенная и от жары, и от холода. И сам Судак, благородно сухой, красивый, уютно задумчивый, без ‘туристов’, не слишком перевлекает [так!] внимание, обрамляя скорее ‘Я’ человека, он прекрасная рамка для дум, работы, отдыха, тихого бытия. И если в будущем ничего не изменится, то есть смысл зажить здесь прочно, ибо весь Судак уютный, благостный рабочий кабинет. Думаем прожить здесь и сентябрь, хорошо поработать и хорошо отдохнуть, накупаться и надышаться легким, здоровым воздухом, отсюда удобно делать налеты и на все южное побережье (авто, пароходы), что мы и собираемся, месяц посидеть, потом неделю постранствовать по Крыму, потом опять вернуться: к отдыху и к работе.
Я не могу опомниться от радости ничего не делать, сидеть, сложа руки, вдыхая воздух. И подставляя тело (умеренно) не страшному, не Кавказскому солнцу: не думать о малярии, о сырости, о ветрах, сквозняках. Вдруг здесь, в Крыму, ощутили, что устали от Кавказа с его сюрпризами, устали от борьбы со стихиями.
Да, — вот еще милый друг: простите за деловую нагрузку этого письма (все пристаю к Вам с ‘докуками’), отнесите при случае мое осеннее пальто к Анне Алексеевне и попросите ее от нашего имени его пересыпать нафталином, чтобы летняя моль не съела его. Еще: не слишком утруждайте себя с ‘головотяпами’ Салтыковского Сель-Совета (что касается обложения), обжаловать надо, надо подчеркнуть, что незаконно драть с рабочего (ведь наш союз — союз печатников)4, и пусть в случае нужды писательская корпорация поддержит, если возможно. Но не надо переть против рожна, если наткнетесь на ослиное упорство — чорт с ними! Эти мещанские ключки [так!] и хапалы, присуседившиеся к коммунизму, еще доставят хлопот5. Вам будет виднее, но только не слишком утруждайте себя.
Ну, милый друг, желаю Вам всего, всего, всего лучшего. Буду ждать от Вас писем, и если возможно, заказной посылки. Остаюсь сердечно преданный и всегда любящий

Борис Бугаев.

К[лавдия] Н[иколаевна] шлет Вам сердечный поклон. Поцелуйте от меня Светлану.
Адрес. Крым. Судак. Берег Моря. Дом No 8. Дача Е.Э. Эггерт. Б.Н. Бугаеву6.
Письмо было отправлено спешной почтой. Штемпель Судака: 19.6.30. Два штемпеля Москвы: 21.6.30.
1 ’24-ое [апреля 1930]. Колебания с Кавказом. /…/ 10-ое [мая]. Был С.М. Соловьев. Письмо от Тициана. Едем в Крым. 11-ое. Москва. /…/ Решили ехать в Судак. /…/ 3-ье [июня]. Был П.Н. Зайцев, привез чемодан. То — ‘+ 5о‘. Холода держатся. Решение ехать в Судак: наметили — 12-го июня’ (РД). Этой записью ‘Раккурс к ‘Дневнику» обрывается, вполне возможно, что Белый, во все более обостряющейся политической атмосфере, решил, что записи о себе и о своих друзьях становятся делом рискованным. За последней записью следуют разные списки, составленные Белым (университетские курсы, знакомства, кружки и т.д.). Белый с Клавдией Николаевной уехали в Судак 12-го июня и приехали туда 14 июня.
2 Ср. запись в РД от сентября 1929: ‘Потрясающее впечатление от падения качества продукций, на рынке исчезает то то, то другое. И это исчезновение становится для меня прямо таки познавательной проблемой’.
3 С середины сентября 1929 Белый всецело отдался работе над романом ‘Маски’. К концу года он закончил первые три главы и записал в РД: ‘Наблюдая итог этой трети года сентябрь-декабрь, скажу, что отчаянная работа над [романом] ‘Маски Москвы’ взяла все силы, все иные восприятия — ‘из-под’ депрессии утомления от работы’ (декабрь 1929). В январе 1930 он начал ‘с головою уходить в 4-ую главу’ (РД)* которую он кончил к началу февраля. 17 февраля он приступил к работе над пятой главой. Закончил ее 10 апреля. 1 июня 1930 он записал в РД: ‘Кончил роман ‘Маски’, над которым работал с сентября’. Все это время Белый чувствовал себя неважно, часто жаловался на боль и усталость. 27 мая 1930 он записал в РД: ‘П.Н. Зайцев. Заболеваю ангиной. Работал над 6-ой главой. 28-ое. Приезд Р.В. Иванова. У меня был доктор Гуленко (ангина)’.
4 Ср. запись в записной книжке Белого (РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед. хр.101): ‘Профсоюзный билет (Союз рабочих полиграфического производства СССР (секция печати), членский билет: No 00039452 (выдан московским отделом союза 17-го в мае 1929 года)’.
5 Ср. запись от декабря 1929 в РД: ‘Глубже всего во мне мучительная переоценка ценностей, добытых последним семилетием, новый переразгляд. Кончая год, скажу, что ничего не могу сказать об этой новой в себе, еще пока катакомбной ноте. И ужасает рост ‘мещанина’ во всех: ‘мещанин растет: горе, в ком он таится».
6 Адрес был поставлен в начало письма из-за нехватки места на последнем листе.

48

30 июня 30 года. Судак.

Дорогой Петр Никанорович,
Получил Ваше так порадовавшее меня письмо. Спасибо Вам от всего сердца за хлопоты, которые я Вам неизменно доставляю, и еще более за доброе, сердечное письмо тем более, что, попав в Судак, я мучился мыслью о своей рассеянности, раздраженности в общении с друзьями, единственное оправдание мне, что я уехал в сильнейшем переутомлении.
Судак дает все возможности поправиться, и за две недели с лишним, которые мы провели в Судаке, и К[лавдия] Н[иколаевна], и я уже восстановляем силы: купаемся, загораем, все желание пробыть здесь и июль и август, место тихое, с помещением прекрасно, уединенно. И с продовольствием пока что хорошо для нас.
Но что будет дальше, — не знаю, нас выручает и столовая, и базар, но с базаром непрочно, со столовой, — кто ее знает. Так что не знаешь, сколько удастся здесь выжить, по доброй воле не уедем, необходимость же — может заставить. И в этой неуверенности оборотная сторона Судака, столь удобного для нас.
Спасибо за посылку, если оная удастся Вам. Очень волнуюсь за ‘Маски’, судя по Вашему письму их будет обсуждать ред[акционный] комитет, стало быть: возможны всякие осложнения1.
Дорогой друг, напишите мне, есть ли у Вас деньги для взноса в ‘самообложение’, если нет, — тотчас вышлю.
И еще покорная просьба: когда в следующий раз будете у стариков моих, то осведомитесь у Ел[изаветы] Троф[имовны], — доставлены ли дрова, те, которые мы перед отъездом с ней покупали на зиму.
И потом: со своей стороны повторите ей, или Ник[олаю] Емельян[овичу] мое предложение-просьбу: сделать для окон новые рамы, или основательно поправить старые (на мой счет), Вы убедитесь сами, если посмотрите на окна, что это — гнилушки, из которых несет, я убежден, что зимние сквозняки, которые дают себя знать, от рам, к зиме очень следовало бы сделать новые рамы, или в крайнем случае основательно поправить старые.
Я об этом пишу Ник[олаю] Емельяновичу, но я знаю дух стариков: их надо толкать, Н[иколай] Е[мельянович] на все реагирует ‘не надо’, Елиз[авета] Троф[имовна] на все соглашается, а потом в месяцах продолжается это согласие на ‘кончике языка’.
А зиму надо утеплится, в этом году, осмотрев рамы, я убедился, что они — не способны никак защищать от холода, в сущности зимуем с одними рамами, оттого голландка не утепляет и надо постоянно под окно ставить переносную печку, которая портит воздух, портится, с ней — тысяча хлопот. Вот видите: и еще удручил Вас поручением. Получили ли Вы от ‘Ник[итинских] Суб[ботников]’ деньги, если да, то деньги на рамы, как и на взнос можно дать из них. Если нет, я — вышлю.
Дорогой друг, — простите за это скудное письмо. Жизнь наша, полная отдыха и тишины, скудна внешними событиями. А отдых после книги и перед книгой налагает на меня какое-то молчание, и я очень скуден во внешних выявлениях.
Думаю скоро приступить к ‘Началу Века’. Писать буду полегоньку, здесь, в Судаке, было бы так удобно и отдыхать, и тихо работать2.
А не знаешь, сколько времени сумеем здесь прожить. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет Вам и Вашим сердечный привет.
Остаюсь искренне любящий и благодарный

Борис Бугаев.

Письмо заказное. Штемпель Москвы: 4.7.30.
1 ‘Он уже сдал в издательство ‘Федерация’А.Н. Тихонову четыре главы [из романа ‘Маски’. — Публ.] и начал писать пятую. /…/ Первый том ‘Москвы’ был издан в ‘Круге’. Впоследствии ‘Круг’ был заменен издательством ‘Федерация’. Туда и передал рукопись ‘Масок’ /…/ Белый. Он спешил уехать на отдых в Крым и 10-го июня выдал мне доверенность на ведение всех его дел по изданию романа’ (воспоминания Зайцева о Белом. С.578-580). Машинописный экземпляр доверенности находится в РГАЛИ. Ф.1610 (Зайцев). Оп.1. Ед.хр.45: ‘Настоящим доверяю Петру Никаноровичу ЗАЙЦЕВУ вести с Издательством ‘Федерация’ переговоры об издании второго тома романа ‘МОСКВА’, под названием ‘МАСКИ’ и получать причитающийся мне за него гонорар. /…/ Кучино. 10 июня 1930 г.’. Роман вышел только в 1933 (на обложке 1932) в издательстве ГИХЛ (5 000 экз.).
4 ‘4-ое [апреля 1930. Кучино]. Был Зайцев. ‘Зиф’ заказывает 2-ой том ‘Воспоминаний’. /…/ 16-ое. Работа. Дивный день. Разговоры о Маяковском. Вечером был Зайцев. Подписан договор с ‘Зифом» (РД). Договор с ЗиФом на ‘Начало века’ (подписан 14 апреля 1930, 25 печатных листов, 200 руб. за лист) хранится в РНБ: Ф.60. Оп.1. Ед.хр.З. Белый начал писать ‘Начало века’ в начале июня 1930, но вышла книга только в 1933 в издательстве ГИХЛ (в 1930 изд-во ‘Земля и фабрика’ было ассимилировано ГИХЛ ом). О сложной и драматичной истории написания и опубликования ‘Начала века’ см. комментарии А.В. Лаврова к его переизданию (М.,1990). С.555-558.

49

11 июля. Судак. 30 года.

Дорогой, близкий, милый Петр Никанорович, —
спасибо Вам за Ваше горячее, прекрасное письмо, которое так сильно в нас с К[лавдией] Н[иколаевной] откликнулось: да, все, что Вы пишите о М[арии] А[лексеевне] — радость нам1, и да, все это — так. Радость в том, что в ее светлой кончине видишь смысл самих страданий, хотя бы в том, что над последними часами ее жизни близкие ей, встретясь с ней, встретились, может быть, еще по новому, друг с другом, она, уходя, как бы соединила.
Вникая в подробности — радуешься в самой йечали: светлый отлет ее — прилет!
Десятого июля мы с К[лавдией] Н[иколаевной] поминали ее, и радостно ощущалась сквозь светлую грусть наша близость друг к другу, Вы не ошиблись: все эти дни мы были с Вами, передайте горячее спасибо тем, кто прислал нам снимки с нее, после ее кончины: вчера, 10-го, долго, долго смотрели мы на нее: и было чувство, что мы с К[лавдией] Н[иколаевной] вместе с близкими ее провожаем ее для радостной ее встречи оттуда.
Вчера поминали Марию Алексеевну, а сегодня поминаем Трифона Георгиевича2. И — вспоминается:
‘Скорбною тропинкою, тихою и милою
Вы к душе приблизились: и — спасибо вам’3.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И еще:
‘Видишь что-то вечное, что-то неразлучное’4.
Помните?
Как хорошо, когда чувствуешь себя братом среди сестер и братьев, а разве не братство там, где люди соединяются так, как соединились около последних часов Марии Алексеевны.
Передайте мой горячий, сердечный привет и радостную благодарность за память Доре Павловне, Маргарите Александровне и Анне Михайловне.
Если увидите Лелю, передайте ей, что я особенно чувствую ее, и всем сердцем с ней.

——

Дорогой Петр Никанорович,
как грустно, что в то время, когда душа ищет сказаться в молчаливом со-пере-живании с Вами в минутах важных и еще нет слов, адекватных светлой взволнованности, которую несешь в себе, — таки обращаешься к маленьким трепыхам и маленьким заботишкам. Простите, дорогой, что и в этом письме я запылю Вас суетными словами, закидаю суетными вопросами, суетными просьбами. Еще приходится покорно нести на плечах крест противоречий, созданных самими условиями жизни.
И вот, — перехожу к ‘суетам’.
Прежде всего огромное спасибо за посылку, она была так кстати, и она так тронула нас с К[лавдией] Н[иколаевной]. Бесконечно тронула нас забота в подборе присланного. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет Вам горячую благодарность за конфеты, и просит передать, что ответит Вам скоро на Ваши ее так тронувшие слова отдельно, сейчас же погружена в письма, на которые надо ей ответить в первую голову, ибо она здесь, в Судаке, сперва отдалась доброму отдыху, и запустила свою корреспонденцию.
Мы особенно чувствовали все те хлопоты, которые мы доставили Вам просьбой о посылке, — тем более, что все, присланное Вами, мы не достали бы здесь.
Теперь начинаю свои докучные просьбы к Вам.
Посылаю Вам присланную мне из Кучина бумажку ‘Месткома Писателей ФОСП’ с письмом моим5, обращенным в Местком, в отдельном письме, не запечатанном и с моим ответом в ‘Столовую’ и внутренний распределитель ‘Кублита’. ‘Кублит’ предлагает сообщить не позднее 15-го июля, желаю ли я вступить членом в столовую ‘Кублита’ и желаю ли я получать продукты из ‘Кублита’. Первое от меня отрезано жизнью в Кучине, второе же весьма желанно, ибо в бумашке говорится о папиросах, фруктах и прочих благах.
Ознакомьтесь с моим ответом ‘Кублиту’ и узнайте, милый, как осуществилась бы возможность мне получать продукты, сообщите, что к сроку я не мог ответить, ибо меня не было в Кучине, что я в Крыму и что получил бумажку слишком поздно.
Бесконечное спасибо за покупку мне штанов: очень кстати. И если Ваша доброта простирается до предложения мне приобрести нечто из одежд, то — вот мои ‘pia desideria’: 1) в первую голову нуждаюсь в башмаках настоящих, а не полуботинках, мой номер — 40-ой, но ввиду того, что зимой надеваю 2 пары носок (одни толстые), гамаши и т.д. то купите не менее No 41, даже не боюсь 42-го (может быть 42 еще лучше), но не верю в башмаки, 2) во вторых: очень желанна была бы толстовка: суконная, теплая, или бархатная, или теплая куртка, но закрытая с застежками наглухо, которую можно надевать без рубашки с воротником, ибо ношу зимой фуфайки, 3) была бы желанна пара нижнего белья, если есть трикотаж (цветного или… какого?)
Видите, — запрос есть: не очень верю в то, что эти потребности удовлетворятся.
Наконец: большая нужда в трубке курительной и если можно в щеточках, которыми чистят мунштук трубки, желательно бы иметь небольшую трубочку, даже две (для К[лавдии] Н[иколаевны]).
Трубки, если найдете теперь, вышлите нам в Крым.
За все, что найдете из мной помеченного, — нижайший поклон.
И опять, раз навсегда это говорю, — нет меры моей горячей, горячей благодарности Вам за братскую помощь.
Весьма порадовал меня А.Н. Тихонов мнением о ‘Москве’, буду надеяться, что с цензурой все благополучно6.
Рад, что у Вас есть деньги и еще придут. О дровах Н[иколай] Е[мельянович] ответил мне, что дрова — получены, о рамах я писал ему, и он ответил. Предложите ему, если ему нужны, деньги за рамы, я писал, он ответил, что с деньгами можно повременить, и что он, увидя Вас, если понадобятся деньги, к Вам обратится.
Наконец, дорогой, если Вам лично понадобится, — помните, что деньги, которые у Вас и которые Вы надеетесь получить в ‘Субботниках’ всегда в Вашем распоряжении: берите, сколько Вам нужно. Уже поздно: пора — кончать письмо, скоро напишу Вам не о делах, а о себе: впрочем — писать нечего, начал полегоньку ‘Начало Века’, живем монотонно, но хорошо.
Лучше напишите обстоятельно о себе, своих заботах и днях.
Милую Светлану целую.
Остаюсь любящий Вас и братски преданный

Борис Бугаев.

Письмо было отправлено скорой почтой. Штемпель Москвы: 15.7.30.
1 См. запись в РД от 21 апреля 1930: ‘Кучино. В Москве утром разговор с Херсонской (у Зайцева). Операция Марии Алексеевне Фаворской (рак)’.
2 Трапезников Трифон Георгиевич (1882-1926) — историк искусства, один из ближайших друзей Белого ‘в антропософии’ после 1912, когда они сблизились в Мюнхене, где оба слушали курс лекций Рудольфа Штейнера. Трапезников умер в Breitbrunn am Ammersee в доме вдовы поэта Кристиана Моргенштерна. О нем см. примечание к моей публикации воспоминаний М.Н. Жемчужниковой: Минувшее. Исторический альманах. Вып.6. Париж, 1988. С.27.
3 Неточная цитата первых двух строк стих. Владимира Соловьева ‘Les revenants’ (1900): ‘Тайною тропинкою, скорбною и милою, / Вы к душе пробралися, и — спасибо вам!’
4 Неточная цитата предпоследней строки того же стих. Соловьева: ‘Видят что-то вечное, что-то неразлучное / И года минувшие — как единый час’.
5 Федерация объединений советских писателей (ФОСП) была учреждена в начале 1927. В нее вошли ВАПП (Всероссийская ассоциация пролетарских писателей), ВСП (Всероссийский союз писателей) и ВОКП (Всероссийское общество крестьянских писателей). При ФОСПе в 1927 был организован литературный фонд, а позднее при нем было организовано изд-во ‘Федерация’.
6 25 августа 1930 Белый писал Иванову-Разумнику: ‘П.Н. Зайцев, которого ‘вычистили’, пишет: Тихонов известил его, что Ред-Совет ‘Федерации’, обнюхивая ‘Маски Москвы’, порешил: произведение цензурно приемлемо, — но, но, но: необыкновенная сложность и утонченность произведения ставит вопрос о том, принять ли его? Это решение не Тихонова, которому вещь нравится, а результат обнюхивания рукописи братьями-писателями из разных литературных групп’ (Из писем Андрея Белого к Иванову-Разумнику. / Публ. А.В. Лаврова и Д.Е. Максимова // Андрей Белый. Проблемы творчества. С.712).

50

Судак. 30 г. 8 сент[ября].

Дорогой, милый друг, Петр Никанорович,
Чувствую перед Вами вину, что так долго не отвечал Вам, но — тем более думал о Вас, так бывает всегда со мной: обратная пропорциональность между мысленными обращениями и словами на бумаге, Ваше письмо взволновало по всякому, очень переживаю с Вами тяжелые минуты1, прочитав Ваше письмо, хотелось рвануться к Вам, увидеть, обнять, посидеть вместе и словами, а не холодными бумажными строками выразить все то, что в сердце, а тут мысль, что более тысячи верст тянутся рельсы, по которым покатит убого и немо пищащий чернилами бумажный клочочек, расхолаживала.
К тому же: около десяти дней был выбит из себя самого гриппиком, все же обессилившим (угораздило простудиться, как в Тифлисе в 45о жару: вероятно от утомленья жарой, 6 недель не видели облачка), к этому присоединился раскал работы, точно атрофирующий все волевые органы и вытягивающий один — строчить и править2.
И как всегда в это время: ахнуть не успел, а пролетело около 2-х недель. К[лавдия] Н[иколаевна] видя меня во всяческих немощах (и внешних, и внутренних) поняла, что мне сразу трудно ответить и от избытка внутренних слов, не обратимых в чернила, и от дефекта внешних (простуда, усталость от работы и переутомление жарой). Но все время мучился мыслью, что Вы не так истолкуете мое молчание.

——

Дорогой, знаю, как Вам неопределенно и трудно: мужайтесь, пройдут трудные дни неопределенности, и как знать: может к лучшему, что Вы оставили этот род службы, может, найдете работу, более Вам соответствующую, помню, как томился под игом В.Г. Анненковой, не в комнате, а в пылях, выгоняемый из дому ее криками, а не будь этих отчаянных дней, не случилось бы Кучино, не окрепло бы решение: в нем искать крова3. Оглядываясь назад, вчитываясь в письмо лет, черпаю надежду и бодрость, вспоминая пережитые моменты разгрома жизни, так было в Дорнахе в 15 году, в Ленинграде в 21-ом, в Берлине в 22-ом4, и теперь вижу, что именно в этих моментах закладывалось то, что впоследствии крепло, как опора.
Знаю, что сейчас эти слова мои могут звучать абстрактно, ибо они размышления издалека, а для Вас не издалека переживать неопределенность Вашего положения, но в такие минуты меня успокаивают слова: ‘Имеющие, как неимеющие… Плачущие, как неплачущие’. На то нам дан упор в самосознании, чтобы ‘плача не плакать’. Многое, что в связи с этим, милый, волновало меня неизменно эти недели, а проклятые чернила осушали живую влагу внутренних слов.

——

Что Вы дорогой, — как можно писать о своих письмах, что они де не ритмично взволновывают, да до внешнего ль ритма Вам? А внутренний ритм Вашей души, — неужели ж не слышен? да если бы не так, разве чувствовал бы я к Вам ту близость, которая есть между нами? сколько раз с К[лавдией] Н[иколаевной] мы говорили за эти дни как раз в противоположном Вашим словам смысле, и — простите: надеюсь, что Вам… ‘икалось’: похорошему, ибо очень хорошие слова сотрясали воздух нашего помещения, направленные по Вашему адресу.
Просто я не понимал тональности Вашей взволнованности, но я конечно же, предполагал и то, что что-нибудь случилось с местом.
А Ваши слова о Кавказе, — разве они не выражение тончайшего слуха? Они-то и положили конец нашей поездке в Кахетию, ибо мы сказали себе: П[етр] Н[иканорович] выражает наши же опасения, и когда мы запросили Тициана, насколько тверд план нас устроить в Кахетии, то получили ответ, что они… ‘надеются’ все же нас устроить, а мы знаем, что такое эти ‘надежды’, и переть лишних 1 500 верст вперед и назад с сундуками, чтоб посидев в Тифлисе и никуда не поехать при теперешних условиях жизни — глупость, ненужное мотовство: денег и сил, мы остались доживать в Судаке5, думаю, что уедем отсюда между 20 и 25 сентября, впрочем еще точно не знаем, вдруг и раньше6, но конечно к 1-ому октября мы будем твердо в Кучине.
Завтра едем в Коктебель: собираемся с июня, то работа, то слухи, что у Макса толпа людей, то жары, то болезнь, так промелькнуло лето7.
Одно время навещали нас Алексей Толстой и Вячеслав Шишков, и мы вместе отдыхали от жары вечерами на нашей террасе, с ними было неожиданно легко, интересно и просто8.

——

Милый, — я и не поблагодарил за посылку: обнимаю Вас за нее, и особенно за трубочки: достали таки! Понимаю, что это значит.

——

Если до нашего отъезда из Судака решится судьба романа в ‘Федерации’, которую понимаю лишь в смысле отклонения, то я просил бы у ‘Федерации’ письменную мотивировку причин почему этот в сущности заказанный ею роман, отнявший у меня столько сил и почти разрушивший здоровье, отклонен, надеюсь, что они мотивируют, для чего это мне нужно, объясню по приезде9.
Ну, до скорого свидания дорогой, милый друг. Мужайтесь! Обнимаю Вас. Борис Бугаев.
Штемпель Судака: 9.9.30. Штемпель Москвы: 14.9.30.
1 В неопубликованной части своих воспоминаний о Белом (см. вступительную статью к этой публикации) Зайцев пишет: ‘[В 1930] началась партийная ‘чистка* * во всех советских учреждениях и организациях. Она коснулась и беспартийных служащих. /…/ В связи с чисткой усилилась роль органов госбезопасности. Усилились репрессии и против инакомыслящих и попросту нестандартных людей. /…/ ‘Чистили’ в этом году и меня. И ‘вычистили’ из издательства ВЦСПС’. Ср. письмо Белого Иванову-Разумнику от 25 августа 1930: ‘П.Н. Зайцев, которого ‘вычистили», и от 26 августа 1930: ‘Та же картина с П.Н. Зайцев[ым]: он вычищен, висит в воздухе, семья, А.С. [Петровский] едва живой утащился на Кавказ: 4 месяца мучила чистка, у меня длинный список друзей в таком же положении, мы какие-то выдавленцы из мира, обреченные стоять с протянутой рукой и с доской на груди: ‘Подайте литератору!» (Андрей Белый. Проблемы творчества. Указ. изд. С.712, 717).
2 Ср. письмо Белого Иванову-Разумнику от 25 августа 1930: ‘/…/ уже наработал 350 страниц ‘Начала Века’, и к переутомлению прибавил несколько фунтиков: переутомления, а тут жары: ходишь, высунув язык, с приливами, мигренями, и — купанье не в купанье, загар не в загар, а… в угар разве… Не важно себя чувствуем во всех отношениях’ (С.712).
3 См. прим.1 к письму No 5 Белого Зайцеву и прим.1 к письму No 6.
4 О 1915 в Дорнахе (Швейцария, антропософский центр) см. запись за сентябрь 1915 в РД: ‘Ссора с Наташей [сестрой Аси Тургеневой — Публ.]. Тяжелые объяснения с Асей. Денежный кризис. Моральный кризис. Эпоха скандалов. /…/ Не могу оставаться в атмосфере Дорнаха’. В ‘автобиографическом письме’ Иванову-Разумнику (1927) Белый писал: ‘Окончание периода, т.е. работы 1915, в обратной аналогии — ‘предзамыслы’, которые все — завершаются, чеканятся, осознаются уже в периоде, переполненном становлением к выполнению в период 1916-1919′ (‘Cahiers du monde russe et sovitique’. Vol.XV. 1-2. 1974. P.70). См. также мою публ. ‘Андрей Белый и антропософия’ (‘Материал к биографии’ Белого): ‘Август 1915 года. Я подбираюсь к труднейшему моменту: август 1915 года, пожалуй, острие моей жизни, но — острие трагическое’ (Минувшее: Исторический альманах. Вып.9. Париж, 1990. С.409).
О Ленинграде в 1921 см. РД: ‘Июль. /…/ в душе раздвоение (‘Ася’ и ‘К.Н.’, ‘АО.’ и ‘Вольфила’, ‘РСФСР’ и ‘Запад’)’. 20 октября 1921 Белый уехал за границу. О Берлине в 1922 см. прим.5 к письму No1 Белого Зайцеву.
5 Ср. письмо Белого Иванову-Разумнику от 25 августа 1930: ‘Собирались было с К.Н. ехать по зову поэтов в Кахетию, и вдруг испугались: переть 1 500 да 1 500: 3 000 лишних верст с чемоданами, керосинкой, чаями и сахарами, когда — Кахетия ль, Судак ли — не все ли равно’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.712). В воспоминаниях о Белом К.Н. Бугаева пишет: ‘Однажды профессор-гидролог М.А. В[еликан]ов рассказал Б.Н. о своеобразном, сделанном им наблюдении, которое он полушутя называл ‘законом щельности’: иголка падает со стола и… попадает в щель. В поездах Б.Н. часто чувствовал себя такой ‘защемленной иголкой’ и предпочитал отказаться от самых интересных планов, чем ‘очертя голову, ввергать себя в водоворот энных возможностей’.
Его ужасала одна мысль о тех ‘гигантских’ и совершенно бесплодных усилиях, которые неизбежно связывались для него с каждой новой попыткой тронуться с места.
Зимою, в Кучине — обычно это начиналось уже в январе-феврале — он изучал Путеводитель (Анисимова) и карту Кавказа и оживленно мечтал, что непременно поедет и туда, и туда: — ‘Нельзя же не увидеть такого прекрасного места’. — А когда приезжали в первый намеченный пункт и хоть немного сносно устраивались, он уже никуда не хотел больше двигаться. Сначала он отшучивался: — ‘От добра добра не ищут’. А потом говорил раздраженно и грустно: — ‘Нужно все рвать из горла. А я так не могу. С нашими слабыми силами лучше и не соваться: все равно затолкают’.
Так просидели мы в 1930 году четыре месяца в неинтереснейшем, раскаленном жарой Судаке. А в наших зимних планах была намечена и Ялта, и южный берег Крыма, и Новый Афон, и даже Кахетия, — о чем шла переписка с тифлисскими друзьями. Вместо всего Б.Н. засел за ‘Начало века’ и отговаривался, что не может теперь бросить начатой работы’ (С.40-41).
6 Белый вместе с К.Н. уехали из Судака 19 сентября 1930. 20 они приехали в Феодосию, а 24 в Москву. 25 сентября они вернулись в Кучино, где они и оставались до 9 апреля 1931 (см. А.Белый ‘Хронологическая канва передвижений за границей и в России с 1921 по 1933 г.’ — РГБ. Ф.25. Карт, из к.Х: No поступления 95-1969).
7 Белый с К.Н. жили в гостях у М.А. Волошина в Коктебеле с 9 по 11 сентября (‘Хронологическая канва передвижений…’). Это была последняя встреча двух писателей.
8 А.Н. Толстой (1882/1883-1945) и В.Я. Шишков (1873-1945) в это время постоянно проживали в Детском Селе и общались семьями с Ивановым-Разумником. У него в гостях Белый и виделся с ними. См. почтовую открытку от них Белому (написанную карандашом, дата штемпеля: Феодосия. 21.8.30):
‘Дорогой Борис Николаевич, спасибо Вам за дружеские часы в Судаке. Нам очень жалко, что не удалось проститься с Вами, — позавчера в Кубуче опять устроили вечер, а вчера пришлось выполнять долг вежливости, и опять пропал вечер. Целую руку Клавдии Николаевне. Ждем Вас обоих в Детском.

А.Толстой. Вяч. Шишков’.

(РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.278).

По свидетельству К.Н. Бугаевой, Белый читал им отрывки из ‘Масок’.
9 После возвращения в Москву Белый узнал от Зайцева о возникших ‘осложнениях’: ‘Я рассказал о положении с ‘Масками’ в издательстве ‘Федерация’. Есть мнение, имея в виду недостаток бумаги, от печатания воздержаться. Борис Николаевич немедленно вскипел: — Пусть мне ‘Федерация’ даст письменную мотивировку, почему ‘Маски’ не хотят издавать. Если у меня ее откажутся печатать, /…/ то я буду вынужден спросить, что мне делать?
Немного поостыв, он шутливо заметил: — Булгаков стал режиссером МХАТ’а, а я пойду в режиссеры к Мейерхольду!’ (воспоминания Зайцева о Белом. С.581). 18 октября 1930 Белый подписал договор с издательством ‘Земля и фабрика’ на ‘Маски’ (председатель правления: Василий Иванович Соловьев — РНБ. Ф.60. Оп.1. Ед.хр.3).
Минувшее: Исторический альманах. 15.
М., СПБ.: Atheneum: Феникс. 1993.

А.Белый и П.Н. Зайцев

ПЕРЕПИСКА*

Публикация Дж. Мальмстада

* Окончание. Начало см.: Минувшее: Исторический альманах: Вып. 13. С.215-292, продолжение: Минувшее: Вып. 14. С.439-498.

Зайцев — Белому

Поселок ‘Сокол’
3 января 1931 г.

Дорогой, милый и добрый Борис Николаевич!
31-го к вечеру приехали на место и очень быстро устроились в бытовом отношении. Остановились там же, где жили в прошлый раз1. Сразу почувствовали себя здесь своими. Нас тоже встретили как знакомых и своих, — легко, просто, ласково и хорошо.
До нашего приезда были морозы до 35-38о. А при нас потеплело до 15-20о. Так что отсутствие валенок и теплого белья меня пока не тревожит. Вновь — беседуем, смотрим, слушаем, узнаем много нового, интересного.
Но сейчас наши интересы собираются вокруг нашей книги, которую нам надо писать2. И книга, как фокус, стягивает к себе факты, узнания, мысли.
Работы очень много. Чрезвычайно обильный материал дают беседы с людьми — руководителями фабрики, учреждений. Прорабатываем.
Здесь стоят чудесные, лучезарные солнечные дни. У нас в комнате не только тепло, но жарко. И когда приходишь с улицы, с мороза, особенно чувствуешь это блаженство тепла и жара. А временами даже и страдаешь от излишка тепла.
Очень вспоминал Вас, был с Вами и с дорогой Клавдией Николаевной в вечер приезда.
Стараюсь здесь быть в ритме. По утрам занимаюсь ритмикой хоть несколько минут. Это дает возможность правильно и крепко строить работу всего остального дня. Иногда удается читать для себя.
Мы живем здесь трое в одной комнате, — с А.М. Дроздовым и писателем Н.А. Степным — очень хорошо, мирно3. Но, конечно, жить втроем трудновато для каждого из нас по-своему. Хорошо, что очень милые люди.
Вам очень кланяется А.М. Дроздов. Мы с ним непременно приедем вместе в Кучино. Он передал Гале для передачи Вам 2 снимка. Получили Вы их?
Вернее, Вы получите их в понедельник, 5-го утром, когда Галя будет в Долгом.
Забыл Вам передать, дорогой Борис Николаевич, привет от Г.И. Чулкова. Он звонил мне и просил Вам поклониться и передать, что очень бы хотел с Вами увидеться. Может быть, Вы его посетите. На этом кончаю. Думаю, что успею написать Вам еще.
Желаю на новый год бодрости, здоровья, силы и ясности.
Очень кланяюсь милой, дорогой Клавдии Николаевне, приветствую ее горячо. И желаю доброго здоровья.
Крепко обнимаю Вас

любящий П.Зайцев

Насколько серым был здесь октябрь4, трудно поверить, созерцая теперешний зимний пейзаж с заречной, снежною далью, с березами, одетыми в ризы инея, снега, — с голубыми, золотыми и розовыми красками теперешних январьских дней. В них глубокая, огромная, целящая радость!
(РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.188)
1 В ИМЛИ (Ф.15. Оп.1. Ед.хр.53) хранятся три заявления Зайцева в Мобилизационную Комиссию ВССП (от 4, 6 и 8 октября 1930) о согласии поехать на фабрику ‘Сокол’ в составе писательской бригады и о снабжении ее членов теплыми вещами. Бригада состояла из Зайцева (бригадир), М.А. Зенкевича, А.М. Дроздова, Н.А. Степного и А.С. Яковлева. Три рапорта ВССП о работе бригады на бумажной фабрике ‘Сокол’ на станции Сухона с 16 октября по 1 ноября 1930 — ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. No 55. В первом рапорте Зайцев сообщал, что ‘фабрика не оставит писателей Советского Союза без бумаги’ и что ‘бригада констатировала в процессе работы, что количественный прорыв на фабрике Сокол ликвидирован’. Во втором рапорте докладывалось о плохих условиях труда на фабрике, о плохой столовой (‘обеды плохи /…/ основной пищей является капуста и немного картофеля. Жиров и мяса почти нет’) и о плохом снабжении кооператива: ‘рабочие не получают даже снабжения по норме’ (сахара не было два месяца). Рабочие несколько месяцев даже не получали жалования ‘из-за отсутствия дензнаков’. В заключение рапорта Зайцев писал, что ‘рабочие жалуются на упадок сил на почве недоедания’, а ’26 октября бригада устроила в местном клубе литературный вечер, прошедший с большим успехом при переполненном зале. Члены бригады читали произведения (стихи и рассказы), посвященные работе фабрики Сокол’. В третьем рапорте сообщалось, что ‘т.Зайцев с 27-го по 30-е октября болел гриппом’, а ‘т.Яковлев, по постановлению бригады, был командирован на охоту, ввиду того, что питание бригады было крайне скудное’. Дневниковые записи Зайцева по работе писательской бригады на фабрике ‘Сокол’ (ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. No 56). В единице No 57 содержатся предполагаемые экспонаты на выставку, посвященную фабрике (9 декабря 1930).
2 См.: ‘Социалистический договор фабрики ‘Сокол’ и ударной писательской бригады в составе: Дроздов, Зайцев, Степной и Яковлев’ от 16 января 1931. Писатели согласились закончить книгу о фабрике к 15 марта (ИМЛИ. Ф.15. Оп.1. No 58).
3 Об Александре Михайловиче Дроздове (1895-1963) см.: Русский Берлин 1921-1923. Париж, 1983. С.80-87. Белый был знаком с ним со времени их жизни в Берлине в 1921-1923. Н.Степной — псевдоним Николая Александровича Афиногенова, железнодорожного служащего, затем писателя, отец драматурга А.Н. Афиногенова.
4 В октябре 1930 Белый отмечал юбилей — 50-летие со дня рождения. В своих воспоминаниях о Белом Зайцев пишет: ‘Он получил приветственные телеграммы от Мейерхольда и З.Н. Райх, М.М. Коренева и от меня. Я был в отъезде. Но юбилей его не праздновали. Было не до него. Шла чистка партии и всего советского аппарата’. Белый также получил телеграмму от Пастернака (текст ее см.: Андрей Белый. Проблемы творчества. С.699) и от Иванова-Разумника (ответ Белого ему: Там же. С.720).

51

[январь 1931]1

Голубчик, дорогой,

обращаюсь к Вам с просьбой, которая для нас тяжела, когда думаешь, что она в связи с отрывом Вас от дела, — но — родной, если есть какая-нибудь возможность для Вас завтра утром пораньше, не позднее часу, приехать в Кучино, никогда не забуду этой Вашей услуги. Н[иколай] Е[мельянович] скончался2. Мы можем завтра оказаться в очень трудном положении, и ряд вопросов к Вам важен, и нужно Ваше присутствие (а не в субботу, суббота отпала с кончиной Н[иколая] Е[мельяновича]). Теперь иные заботы, о которых не скажешь в письме, а просто: если хоть какая-нибудь возможность есть у Вас приехать не позднее часу дня (быть в Кучине), то пожертвуйте нам это время.
Обнимаю Вас

Б.Бугаев

1 Датируется по помете карандашом Зайцева на конверте (без марки).
2 5 и 13 февраля 1930 Белый записал в РД: ‘Болен Николай Емельянова’ Шипов. У него в доме Белый снимал две комнаты. Уже в конце декабря 1930 Белый начал думать о ‘ликвидации’ жизни в Кучине и о длительной поездке на Кавказ из-за возрастающих трудностей жизни под Москвой. 2 января 1931 Белый писал Иванову-Разумнику: ‘Вижу во сне: старичок Николай Емельянович, которого ни разу не видал навеселе (ему уж 70 минуло) в буйно-пьяном виде с сапом и пыхом тщетно тщится выжать каплю вина из пустого бараньего бурдюка, над которым он трудится. Рассказываю К.Н.: ‘Вот бессмыслица!’ В этот же день слышу возглас Н.Е. за стеной: ‘А я видел во сне, что пью шампанское» (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.723) и ‘Я занят и полуболен. Елиз[авета] Троф[имовна] — в хвостах, и тоже полубольна, у Н.Е. грудная жаба, ему 70 лет. Итог — в Кучине не проживешь, это — вывод 2-х лет, люблю Кучино, а здоровье и силы не позволяют: сырь, холод, мрак… Мы с К.Н. сериозно задумываемся о переселении на юг (пока — между нами)’ (Там же. С.725). А 12 марта 1931 Белый ему же: ‘Я, было, в январе чуть не оказался у Вас без предупреждения, /…/ не приехал только потому, что я впал в 4-ый грипп, а К.Н. в 3-ий, /…/ Кучино /…/ катастрофически рухнуло. /…/ Наконец: умер старичок, Н.Е., на котором держался весь наш режим, как оказалось, без него Ел[изавета] Троф[имовна] — сошла с ума: стала ‘злой ведьмой» (Там же. С.727-728). См. также воспоминания К.Н. Бугаевой о Белом, с.214-215.

52

[21 февраля 1931]1

Дорогой Петр Никанорович,

Не будет ли у Вас возможность забежать к К[лавдии] Н[иколаевне], есть несколько спешных вопросов2. И между прочим: прошение о керосине.
Неожиданно сел во тьму: Е[лизавета] Т[рофимовна] не предупредила, и сегодня открылось: керосина нет, лампы — не заправлены3, ее — нет дома.
Пришлось бежать в Москву, ибо с 7 часов сидеть во мраке, — трудно. Просто и не знаю, что делать! Нам на 2 недели дают 1/2 литра на человека [!]?
Хотелось спешно поговорить о форме прошения. Не зайдете ли завтра, или с 1 до 2 (пойду в 2 к Чулкову), или часов в 5 1/2. Если бы знал, когда Вы дома, то — забежал бы к Вам. Остаюсь любящий Вас

Борис Бугаев

1 Датируется по помете синим карандашом Зайцева и на письме и на конверте (без марки): 21/II 1931. Письмо написано карандашом.
2 В это время шли переговоры с заведующим ГИХЛ В.И. Соловьевым и с Союзом советских писателей о творческой поездке на Кавказ с целью написать книгу о Советской Грузии (см. воспоминания Зайцева о Белом. С. 584). Командировочные удостоверения от ГИХЛ’а и ВССП’а были выданы 26 февраля 1931. Поездка не состоялась.
3 О ‘керосинной’ проблеме см. письмо Белого Иванову-Разумнику от 2 и 10 января 1931, где можно найти следующие подробности: ‘Только сегодня получили керосин, и думается, потому, что 2 раза был у керосинщика и даже написал ему письмо, что имею намерение в случае продолжения керосинного безобразия отправиться в редакцию газеты ‘Правда’ с просьбой обратить внимание на вредительство в районе Салтыковка-Кучино’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.725). 12 марта 1931 ему же: ‘с января пропал керосин, 2 месяца боролся за право иметь керосин, наконец к отъезду — получил керосиновую бумажку, а — то: керосинная очередь — до 400 человек (был такой период), 2 месяца сидели без электричества, так что: однажды сбежал в Москву от перспективы с 6-ти погрузиться в мрак и холод’ (Там же. С.728). См. также воспоминания Зайцева о Белом: ‘На следующей неделе [в феврале 1931] я застал форменный разрыв дипломатических отношений между хозяйкой дома и Белым. Елизавета Трофимовна наговорила Борису Николаевичу грубостей, тот замолчал, перестал раскланиваться, словом, совсем прекратил общение с ней’ (Там же. С.584).

53

Детское Село. 14-го апреля [1931]

Дорогой, милый Петр Никанорович, —

простите, что долго не писал, все устраивались, налаживались на новом месте, да и люди мешали1. Устроились великолепно — так, как и не мечтали, комнаты великолепны, домик очарователен: с двором, тепло, главное сухо, нигде не дует, живем изолированно, купил дров, и — топим, вероятнее всего, что останемся и на лето, уже все обговорено, в Москву заедем за вещами, очень ненадолго2, все складывается в смысле помещения так, что того, чего нет в Кучине и в Москве, мы нашли в Детском. Теперь вопрос о карточках, ввиду продолжительного бытия и общего хозяйства с Ивановыми, нужно нам либо карточки, либо высылку из распределителя, хлеб по дорогой цене пока можно достать, и поэтому: обошлись бы пока без карточек если они нужны вам, важнее получать продукты из распределителя. Милый друг, — просьба: пришлите чаю из распределителя (помните, — наш разговор в такси о том, что там можно за 20 рублей получить чаю: чай существенно выручит), сладкого пока не посылайте, закупите сколько можно чаю, и вышлите при другой посылке, или порциями, если в распределителе продают что-нибудь за отдельную плату (например, копченую колбасу, сыру или масло, — пришлите), если за отдельную плату можно прислать икры паюсной, — да, в будущем нужны хрупы в наше общее хозяйство. К[лавдия] Н[иколаевна] Вам напишет подробней. Как с культурным налогом? Напишите, адрес: Детское Село (близ Ленинграда). Октябрьский бульвар, д.32. Р.В. Иванову. Мне. Ну — пока: обнимаю, желаю всего доброго, всем сердечнейший привет. Остаюсь любящий и благодарный

Б.Бугаев

P.S. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет привет. Очень важно папиросы.
Почтовая открытка. Штемпель Детского Села: 15.4.31. Штемпель Москвы: 17.4.31.
1 В середине марта 1931 поездка Белого на Кавказ отпала (отчасти из-за слухов, переданных Белому, об отдельных случаях чумы в Тифлисе), и возник вопрос, куда переехать ‘из сырого, распадающегося, ставшего мрачным Кучина’ (письмо Иванову-Разумнику от 12 марта 1931.: Андрей Белый. Проблемы творчества. С.728). Иванов-Разумник звал его с К.Н. в Детское Село, а С.Д. и С.Г. Спасские в свою ленинградскую квартиру. В конце месяца Белый начал ‘ликвидацию’ жизни в Кучине: ‘[он с К.Н.] захватили с собой все необходимое в Москву, в Долгий переулок. Там, в скромном полуподвале жили: мать и брат Клавдии Николаевны, ее первый муж — П.Н. Васильев. У Белого появились планы об устройстве в Детском Селе, под Ленинградом, где Р.В. Иванов-Разумник предложил ему часть своей жилой площади’ (Воспоминания Зайцева о Белом. С.585). С 1 по 8 апреля были деловые поездки в Москву, главным образом, за билетами, о чем 1 апреля Белый писал Иванову-Разумнику и Б.Г. Каплуну, брату Софьи Гитмановны Спасской:

Дорогой Борис Гитманович,

до сих пор не мог у Вас быть: болел и разные несчастия и заботы, и даже теперь мне стыдно, что я обращаюсь к Вам по письму Сони с просьбой. Соня и Раз[умник] Вас[ильевич] нас давно с К.Н. зовут в Ленинград. Но говорят, что билетов достать почти нельзя. И вот Соня советует мне обратиться к Вам с просьбой поспособствовать нам получить 2 билета все равно, где — в жестком ли плац-картном, в мягком ли, в крайнем случае — в международном. П.Н. Зайцев будет с Вами говорить по телефону, я же должен метаться между Москвой и Кучиным все эти дни, а в Москве у меня нет квартир с телефонами.
Милый, может бы[ть] поспособствуете, или посоветуете, как получить нам билеты на 4-ое апреля (суббота).
Ужасно хотелось бы с Вами повидаться, был бы свободен накануне проэктируемого отъезда т.е. 3-го с просьбой по уговору переночевать у Вас.
Милый за совет, или помощь был бы страшно благодарен. П.Н. Зайцев с Вами условится о билетах и мне сообщит.
Еще раз простите, за просьбу: так важно отдохнуть в Ленинграде, а сил нет туда дотащиться.

(РГАЛИ. Ф.53. Оп.6. Ед.хр.17)

9 апреля 1931 Белый и К.Н. выехали из Москвы. Они прибыли в Детское Село, на квартиру Иванова-Разумника (Октябрьский бульвар, д.32), 10 апреля. Первые дни были переполнены встречами с ленинградскими друзьями.
2 Уезжая в Детское Село, Белый думал, что они с К.Н. Васильевой едут только временно: ‘Надеемся зацепиться, прожить лето (сняв комнаты), еще более тайная надежда: авось за лето найдем что-нибудь на зиму, но за вещами и с целью ликвидировать Кучино придется возвращаться в Москву — в мае ли, в июне ли, — так что: едем полу-налегке’ (письмо Иванову-Разумнику от 1 апреля 1931. Андрей Белый. Проблемы творчества. С.731). См. также воспоминания Зайцева о Белом: ‘Свой литературный архив он оставил в Долгом переулке: слишком громоздким он оказался для перевозки, а в случае необходимости за ним можно было приехать. Уезжая, Белый оставил мне полную доверенность на ведение его литературно-издательских дел. Мы условились регулярно сноситься почтой, а в срочных случаях и телеграфом’ (Там же. С.585-586).
Машинописный экземпляр доверенности (с подписью Белого), с датой 15 марта 1931, хранится в РГАЛИ. Ф.1610. Оп.1. Ед.хр.45:

ДОВЕРЕННОСТЬ

Я, нижеподписавшийся, БОРИС НИКОЛАЕВИЧ БУГАЕВ (псевдоним АНДРЕЙ БЕЛЫЙ), проживающий ст.Салтыковка, Нижегородской жел. дор., Новое Кучино, 1-ая Железнодорожная улица дом No 40, настоящей доверенностью уполномачиваю ПЕТРА НИКАНОРОВИЧА ЗАЙЦЕВА вступать в переговоры и соглашения со всеми Государственными и Кооперативными Издательствами и Редакциями Периодических Изданий по вопросу об издании моих литературных произведений, вступать в договоры и сделки на издание таковых, устанавливая сроки, цены и все другие условия по своему усмотрению, учинять расчеты и получать следуемые мне авторские гонорары, быть моим представителем в отношении издания моих произведений пред всеми местами, лицами и учреждениями и выполнять все действия и формальности связанные с изданием моих произведений, получать от всех мест, лиц и учреждений в том числе из Государственного и прочих банков, сберегательных касс, почты и телеграфа и прочее все причитающиеся мне денежные суммы и ценности по разного рода документам и основаниям.
В ограждение моих прав и интересов вести все мои судебные, административные и прочие дела во всех судебных, общественных и правительственных, а также в административных учреждениях с правом на совершение всех процессуальных действий, приносить жалобы в высшие инстанции, получать исполнительные листы, приводить по ним решения в исполнение всеми указанными в законе способами, прекращать дела миром, передавать дела на разрешение в третейский суд, признавать исковые требования и отказываться от таковых полностью и частично, получать присужденное имущество и деньги.
Довереннность дана с правом передоверия судебных дел.
с[им] з[аверяю] Борис Николаевич Бугаев (литературный псевдоним Андрей Белый) [подпись]

г.Москва

54

Детское. 19-ое апреля [1931]

Милый, милый друг,

Спасибо, спасибо за письмо, на днях пишу подробно, все эти дни и занят, и отдыхаю, дни наполнены, дела многи, а — отдыхаем, точно в ванне. Именно потому, что хочется подробней описать наше житье-бытье, — откладываю письмо до свободного дня, открытка лишь отписка. Дорогой друг, очень сильно вспоминаем Вас, и здесь еще раз переживаю радость, что Вы такой, какой Вы есть: добрый, хороший, нужный для души. И да будут наши добрые мысли Вам поддержкой.
О другом: пришлите в ближайшей посылке грибов, папирос, чаю (если можно купить в распределителе), и соедините Вашу посылку с посылкой Анны Алексеевны (о ней К[лавдия] Н[иколаевна] пишет Анн[е] Алекс[еевне]1), пришлите то, что сочтете нужным. Как мои литературные дела2? Обнимаю. Привет от К[лавдии] Н[иколаевны]. Пишу на днях.

Б.Бугаев

Почтовая открытка. Штемпель Детского Села: 19.4.31.
1 А.А. Алексеева — мать К.Н. Васильевой.
2 12 марта 1931 Белый писал Иванову-Разумнику: ‘знаете, — с ‘Началом века’ — плохо: кажется — книга не пройдет. Зато ‘Москва’ прошла’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.728).

55

Детское. 22 апреля 31 г.

Дорогой, милый, Петр Никанорович,

Получил Вашу открытку от 20-го. Давно собирался Вам написать о нашем житье-бытье, доехали без сучка без задоринки, устроились у Раз[умника] Вас[ильевича] так, что и не представляли себе, что так можно устроиться, точно жест судьбы, все усилия наладить жизнь в окрестностях Москвы рвутся, наоборот: здесь слагается почти так, точно все, чего искали, упало под ноги, во-первых: комнаты, верней комната с разделением на-две с ширмами дает: 2 комнаты, в половине К[лавдии] Н[иколаевны] великолепная, герметическая печка, 6 маленьких полен достаточны для отопления, в моей половине печурка, дающая тепло, огромные окна, своды, высокие потолки, меблировка (письменный стол и т.д.) — все создает уют, великолепный свет, воздух сухой, тепло, tо все время у нас 14-15-16 градусов, а дров почти не употребляем, и заметьте, комнаты зимовали с невставленными рамами, и их не топили, ибо они пустуют (хозяева, Сиповские, позволили Р[азумнику] В[асильевичу] поместить нас)1, мы в полной изолированности от Р[азумника] В[асильевича], — у себя: никто не сидит под стеной, как в Кучине. Словом после ужасов зимы — ослепительный контраст: тепло, свет, тишина, сухость, воздух, и я до сих пор переживаю эти нормальные условия жизни, как праздник, и только в них поняли мы, какой ужас в Кучине и как мы с К[лавдией] Н[иколаевной] настрадались. И зреет решенье: дудки, — с Кучиным кончено, 6 гриппов, беспомощность, злая старуха, бестолочь, печи с дырами, кучинские налоги, отсутствие света, почты и т.д. — главная причина нашего нервного расстройства, а здешнее благополучие, устройся мы на-зиму обойдется дешевле кучинского гнилья и кучинской ‘старухи’, всю беззастенчивость которой оценили лишь здесь, в нормальных условиях.
С Кучиным рвем, но об этом пока ни слова в Кучине, сами приедем, когда вырешится оконч[ательное] решение, наоборот: дорогой друг, Вы сослужили бы службу, если бы среди наших, так сказать, вели агитацию о том, как тяжело в Кучине, и как хорошо нам здесь, ибо суть в том, что мы с К[лавдией] Н[иколаевной] решили про себя здесь и перезимовать, ибо 9/10, что с осени именно помещение это может быть отдано нам, писать долго, как это дело обладится (скажу в Москве), но есть план у Р[азумника] В[асильевича] нам здесь устроиться коммунально. Представьте: дров в Детском пока в изобилии, и я тотчас по приезде обзавелся ими, и теперь топим во славу, тепло и ‘с-у-х-о’, вот что главное, едва попали сюда, сейчас же испарились мечты о теплом климате, эти ‘мечты’ — невозможность жить в подмосковном гнилье. И уже Р[азумник] В[асильевич] советует нам теперь запастись дровами на зиму, ибо и здесь ходят слухи об исчезновении дров.
Все суть не в нашем решении, а в той тяжелой операции с переездом К[лавдии] Н[иколаевны], т.е. о том, чтобы ее ‘о-т-п-у-с-ти-л-и’ (?!?!) родные2, и здесь друзья могли бы подготовить ей почву, выдвигая невозможность около Москвы устроиться так, как здесь (но о нашем уже решении ‘бороться’ за переезд, разумеется, ни звука пока). Вот в чем, дорогой, моя просьба.
Вы сами знаете, как трудна К[лавдии] Н[иколаевне] двойная жизнь (Москва-Кучино) с перетаскиванием предметов, с ломкой психологии, где бы мы ни жили, — та же картина, во-вторых: таких вторых условий жизни, как здесь, не найдешь и в смысле помещения, и в смысле хозяев, и в смысле изолированности, света, и т.д. Кроме того: здесь все условия деревни (здоровый воздух, великолепное место, рядом поле) минус подмосковной трущобы с ‘мещанами’, самообложениями и прочими ужасами подмосковной3. Наконец: где бы ни жили мы, мы в силу условий, о которых писать долго, — в полном отрезе, ведь вне Ваших приездов мы отданы разным ‘Антонихам, Трофимовнам, керосинщикам’, и часто нас в Кучине охватывает ужас: ‘Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин’4. Здесь рядом: Шишковы, Разумник, Толстые, мой друг, Петров-Водкин5, все работают и не мешают друг другу, есть с кем отвести душу, не тащась в Москву.
И еще есть много, много доводов в пользу нашего устройства в Детском на будущую зиму, помеха лишь в К[лавдии] Н[иколаевне] — в том, что ее, как клещами защемили в Москве родные, не понимают, что ей ‘н-ев-м-о-г-о-т-у’, что она т-а-е-т и что никакие Химки, Кусковы не разрешают проблемы, ей надо отдохнуть, хоть годок, у нее даже нет воли произвести операцию, чтобы вырваться из дому, неужели упор Анны Алексеевны, непонимание Елены Ник[олаевны], огорчение П[етра] Н[иколаевича], карточки, проблема прописки и т.д. (жилая площадь) мотивы для того, чтобы ее сломать бесповоротно? И с ней — сломать меня?6 Две жизни в угоду Молоху быта!
Нет, — да не будет.
Общественное мнение близких и любящих нас людей могло бы помочь нам с ней вырваться и отдохнуть, ибо повторяю: Детское точно посылается судьбой.
Но, человек располагает, а судьба решает, если представится случай хорошо устроиться под Москвой и обойтись без Кучина,
— сообщите: ‘Сумлеваюсъ штоп’, в Кучино ж — н-и з-а ч-т-о! И стало быть прибиты к Детскому. Вот наше положение, и единственное наше теперешнее опасение в том, что этот простой факт разыграется такими ‘тррагедиями’, что вместо отдыха К[лавдия] Н[иколаевна] сломается окончательно. Буду осторожно писать Елене Ник[олаевне], пока пишу Вам о том, что мы хотели бы.
Итак: пока Елиз[авете] Троф[имовне] не говорите, что бросаем Кучино, но бывая в Кучине с Лелей, постепенно было бы хорошо вывезти из Кучина некоторые из тех книг, которые на полке, где лежит Пушкин, керосинку (под предлогом чинки, — мы де просим: говорю о печке, стоящей в комнате), машинку ремингтонную, которая ведь Вам нужна для работы, камушки (Леля их просила), захватите, что можете, не возбуждая подозрений Е[лизаветы] Тр[офимовны].
И еще: утверждайте нас в мыслях, и помогите нам косвенно, осторожно приучая Анну Алекс[еевну] к мысли, что нам ‘здесь’ хорошо, а около Москвы — нет. Разумеется, если вдруг откроется сногсшибательная возможность устроиться под Москвой — напишите.
Дорогой друг, — чувствую грусть в Ваших письмах. Бедный Вы, — и сами болели, и Марья Сергеевна. Когда будет времячко, пишите о себе все. Ваша жизнь лежит на сердце моем. Часто думаем о Вас, очень и очень Вас, дорогой друг, не хватает для души: крепко мы за эти годы к Вам привязались, и буде устроимся здесь, — постоянно будем ощущать изъян, иногда кажется: вот приедет Петр Никанович [так!]!
Как работа? Как драма? Как Светлана и ее маленькие подруги (их игры с), как Леля? Всем сердечный, сердечный привет, со всеми близкими постоянно в мыслях.
Дорогой друг, — теперь кратко о делах.
1) Если не заехали к Каплуну и не сдали, лучше пошлите почтой, соединившись с посылкой Анн[ы] Алекс[еевны], ибо Каплун,— когда-то еще поедет, и мы с Ленинградом не часто общаемся7, почтой проще. А посылка нужна, ибо все присланное поступает в общее хозяйство: ведь кормят-то нас Ивановы, а в Детском продуктов почти нет. Мы так обязаны им, что помощь им продуктами — маленькая рекомпенсация того, что они нам делают.
2) Горюю, что упустили чай (при первом возможном случае, купите).
Спасибо за выписку, пока еще без карточек, ибо Р[азумник] В[асильевич] советует приписать их к Ленинграду через Толстых (ленинградцам больше дают, и мы, как москвичи, имеем право на Ленинград), сегодня обедаем у Толстых и будем говорить о карточках.
3) Как вопрос с получением из ‘Красной Нови’8!
4) Как дела с ‘Началом Века’ и с ‘Масками’?
5) О посылке М[ихаилу] А[лександровичу] текста ‘Петербурга’, — не знаю: речь идет о романе ли, о драме ли9? Если о тексте драмы, — то разве нельзя послать текста ‘Мхата II-го’? Единственный трафарет текста-драмы лежит в сундуке моих рукописей, в папке у Клавдии Никол[аевны] в комнате (ключ у Петра Николаевича), это — раккурс основного текста (формою — уменьшенного листа, ремингтон, исчерканный мной), если он нужен для постановки, то — Вы бы могли извлечь его, отыскав в одной из папок: в верхнем ящике сундука, но отослать, — я не знаю как и кому: 1) с соблюдением всех гарантий, может быть, через ‘Вокс’10, 2) с уверенностью, что я не вляпаюсь в историю, подобную ‘замятинской’11, т.е. лишь при условии, что студия Чехова не ставит никаких контр-револ[юционных] пьес, Мейерхольд мог бы помочь советом (а, может быть, и содействием), предоставляю этот вопрос Вашему такту, возможностям реальным, и главное, Вашему времени, если хлопотливо, не надо, объясните все Влад[имиру] Ник[олаевичу].
И дорогой друг, обнимаю Вас с любовью и с чувством неизменной близости. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет сердечный привет и просит благодарить.

Б.Бугаев

Письмо было отправлено спешной почтой. Штемпель Детского Села: 22.4.31. Два штемпеля Москвы: 23.4.31.
1 Сиповская Елена Львовна — вдова историка В.В. Сиповского. В ее доме в Детском Селе жил Иванов-Разумник с семьей, одну из комнат с апреля 1931 занимали Белый с К.Н. Васильевой.
2 К.Н. Васильева была связана с Москвой уходом за пожилыми и больными матерью и теткой.
3 10 января 1931 Белый писал Иванову-Разумнику из Кучина: ‘Устал я в Кучине от головотяпств и вредительств, в учреждениях здесь густая смесь из мещанства и головотяпства. Как дело дойдет до поселкового Совета или кооператива, — покрываюсь холодной испариной…’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.725-726). Далее Белый пишет о постоянной проблеме с налогом самообложения.
4 Седьмая и восьмая строки первой строфы стихотв. ‘Бесы’ А.С. Пушкина.
5 Шишковы (у Белого ‘Шипковы’) — В.Я. Шишков, его жена Клавдия Михайловна и ее родители, жившие в то время у Шишковых в Детском Селе, — Раиса Яковлевна и Михаил Иванович Шведовы. См.: Завалишина Н. Детскосельские встречи: Главы из воспоминаний // Звезда. 1976. No 3. С. 172-183.
Белый познакомился с художником Кузьмой Сергеевичем Петровым-Водкиным (1878-1939) в Петрограде, в марте 1920, когда они оба принимали активное участие в ‘Вольфиле’. В 1920-е годы Белый часто цитировал его выражение ‘наука видеть’ и в мае-июне 1931 позировал ему для портрета. Портрет был закончен в 1932 (по свидетельству К.Н. Бугаевой, Белый нашел портрет очень удачным). Иванов-Разумник считал Петрова-Водкина ‘самым большим из наших художников, но в области мысли социально-политической — путанной головой’ (Тюрьмы и ссылки. Нью-Йорк, 1953. С. 127).
Об А.Н. Толстом в 1931 Иванов-Разумник писал: ‘Третьим [на именинах жены. — Публ.] был ни друг, ни приятель, ни даже просто хороший знакомый — Алексей Толстой. Этот заплывший жиром человек, талантливый брюхом, ходячее подтверждение мнения Пушкина о поэзии, совершенно беспомощный в вопросах теоретических, всю жизнь однако умел прекрасно устраивать свои дела, держал нос по ветру и чуял, где жареным пахло. Разумеется, он был теперь самым верноподданейшим слугою коммунизма’ (Там же. С. 127)
6 15 марта 1931 Белый писал Иванову-Разумнику: ‘где-то роится мысль о просто переезде из Кучина, — не в окрестность Москвы, а в окрестность Ленинграда, — подчеркиваю, если только обстоятельства жизни К.Н. ей позволят со мной поехать, вне ее — никуда не уеду, ибо не мню себе жизни без нее’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.730).
7 Борис Гитманович Каплун (р. 1894) — старый большевик, племянник М.С. Урицкого, в начале 1920-х сотрудник управления Петроградского совета. В своих неопубликованных воспоминаниях о ‘Вольфиле’ Н.И. Гаген-Торн пишет о нем: ‘меценат и радетель Вольфилы, безмерно интересовавшийся делами русской литературы, почитатель А.Белого и А.Блока’. После отъезда Белого в Берлин в 1921 (где брат Каплуна, Соломон Каплун-Сумский, владел издательством ‘Эпоха’, выпустившим ряд книг Белого) его мать поселилась в петроградской квартире Каплуна (сам он получил назначение в Москву).
8 ’20 марта я зашел в ‘Красную новь’к новому редактору А.А. Фадееву. Он пригласил меня в кабинет, предложил присесть и сразу, без предисловий, развернул рукопись ‘Начала века’, сказав, что берет пока из нее три куска: ‘Год зорь’, ‘Экзамен’ и ‘Смерть отца’.
— Вы понимаете: из этой книги трудно выбрать. Лучшее в ней о Брюсове, Бальмонте и Мережковском — нам печатать нельзя — не марксистское освещение. А эти куски — нейтральные… Поглядим, что будет… /…/
В отобранных отрывках оказалось полтора печатных листа. Подписали на них договор.
— Новому читателю книга будет скучна, непонятна и неинтересна, — заметил деловито и сухо Фадеев…’ (Воспоминания Зайцева о Белом. С.585). ‘Из воспоминаний. Год зорь’ появилось в четвертом номере журнала за 1931.
9 Осенью 1925 М.А. Чехов (1891-1955) ставил инсценировку романа Белого ‘Петербург’ во МХАТе II (см. прим. 1 к письму No8 Белого Зайцеву). В начале июня 1928 он выехал с женой за границу для отдыха и лечения. Там он и остался навсегда. 3 февраля 1931 в Париже было основано Общество друзей Театра Чехова, и летом состоялись первые спектакли труппы Чехова на сцене театра ‘Ателье’. ‘Петербург’ не входил в репертуар труппы.
10 ВОКС — Всесоюзное общество культурной связи с заграницей (1925-1958).
11 Имеются в виду опубликование романа Е.И. Замятина (1884-1937) ‘Мы’ за границей в 1927 и кампания травли писателя в августе-сентябре 1929. См. запись от сентября 1929 в РД: ‘С отвращением реагировал на инцидент Пильняк-Замятин’, а от октября: ‘Продолжаю волноваться инцидентом Пильняк-Замятин’. В комментариях к роману ‘Мы’ (Замятин Е.. Сочинения. М., 1988) Евг. Барабанов подробно излагает всю историю кампании и пишет: ‘Выступление Волина было лишь началом кампании, истинные причины которой не имели прямого отношения ни к роману Замятина, ни к повести Пильняка [‘Красное дерево’, изданное берлинским издательством ‘Петрополис’. — Публ.]. Речь шла о чистке Федерации объединения советских писателей /…/ и чистка эта должна была начаться с ‘аполитичного’ Всероссийского союза писателей’ (С.530). Инсценировка романа Белого, впервые опубл. мною под названием ‘Гибель сенатора’ (Петербург). Историческая драма (Беркли, 1986), оставалась неопубликованной в Советском Союзе, хотя договор с ‘Ленгизом’ был заключен в 1924. См. письмо Белого П.Н. Медведеву от 23 апреля 1929 (Взгляд. С.440).

56

Детское. 2 мая [1931]

Дорогой Петр Никанорович,

послал Вам спешной почтой большое письмо числа 20-го. До получения от Вас вестей пишу лаконично: только о необходимом. Ради всего, — скорей вышлите папиросы из Секублита1, ве-дь ме-сяц живем московским запасом, в Детском нет, в Ленинграде трудно достать, получили 2 посылки, в них очень тяжелые и почти ненужные нам консервы, а необходимых для жизни папирос нет, по причинам о которых долго писать, живем без карточек, столуемся у Р[азумника] Васильевича], стало быть: нам надо возмещать им крупами, ибо это основа питания, крупы нужны, а консервы и прочая роскошь — нет, нам же с К[лавдией] Н[иколаевной] до зарезу лично необходимы папиросы, — ибо осталось 2 коробки, если в Ленинграде нет, — зарез, а они как нарочно не посланы, 2-х [вероятно, во-2-х. — Публ.] Р[азумник] В[асильевич] сидит без табаку, если в распределителе есть табак ужасно прошу, — вышлите, во вторых: конечно же нам нужен чай, а всякие ‘роскоши’ в роде консервов ввиду главных потребностей лишь постольку поскольку есть место. Главное же — крайняя нужда в папиросах. Почему не пишете? Остаюсь искренне любящий Вас

Б.Бугаев

Почтовая открытка. Штемпель Ленинграда: 3.5.31. Штемпель Москвы: 4.5.31.
1 См., например, следующее заявление Белого:

В Секублит.

Бориса Бугаева (Андрея Белого)
Заявление

Прошу выдать мне продовольственно-столовую книжку на октябрь вместе с табачною карточкой, доверяю получить то и другое Петру Никаноровичу Зайцеву.

Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый)

2-го окт[ября] 30 года.

Кучино (близ Салтыковки)
(РГАЛИ. Ф.1610. Оп.1. Ед.хр. 45).

57

Детское. 22 мая 31 г.

Дорогой Петр Никанорович,

телеграмму получил: спасибо за Горького1, на днях напишу Вам письмо, получены ли деньги из редакции? У Вас ли они? Вам они будут нужны для распределителя, справьтесь, не нужны ли Анне Алексеевне, тогда — дайте (дайте, — во всяком случае), и напишите, сколько у Вас. Впрочем обо всем пишу. Пока живем тихо и мирно. Остаюсь искренне любящий

Борис Бугаев

Почтовая открытка. Штемпель Детского Села: 22.5.31. Штемпель Москвы: 23.5.31.
1 В неопубликованной части своих воспоминаний о Белом (значительно обрезанный текст этого куска дан в опубл. варианте: Андрей Белый. Проблемы творчества. С.586). Зайцев пишет: ‘В 1930-1931 году мной и моей квартирой очень заинтересовались наблюдающие органы. /…/ В апреле [в ночь с 8 на 9 мая. — Публ.] 1931 года сказались плоды этих наблюдений. В Долгий переулок [где находилась квартира Васильевых. — Публ.] явились агенты и забрали архив Андрея Белого. Одновременно начались аресты людей, связанных с Белым и Клавдией Николаевной. Они в это время уже выехали в Детское Село и поселились у Иванова-Разумника. Я тоже мог ожидать, что за мной придут и решил отправиться в Детское Село, чтобы предупредить Бориса Николаевича о том, что произошло в Долгом и о другом, не менее печальном. /…/ И тут мое неожиданное прибытие… Белый немедленно написал письмо М.Горькому, и я тут же отбыл в Москву. По приезде позвонил Алексею Максимовичу, но он не смог меня принять, и я обратился к Всеволоду Вячеславовичу Иванову, который согласился отвезти письмо. В бытность свою в Берлине Белый встречался с Алексеем Максимовичем /…/ но, видимо, близость между Горьким и Белым не создалась. Алексей Максимович отказался хлопотать об архиве Бориса Николаевича ввиду сложности обстановки. Архив пропал, а в нем было много ценных материалов, в том числе философская работа ‘История [становления] самосознающей души’, где были освещены учения философов, начиная с древней Греции’.
Письмо Белого Горькому от 17 мая 1931 было опубликовано мною: Минувшее: Ист. альманах: Вып. 12. М., СПб., 1993. С.350-351. 27 мая Белый обратился к Горькому за помощью, ‘на что Горький /…/ откликнулся доброжелательно и действенно: ‘Уважаемый Борис Николаевич, — писал Горький 19 июня 1931 г., — я просил похлопотать по Вашему делу П.П. Крючкова и сегодня он сообщил мне, что все рукописи будут немедленно возвращены Вам…» (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.303). Возможно, что текст письма от 17 мая идентичен с текстом от 27 мая, который также находится в РГАЛИ (Ф.53. Оп.6. Ед. хр.15), но в настоящее время не выдается по просьбе редакторов, готовящих все еще мифическое полное издание переписки Горького. Осенью 1931, после хлопот, доведших Белого до сердечной болезни, — большинство из конфискованных рукописей ему вернули.

58

Троицын день [1931]

Дорогой друг.

Совершилось!
Оттого не писал, что не стоило: ждал! Как только выяснится, что она в Москве, — буду тотчас1 , пока же на случай передач и прочего, что может понадобиться, — сижу, дорогой, — не знаю, сколько пробуду в Москве: ничего не знаю, но в Кучино не вернусь: не могу… Все — напомнит, если понадобится, — горячая просьба: дать ночлег у Вас (не знаю, как у Анн[ы] Алекс[еевны], — может, и негде). Буду добиваться свидания с Аграновым2, и вообще действовать, и потом, — на случай возможной ее высылки надо быть готовым: ее встретить, будущее — покажет.
О себе — не пишу, ибо меня — нет, я — с ней до такой степени, что ощущаю себя в Детском, как тело без души, вся ставка на твердость, не не [так!] жизнь, а миллион жизней мне — она.
После того, как взяли ее, сутки лежал трупом, но для нее в будущем надо быть твердым, и я … — возьму себя в руки.
Дорогой брат, будьте тверды и Вы, не мы первые, не мы последние из тех, чья участь — венец терновый.
Письмо разорвите.

——

И вот уже, даже в эти дни и часы, когда вся жизнь моя, как разрывается, — ‘Марфинские’ заботы (для ради нее в будущем), вероятно нужны будут деньги: не мало, как знать, где судьба повелит жить, а мы с К[лавдией] Н[иколаевной] уже протратились на дрова (было наладилась жизнь зимой здесь, надо было тратиться: дрова дорожают), в будущем [нет продолжения фразы. — Публ.] Теперь — никаких рессурсов, поэтому, дорогой, — если можно продайте мою машинку3, за нее могут дать, ведь, может быть, эти деньги и будут фондом устройства где-нибудь вдали, куда, может быть, попадет К[лавдия] Н[иколаевна], а за ней — я.
Господь с Вами! Она все эти дни твердила мне: ‘Идут печали: печаль же радости залог!’ Радость наша — одна: небесная, и мне невыразимое счастье: быть там где она.
Ну, мужайтесь, Господь да поможет нам!

Б[орис] Б[угаев]

P.S. Надо сейчас же наводить справки, не в Москве ли она, а я буду отсюда, если Вы узнаете ранее, — телеграфируйте ‘Приежжайте’, или — по телефону.
На конверте (без марки) карандашом написано рукой Зайцева: ‘Тр. Д. 1931’. Рукой Белого: ‘Анне Алексеевне Алексеевой для П.Н. Зайцева. Плющиха, угол Долгого: большой, серый дом с башней, No53, ход со двора (с Плющихи), второй двор (пройти под [воротами — зачерк.] аркой), кв. No1. Подвальное помещение, подъезд против входа во второй двор’.
1 30 мая 1931 Клавдия Николаевна была арестована и отвезена в Москву, на Лубянку. В Москве к этому времени уже были арестованы ее муж и сестра, А.С. Петровский, Лидия Васильевна Каликина (Леля), сам Зайцев и ряд других антропософских друзей Белого, о чем он не знал. Вопреки утверждениям Зайцева, что Белый ‘тут же выехал в столицу, где немедленно начал хлопотать об ее освобождении’ (его воспоминания о Белом. С.586), Белый оставался в Детском Селе до 23 июня, на следующий день он приехал в Москву.
2 Яков Соломонович (или Саулович) Агранов (у Белого — ‘Аграмов’) (1893-1938? 1939?) — чекист (вел допрос В.Н. Таганцева в 1921. — См.: Звенья: Исторический альманах: Вып.1. М., 1991. С.464-473), основатель и глава ‘Литконтроля’ ОГПУ, заведующий секретно-политическим отделом ОГПУ. В 1933-1937 — заместитель председателя ОГПУ (затем — наркома НКВД). Руководил или надзирал за следствием по всем важнейшим делам 30-х годов. Арестован в 1937. Обстоятельства смерти неизвестны, по-видимому, был расстрелян.
3 Белый не знал о конфискации своей машинки. Позже (26 июня 1931) он писал в заявлении в Коллегию ОГПУ: ‘в ночь на 27-ое на 29-ое [так!] мая, был обыск в квартире Зайцева, и между прочим увезена моя машинка, которую я спасал от сырости кучинского помещения в квартире Зайцева (о чем, кажется, составлен протокол)’ (Минувшее: Вып. 12. С.353). См. также заявление Белого в Обл. ОГПУ от 10 июля 1931 (Там же. С.356).

59

Москва. 23 июля 31 года.

Дорогой, близкий, глубоколюбимый друг, Петр Никанорович,
с момента Вашего отъезда из Детского до сего дня я непрестанно духом с Вами, переживаю несчастие, стрясшееся с Вами и другими друзьями, как свое1, и думаю, что трехнедельное сидение в Детском после ареста Клавдии Николаевны, а потом месячное метание по Москве — достаточная мука, несколько компенсирующая тот факт, что я из всех ‘без вины виноватых’ наиболее ‘виноватый’ сижу на свободе, о чем я и говорил члену Коллегии ОГПУ, т[оварищу] Агранову в беседе с ним, стараясь в меру сил и разумения дать объяснение инциденту с арестами2, и в бумаге, поданной в Коллегию я старался солидаризироваться с Вами, Васильевыми, Лидией Васильевной, Алексеем Сергеевичем и другими ‘друзьями’3, с трепетом ждем судьбы приговора с Клавдией Николаевной и Петром Николаевичем, надеюсь, что на днях увидимся, а если не на днях, то скоро услышим о благополучном исходе дела для Вас, если бы Вам и грозила высылка, перенесите, дорогой друг и брат это твердо, как посланное судьбой испытание, да будет и она ‘во славу’, а не ‘за упокой’.
И мы с К[лавдией] Н[иколаевной] самовысылаемся в Детское, и теперь эта жизнь в Детском — необходимость изменить режим жизни К[лавдии] Н[иколаевны] (не иметь большого контакта с антропософской] средой), она дала такое обещание при выпуске на свободу, и я хлопочу ей изменить место прикрепления (Москву на Детское Село4), после чего, в случае удачи, мы должны спешно покинуть Москву, что советуют опытные люди (Воронский, Санников и др.), так что можем и не увидеться, надеюсь, что увидимся осенью (в конце октября), надеюсь, что Вы будете на свободе, в Москве, а если не так, так уж сумею навестить Вас в месте Вашей ссылки, чтобы обнять Вас и пережить вместе то, что мы, вероятно, переживаем согласно: я — на свободе, Вы — в заточении, и как хотел бы я сесть вместо Вас, и успокоиться от мук моей несчастной ‘свободы’, если бы не участь Кл[авдии] Ник[олаевны], которая теперь и внешне поручена мне, как жена (мы с ней и с Петр[ом] Ник[олаевичем] были в Загсе согласно уговору дружескому: он с ней развелся, а я — зарегистрировал наш ‘брак’), так выпрямилась кривизна отношений нас троих друг к другу в прямоту5. (Но об этом никому не говорите: это пока между нами троими да двумя-тремя, чтобы не испугать старушку мать, которая очень слаба и узнает после о свершившемся).
Итак, дорогой друг, до встречи — где и когда? Но — с постоянным чувством братского общения обнимаю Вас.

——

Теперь о делах: Ваш арест создал мне тьму хлопот, бегов, вплоть до бумаги в ОГПУ, ибо ряд юридически необходимых мне теперь документов и главное росписок о налоговых сборах (опять пристает Салт[ыковский] Сельсовет с 104 рублями)6. Где бы Вы ни были: соберите, или дайте указания, где у Вас спрятаны совершенно необходимые мне ввиду переезда в Детское, отражения претензий Сельсовета — квитанции взноса налогов (Фину, самообложения за 3 года, культурного налога), все квитанции, деловые бумаги должны быть собраны в пакет и переданы в верные руки для передачи мне, если Вы уедете из Москвы, или пересланы мне или сохранены у Вас до личной надобности мне если Вы будете в Москве, иначе отсутствие документов может меня нагреть на несколько сот рублей, а денег очень мало, впереди — не предвидится, ставка — на выцарапываемую машинку, мою, конфискованную у Вас, о ней хлопочу в ОГПУ, чтобы вернули, и Вы со своей стороны похлопочите, может, — машинка и будет хлебом насущным нам с К[лавдией] Н[иколаевной] в ближайшем будущем.
Также: соберите мои рукописи, я не знаю, что запечатано у Вас в комнате, что Вами передано в другие руки, что увезено, все это очень важно, жаль, что Вы во-время не передали документов Анне Алекс[еевне] или Марии Сергеевне7, как я просил Вас об этом когда Вы уежжали из Детского, ведь у Вас было время, а то теперь я 1) ограблен увозом машинки, которую намереваюсь продать, чтобы как-нибудь просуществовать (и Мейерхольд уже обещал мне ее приобрести для театра) 2) лишен без документов и части гражданских прав, что пахнет в будущем пенями, и роем огромных хлопот. Кстати: где бумага на получение товаров (ткани, белья и т.д.)? Продуктовая книжка есть, а бумаги на промтовары нет. После выхода, где бы Вы ни были, вспомните, где что и дайте указания, как это все найти, собрать и передать мне, или — в верные руки. Иначе мне будет очень плохо.

——

Простите, родной, что даже в эту минуту я обращаюсь к Вам с такими деловыми вопросами, но это оттого что меняю жизнь, местожительство, сижу без работы и все эти деловые вещи теперь особенно подчеркиваются.
Но не думайте, что забота о хлебе насущном заслоняет мне думу о Вас, Вашей судьбе, судьбе друзей.
Я каждый день молитвенно поминаю Вас всех и каждого порознь, особенно Вас, дорогой и любимый брат, к которому так влекусь и которому так благодарен.
Ну Христос с Вами.

Борис Бугаев

Адрес, если не в Москве, — прежний: Детское Село. Октябрьский бульвар, д.32. Мне. Если будете писать К[лавдии] Н[иколаевне], пишите Клавдии Николаевне Бугаевой.
На конверте (без марки) рукой Белого написано: ‘Петру Никаноровичу Зайцеву деловое от Б.Н. Бугаева’.
1 В своих воспоминаниях о Белом Зайцев пишет: ’27 мая [1931 г.], после тщательного обыска, не давшего никаких результатов, был арестован я’. В.П. Волгин, Мейерхольд, В.В. Иванов и Н.Н. Ляшко поручились за него, что он ‘советский писатель’, но тем не менее Зайцев был выслан в Алма-Ату.
В письме Иванову-Разумнику от 27 июня 1931 Белый писал: ‘/…/ сегодня я был в том месте, куда рвался давно, и где имел разговор с одним ответственным лицом, могущим иметь касание к участи моих бумаг и друзей /…/ Наконец-то! /…/и впечатление от разговора — самое приятное, отнеслись в-н-и-м-а-т-е-л-ь-н-о к моим словам и к моей бумаге, что из этого последует, не знаю, но я — доволен’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.732). См. также воспоминания Зайцева о Белом: ‘Бориса Николаевича принял один из следователей. Это был, по словам Белого, умный человек, который выслушав взволнованный рассказ Бориса Николаевича об антропософии, сказал:
— Вы сами не понимаете, как далеко вы от них сейчас ушли.
Эти слова произвели огромное впечатление на Белого, вероятно, они отвечали его внутренним настроениям. Он часто потом повторял:
— Он прав! Да, кажется, он прав!
Клавдия Николаевна была вскоре отпущена’ (Там же. С.586).
3 См. три заявления Белого в ОГПУ — первое от 26 июня 1931, второе от 10 июля, третье от 1 июля — опубликованные мною: Минувшее: Вып. 12. С.352-360. В первом из них Белый писал: ‘Прошу взвесить это последнее мое заявление и ознакомившись с рукописью ‘Почему я стал Символистом’ (антропософии посвящена 2-ая часть) решить: совместим ли тон рукописи /…/с ‘опасной’ политикой /…/ Должен сказать, что я вполне солидарен с многолетним моим другом и секретарем К.Н. Васильевой, ее мужем, ее сестрой (Еленой Николаевной Кезельман), П.Н. Зайцевым и некоторыми другими из арестованных друзей, вероятно допрашиваемых в ОГПУ, и вероятно — по делу об ‘Антропософах» (Там же. С.355).
4 См. письмо Белого Иванову-Разумнику от 3 июля 1931: ‘поздравьте меня с огромной радостью, переполняющей душу, 2 июля Клавдия Николаевна и Петр Николаевич к нам вернулись. До сих пор хожу, как во сне’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.733). См. также письмо Белого И.В. Сталину от 31 августа 1931: ‘Моя нынешняя жена, Клавдия Николаевна Бугаева (до ‘загса’ со мною — Васильева) с момента нашего с ней переселения в Детское Село и устройства жилища была арестована, как Васильева, в Детском 30-го мая 1931 года, а 3-го июля освобождена, и дело о ней прекращено, но с нее взяли подписку о невыезде из Москвы до окончания дела бывших членов ‘Русского Антропософского Общества’, заметив, что временное прикрепление есть просто ‘формальность» (Новый журнал. 1976. No124. С. 159).
См. также письмо Иванову-Разумнику от 8 июля 1931: ‘Когда вернемся к Вам, моя роль будет ролью изолятора Кл[авдии] Ник[олаевны], которой надо остаться с собой, отоспаться и не навлечь подозрений, что она в контакте с ‘антропософами’, ибо ее привлекательность чисто человеческая и слабость к людям, боязнь их обидеть — главная причина печального события с ней, ее раздули вопреки ее желанию и поставили в положение какого-то ответственного лица — дурь людей, сплетни о ней и безответственность людей, болтающих зря языками’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.735).
3 18 июля Белый зарегистрировал в загсе свой брак с К.Н. Васильевой. 27 июля 1931 Белый писал Г.А. Санникову: ‘К[лавдия] Н[иколаевна] стала моей женой, а должна жить в комнате с бывшим мужем, ибо деваться некуда, нам троим трудно, и мы ждем, чтобы наконец разрешилось это трудное положение нашим уездом в Детское, а уехать К.Н. — нельзя, корень трудности в старушке матери /…/ а пока живем как на вулкане, — четверо на пространстве 10 шагов, насильственно прикованные друг к другу до того момента, когда К.Н. будет разрешено ехать в Детское, видите, — как трудно /…/ А конца ‘делу’ не видать, и без разрешения К.Н. уехать можно месяцы просидеть в этом ‘психологическом аду’, /…/ Но уповаю еще, что мы уедем-таки в Детское, и помещение не провалится. Но, ох, как трудно!’ (Санников Д. Каждому свой черед // Наше наследие. 1990. No 5. С.91).
6 См. заявление Белого в Коллегию ОГПУ от 26 июня 1931 (Минувшее. Вып. 12. С.353) и заявление в Обл. ОГПУ от 10 июля 1931, где он пишет: ‘Перед самым отъездом в Детское Село я получил приглашение под угрозой немедленной пени заплатить будто бы незаплаченный в 1928 году налог самообложения, который был в свое время заплачен, /…/ и стоимость налога показана неверной (104 рубля), /…/ пять раз по моему поручению писатель Зайцев ездил в назначенные ему дни в Совет из Москвы, и члены Совета, точно ускальзывали от объяснения, и никаких более требований ко мне уже не предъявляли. Тем не менее, уежжая в Детское Село, я оставил Зайцеву налоговые квитанции /…/ Теперь /…/я узнал от бывшей квартирной хозяйки, что опять в Совете осведомляются о каких-то 104 рублях, будто бы мной не заплаченных’ (Там же. С.356). Белый писал об этом и в письмах Иванову-Разумнику от 27 июня (‘мои квитанции налоговых сборов — в опечатанной комнате Зайцева’ — Андрей Белый. Проблемы творчества. С.732) и Санникову от 17 июля (Наше наследие. 1990. No5. С.91).
7 В тот же день, одновременно с письмом Зайцеву, Белый написал и его жене и отослал два письма вместе:

Москва. 23 июля 1931 года

Дорогая и глубокоуважаемая Мария Сергеевна,
уежжая в Детское и не зная где и когда встречусь с Петром Никаноровичем очень прошу передать ему из рук в руки письмо, и сохранить этот списочек предметов, мне необходимых весьма, или запечатанных в комнате П.Н., или увезенных в ОГПУ, — или переданных П.Н. в другие руки, передайте этот списочек П.Н., а копию его оставьте себе, буде П.Н. будет выслан до Вас, а Вы временно или постоянно останетесь в Москве, чтобы лично отыскать, что можно в комнате П.Н., когда она будет распечатана, или найти недостающие бумаги, в случае, если они переданы П.Н. в другие руки, ибо отсутствие некоторых документов грозит мне большими штрафами, а денег нет.
Вот что хранилось у П.Н.
1) Квитанция о взносе налога фин-инспектору за 1930 год
2) 3 квитанции о взносе трех налогов самообложения (за 1928, 1929 и 1930 годы 3) Квитанция о взносе культурного налога за 1931 год 4) Бумага на право получать пром-товары (ткани, белье, предметы домашн. обихода и т.д.) 5) Квитанции о взносе займов индустриализации 6) Выигрышный билет 7) договоры с издательствами 8) рукопись переделанного сборника стихов 9) ремингтон экземпляра романа ‘Маски’ 10) ремингтон книги ‘Начало века’ 11) вероятно папки с другими моими бумагами (не помню, какими).
В первую голову все документы соберите в пакет и передайте Петру Николаевичу Васильеву (Плющиха, д.53, кв.1) для передачи мне, если Петр Никанорович не будет в Москве.
Извиняюсь, что обременяю Вас, но документы мне нужны, иначе я становлюсь бесправным объектом всяческих злоупотреблений.
Остаюсь сердечно преданный и уважающий Вас

Борис Бугаев

Копия

Списочек бумаг, необходимых Б.Н. Бугаеву, им отданных П.Н. Зайцеву, где-то у него хранящихся в запечатанной комнате, или переданных в другие руки, (Для Марии Сергеевны Зайцевой).
1) Квитанция о взносе налога фин-инспектору за 1930 год.
2) 3 квитанции о взносе трех налогов самообложения (за 1928, 1929 и 1930 годы).
3) Квитанция о взносе культурного налога за 1931 год.
4) Бумага на право получения пром-товаров (ткани, белье и т.д.) из закрытого распределителя.
5) Квитанция о взносе займов индустриализации.
6) Выигрышный билет.
7) Договоры с издательствами.
8) Другие документы, какие будут найдены, принадлежащие Б.Н. Бугаеву.
9) Рукопись сборника стихов ‘Золото в Лазури’ (переделка).
10) Ремингтон романа ‘Маски’.
11) Ремингтон книги ‘Начало Века’.
12) Вероятно папка с рукописями.
Все документы собрать в пакет и передать Петру Николаевичу Васильеву в случае, если Петр Никанорович уедет из Москвы, тоже и рукописи.

Борис Бугаев
(РГАЛИ. Ф.53. Оп.6. Ед.хр.16)

60

[сентябрь 1931]

Дорогой, милый Петр Никанорович,

2 1/2 месяца с трепетом ждал Вашего и друзей возвращения, за это время всячески силился сделать все, что в моих слабых возможностях было возможно, говорил о друзьях (разумеется, о Вас) — там, где удавалось (между прочим с Аграновым, членом коллегии ОГПУ), за это время имел радость видеть освобождение Кл[авдии] Ник[олаевны] и Петр[а] Ник[олаевича], Клавдии Николаевне удалось выхлопотать разрешение ехать в Детское Село, куда с ней возвращаемся на днях1. Уежжаю, все же, с чувством некоторого успокоения, узнав, что дело попало в руки, более, так сказать, мягкие, и кроме того: было отрадно узнать, что рукопись моя ‘Почему я стал символистом’ по моему ходатайству изъята из сундука и прикреплена к делу (сейчас она в прокуратуре, где выносится приговор), есть надежда, что приговор будет мягче, чем мог бы быть, и это все, что удалось узнать2.
С большой грустью уежжаем, не дождавшись судьбы друзей, ибо 1) если во-время не будем в Детском пропадают помещения 2) К[лавдию] Н[иколаевну] надо изолировать от Москвы, где ей сейчас быть просто рискованно (посещения!!)3.
Итак, дорогой друг, в надежде что Вы вернетесь в Москву — обнимаю. У Марии Сергеевны письмо к Вам, посланное 1 1/2 месяца назад. Повторяю вкратце деловое содержание его: все бумаги, квитанции, росписки верните мне, без них — я без рук и ног (бумажки от Финна, налоги самообложения), а то мне пропажа этих документов Бог знает во скольку обойдется, наконец: я подал заявление в Обл-ОГПУ о том, что машинка мне необходима, но прозвонив 6 недель каждый день с утра до вечера в это учреждение, по делу о К[лавдии] Н[иколаевне] и дойдя до сердечной болезни, я уже не могу еще 6 недель звонить о машинке.
И вот: если Вы будете в Москве, то как-нибудь, зайдите к Санникову (он все мои дела знает) и посоветуйтесь с ним, как быть с машинкой (ибо денег — нет, и продать ее надо, а для этого надо, чтобы ее вернули).
Вот положение дела. В июле я был в Обл-ОГПУ, в комнате 117, и передал бумагу с указанием, что у Вас в комнате запечатаны документы мои и моя машинка No 2070 системы ‘SMS’ взята у Вас в комнате4.
Мне дали телефон 2-29, по которому я мог бы обращаться за результатом прошения о возвращении машинки, кроме того: можно звонить прямо: Обл-ОГПУ, Кабинет Рогожина, наконец: 1-98-23 (Товарищ Троицкий, технич[еский] помощник в Обл-ОГПУ). Все три телефона ведут в Обл-ОГПУ. Но телефон 2-29 прямее, как мне там сказали.
Оставляю Вам на всякий случай доверенность на Ваше имя.
Ну, Господь с Вами.
Любящий Вас нежно

Борис Бугаев

P.S. Непременно возьмите первое письмо мое к Вам у Марьи Сергеевны.
1 В целом ряде писем Иванову-Разумнику летом 1931 Белый утверждал свою надежду вернуться жить в Детское Село и просил своего друга беречь им комнаты, ‘ибо иначе мы будем без пристанища, К.Н. просто вредно теперь жить в Москве’ (письмо от 3 июля: Андрей Белый. Проблемы творчества. С.733). 19 июля он ему же: ‘Устал до… сердечных припадков и истощения физ[ических] сил: иногда от переутомления опускаются руки, и кажется, что я — инвалид’ (Там же. С.736). Наконец 6 сентября Белый с женой выехали в Детское Село. Они прожили там до 30 декабря 1931.
2 См. заявление Белого в ОГПУ (прокурору Р.П. Катаняну) от 1 июля 1931: ‘доказательство этой критики [международного Антропософского Общества. — Публ.] — вторая часть рукописи моей ‘Почему я стал символистом’, написанной в Кучине, весной 1928 года, при участии моего друга, Клавдии Николаевны Васильевой, проводившей со мной почти все время’ (Минувшее: Вып. 12. С.357). 16 марта 1928 Белый писал в РД: ‘/…/ Мысли об Обществе и Символизме’, а на следующий день: ‘Записываю черновик ‘Почему я стал символистом». Он продолжал работать над статьей до конца месяца: ’26-ое. Приехала К.Н. Работа: ‘П.я.с.с’. Кончил вчерне. 27-ое. Тоже. 29-ое. Переписываю ‘П.я с.с.’ Думы об Армении. /…/ За этот месяц в ‘Дневнике’ 236 страниц, туда вписан черновик рукописи ‘Почему я стал символистом». Ср. также письмо Белого А.С. Петровскому от середины марта 1932: ‘И в разговоре с А. [Аграновым. — Публ.], и в бумаге, поданной в Коллегию, и в разговоре с Пешковой, и в бумаге, поданной К. [Катаняну. — Публ.], я сколько мог, говорил и писал о Тебе, давая характеристику моих друзей, я просил приобщить к делу ‘Почему я стал символистом’, рукопись была в Коллегии, а потом читал К., сделал я это ввиду того, что там полная картина ‘самостности’ бывшей московской группы’ (Новый журнал. 1976. No 122. С. 162).
3 Слово ‘рискованно’ дважды подчеркнуто.
4 См. заявление Белого от 10 июля 1931: ‘В виду этого я прошу кроме выдачи мне сундука с книгами и бумагами 1) вернуть мне мою машинку системы SMS (No 2070), приобретенную в 1929 году’ (Минувшее: Вып. 12. С.356).

61

Москва. 9 января 32 г.1

Дорогой, милый, любимый брат!

До чего нас порадовала от Вас открытка, полученная в Детском, до нее мы не знали точного адреса! И даже не могли определить, в Алма-Ате ли Вы, или последний город еще только станция, и не могли собрать сведений точных об адресе. Мейерхольд передал Вашу записку через три месяца (три месяца проносил в кармане пиджака)2.
О многих узнали, а о Вас меньше всего было сведений, и сердце горело тревогой за Вас.
В Москве узнали радостную новость, что в принципе Вы возвращаетесь, знаю, голубчик, как Вам мучительно жить с неопределенностями, сидя, так сказать, на вокзале в ожидании поезда, сами пережили это состояние, два месяца тщетно тщась перевести в Детское жену (из Москвы), и тогда мне казалось, что это сиденье ожидания хуже, чем когда жена была в отлучке. Но все кончается, и — главное: Вы вернетесь в Москву, твердо уповаю, как знать, не встретимся ли мы еще (мы здесь до, вероятно, февраля 7-го)3. Пытаются ускорить Ваш возврат. Очень многие литераторы Вас поминают и поминали нежно4. Мы же с Кл[авдией] Ник[олаевной] постоянно с Вами. Все эти месяцы я был в самых интимных переживаниях с Вами так, как никогда. Обнимаю, целую. До скорого, надеюсь, свидания.

Б.Бугаев

P.S. К[лавдия] Н[иколаевна] сердечно обнимает Вас: она едет сегодня к сестре5.
Машинопись. В левом верхнем углу: ’13/II 56 года. ОРИГИНАЛА НЕТ’. В середине листа, над текстом письма: ‘Письмо Б.Н. Бугаева П.Н. Зайцеву’.
1 31 декабря 1931 Белый с женой приехали из Детского Села в Москву, где они жили в полуподвальной квартире П.Н. Васильева на Долгом переулке. Они вернулись в Москву из-за проблемы с помещением в Детском. Осенью 1931 Белый писал сестре К.Н.: ‘/…/ мы висим в воздухе: дом, в котором живем, продается, комната, в которой живем и которая предназначалась нам — лишь до 15 ноября, а далее будем тесниться в квартире Р.В.’ (Кийз Р. Письма А.Белого к Е.Н.Кезельман // Новый журнал. 1976. No 124. С. 163). См. также письмо Белого А.С. Петровскому от второй половины декабря 1931: ‘пока устроились очень сносно у Разумн[ика] Вас[ильевича]. Комнатой очень довольны, но на днях придется переменить ее на более неудобную (у Разумника же), но наше убежище прочно, на днях дом продается, и мы все поступаем к новому хозяину, который по закону не имеет права нас выселить до апреля и обязан нам предоставить жил-площадь, конечно, понятие жил-площади растяжимо, она может оказаться сырой и гнилой дырой, забот предстоит много, мы не знаем, где очутимся’ (Новый журнал. 1976. No 122. С. 158). В январе 1932 Белый подал заявление в РЖСКТ о предоставлении ему жилплощади в Москве.
2 24 декабря 1931 Мейерхольд с З.Н. Райх приехали в Детское Село. Белый читал им отрывок о ‘Страшной мести’ из книги о творчестве Гоголя, над которой он работал в это время.
3 Они оставались в Москве до 20 марта 1932.
4 В письме от середины марта 1932 А.С. Петровскому Белый писал: ‘за Петра Ник[аноровича] [ходатайствовали. — Публ.] Мейерхольд, Волгин, Мещеряков, Союз Писателей, и тут через К [имеется в виду Рубен Павлович Катанян, в это время главный прокурор ОГПУ. — Публ.] достигли, что он вернулся’ (Новый журнал. 1976. No122. С. 161).
5 ‘Сестра жены живет в Лебедяни, у нее остатки ревматизма, ей не повезло, чувствует одиночество, не повезло с хозяевами, жена поедет ее навестить, когда мы будем в Москве’ (письмо Белого А.С. Петровскому от второй половины декабря 1931. Новый журнал. 1976. No 124. С. 158). Е.Н. Кезельман была там в ссылке.

62

[9 февраля 1932. Москва]

Милый, родной, любимый друг,

— все эти дни только и говорим о Вас, и как хотелось бы дождаться, мы уже 1 1/2 здесь1, и позднее первых чисел марта никак не можем остаться по ходу дел (ведь Детское приходится ликвидировать)2. Какая радость была бы, если бы хоть день два прожили бы еще с Вами, я долго не знал, куда Вам писать, и только в январе узнал точный адрес. Будьте здоровы, ждем! Если не увидимся теперь, то к маю. Обнимаю Вас. Любящий

Б.Бугаев

[приписка К.Н. Бугаевой на обороте:]

9/II 32 Москва

Милый, милый Петр Никанорович!

нет слов от радости. Кажется, пока не увидишь Вас живыми глазами — не поверишь. Хочется скорее написать Вам, что до начала марта мы в Москве. Было бы обидно разъехаться на несколько дней. Если можно, не откладывайте своего приезда, голубчик. Сердечный привет Вам и поздравление от мамы, тети, П[етра] Н[иколаевича] и т.д. Мама благодарит Вас за открыточку. Всего, всего, всего лучшего.

К[лавдия] Б[угаева].

Почтовая открытка. Штемпель Москвы: 10.2.32. Адрес написан рукой К.Н. Бугаевой: Казахстан. Алма-Ата. Октябрьская ул. Гост. Джетысу. Общежитие.
1 См. заявление Зайцева в Правление ВССП о восстановлении в правах члена ВССП, с датой 11 марта 1932 (ИМЛИ. Оп.1. No 60), где он в частности пишет: ‘Постановлением Коллегии ОГПУ от 3/XI/31 я досрочно освобожден из ссылки с правом свободного проживания по всему СССР и восстановлен во всех гражданских правах’. К нему приложена копия удостоверения Полпредства ОГПУ в Казахстане о досрочном освобождении П.Н. Зайцева от ссылки, с датой 25 января 1932. В своих воспоминаниях о Белом Зайцев пишет: ‘Перед отъездом из Алма-Аты я случайно встретил там в гостинице высланного Е.В. Тарле. Узнав, что я возвращаюсь в столицу, он принес мне на другой день письмо к Волгину, которое я тщательно спрятал’.
2 21 февраля 1932 Белый писал Иванову-Разумнику: ‘План жизни в Детском зрел до событий летом [1931], с тех пор изменилось все: твердость помещения в Детском и для нас уплыла /…/ Все радикально изменилось, /…/ трудно было так сразу переорьентировать все планы, пока не стал представляться единственный выход: добиваться через Союз Писателей жил-площади при Союзе и отказаться от всех планов о продолжении нашей совместной жизни в Детском на предоставленной нам площади, т.е. даже явись она, — она нас не удовлетворит, /…/ Взвесив все, я вынужден был начать решительные хлопоты о предоставлении нам площади в Москве (в принципе писатели отнеслись по-товарищески), есть полная возможность к осени получить квартирку, лето же (с конца мая) мы проводим у Ел[ены] Ник[олаевны] в Лебедяни (до осени)’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.738-739).
3 Ср. письмо Белого А.С. Петровскому от середины марта 1932: ‘мы с К.Н. без жил-площади, на днях едем перевозиться из Детского, где и дом, в котором мы жили, продан санатории для туберкулезных, и будь даже не продан — жить там нельзя: ситуация сложилась так, что нам нужна квартирка, ибо П[етр] Николаевич], ожидая ребенка, должен менять свою комнату в Долгом, чтобы иметь возможность жить с женой, а Анна Алексеевна ослабела, что взывает к особым заботам, оставить двух старушек и Владимира] Николаевича] /…/ невозможно, из этого вытекает: нам с К.Н. жить вместе с А.А., т.е. искать квартиру в Москве’ (Новый журнал. 1976. No122. С. 160). Белый и К.Н. пробыли в Детском Селе с 21 марта по 2 апреля.

63

[27 марта 1932. Детское Село]

Дорогой, милый друг, Петр Никанорович,

Приежжаем в Москву 31/III с поездом No 21 (кажется) в вагоне No 4 уходит 30 марта в 9 ч. 30 м. веч.1 Огромная просьба ввиду того, что не было никакой возможности дать один чемоданчик Всеволоду Николаевичу, едем перегруженные багажем, особенно ввиду нездоровья К[лавдии] Н[иколаевны], которая слаба, обращаемся к Вам и к Дарье Николаевне с просьбой нас выручить тем, что встретить нас на вокзале, тогда каждому в руке было бы по чемоданчику и мы могли бы на трамвае доехать до-дому. Очень, очень просим, я и К[лавдия] Н[иколаевна], выручить нас, и по возможности встретить, мы по приезде поезда подождем Вас с Д[арьей] Н[иколаевной] около вагона, чтобы прямо пройти на улицу. Заранее благодарим, если Вам или Д[арье] Н[иколаевне] нельзя будет встретить, то, м[ожет] б[ыть], найдется кто-нибудь. Я очень боюсь, что К[лавдия] Н[иколаевна] переутомится, у нее сейчас в сильной форме грипп. Остаюсь искренне любящий и заранее благодарный

Б.Бугаев

[приписка Д.М. Пинеса:]
Сердечный привет Вам, дорогой П.Н. Рад Вашему возвращению] в первобытное состояние. Дм. Пинес.
Почтовая открытка. Датируется по ленинградскому штемпелю: 27.3.32. Два штемпеля Москвы: 28.3.32, 29.3.32. Отправлено на обычный московский адрес Зайцева, но на квартиру No39 (не как раньше, No 45).
1 Сведения о дате приезда в Москву, о номере поезда и вагона, о времени отъезда из Ленинграда, а также ‘кажется’ вписаны рукой Д.М. Пинеса. О нем см. прим. 3 к письму Зайцева Белому от 1 ноября 1928. Белый с К.Н. уехали из Детского Села 2 апреля 1932.

64

[июль 1932]

Милый Петр Никанорович,

Спасибо, мне только надо было знать приемный день. А уславливаться с Б. не надо, ибо моя цель, чтобы письмо ему попало бы в руки1, и — больше ничего.
Спасибо!
Чувствуем себя тоже выбитыми, у К[лавдии] Н[иколаевны] разыгрались зубы, с отъездом тоже трудно и неясно (и зубы, и билеты, и очереди), раньше 2-3 никак не уедешь.
Не чувствуйте себя связанным в посещении. Зайдите, когда будет время.
Остаюсь искренне

любящий Вас
Борис Бугаев

Письмо датируется на основе пометки карандашом Зайцева: ‘июль 1932 г. П.З.’.
1 Б. — по всей вероятности, Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873-1955), который в это время возглавлял Государственный литературный музей. В середине марта 1932 Белый писал А.С. Петровскому: ‘при ‘вероятности’ разрешения кризиса с жил-площадью надо достать 1500 рублей паевого взноса, чтобы иметь право на въезд, а у меня сейчас нет почти никакого заработка, ибо 2 года почти лежат без движения ‘Маски’ и ‘Начало века’ в ‘Гихле’, за них получено все, что можно до выхода получить, кабы не пенсия (я стал персональным пенсионером) [23 ноября 1931 Белому назначил персональную пенсию Совнарком РСФС. Р. — Публ.], то заработок был бы ‘0’, отсюда, к квартирным хлопотам — денежные’ (Новый журнал. 1976. No 122. С. 160).
В своих воспоминаниях о Белом Зайцев пишет: ‘Еще в начале 30-х годов была намечена постройка Дома писателей в Нащокинском переулке /…/ Всеми делами этого кооперативного строительства ведал писатель Матэ Залка. Была открыта подписка среди писателей, желающих поселиться в этом доме. Одним из первых решил вступить в этот кооператив Андрей Белый. Но денег на взнос у него не было. За тридцать лет своей писательской жизни и непрерывной работы он их не накопил. Ему пришлось продать часть своего архива, чтобы уплатить взнос’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.587). 23 мая Белый начал переговоры с Бонч-Бруевичем о продаже своего архива в Центральный музей художественной литературы, критики и публицистики. На следующий день он писал Иванову-Разумнику, что Бонч-Бруевич ‘собирается купить мой архив рукописей (увы, сколькое я пережег), и собирается твердо’ (Там же. С.742) и просил его вернуть оставленные в Детском на хранение рукописи. 9-10 июля Белый сдал часть архива в музей. См. также публикацию С.Д. Воронина ‘Статья В.Д. Бонч-Бруевича ‘Архив Андрея Белого» (Археографический ежегодник за 1984. М., 1986).
К.Н. Бугаева получила квартиру (Нащокинский переулок, д.3/5, кв.55) только через два года, уже после смерти Белого.

65

[июль-август 1932]

Дорогой Петр Никанорович, оставляю Вам на случай, если не встретимся завтра эту записку с изложением нескольких сердечных просьб.
1) Был в ‘Федерации’1. Н.А. Свешникова сообщила мне, что следуемые мне 25 % к 15-ому августу не сумеют мне дать наличными и переведут по текущему счету2, книжка сберкассы, Гихловская, у А[нны] А[лексеевны], надо для этого дать точнейший адрес (адрес ‘Гихла’), кажется, что No-Гос-труд-Сбер. Кассы 824 (проверьте) счет No 56300, все это надо указать Федерации, чтобы они точно перевели, Сбер-кассы в той же комнате, где сидит Горкунов.
2) Напомните ему, чтобы на мой текущий счет перевели за август и сентябрь по 225 рублей3.
3) Что касается Бонча, то я у него был, и завтра утром сам переведу чек на другую сбер-книжку, если бы вышли паче чаяния затруднения, то напишу из Лебедяни.
4) Переведя на текущий счет ‘Гихлу’, верните сбер-книжку А[нне] А[лексеевне]…
5) Если возможно и будет время, посмотрите переверстку ‘Масок’, хотя бы бегло, не в смысле корректуры, а так, с птичьего полета, чтобы не перепутали страниц и не наделали б в крупном масштабе непоправимых ужасов4, низко бы Вам поклонился.
Ну, дорогой друг, желаю Вам всего ясного, доброго, остаюсь сердечно любящий Вас

Б.Бугаев

P.S. Все-таки надеюсь, что увидимся завтра.
Письмо датируется на основе пометки карандашом Зайцева: ‘июль-август 1932 г. П.З.’.
1 Договор на новый том воспоминаний (‘Между двух революций’) был заключен с изд-вом ‘Федерация’ 23 июля 1932: ‘2 тома мемуаров’, 30 печат. листов (400 руб. за печатный лист). Первый том должен был быть сдан не позже 1/II 33, а второй том — 1/VIII 33 (РНБ. Ф.60. Оп.1. Ед.хр.3). Позднее Белый передал рукопись книги ‘Издательству Писателей в Ленинграде’ (См. письмо Белого С.Д. Спасскому от 29 ноября 1933: Письма Андрея Белого к С.Д. и С.Г. Спасским / Публ. Н.Алексеевой // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С.661). Оно выпустило книгу мемуаров в 1935 (на обложке 1934).
2 О Нине Алексеевне Свешниковой (у Белого стоит ‘Свечникова’) см. прим.3 к письму No 10 Белого Зайцеву. До отъезда из Москвы Белый оставил следующую доверенность Зайцеву: ‘Доверяю получить Петру Никаноровичу Зайцеву в счет гонорара 25% причитающейся суммы из издательства ‘Федерация’ за том воспоминаний. Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый) Москва. 5-го августа 1932′ (РГАЛИ. Ф.1610. Оп.1. Ед.хр.45).
3 4 декабря 1931 Белый ответил на запрос Союза советских писателей в связи с назначаемой ему пенсией. Ответ на третий пункт с поражающей наглядностью рисует его финансовое положение в это время: ‘В среднем мой гонорар за последние года равняется около 400 рублей. Но среднюю сумму мне трудно учесть. Я пишу главным образом большие книги в 25 и более печ. листов и очень мало пишу в журналах. Большие книги с трудом печатаются и медленно оплачиваются. В прошлом году мой средний заработок в месяц превышал 500 рублей, но это потому, что я получил крупные авансы за 2 больших тома, превышавших 60 печ. листов (роман ‘Маски’, ‘Начало века’), над которыми работал 2 года, кроме того: ‘Никитинские субботники’ мне крупно задолжали, так сложилась из выплаты долгов мне издательствами и из авансов крупная сумма, но она пошла на поддержание жизни в 1931 году, ибо средний заработок этого года меньше 200 рублей, в 1929 году я получал до 300 с лишним в месяц (в среднем). Еще не получив рассчетов от издательств за 1931 год, не могу точно учесть итога заработка. Могу сказать: средний месячный заработок за 3 года (последних) 400 рублей. В предстоящем 1932-ом году вследствии запозданий выхода книг ‘Маски’, ‘Начало века’ заработок может еще уменьшиться в сравнении даже с 1931, впереди лишь заказы на исследование и роман, а сил мало: здоровье подорвано, и не знаю, сумею ли выполнить к сроку эти работы’ (ИМЛИ. Ф.11. Оп.2. No15).
4 21 февраля 1932 Белый писал Иванову-Разумнику: ‘Работаю я, как вол, и сразу — во всех направлениях: бегаю в ‘Гихл’, пишу ‘Гоголя’, который — все филигранней, все медленней (кружево картинок, связанных из цитат), проверочные и полные ошибок корректуры ‘Масок’, цензурная правка ‘Начала Века’, одновременно: толкаю квартирный вопрос, лечу зубы (каждый день), словом: день — бега, ночь — работа, сплю, когда придется’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.740), а 5 июля: ‘Добился я за это время одного успеха: все три книги, ‘Маски’, ‘Гоголь’, ‘Нач[ало] Века’, в принципе решили выпустить в этом году. /…/ приняли мои условия о ‘Гоголе’: 300 р. печ. лист (не 175), и плата — помесячно, через несколько дней перезаключим договор. /…/ Теперь ‘Гихл’, у которого появились бумажные возможности, решил печатать все три книги, не делая пауз между ними. Можно сказать, что с апреля жил в сплошных неопределенностях. Теперь, кажется, уточнилось в одном пункте: с Гихлом’ (Там же. С.745).
Тем не менее исследование ‘Мастерство Гоголя’, над которым Белый работал с августа 1931 вышло только после смерти автора, в 1934 (ОГИЗ-ГИХЛ, 5000 экз.). ГИХЛ выпустило роман ‘Маски’ в 1933 (на обложке 1932), как и ‘Начало века’, тиражом 5000 экз.
Белый подписал договор с ГИХЛ’ом на ‘книгу о творчестве Гоголя’ 8 августа 1931 (12 печатных листов, 175 руб. за печатный лист при тираже 5000 экз.) и обещал сдать рукопись в печать к 1 марта 1932. 13 июля 1932 Белый перезаключил договор с ГИХЛ’ом (в лице Н.Н. Накорякова) на книгу ‘Творчество Гоголя’ (22 печатных листа, 250 руб. за печатный лист при тираже 5000 экз.) Рукопись уже была сдана, старый договор ‘аннулируется, выданный аванс /…/в сумме р.550 переносится на данный договор’ (Оба договора: РНБ. Ф.60. Оп.1. Ед.хр.3).

66

Лебедянь 20/VIII 32 г.

Милый, дорогой Петр Никанорович,

Как поживаете? Вот мы уже скоро две недели, как приехали1. Живем хорошо, тихо, чувствуется полный отдых. Теперь пишу статью о поэме Санникова, — с большим трудом, так как хочется полениться2, но надеюсь окончить к 26-му и с неделю ничего не делать. Голубчик, какой здесь воздух: сухой, степной, с каждым вздохом вбираешь в себя силу. С Е[леной] Н[иколаевной] так хорошо, она имеет вид крепкий, здоровый, в этой тишине и в этом молчании несмотря на одиночество и на ряд жизненных неудобств она окрепла. Дорогой друг, черкните два слова. И между прочим: получили ли Вы письмо к Вам, написанное мною в Москве, моя просьба: при случае будьте в Федерации, чтобы они перевели на No гихловской книжки причитающийся мне аванс, который понадобится по возвращению. Крепко обнимаю Вас

Б.Бугаев

От К[лавдии] Н[иколаевны] и Б[лены] Н[иколаевны] привет.
Почтовая открытка. Штемпель Лебедяни: 20.8.32. Два штемпеля Москвы: 21.8.32.
1 Белый с женой приехали в Лебедянь 9 августа, где они остановились у сестры К.Н. Бугаевой Е.Н. Кезельман. Воспоминания Е.Н. Кезельман ‘Жизнь в Лебедяни летом 1932-го года’ опубликованы мною в кн. К.Н. Бугаевой ‘Воспоминания о Белом’ (С.293-310).
2 Поэма Г.А. Санникова ‘В гостях у египтян’ была опубликована в пятом номере ‘Нового мира’ за 1932. Статья Белого о поэме появилась в одиннадцатом номере того же журнала в 1932, в отделе ‘Писатели о писателях’, под названием ‘Поэма о хлопке’. 18 августа Белый писал Санникову: ‘Великолепно отдыхаем в Лебедяни, она превзошла все ожидания, мы попали в то именно место, где быстро излечиваются нервы, и с питанием недурно. Первую неделю одолевала законная лень, теперь пишу статью о Вашей поэме, которую надеюсь кончить послезавтра, и отослать Вам для Гронского в конце августа, /…/ Думаю, что статья скорее для ‘Нового мира’, [чем для ‘Известий’, И.М. Тройский в это время был редактором и того и другого. — Публ.]’ (Наше наследие. 1990. No 5. С.93).

67

[конец августа — начало сентября 1932]

Дорогой, милый Петр Никанорович,

Очень грустно прозвучало Ваше письмо, и в pendans к нему неприятно прозвучала статья Асеева, ведь он может с маху, а главное: Вы ни коим образом не относитесь к той категории лиц, о которых он пишет, главное: подоплека статьи — ‘у меня, Асеева, кто-то отнимает мой, Асеева, паек’, самое уязвимое место статьи: связывать вопрос о пересмотре членов Союза с изменением политики в отношении к Раппу, ведь откровенно говоря: позиция Асеева припахивает ‘нэпманством’1.
Не думаю, чтобы в вопросе о пересмотре руководились статьями такого рода.
Постараюсь непременно быть на съезде писателей, и если предстоит обсуждение этого пункта, постараюсь высказать свои соображения2, ведь позицию Асеева можно уличать в ‘правом уклоне’ столь же, сколь многих вчерашних ‘лефовцев’ можно было уличать в левом.
Дорогой друг, живется нам здесь прекрасно, в начале сентября сажусь за III том воспоминаний3, пока писал статью о поэме Санникова, очень интересно выслушать Ваши впечатления от нее, нет спору, она полна промахов, если встать на точку зрения, на которой привыкли стоять (т.е. привыкли видеть достоинство поэт[ического] произв[едения] в заново завитой строке), ‘куаферных’ достоинств и всяких ‘экспрессионистических’ ля Сельвинский прянностей мало в поэме, новизна и оригинальность ее в том, что она впервые ‘героический эпос’, а не ‘лирика’4, и во вторых, что она, будучи ‘производственной’ поэмой — интересна, художественна и технически весьма удовлетворительна: выдержать на ‘3х’ 3000 строк героического эпоса труднее, чем дать лирическую песню на ‘5х’, новизна поэмы в том, что она ‘новая форма’, а не в том, что в ней ‘новые’ по технике строки.
Я за ‘поэму’ очень стою: оригинальность ее в том, что она не ‘оригинальничает’ в мелочах, будучи оригинальной в основном.

——

В конце сентября будем в Москве.
Милый друг, как бы мне хотелось вдохнуть в Вас чувство бодрости, которое чаще и чаще приходит здесь, оно правда от ‘отдыха’] но и правда то, что ‘дух уныния’, которым я так бываю заражен в Москве, — от ‘городской пыли’, а не от усталости жить. Будем, где можно, горды нашей ‘нищетой’, даже ‘опустошенностью’, ибо опустошение и самое чувство уныния даны, как ‘испытание’, лучшим, а не худшим: ‘Все, кружась, исчезает во мгле, неподвижно лишь Солнце Любви’5, а ведь луч этого Солнца проходит чрез Вас, не то, что озарены Вы, а то что будучи порой ‘прозорены’ Вы умеете ‘озарить’ и других, кому дан дар ‘озарять’, тому особенно тяжело бывает, но и эта ‘тяжесть’ не всем дана, гордитесь ей? Она — своего рода ‘орден красного знамени’.
Ну, дорогой друг, — сердечно обнимаю! Будьте же, будьте твердым и в ‘час уныния’, после него — солнце светлей! Остаюсь горячо любящий Вас

Б.Бугаев

P.S. Милый, хорошо бы суметь получить на-руки аванс из ‘Федерации’, ибо из него в первую голову 600 р. М.А. Скрябиной6, во вторую — 1000 р. Алянскому7, с текущего счету таких сумм сразу не получишь, а эти 1600 придется тотчас отдать.
Письмо датируется по содержанию (конверта со штемпелями нет).
1 23 апреля 1932 произошел переворот в советской литературной жизни: ‘Правда’ напечатала постановление ЦК ВКП(б) ‘О перестройке литературно-художественных организаций’, которое, по свидетельству К.Н. Бугаевой, Белый ‘принял, как факт, имеющий огромное значение для советской писательской общественности’ (Летопись жизни и творчества Андрея Белого. РНБ. Ф.60. Ед.хр.107). Постановлением был распущен РАПП. 23 августа 1932 ‘Литературная газета’, No 38 (207), открыла обсуждение вопросов работы будущего Союза советских писателей опубликованием статьи Н.Н. Асеева (1889-1963) ‘О составе членов союза советских писателей’ (под рубрикой ‘Трибуна писателя’). Асеев, бывший член ЛЕФ’а и только что избранный член Всесоюзного Оргкомитета союза от РСФСР, писал: ‘Состав членов будущего союза советских писателей представляется мне количественно не очень большим. /…/ Я нарочно привел пример с рабкорами и селькорами [которые не могут претендовать на вхождение в союз] чтобы /…/ перейти к иной категории людей, вхождение которых /…/ могло бы обременить его уже совершенно нецелесообразным балластом /…/ В первую очередь это те прилитературные люди, которые числятся в писателях, либо совсем ничего не написав, либо, что еще хуже, написав нечто литературообразное, нечто напечатанное и сверстанное, сделав заявку о себе, примелькавшись в Доме Герцена и в Доме печати, прочно заняли места подлинных /…/ товарищей. /…/ Они паразитируют на жизнеспособности и творческой выносливости действительных литераторов. /…/ Я вижу их подписывающими договора, рвущими авансы, получающими пайки, уезжающими в литературные командировки, результаты которых навсегда остаются тайной /…/ Уж комфорта-то они не упустят!’ И дальше: ‘Вторым при приеме в число членов союза должен стоять вопрос о литературных аппаратчиках и администраторах. /…/ эти тоже являются не менее связывающим /…/ грузом, отнимающим у писателя порядочную долю его прав, ресурсов, привилегий /…/ Кто они, эти люди? Администраторы и инструктора литкружков, неудачливые критики и весьма удачливые члены каких-то худ. и лит. советов при каких-то учреждениях /…/ им не место в союзе советских писателей /…/ было бы преступной ленью и неряшливостью не очистить будущий союз от этих мертвых литературных душ, числящихся за ним со времен рапповской литературной переписи’. Статья вызвала ряд возражений.
2 30 октября 1932 Белый выступал на пленуме Оргкомитета Союза советских писателей по докладам его руководителей, И.М. Тройского и В.Я. Кирпотина. Его речь опубл. в кн.: Советская литература на новом этапе. Стенограмма первого пленума Оргкомитета Союза советских писателей (29 октября — 3 ноября 1932 г.). М., 1933. С.69-71. См. также: Андрей Белый. Проблемы творчества. С.679-682. В самом начале своего выступления Белый говорил: ‘Дружеские дебаты тем более назрели, что все, здесь сидящие, к каким бы школам или группировкам ни относили себя на 15-ый год революции, в минуту напряжения всех сил капитализма в борьбе с Советским Союзом оказались здесь, в пределах Союза. /…/ Хочется высказать пожелание, чтобы мы оставили наши вчерашние взаимные счеты и говорили бы о том, что будет завтра, а не о том, что было вчера’.
3 ‘Работать, собственно, т.е. писать третий том воспоминаний (‘Между двух революций’) — он начал только с 1-го сентября’ (Воспоминания Е.Н. Кезельман о жизни в Лебедяни. С.296).
4 В своей статье о поэме Санникова Белый писал: ‘Своим ‘романом’ поэт разрешил принципиально проблему пролетарского эпоса, дав ‘героическую поэму’ не сырьем очерков, не таблицами цифр, не риторикой лирических надстроек над ними, а показом куска жизни, сплетенного из объективных, конкретных, хорошо оформленных образов, /…/ Лирика нужна, это — неоспоримо, но эпос в поэзии еще нужнее, и это — тоже неоспоримо’ (Новый мир. 1932. No 11. С.232). Там же (С.234): ‘факт впервые художественно оформленной производственной большой поэмы выявил оригинальность поэта, как творца новой монументальной формы поэзии, а не новой стихотворной строки, что выявляет большую оригинальность, чем оригинальность в завивании туда и сюда столькими пере-про-завитой лирической трели’. Там же (С.236): ‘/…/ безвкусно заострить 3000 строк экспрессионистическими ‘слоями’, т.е. всовывать, как попало в поэму еще ‘никем неслышанные’ ритмы, /…/ Словом, ни старому ямбу, ни Хлебникову, ни Сельвинскому нет места!’
13 марта 1933 Белый писал поэту С.Д. Спасскому: ‘о Сельвинском не хочу говорить: это — циркизм, джаз-банд, а не поэзия’ (Ново-Басманная, 19. С.657).
5 Заключительные строки стихотв. Владимира Соловьева ‘Бедный друг, истомил тебя путь’ (1887).
6 Мария Александровна Скрябина (р. 1901) — дочь композитора А.Н. Скрябина, драматическая актриса, состоявшая в труппе МХАТ II, арестована в 1931. В 1932 она жила одно время вместе с Е.Н. Кезельман в ссылке, в Лебедяни. 21 февраля 1932 Белый писал Иванову-Разумнику: ‘М.А. Скрябина вероятно получит возможность ехать к мужу’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.739). В середине марта он писал А.С. Петровскому: ‘за Скрябину [ходатайствовал. — Публ.] — Театр (возвратят)’ (Новый журнал. 1976. No 122. С. 161).
7 15 сентября Белый писал из Лебедяни Самуилу Мироновичу Алянскому (1891-1974), владельцу издательства ‘Алконост’ и одному из руководителей ‘Издательства Писателей в Ленинграде’: ‘С прискорбием и не без стыда уведомляю Вас, что я в первый раз в жизни не по своей воле оказываюсь неисправным во взятом мной литературном обязательстве, — и тем более, что это неисполнение обязательства падает на ‘Издательство писателей в Ленинграде’, выручившее меня в трудную минуту авансом (1000 руб.) за предложенный роман ‘Германия’, который меня очень волновал, но до которого не позволили мне дотянуться жизненные трудности /…/ мне ‘Федерация’ должна уже больше месяца аванс [за 3-й том воспоминаний. — Публ.], который надеюсь получить скоро и из которого с благодарностью тотчас же верну /…/ столь выручившие меня 1000 руб.’ (Из писем Андрея Белого 1927-1933 гг. / Публ. Т.В. Анчуговой // Перспектива-87. М., 1988. С.505-506).

68

Лебедянь. 19 сентября 32 г.

Дорогой Петр Никанорович,

простите, что я грешу молчанием, и все это оттого, что только что вписался и хочу до Москвы справиться с уроком, а вечера отрезаны, ибо 1) огней не жжем, 2) с 9 вечера ложимся, вся работа сосредоточена с 8 до часу дня, после обед, после, до 3-х отдых и вялость, а потом — прогулки, чай и чтение вслух Давида Копперфильда1. А тут еще знакомая, попавшая в Лебедянь, с геологической командировкой, приходила с 3-х и сидела до вечера2, все это и тот факт, что скоро увидимся (будем в Москве 28-го, утром)3, — заставляло приналечь на работу и неуспевать в письмах, — тем более, что хотелось с Вами тем сердечней поговорить, чем более по иным строкам письма грустно за Вас, не легко Вам, милый! И — как написать в письме, я же в письмах косноязычен, как идиот.
Очень радуюсь встретиться скоро, но очень, очень грущу, что приходится покидать Лебедянь, которая останется лучшим воспоминанием за эти годы милостью ландшафта, и тихостью жизни, столь уютной втроем.
Милый, есть опять-таки до Вас огромная просьба, но я пере-про-устыженный едва ли могу ее выговорить, и прямо таки требую (простите!) на правах дружбы ответа на чистоту, ибо на нет нет у меня решительно ни миллионной доли возражения, просьба — вот в чем: не сможете ли нас встретить на вокзале утром 28-го (вероятно поезд приходит к 8 1/2 часам, ибо отходит из Лебедяни в 8 часов), а то боимся, что с вещами не справимся, а втроем справились бы легчайше, напишите тотчас же открыткой, сможете ли Вы нас встретить, чтобы мы подготовились и обдумали способы переезда, но лишь при условии, что это Вас не слишком высадит из плана, итак, до скорого ‘здравствуйте’, милый друг.
Обнимаю Вас

любящий Б.Бугаев

Е[лена] Н[иколаевна] и К[лавдия] Н[иколаевна] сердечно приветствуют.
Напишите открытку.
Машинопись. В верхнем левом углу: ’13/11 56 г. ОРИГИНАЛА НЕТ’.
1 ‘Одним из волнений моих было и то, что ограниченное количество отпускаемого керосина заставит Б.Н. перестроить весь привычный ритм работы: работать днем, а не ночью. Вставать приходилось в 6 часов, а укладываться спать часов в 9-9 1/2‘ (Воспоминания Е.Н. Кезельман. С.295). ‘Часов в пять пили чай и потом отправлялись гулять. Вернувшись с прогулки, закусывали чем-нибудь /…/ После трапезы Б.Н. полулежал, тихо покуривая, Клодя читала вслух военные рассказы Эркмана-Шатриана, или что-нибудь Диккенса’ (Там же. С.296).
В своих воспоминаниях о Белом К.Н. Бугаева пишет: ‘В искусстве слова к безусловно прекрасно-доброму он относил прежде всего: Пушкина, Толстого, Диккенса (особенно ‘Давид Копперфильд’), Шекспира — творца Гамлета и Короля Лира’ (Там же. С.267). См. также ‘На рубеже двух столетий’: ‘/…/ такое же сильное впечатление на меня произвел ‘Давид Копперфильд’ Диккенса, первый роман, прослушанный при чтении его вслух мамой, прекрасной чтицей, /…/ с той поры Диккенс — мое перманентное чтение /…/ сорок лет читаю этот бессмертный роман [‘Давид Копперфильд’. — Публ.], и в каждом повторном чтении открываются новые и не усвоенные оттенки’ (Там же. С.215). 9 октября 1932 Белый записал: ‘хочу оформить [‘Между двух революций’. — Публ.] в стиле ‘Давида Копперфильда’ там, где воспоминания склоняются к биографии’ (‘Летопись жизни и творчества’).
2 Имеется в виду Нина Ивановна Гаген-Торн (1901-1986), этнограф, кандидат исторических наук, навестившая Белого в Лебедяни в середине сентября. О ней см. предисловие к публикации ее воспоминаний о Белом (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.546-556), где она пишет о встрече с Белым в Лебедяни (С.554-556).
3 Белый и К.Н. вернулись в Москву 30 сентября.

69

[март 1933]

Милый Петр Никанорович,

Я совсем забыл, что до того, как нам условиться на 25-ое было окончательно решено, что встречусь с Вадецким (ему нужно)1. В 7-ой раз откладывать встречу — нельзя, и поэтому: ужасно прошу Вас зайти 23-го, или 24-го вечером (когда Вам удобно), хочется побыть вместе, и кроме того: есть о чем переговорить2.
Остаюсь любящий

Б.Бугаев

P.S. Потелефоньте Дане: как обстоит дело с порцией работы? Пришел крайний срок…
После завтра книга готова.
Через 8 дней — сдавать ее.
На всякий случай: надо быть готовым отдать остаток ремингтона Вашей знакомой3.
Письмо датируется по содержанию и по пометке карандашом Зайцева на конверте (без марки): февраль-март 1933.
1 Борис Александрович Вадецкий (1907-1962) — писатель.
2 ’11 февраля 1933 года в Политехническом музее был вечер Андрея Белого. Народу, жаждущего попасть на его лекцию, на улице, в вестибюле, на лестнице столько, что трудно было прорваться сквозь густую толпу /…/ Борис Николаевич беседовал с публикой о романе ‘Маски’. Читал отрывки из них и главу из книги ‘Между двух революций» (Воспоминания Зайцева о Белом. С.586-587). Вечер повторился 27 февраля. 10 марта он выступал на пленуме техперсонала и писателей ГИХЛ (по докладу Н.Н. Накорякова, а 20 марта принимал участие в прениях о поэме Санникова ‘Каучук’ в редакции ‘Нового мира’.
3 К началу февраля рукопись ‘Между двух революций’ была готова на 4/5, т.е. 12 печатных листов были отпечатаны на машинке и Белому оставалось дописать четыре печатных листа. В начале марта он писал Е.Н. Кезельман: ‘Я так запустил свою книгу, что теперь к сдаче рукописи пеку, как блины, главки 1 части, 1 апреля последний крайний срок (и то он — отсрочка), стало быть: опять переутомление от писаний’ (Новый журнал. 1976. No124. С. 164). Первая часть книги (‘Омут’) была завершена 23 марта.

70

25/V 33. Коктебель.

Милый Петр Никанорович!

Вот уже почти неделя, как мы у моря: Все хорошо: и помещение, и питание, и виды1. Но убийственна погода. Не просто холодно, а холодно с ветром и с припеком. Одновременно и поджаривает и продувает. Очень это утомляет и на нервы действует. Деревья фруктовые едва листиками покрылись. И даже бутонов еще нет. Раньше 15-го/VI едва ли погода установится. А как в Москве? Как Вы и дела Ваши? Б[орис] Н[иколаевич] хочет еще приписать Вам. Передайте мой сердечный привет М[арии] Серг[евне], Вашей сестре и Гале. Светлану поцелуйте. Всего, всего лучшего. Черкните о себе непременно. Долгий [переулок] не забывайте. Шлю сердечный привет.

Кл[авдия] Бугаева

Дорогой Петр Никанорович, — вот и в Коктебеле. Погода холодная, ходим в фуфайках, пальто, как в Москве. Настроение какое-то грустное, на пляже не бываем, там прохватывает ветер2. Пока что чувствуется усталость от прошедшего сезона, и полное безмыслие, прежде чем получили уютную комнатку много было хлопот. Передайте, дорогой, в ‘Гихл’ мой почтовый адрес на случай корректур. Крым. Коктебель. Литфонд. Мне. Всем Вашим привет. Остаюсь любящий Вас

Борис Бугаев

Почтовая открытка. Адрес написан рукой К.Н. Бугаевой. Штемпель Феодосии: 25.5.33. Два штемпеля Москвы: 29.5.33.
1 ’17 мая 1933 года вечером Бугаевы уехали в Коктебель [они приехали 19-го. — Публ.], предполагая пробыть там два месяца. Г.Санников и я провожали их. /…/ Жили Бугаевы в Доме творчества ленинградских писателей. В письмах ко мне Борис Николаевич жаловался на плохую погоду, но хвалил хорошие условия /…/ В первое время Белого не покидала нервозность. Клавдия Николаевна впоследствии рассказывала мне: — Сидит Борис Николаевич на хамушке в Коктебеле, у моря, и думает тяжкую думу: как быть, что делать, как жить? О чем теперь писать? О своем, о прежнем?..’ (Воспоминания Зайцева о Белом. С.587).
2 29 мая Белый писал Г.А. Санникову: ‘За 10 дней жизни здесь был только один теплый день /…/ А то все холодок, ходим с придрогом, /…/ Бедные приезжие! /…/ ни разу на пляже вволю не належались, на пляже и сыро и ветристо, хожу в зимней шкурке своей, и — только так. И настроение соответствует погоде: апатия, сонь, разуверение в своих силах’ (Наше наследие. 1990. No 5. С.94).

71

7/VI 33. Коктеб[ель]1

Дорогой Петр Никанорович,

простите, что так долго не отвечал Вам на Ваше милое письмо, тому причиной — сон, апатия, зима таки сказалась, потом — просто разочарование сказывается в погоде. Не Крым, а… Лапландия, сегодня 7-ое июня, а в конце сентября в Лебедяни было вдвое теплее. Приехали 19-го мая, и вот 19 дней живем в придроге: было лишь 2 ясных и ‘относительно’ теплых дня, а то — холода, небо — в свинцовых, холодных октябрьских тучах, или в серой мази, садит и режет холодный, кусающий, все проницающий ветер, и в полдень на солнце только для виду набросана на все сквозная фата тепловатости, которая при малейшем дуновении рвется в клочки. Словом: tо воды 7 по Цельсию, т.е. 5 1/2 по Реомюру, вода по уверению старожил холодней, чем зимой. И при том: все 19 дней нашего пребывания идет медленное понижение tо, и при том: весьма оригинальное понижение, при прояснении, т.е. в солнечные минуты tо резко падает, и ждешь хмури, чтоб согреться, прихмурится: и чуть потеплеет, потом прояснится: и резко похолоднеет, с температурой вот что: 0x01 graphic
 в первый день приезда нам казалось, что в Крыму холодно, а теперь мы уже мечтаем о тех блаженных днях приезда, когда можно было ходить без пальто, словом: я — в двух нижних рубашках, иногда в теплых носках, одежды зимние. В лето уже не верим, а вчера наши со-жильцы распространяли шутливый слух, что в Феодосии выпал снег. И можно поверить. Словом: приехали не в Крымский май, а в конец сентября, а теперь — конец крымского октября. К июлю, авось, выпадет снег.
Это пертурбирует все планы на купанье, пляж, тепло. Какое там купанье, согреться бы, да перейти на летние одежды, это было бы недосягаемым счастьем.
Все не располагает к приятным настроениям, люди приезжают сюда из Ленинграда, и — простужаются…
Милый друг, Вы не узнали б Коктебель, на пляже — ни души, ходят греться от моря в предгорья: в теплых пальто. Камушки тоже исчезли из Коктебеля: на пляже валяется какая-то серая дрянь, да и не очень-то приятно собирать камушки, когда на море пронизывает до мозга костей.
Что приятно, так это внимательное отношение к приезжающим, кормят прекрасно, любезны, внимательны, мы живем не в Д[оме] Отдыха, а в домике над ним, принадлежащем сторожу, где нам с Клодей отведена прекрасная, отдельная комната, живем вдали от людей, как у себя. И эту жизнь нам устроил очень милый заведующий Д[омом] О[тдыха]: спасибо ему! Как никак, — проживем до 15 июля2, все таки, — будет же лето, — хоть не Крымское, а хоть… московское, ведь не может же эта Лапландия длиться все лето.
Наш состав, т.е. состав приезжих вместе с нами, — милый: тихие, усталые люди, очень простые, с ними уютно, обстановка простая семейная. Все бы хорошо, если б не… Мандельштаммы [так!] (муж и жена), и дернуло же так, что они оказались с нами за общим столиком (здесь столики на 4 персоны), приходится с ними завтракать, обедать, пить чай, ужинать. Между тем: они, единственно, из 20 с лишним отдыхающих нам неприятны и чужды. Впрочем, и это не беда.
Из литераторов здесь кроме нас до Мандельштаммов не было никого, лишь 3 дня назад нелегкая принесла… Мариэнгофа!! Впрочем, — он ест отдельно, и я с ним не разговариваю3.
Наш Д[ом] О[тдыха] очень уютный. Бываем почти каждый день у Марии Степановны. Максов дом, принадлежащий оргкомитету, — пустует4, там 5-6 человек, не более, очень нелепо распределены места, у нас — не хватает мест, а там — вереница комнат: под замком.
Кто так распоряжается?
Но довольно о себе. Хочется сказать о Вас. Вы спрашиваете совета, кому продавать архив, по моему — тому, кто даст больше денег, ведь Вам нужно иметь деньги, для того Вы и продаете, и по моему: продавать тому учреждению, которое больше даст. Во-вторых: Вам хочется эмансипироваться, чтобы отдаться ‘творчеству’, и это меня… пугает. Что значит отдаться ‘творчеству’? ‘Про-творить’ в лучшем случае 5 месяцев, и потом оказаться вновь без заработка? Да и можно ли апеллировать к ‘вдохновению’, и знать, что ‘вдохновение’ Вас посадит через 4 месяца в новый матер[иальный] кризис. Федоров-философ всю жизнь прокорпел в Музее, а ‘создал’ свою систему философии: в го-да-х, а не в месяцах5, Страхов всю жизнь прослужил, а дал перлы критики6. Я боюсь ‘крылатых вдохновений’. ‘Творчество’ — железная работа в го-да-х: лучше по часу в день уделять ‘творчеству’, пусть продукцией дня будут 2 отработанных фразы, в пятилетке это — книга. А в 4 месяца книги не будет.
Знаете, по моему, что нужно Вам. Употребить месяцы, обеспеченные продажей архива на то, чтобы найти спокойную службу без всякого ‘творчества’, освободиться от всяких литер[атурных] консультаций и тому подобной чепухи, иметь службу прочную, обеспечивающую, и про себя, у себя, не спеша, в рассчете на года работать над одной темой, Вам близкой.
Дорогой друг, увы, — простите: я не верю в устойчивость Ваших заданий: боюсь, что те немногие месяцы, которые Вы посвятите ‘творчеству’ не приведут к желанному результату: начнете с драмы, перейдете на стихи, вдруг увлечет очерк, и — запутаетесь меж трех сосен, и не дадите свершенья, а время уйдет, деньги будут истрачены.
Мой совет: надо твердо знать, что хочешь создать, и — создать матер[иальные] условия для медленной упорной творч[еской] работы (хоть 1/2 [часа] в день, в год это 365×30 мин[ут] = 10950 минут т.е. 133 творческих часов). Спокойная, далекая от всякой литературной] суетни служба (хотя б счетовода) большая по моему гарантия для творчества, чем девиз написать книгу в 3 месяца, и потом — разбиться.
Вы будете сердиться на меня, а мой совет: употребите все усилия на то, чтобы найти себе такое занятие, которое обеспечило бы Вам года спокойное существование, и когда такое место будет найдено, сумейте в каждом дне урвать хоть 1/2 часа для ‘прочного творчества’, зная твердо и точно (раз навсегда), что Вы хотите создать.
А продавать архив, чтобы урвать 3-4 месяца для спокойного творчества без видов на будущее, — для меня значило б: ничего не написать.
Писать можно хорошо и твердо, когда живешь без семьи, или когда у тебя год, обеспеченный материально.
Вне этого, — не творчество, а ‘легко-крылое вдохновение’, которому я никогда не верил и не верю.
Это сурово, дорогой друг, но суровость моих слов — из любви к Вам. Я хотел бы для Вас будущего, но мне ясно, что продавать архив для 3-4х месяцев матер[иальной] обеспеченности, — чепуха, надо его продавать, чтобы в 3-4 месяца устроить свою жизнь на года.
Милый друг, сердечно обнимаю, и простите еще раз, если эти слова Вам покажутся сухими и черствыми.
Повторяю, — они из любви: только из любви.
Искренне любящий Вас.

Борис Бугаев

Милый Петр Никанорович! Спасибо Вам за такое хорошее, сердечное письмо (и за маму, билет и пр.). Приходите почаще к нам работать. У нас ведь Б[орис] Н[иколаевич] очень волнуется за Вас. А знаете, что волненье его выражается в ‘крике’ (помните мои простуды?!) Он очень ждет, что Вы ему ответите. Пишите скорее. Желаю Вам всего всего лучшего. Вашим привет.

К.Бугаева7

Штемпель Коктебеля: 7.6.33. Два штемпеля Москвы: 10.6.33.
1 Дата вписана рукой К.Н. Бугаевой.
2 Клодя — К.Н. Бугаева. 12 июня Белый писал Г.А. Санникову: ‘Сердечное Вам спасибо за скорую посылку путевок, мы их давно получили, и очень радовались, что легализированы до 15 июля’ (Наше наследие. 1990. No5. С.94).
3 О.Э. (1891-1938) и Н.Я. Мандельштам (1899-1980) провели май-июнь в Коктебеле в 1933: ‘Был Андрей Белый, и из его писем мы узнаем о времени пребывания в Коктебеле Мандельштама. /../ 21 мая Белый написал Г.А. Санникову из Коктебеля: ‘Здесь Мандельштамы’, — 24 июня сообщал /…/ что ‘Мандельштамы уже уехали» (Купченко В. Осип Мандельштам в Киммерии // Вопросы литературы. 1987. No 7. С.201).
17 июня Белый писал Ф.В. Гладкову: ‘Что сказать о Коктебеле? Дни текут мерно, монотонно, наш дом отдыха переполнен главным образом служащими Ленгиза, ‘Гихла44 (Ленинградского), ‘Дома книги44, публика — тихая, мирная, в общем очень симпатичная. Из писательских братии кроме меня, Мандельштама с женой да Мариенгофа — никого, оба мне далеки, но с Мариенгофом относительно легко: он умеет быть любезно-далеким и легким. А вот с Мандельштамами — трудно, нам почему-то отвели отдельный столик, и 4 раза в день (за чаем, обедом, 5-часовым чаем и ужином) они пускаются в очень ‘умные’, нудные, витиеватые разговоры с подмигами, с ‘что’, ‘вы понимаете’, ‘а’, ‘не правда ли’, а я — ‘ничего’, ‘не понимаю’, словом: М. мне почему-то исключительно неприятен, и мы стоим на противоположных полюсах (есть в нем, извините, что-то ‘жуликоватое’, отчего его ум, начитанность, ‘культурность’ выглядят особенно неприятно), приходится порою бороться за право молчать во время наших тягостных тэт-а-тэт’ов, но это — сущие пустяки по сравнению с рядом премуществ нашего Дома, администрация исключительно любезная (не за страх, а за совесть)’ (Переписка Андрея Белого и Федора Гладкова / Публ. СВ. Гладковой // Андрей Белый. Проблемы творчества. С.769).
Летом 1966 Н.Я. Мандельштам писала Л.Е. Пинскому: »Разговор о Данте’ был написан летом 1933 в Коктебеле. /…/ В Коктебель приехал Андрей Белый. Ему и Мариенгофу О.М. читал ‘Разговор’. Термин Ломоносова ‘далековатость’ — напомнил Белый. Он недавно закончил книгу о Гоголе и, слушая, сводил схожие места. Вероятно, их много’ (Вокруг ‘Разговора о Данте’ (из архива Л.Е. Пинского) // Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М.: ‘Наука’, 1991. С.151).
4 12 июня Белый писал Санникову: ‘Кстати: не можете ли сообщить, кто сейчас в Оргкомитете] ответственное лицо, ибо меня волнует судьба М.С. Волошиной, она всецело зависит от Оргкомитета], положение ее очень неопределенно, ввиду этого, ей надо знать лицо, а не безличное учреждение, зависимость всей жизни, судьба ее, — от безличн[ого] учреждения с текучим составом, /…/ она очень беспокоится. /…/О ней, вообще, хотел переговорить с Вами и посвятить даже И.М. [Гронского] с особенностями ее бытия (ведь ее могут каждый день попросить очистить дом отдыха, отданный Волошиным Союзу писателей)’ (Наше наследие. 1990. No 5. С.94-95).
3 Николай Федорович Федоров (1828-1903) 35 лет был библиотекарем в Румянцевском музее (1874-1898). Его magnum opus, ‘Философия общего дела’, был издан только после его смерти (том I в 1906, том II в 1913).
6 Николай Николаевич Страхов (1828-1896) служил в Петербургской публичной библиотеке (с 1873) и чиновником в Комитете иностранной цензуры (с 1885).
7 К.Н. Бугаева перевернула лист и сделала приписку между строками письма Белого.

72

Коктебель 19 июня 33 г.

Дорогой, близкий, милый Петр Никанорович,

с волнением читал Ваше письмо, и мне показалось: в нем горечь от моего, не хочу сказать, что обида на него. Дорогой друг, верьте, что я и сам знал, что Вы знаете все то, о чем я писал. Но когда беспокоишься о человеке, то высказываешь от волнения подчас азбучные истины, точно он их не знает, эта черта во мне наследственная, отец, бывало, принимается меня наставлять в самоочевидных истинах, но я знал, что он это от доброго чувства, и Вы, надеюсь, поймете: только искренняя любовь моя к Вам вызвала эти нелепые строки о том, как я бы поступил на Вашем месте. От всей души желаю Вам скорее продать архив, и устроиться при Копяткевиче1, он, кажется мне, человеком простым и хорошим, а место в Центр[альном] Архиве, — преинтересное место: есть над чем поработать.
У нас все без перемен, солнца видим мало, на несколько градусов потеплело, я лишь раз окунулся в море, Клодя — 2 раза: не узнаю Крыма. Но удобно, тихо, кормят прекрасно: циплятами, пирогами. Не работаю, и не буду работать. Охватило после ряда недомоганий спокойное чувство, подобное сну, такие сны бывают у выздоравливающих, вижу, до чего нам нужно было уехать на отдых: и Клоде, и мне.
В сне, охватившем меня, подымаются думы: промысливаешь весь минувший год, и промысливаешь предстоящее настоящее.
От Ф.В. Гладкова получил чудесное письмо: прекрасный он человек, как и Н.Н. Ляшко2, передайте последнему мой привет и то чувство симпатии и доверия, которое всегда меня охватывает, когда я вижу его, передайте ему, что постараюсь его отблагодарить за камушек камушком, если оный найду: нынешний пляж ужасно беден, вместо пестрых камней какая-то серая дрянь, камушки пропали.
Вообще Коктебель не прежний.
Дорогой друг, есть как говорят ‘до Вас’ просьба: захаживайте в Нащекинский и спросите их или Гр[игория] Алекс[андровича] Санн[икова]: внесены ли телефонные деньги (300-400 рублей), мне писали, что до 7-го июня нужно было их внести, и тогда они сами поставят телефон, Анн[а] Алек[сеевна] писала, что деньги внесены будут, но могла произойти путаница, телефон нужен до зарезу: если деньги не внесены, упросите их ставить телефон, деньги у Ек[атерины] Алекс[еевны] есть, мы можем если ей мало, спешно выслать. Без телефона жить в Москве нельзя, и еще: напишите, когда срок переезда в Нащек[инский] пер[еулок] и сообщите им, что, может быть, мы задержимся в Коктеб[еле] до августа, во всяком случае: до 20 июля переехать не сможем.
Держите нас в курсе Нащек[инского] пер[еулка]3. Заранее благодарю Вас за всю ту добрую помощь, которую Вы нам оказываете, и особенно сердечное спасибо за корректуры ‘Нач[ала] Века’. Кстати: меня беспокоит верстка ‘Маст[ерства] Гоголя’4. А были ли корректуры конца книги? Я их не видел. Где они? Пришли ли они в Москву, кто их правил, или кто будет править? Очень жду предисловия Каменева, при случае передайте это Н.И. Гарвею5. За все это глубоко благодарю.
Много читаю беллетристики. В совершенном восторге от романа В.Катаева ‘Время вперед’6, непременно прочтите, и наслаждался книгой Тихонова ‘Кочевники’, как теперь наслаждаюсь книгой Павленко (анатолийские рассказы)7.
Дорогой друг, скоро еще напишу, а сейчас спешу окончить письмо, чтобы оно пошло еще сегодня.
Остаюсь сердечно любящий Вас

Б.Бугаев

P.S. К[лавдия] Н[иколаевна] шлет Вам и Вашим сердечный привет. М[арии] С[ергеевне] — привет от меня.
Милый Петр Никанорович! Спасибо что так скоро ответили. Часто вспоминаем Вас. Напишите, куда уехали на дачу М[ария] С[ергеевна] со Светланой? Хорошее ли место? Как с продуктами? Вам теперь тихо дома. Верно отдыхаете, если только дети под окнами не шумят. Пишите опять так же скоро. Хочется знать, как с архивом? Куда Вы его сдаете. — Сердечный, сердечный привет и всего лучшего

Кл[авдия] Бугаева

Штемпель Коктебеля: 1.6.33. Штемпель Москвы: 22.6.33.
1 Александр Антонович Копяткевич — работник советской печати, в это время заместитель Н.Н. Накорякова, директора ГИХЛ’а.
2 Переписка Белого и Гладкова относится к 1933 году и, главным образом, касается романа ‘Энергия’ и статьи Белого о нем (Новый мир, 1933. No4. С.273-291). Письмо Гладкова от 3 июня (‘Если бы я умел писать письма /…/ я послал бы Вам целую поэму о том, как я врастаю е Вас всеми моими корнями, как я поразился Вами от первой встречи, как я боязливо /…/ чувствую Вашу сложнейшую красоту, прекрасную мятежность мудреца и воина’) и ответ Белого от 17 июня опубликованы: Андрей Белый. Проблемы творчества. С.763-771.
Ляшко (наст. фам. Лященко), Николай Николаевич (1884-1953) — прозаик, в 1920-1932 один из руководителей ‘Кузницы’. Его переписка с Зайцевым от 1918-1929 хранится в ИМЛИ. Ф.15. Оп.2. No 77-78. В середине 20-х годов он писал Зайцеву: ‘И только не думай об А.Белом. Ему хорошо в реторте, а ты живой человек…. Ну, не буду, прости’.
3 Речь идет о квартире в писательском кооперативе, куда Белый с женой и ее матерью и тетей (Екатериной Алексеевной) собирались переехать. После возвращения в Москву ему с К.Н. пришлось продолжать жить в Долгом переулке, в старой квартире: ‘Там /…/ он жил с женой /…/ и ее родными. В восемнадцатиметровой комнате. Там стояли: рояль Клавдии Николаевны, его письменный стол, за шкафами — кровати. Окна — у самого потолка. В окнах — ноги проходивших по улице. Ноги выстраивались в очередь к молочной. Тени их — двигались по потолку’ (Гаген-Торн Н.И. Воспоминания об Андрее Белом // Andrey Bely. Centenary Papers. Амстердам. 1980. С.21). См. также воспоминания Зайцева: ‘Беспокойство и нервозность Бориса Николаевича относительно квартиры были обусловлены еще и тем, что на квартиры в писательском доме было много претендентов, и при жилищной тесноте и сильном квартирном кризисе в Москве юридические права не всегда соблюдались. Еще бытовало право наиболее юркого и проворного, и Борис Николаевич опасался, что его будущую квартиру захватят чужие люди’ (С.588).
4 О книге ‘Мастерство Гоголя’ см. прим.4 к письму No 65.
5 ‘Затем последовал ряд кровоизлияний и одно из них в ноябре 1933 года, когда Белый прочитал предисловие Л.Каменева к ‘Началу века’. (Книга вышла в ноябре 1933 года в ГИХЛ’е. Борис Николаевич написал мне на заглавной странице: ‘Дорогому другу с горячей любовью этот искаженный предисловием Каменева экземпляр. Автор. 1933 года. 28 ноября’)’ (Воспоминания Зайцева о Белом. С.590). Лев Борисович Каменев (1883-1936) — деятель ВКП(б), в это время директор изд-ва ‘Academia’. Николай Иванович Гарвей — сотрудник ГИХЛ’а.
6 Ср. письмо Ф.В. Гладкову от 17 июня 1933: ‘много читаю беллетристики, очень понравился мне роман ‘Время вперед’ (В.Катаева), ему, конечно, далеко до ‘Энергии’, но роман восхищает мастерством иных страниц, и тема социалистического] соревнования проведена с большим захватом’ (Андрей Белый. Проблемы творчества. С.770).
7 В 1930 группа советских писателей, в том числе Н.С. Тихонов (1896-1979), Луговской, Леонов, Санников и Вс.Иванов, по инициативе и с участием П.А. Павленко (1899-1951), ездила в Туркмению, с тем чтобы впоследствии выступить с пропагандой социалистического строительства. Книга очерков ‘Кочевники’ вышла в 1931, а ‘Анатолия’ Павленко — в 1932.

73

Коктебель. 28 июня. 33 г.

Дорогой друг,

Поздняя ночь. Клодя спит. Я по обстоятельствам, о которых говорить долго и сегодня, и завтра держу вахту до рассвета. И вот захотелось вдруг Вам перекинуть несколько слов, — ‘ни о чем’ (верней об очень многом), только я стал немой: не умею высказываться, и когда говорю, то или впадаю в тон абстрактной филозофичности, либо брюжжу (неужели это ‘старческое брюжжание’?). И даже, когда хочу сказать поласковее, то… начинаю ‘назидать’, или, как к Клоде ‘приставать’. Меня все мучает мысль, что я в одном из писем к Вам ‘пристал’ с советами Вам. Дорогой друг, но это оттого, что я Вас очень люблю и Вам очень благодарен. И вот эти простые слова к Вам (что ‘очень люблю Вас’) и хотелось Вам еще раз сказать этой ночью… Все. Больше ничего…
Напишите, как себя чувствуете, работаете ли у нас в комнате, как архив, как дело с Копяткевичем? Мы едем 15-17 в Москву. Не знаете ли, как дело обстоит с новой квартирой? Обнимаю крепко. Клодя спит. Но самочинно шлю Вам привет от нее. Б.
P.S. Что слышно об Алекс[ее] Сергеевиче1?
Почтовая открытка. Два штемпеля Коктебеля: 29.6.33. Два штемпеля Москвы: 2.7.33.
1 Белый не знал, вернулся А.С. Петровский в Москву из ссылки или нет.

74

Коктебель. 10-го июля 33 г.

Дорогой, милый Петр Никанорович, Спасибо Вам за ласковое письмо, пишу спешно, чтоб бросить на почту. И о делах.
Спасибо за отмеченные несуразности, отвечаю: относительно Ликиардопуло. Гарвею, конечно, более известно, где писал Лик[иардопуло]. Я в это время был вне России, и мне передавали лишь, что он писал в ‘Нов[ом] Времени’, Значит: передавали неверно. Об Олениной: конечно, Ваше толкование верно, исправьте: ‘ее удостаивали чести спеть перед Королевской фамилией в Мюзик-Холле’ и т.д. А дальше оставьте без перемен. Конечно Лосский ‘лысый’, а не ‘сысый’. Вместо чепухи о Свенцицком, исправьте ‘несколько шалых барышен с курсов Герье да какие то раздираемые противоречиями полубомбисты, да несколько батюшек, внимали песне Свенцицкого’1.
Милый друг, еще одна огромная просьба, ужасно Вы выручили б меня, если б встретили нас на вокзале и помогли б нам справиться с вещами. Не знаю пока точно номера поезда (он — прямого сообщения из Феодосии, экспресс, или скорый), и не знаю, на какой день из трех возможных достанут билеты: на 17-ое, или 19-ое (а может и на 15-ое), словом: вернее всего, что приедем 19-го, или 21-го, как только узнаю точно день отъезда (билеты берут нам в Доме Отдыха), так тотчас же пишу Вам. Есть ли надежда на автомобиль? Он разрешил бы все противоречия. Вероятно приедем в мягком вагоне (просил взять в мягком): впрочем, пока не ручаюсь (здесь все так неопределенно). Дорогой друг, если будет у Вас возможность нас встретить, то встретьте: заранее огромное спасибо.
Вот и все пока что. Желаю от всего сердца, чтобы к нашему приезду разрешился бы вопрос о службе и об архиве.
Извините за спешность письма, и еще раз спасибо за ласковое Ваше последнее письмо.
Остаюсь искренне любящий братски

Б.Бугаев

P.S. Шлет К[лавдия] Н[иколаевна] Вам, Марье Сергеевне и Вашим детям от всего сердца привет.
Штемпель Коктебеля: 10.7.33. Два штемпеля Москвы: 13.7.33.
1 В это время Зайцев держал корректуры ‘Начала века’. М.Ф. Ликиардопуло (1883-1925) — переводчик, критик, секретарь ‘Весов’ с 1906. В примечании Белого о нем (изд. 1990, с.421) говорится, что он был корреспондентом ‘Утра России’, не ‘Нового времени’.
Фраза о знаменитой камерной певице М.А. Олениной-д’Альгейм (1869-1970) находится на с.445 издания 1990 г.
‘К нему подбегает с растерянным видом рыжавенький, маленький, лысый, в очках, Н.О. Лососий’ (философ, 1870-1965) — с.493.
Фраза о прозаике, публицисте и церковном писателе В.П. Свенцицком (1879-1931) — см. с.495 (‘несколько шалых эсеров, да барышни’ и т.д.).

75

Коктебель. 11/7 33 г.

Дорогой, милый Петр Никанорович!

Пишу вдогонку письма к Вам. Я уже просил Вас в письме (и верьте, стыжусь, что вечно докучаю Вам просьбами), если будет возможно, нас встретить на вокзале. Будем в Москве 19-го (уежжаем 17-го из Феодосии)1, поезд No 16 (мягкий вагон) приходит утром, кажется, — рано. О часах прихода можно справиться по телефону. Пора ехать. Очень, очень стыдно опять и опять просить Вас. Боюсь, что авто не будет, извозчиков тоже, и в таком случае часть вещей придется сдать на хранение и вторично тащиться за ними. Скоро увидимся. Всего, всего лучшего, до скорого свидания. Б.Б.
P.S. Только что получили радостную весть.
Почтовая открытка. Штемпель Коктебеля: 12.7.33. Два штемпеля Москвы: 16.7.33.
1 В своих воспоминаниях о Белом Зайцев пишет: ’17 июля Бугаевы собрались выехать в Москву. Были куплены билеты. 15-го сидели и беседовали со знакомыми в Доме творчества. Борис Николаевич был оживлен, весел, он загорел, как негр. И вдруг: — дурнота, тошнота, обморок… Это был солнечный удар. Первое кровоизлияние… Вернулись Бугаевы в Москву 1 августа 1933 года’ (С.588).
См. записи К.Н. Бугаевой в ‘Летописи жизни и творчества’: ‘Июля 15. Все последние дни находился в состоянии крайней возбудимости и нервного напряжения. Очень много говорил, двигался. 15-го в 6 часов вечера — внезапное ощущение жара в затылке, обморок, сильнейшая головная боль.
Июля 16. Консилиум трех врачей: солнечное перегревание, сильный склероз. [Последние две недели в Коктебеле, со времени начала болезни, Белый прожил в так называемой ‘музыкальной комнате’ на первом этаже дома Волошина. — Публ.]
Июля 20. Доктор Славолюбов подтвердил результат консилиума и нашел еще крайнее нервное истощение. ‘Ваша болезнь в том, что Вы слишком молоды для своих лет’ [см. воспом. К.Н. Бугаевой о Белом. С.70.— Публ.].
Июля 21-28. Перемежающиеся боли в голове, спине, ногах. Избегает солнца: гуляет до восхода и после заката. Попрежнему общителен, но утомляется от разговоров.
Июля 29. Отъезд из Коктебеля в Москву’.
О состоянии здоровья Белого по пути обратно в Москву см. письма К.Н. Бугаевой Б.В. и И.Н. Томашевским от 31 июля и М.С. Волошиной того же дня (цит. в прим. А.В. Лаврова к его публикации переписки Белого и Томашевского: Пушкинский Дом: Статьи. Документы. Библиография. Л., 1982. С.225).

76

[21 августа 1933]

Дорогой Петр Никанорович,

в настоящем письме Шпетту я уведомляю его о получении им продуктов [по] нашей коопер. книжке1. Ознакомившись с письмом, передайте по телефону Г.Г. Шпетту содержание письма с просьбой моей ему прислать за продуктами. Буду весьма благодарен Вам.

Б.Бугаев

Письмо писано карандашом к датируется по содержанию.
1 См. письмо Шпету (у Белого всегда ‘Шпетт’) от 21 августа 1933 (РГАЛИ. Ф.53. Оп.6. Ед.хр.19):

Дорогой Густав Густавович.

Жена уже известила Тебя о том, какие продукты мы должны Тебе, ибо мы пользовались ими еще до момента, когда узнали о том, что наши книжки поступили тебе, и стало быть: продукты мы с точностью готовы Тебе возместить. Ввиду моей болезни, случившейся в Коктебеле (отравление солнцем), я должен прятаться от солнца. Но это лишь повод к тому, чтобы сердечно просить Тебя посетить нас с женой: провести вечерок вместе, о дне легко сговориться (это зависит от тебя): П.Н. Зайцев будет с тобой говорить по телефону, и меня известит о дне, выбранном тобой.
Милый Густав Густавович, приходи к нам, кстати: я имею для тебя книги, тебе приготовленные (роман ‘Маски’ и повесть ‘Крещеный китаец’), это — один из предлогов тебя залучить к Тебе, продукты для тебя готовы, я сам бы их тебе завез, но в настоящие дни я избегаю солнца и сижу дома.
Передай привет Твоей жене и дочке, если они вернулись из Коктебеля, где мы жили почти рядом и постоянно общались.
Очень жду Тебя.
Остаюсь искренно преданный

Борис Бугаев Москва.

33 г. Августа 21-го.
На конверте (без марки) адрес: Москва. Брюссовский переулок, д. 17, кв.16. Телефон 3-13-41.
Белый был большим почитателем Г.Г. Шпета (1878-1937) — философа, литературоведа, вице-президента ГАХН’а в 1920-е годы. О нем см.: Между двух революций. М., 1990. С.274-278.

77

Москва. 4 сент[ября] 33 г.

Дорогой Петр Никанорович,

пишу Вам еще раз подчеркнуть: очень хорошо, что Вы сосредоточились на ‘Кино’, работа здесь — Ваше настоящее амплуа, пишу это письмо, потому что мне показалось, будто вчерашняя наша беседа оставила у Вас впечатление каких-то сомнений во мне этого Вашего пути, ночью много говорили с К[лавдией] Н[иколаевной] о том, что ‘Кино’ — в линии Вашего творчества, и сегодня утром хочется еще раз Вам сердечно и убежденно сказать: ‘Бодрее, — за дело: этот путь творчества — для Вас!’

Остаюсь с большой любовью Б.Бугаев

Почтовая открытка. Два штемпеля Москвы: 5.9.33.
7 октября 1933 Белый писал Б.В. Томашевскому: ‘Трудная в этом году для меня осень. /…/ Мне хочется, как зверю, найти себе берлогу, чтобы там залечь, ибо все внешние впечатления тотчас разыгрываются во мне с неудержимою силой, все мне болезненно. /…/ Нервы не переносят улицы, людей и речей, стоит поговорить с полчаса, и — вспыхивает припадок мигрени.
Словом:
Замыслил побег
В обитель дальнюю труда и чистых нег.
Только вот, — нет нигде этой ‘дальней обители’ надо строить ее внутри себя самого, чем я и занят’ (Пушкинский Дом. С.239).
8 декабря Белого отвезли в клинику. Месяц спустя, в 12 часов 30 минут дня он скончался от паралича дыхательных путей (сердце еще работало). Ему было 53 года и три месяца.
Белый Андрей
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письмо к З. Н. Гиппиус, Белый Андрей, Год: 1907
  2. Переписка с Эллисом, Белый Андрей, Год: 1909
  3. Из писем к Иванову-Разумнику, Белый Андрей, Год: 1932
  4. Письма к Ф. Сологубу, Белый Андрей, Год: 1909
  5. Два письма К.П. Христофоровой, Белый Андрей, Год: 1908
  6. Переписка с Ф. Гладковым, Белый Андрей, Год: 1933
  7. Переписка с Ивановым-Разумником, Белый Андрей, Год: 1932
  8. Итальянские письма Андрея Белого, Белый Андрей, Год: 1911
Электронная библиотека