Переписка с Л. Н. Толстым, Новиков Михаил Петрович, Год: 1910

Переписка
Время на прочтение: 86 минут(ы)
Скачать в PDF
Михаил Петрович Новиков и Лев Николаевич Толстой
Переписка
Date: 21 марта 2009
Изд: Новиков М. П. ‘Из пережитого’, М., ‘Энциклопедия сел и деревень’, 2004.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

ПЕРЕПИСКА С Л. Н. ТОЛСТЫМ

1. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

Дорогой Лев Николаевич!
Я виноват, много виноват перед вами! Если вы поверили мне ваши книги, в которых хранится залог будущей истой человечной жизни людей, то, разумеется, вы надеялись на мою опытность, но я не оправдал ваше ко мне доверие. Случилось то, что и должно было случиться и о чем вы предупреждали меня, то есть то, что находясь в отпуску дома, где весь светлый церковный праздник и последующие дни мы все братья читали ваши и другие книги, поучая и разъясняя друг другу новое учение христианства и его значение в жизни, — вдруг, 6 апреля в 5Ґ часов утра, когда мы только что начинали вставать, к нам пожаловали ‘господа начальники’: товарищ тульского прокурора, исправник, становой и адъютант Тульского жандармского управления, в сопровождении 4 жандармов и понятых, окружили наш двор, запретили нам вход и выход и целые 3 часа шарили так, как ваша Анисья (во ‘Власти тьмы’) шарила в доме умирающего мужа деньги. Вы лучше меня знаете ‘деревню’ с ее понятиями, поэтому я не буду пояснять вам о том эффекте, который произвели эти ‘князья мира’ на деревню и отчасти на наше семейство (мать и жен), не подготовленное к их приему. Скажу только слово о том, какую муку испытал я в продолжении этих 3 часов, лицом к лицу столкнувшись со Власть тьмы, видя свое бессилие перед нею! Сколько мучительных дум пронеслось в моей голове, пока они перебирали по нитке не ими нажитое добро! Я не боялся за себя, что меня тотчас возьмут (чего ждала деревня с предводителем попом), нет, я об этом не думал, я весь был погружен созерцанием картины насилия, творящегося на глазах народа и днем. Я думал: как это одни люди могут бросать, путать, отпирать замки у других таких же людей, которые не могут и пальцем пошевелить в их присутствии. И вот в это время напряженной внутренней работы передо мною в пер-
374
вый раз в настоящей красоте развернулась панорама этого вечного насилия одних над другими. Я думал: вот это только простой обыск, а сколько для всех нравственного мученья, что же после этого значат остроги, каторги, бичеванья кнутом, казни личностей и толпы? Разве это не есть в общем представлении тот самый ад, которым нас стращают попы, за ‘грехи’ и непослушания святой власти здесь на земле? До сих пор я только страдал за угнетенный народ по видимости, по представлению, теперь же я воплотился в это страдание, и уже до самой моей смерти никакая человеческая сила не заставит меня переменить моего Бога любви на Бога зла и насилия, не заставит меня молиться злу за лучшее исполнение зла.
Если я и до сих пор говорил: ‘Я счастлив’, то теперь я чувствую себя на верху этого счастья, возможного людям, не видимого, а внутреннего-душевного. Все говорят: ‘Это тебя Бог наказал за то, что перестал ему молиться, перестал ходить в церковь’, но я не только не чувствую этого наказания, но, как человек, потерявший рубль на глазах людей и нашедший без них сто, радуюсь несказанно этому несчастию. Быть может, это несчастие видимое приготовит меня к другому, более серьезному и т. д., пока, наконец, не укрепит меня для борьбы открыто со Властью тьмы.
Мое несчастие теперь состоит только в том, что я не могу возвратить вам рукописи Бондарева, которую при обыске отобрали. Мне страшно совестно перед вами за это, и я не знаю, чем мне отплатить за нее? Если согласитесь, то я могу заплатить за нее 10 рублей. Я до тех пор не успокоюсь, пока вы мне не простите или не возьмете деньги. Остальные же ваши книги, чудом спасенные, будут возвращены при первом возможном случае, когда вы будете в Ясной Поляне, то мой брат и принесет их туда вам. Мне нельзя было их взять с собой, за мною следят.
Когда я был еще дома, то 5 апреля здесь без меня в моих вещах тоже был обыск с жандармским офицером и членом гражданского суда, хорошо, что не нашли мою тетрадь писем. Теперь я ее сжег. Был также обыск в ночь под 6 апреля у брата в Туле, который живет на фабрике Тепловых и который к этому времени уже вернулся из деревни на работу. При обыске дома отобрали еще у меня цензурную книгу (‘Не сказки’ Линева), а у старшего брата Адриана ваши книги ‘Царство Божие’, ‘Какова моя жизнь’ и ‘Крейцерову сонату’, привезенные им из заграницы.
Теперь меня все допрашивают, собирают свидетельства, а улик-то нет, потому, что не было и преступления, с чего-то взяли, что я копии с секретных бумаг кому-то давал,
375
что открыто возмущаю солдат уничтожением присяги, что будто бы я имею какую-то связь с какими-то подозрительными личностями, анархистами что ли? Они и видят, что я ничего не сделал, но как услыхали, что я ваши книги читал, то уж и не знают, что со мной делать, знают только, что уж я не консерватор им теперь и плохой помощник в деле насилия.
Допрашивающий меня генерал-майор Бутурлин, по словам которого вы, Лев Николаевич, ‘гладко и красно’ пишете, сказал мне, что на меня пришла бумага из Петербурга, где упоминается и про брата (который живет в Туле), в которой по пунктам говорится о моих вышесказанных преступлениях. Меня не беспокоят эти придирки и последствия их, но не могу понять, кто это мог наговорить про меня в Петербурге?
Если ваши книги нужны вам и если их небезопасно послать по почте прямо из деревни, то пожалуйста напишите мне, мой адрес: Здесь, штаб окр., писарю Новикову, и их вам пришлют прямо из деревни.
Ах, как мне хотелось бы самому видеть вас, извиниться лично за рукопись и смотреть в ваши добрые глаза, укрепляя вас, проклинаемого ‘попами’ и ‘князьями мира сего’, и укрепляясь в своих духовных силах. Разумеется, я смешон в ваших глазах, говоря ‘укрепляя’. Не судите меня за это. Ваша жизнь для меня так дорога, так дорога и многим другим сила вашей воли, что я очень боюсь, не заставили бы вас силой отречься от подтверждаемого вами учения Христа, или вернее не сделали бы как-нибудь хитростью обмана, выдав в народ ваше отречение от созданного вами идеала. Что будет тогда, восклицаю я в страхе?! Ваша жизнь и дела светят как солнце на весь мир. Сколько будет употреблено усилия и хитрости ‘князей’ после вашей смерти для того, чтобы как-нибудь оклеветать вас перед народом, как-нибудь скрыть ваше учение! О милый, добрый мой дедушка, мой наставник! Будь тверд в своем убеждении до смерти, не поддавайся хитрости, не бойся угроз, не думай и о том, что твоя жизнь не принесет никому пользы и что тебя все ненавидят, если бы только один я знал и любил тебя и понял твою любовь к народу, то и тогда ты бы мог спокойно умереть, зная, что ты понят одним человеком! А сколько людей знают и поняли тебя! Сколько людей явно и тайно стали твоими учениками! Все они любят тебя, и как ты должен быть спокоен в себе, окруженный такою любовью… Я плачу слезами радости, я радуюсь радостью нашего Бога любви…
376
Пусть наши пастыри и толпы народа кричат своему Богу зла: ‘Выдыбай, Боже’. Но уж не долго продержится их Бог на воде, он, как вещь, или уплывет или потонет, не стоять уже ему на месте прежнего таинственного алтаря, не принимать много кровавых жертв человеческих. Если он и стоит еще, но его пьедестала уж нет, он разрушен вами, и как бы ни кричали ‘Выдыбай’, он все же рухнет, пусть еще очень много за старого Бога голосов, но вами посеяно зерно сомнения в сердцах немногих людей о невозможности иметь Богом Бога зла, пусть эти зерна сомнения будут давать хоть по одному приросту, и тогда успех нового Царства Бога любви будет обеспечен.
Ах, как будет хорошо при новом воцарении Бога в сердцах людей! Уж не будет тогда слышно слез по убитом на войне, по взятом в тюрьму, по сосланном в каторгу, по погибшим от людского хищного разврата жертвам, не будет видно человеческой крови, текущей и заливающей целые поля, не будет страха и перед тем, что вот сейчас приедут ‘с обыском’. Новый Бог воцарится не в Петербурге, не в Лондоне и Константинополе, он воцарится в сердце каждого человека, и, повинуясь ему, замолкнет стон народа, прекратятся пиры и коронации, никто не будет вздыхать и отравлять свою жизнь тем, что ‘еще оброк не отдан’ (как это теперь слышишь), все будут явно не обворовывать, как теперь, друг друга, а тайно помогать друг другу, избегая благодарности, и, что всего главнее, Христос воскреснет не физически, как это учат теперь, воскреснет не мертвый Христос, а Христос живой, запрещающий клясться и убивать, обманывать и насиловать, воскреснет не в памяти легендарно и исторически, а в сердце каждого, каждый почувствует тогда с большей силой мою теперешнюю радость о Боге любви.
Теперь же хоть и лобзает брата брат, но Христос попрежнему распят, и не только распят и умер, нет, он распинается все время со времени его телесного распятия и до сего часа и будет долго, долго еще распинаться.
Но повторяю, радуйся, мой отец, мой брат и наставник, радуйся не тому, что ‘телец упитанный’ ждет нас дома, радуйся Божьему свету, в вас светящему: когда я буду знать, что хотя один человек любит меня так, как я вас теперь люблю, то и тогда мое здешнее жизненное благо будет переполнено, и уже ни болезнь, ни нищета, ни угрозы, ничто не будет нарушать моего этого нездешнего блага, и в ту минуту мне не страшно будет погружение и в самую нирвану (смерть). Пусть меня судят, пусть сошлют куда хотят, но моей мысли, моей новой веры никогда и ничем не
377
убить во мне насильникам. Я не бросаюсь открыто, я чувствую, что еще не готов для этого, но где бы я ни был и что бы со мною ни делали, везде мой Бог будет со мною, и живущие со мною люди всегда и везде будут слышать рассказы об этом новом Боге…
Прошу еще раз извинения за рукопись Бондарева и буду надеяться, что вы меня не осудите за оплошность. Когда мне можно будет ходить опять свободно куда хочу, то первый мой выход будет к вам, а теперь мне воспретили отпуск и следят за мной. Очень бы мне хотелось знать, когда вы уедете в Ясную Поляну. Будьте добры сообщите открытым письмом об этом и еще о том, как мне быть, с моей перед вами виной за рукопись. Письма-то мне передают, а вы напишите просто, я пойму. Известный вам писарь Новиков.

13/IV 96 г.

2. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

Ст. Лаптево Моск.-Кур. ж. д.,

с. Боровково. 7 марта 1898 г.

Глубокоуважаемый Лев Николаевич!
Начинаю с того, что опять благодарю вас. Большое удовольствие доставила мне работа с ‘Христианским учением’. Когда я прочитал ее в первый раз, то мне как будто ничего не показалось в ней нового, тогда как помню, при чтении раньше двумя годами ваших других книг, я просто поражался открываемыми истинами. Но переписывая и прочитывая несколько раз еще, я с каждым разом открывал в ней для себя новое, чем дальше, тем важнее казалось мне это новое. И только теперь понял, какую громадную пользу даст это учение всякому человеку, со вниманием и без предупреждения к вашему имени прочитавшему ее. Оно дает возможность человеку, воспитанному на обыкновенных традициях нашего времени, рассматривать себя другими глазами, — рассматривать в упор свою жизнь, свои понятия о жизни, — те понятия, на которых теперь, как и всегда прежде, держалось и держится все недостойное человека, бесславящее его как сына Божия, все то страшное невежество и вытекающее из него зло для жизни всех людей и каждого в отдельности, которое выдавалось и выдается с лицевой стороны за общее благо всех и за радости настоящей и блаженство будущей жизни каждого в раздельности.
378
Вы дали мне нравственную свободу, открыли мне мое я, и если я и не могу сразу отрешиться от всего прежнего, то, по крайней мере, во мне всю жизнь не заглохнет внутренняя борьба двух элементов моего я, совершенствующая человека на пути проявления любви ко всему живому и регулирующая его личную жизнь, не заглохнет зажженная искра сознания сыновности Божьей, освещающая жизнь и способствующая большему и большему рождению внутреннего я человека.
С января я перестал есть мясное, пытаюсь и лето при более тяжелой работе не есть его. И если это удастся, то я тогда буду настоящий вегетарианец, так как летом постараюсь насадить овощей, для того чтобы было чем кормиться без мяса. Я не знаю, для кого мясо может представляться лакомством, для меня по крайней мере оно никогда не представлялось таковым, и если я ел мясное, то только потому, что все едят, отказаться от него для меня не составит труда никакого, вся беда в том, чтобы найти возможность заменить его другим, а то ведь у нас годами бывает так, что кроме хлеба и серой капусты ничего не бывает, даже картофель не всегда есть свой.
На Крещение 6 января при посещении нашего дома ‘батюшки с крестом’ я отказался, вместе с братом Павлом, слушать ‘тропари’ и целовать ‘крест’, сказав ‘батюшке’, что для нас это не нужно. Мать при каждой ссоре грозит нам пойти к становому и отдать нас в руки ‘начальства’ за это. Я очень рад, что порвал с церковью, и очень желал бы и детей освободить от комедий крещения и отпевания, при случае их рождения и смерти, но за это наверное станут преследовать во имя общего блага, а на крест я еще не готов пока.
В деревне даю читать книги желающим, толкую с ними, о чем умею, так что у меня ‘заводются’ ‘свои ученики’, про которых на деревне говорят, что они, или вернее мы их ‘переводим в свою веру’, а какая наша вера, я и сам не знаю.
Передайте почтение Евгению Ивановичу и Ивану Ивановичу. Я ему очень благодарен за книжки, их у меня все разбирают читать. Просьбы его я не забыл и постараюсь написать что-нибудь из деревни.
Напишите: можно ли прислать вам работу почтой-посылкой? и до какого числа экземпляров продолжать ее? А через руки раньше 12 апр. не представится возможности послать.

Михаил Петр. Новиков

379

З. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

с. Боровково, ст. Лаптево, 7 дек. 1898 г.

Дорогой Лев Николаевич.
С благодарностью возвращаю я вам книги: ‘Свободное слово’ и ‘Где брат твой?’. Если я их задержал очень долго, извиняюсь, но зато их успели прочитать 8 человек.
Я хотел было переписать из них историю Писаний, так интересна была она для меня. Но я прошу вас вот о чем: Не будет ли возможно через вас получать и мне ‘Свободное слово’ и сколько это будет стоить?
Подобная книга внесет с собою новый огонь для всех ‘имеющих уши’ в нашей местности.
Если можно, то скажите брату Павлу условия, и он мне напишет.
Михаил Новиков.
Кроме того, будьте добры, окажите содействие брату Павлу в приискании ему какой-нибудь должности.
Из Тулы от Теплова его уволили за ‘неблагонадежность’ по приказанию жандармского полковника.
Попросите кого-нибудь из знакомых дать ему место от дворника и служителя до маленького конторщика.
Хотя бы к Морозовой опять, имея в виду, что он ушел в тот раз от нее ‘не зря’, а на более ‘высокое’ место.
Вы мне окажете этим большое добро, так как я тогда буду иметь возможность жить дома, не ища для себя ‘места на стороне’.
Я не стыжусь просить вас об этом, так как и сам для других делаю то, что могу.
Михаил Новиков.
Сам я занимаюсь переплетом книг. Работа дешевая, но мне и не нужно много-то.

4. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

Ст. Лаптево, имение Цингера.

27 сентября 1901 года

Дорогой Лев Николаевич!
Жизнь очень мудреная штука вообще, а в частности, она время от времени так осложняется у всякого, что одному очень мудрено выйти из ее сетей без греха: трудно разобраться, где кончается правда и начинается зло. И хочется всегда всякому человеку в такие минуты поделиться
380
с другим человеком — рассказать ему самого себя, хочется передать этому другому половину той душевной муки, с которой не справишься в одиночку. Хочется посмотреть сбоку на других людей, находящихся в одинаковых условиях и случайно переживающих одни и те же путы жизни, чтобы узнать и увидеть: как этот другой или другие станут выходить из опутавших их сетей жизни?
То же и я. Вы знаете, что я живу на земле И. В. Цингера, занимаю его же избу, беру сучки дров для топлива из его же леса, и вот эта-то зависимость моей внешней материальной жизни от человека с юридическими правами на землю, лес, покосы — становится мне невмоготу и с каждым днем, усиливая скрытый в наших отношениях антагонизм, показывает мне все яснее и яснее, что мое теперешнее существование построено на песке и все чаще и чаще грозит разрушением. А я за эти три года успел уже вкусить плода от более свободной — сравнительно с крестьянской общественной — жизни на положении подворного владения. Испытал всю прелесть обработки земли, расположенной вокруг жилья, близость покосов, леса. Узнал на деле, что все выставляемые противниками подворного владения неудобства такого владения скоро и просто разрешаются на практике. Испытал, главное, всю прелесть безначалия, в смысле отсутствия и невмешательства в мою жизнь какого бы то ни было ‘начальства’, всегда и везде отравляющего жизнь всякому человеку крестьянской общины. Испытал важную для меня, и главное для детей, сторону жизни без попов и без влияния поповских наук на детей через всяких досужих кумушек и тех самых некрасовских богомолок, которые про все это ‘могут лучше рассказать’…
И мне на таком положении подворного владения так и хотелось бы жить всю мою жизнь, добывая из земли средства существования моей семье и воспитывая новую породу людей из своих ребят, стараясь в то же время быть примером во всем и для людей, с которыми приходится иметь общение. Но жить так на земле И. В. Цингера дольше нельзя, не роняя человеческого достоинства, так как для этого надо быть лакеем и поденщиком Цингеру и время от времени выслушивать его ‘господску’ матерщину и всякие попреки. Уйти к отцу на надельную землю, за которую требуют между прочим и несения церковных повинностей, еще того хуже. Как быть? Вот этот вопрос требует немедленного разрешения, с которым я не в силах справиться один и за разрешением которого я обращаюсь к вам, как к беспристрастному и неподкупному судье.
381
Чтобы лучше было вам уяснить мое положение у Цингера и отношение к нему, расскажу следующую подробность нашего основного союза как колонистов и товарищей. Уговорились мы с Цингером работать вместе и делить все пополам. (То, что он не может или не хочет работать, этого я не знал тогда и не понимаю теперь.) Когда коснулось дело до работы, то он первую весну немножко работал сам, а то подставлял за себя батраков с барского двора и поденщиков с деревни, больше же работа шла в мои руки и в руки моей семьи, так как Иван Васильевич самое рабочее время уезжал по своим знакомым: Раевским, Гуревичам и т. п., а обещанные им батраки и поденщики не приходили в нужные дни. Хотя у нас и было оговорено в случаях нужды подставлять за себя другие руки, но раз они не являлись вовремя, то от их отсутствия и невозможности одному делать некоторые дела: возить снопы, сено, солому, крыть крышу и т. п., мне ужасно приходилось мучиться, тем более, что лето было молчаливое, а нужных построек для земледелия еще не было, а какие были, то и те были половина раскрыты. Поэтому мне все эти три лета приходилось не просто работать, а ‘кипеть’ в работе, устраивая постройки, каких не было, и починивая те, которые были, огораживая загородками все то, что нужно огораживать, и т. п. Хорошо! Работа первого лета совершилась кое-как, и я продал зимой излишек овса на 42 рубля. Это был первый доход. Из этого дохода я дал Ивану Васильевичу 18 рублей, и то думал втайне, что это я даю ему за работу, так как работа его была ничтожна, что, откровенно говоря, не стоила и той заботы и той работы, которую он нам давал по обслуживанию его особы, состоя у нас на харчах, — а даю за семена овса, взятые им с барского двора. Он сделал мне намек о недостающих до половины 3 рублях, я этого не ожидал и постарался замять разговор, сказав скороговоркой, что больше дать не могу, так как у меня с семьей нужды в сто раз больше, чем у него.
Второе лето, чтобы избежать неприятности при дележе доходов, я решил вести рабочую запись на всякий день и потом по числу рабочих дней делить доходы. Качественность и количественность своей работы против его работы и его наемников я уже не принимал в расчет, a считал работу лишь по времени. Он на это согласился. Но слова словами, а дело делом. Горе нашего союза то же самое, что и у крыловских Лебедя, Щуки и Рака. Я привык работать и не умею заставлять других за себя трудиться, он же привык приказывать другим делать все, что ему угодно, и не привык работать сам. Я думал: просто и ясно, разочту по
382
рабочему времени и так разложу доходы: час работал, получай за час, год — получай за год. Он же думал: заплачу за поденщину из полученных продуктов за все рабочие дни своей половины и воспользуюсь излишком. Я думал и делал так, как и все, выросшие, как и я, в нищете, деревенские люди, он же думал и хотел делать так, как принято думать и делать на ‘барских’ дворах. Хотел я записью избежать греха, а вышел опять грех, из записи этой Иван Васильевич увидел, что у меня рабочих дней больше, а стало быть мне больше и приходится, и, не намекая больше о дележе поровну, как в первый год, — втайне позавидовал мне и на третью весну текущего года ради того, чтобы и у него было не меньше рабочих дней, предлагал мне выставить за себя постоянного батрака, ‘а когда мне захочется поразмяться, я поработаю что-нибудь сам’, — говорил он. Я от работы с его батраком отказался, так как я и в первый год искусился на работе с его подставною, наемною силой и стал работать один, а так как заведенный круг полевого хозяйства у нас был очень мал, то я и один с ним справлялся отлично. Он же это лето окончательно перенес свое внимание на разведение ивы для корзиноплетельного дела, и мы не мешали друг другу. Я работаю в поле, огороде, он с толпою девок и баб на своей плантации. С работы девки идут, песни поют, он сзади на ‘благородной’ лошади верхом едет, точь-в-точь как рыцарь средневековый. Мое дело, как зависящее от меня и от Бога, шло очень хорошо, его — как зависящее от поденщиков — плохо и несвоевременно, с раздражением и ругательствами. Так что это лето и хозяйственная связь меж нами порвалась (связь дела). А как только Иван Васильевич понял, что от меня ему нет никакой пользы, то и стал придираться ко всяким пустякам, вероятно затем, чтобы я удалился из его владений, тем более что он выпросил в Петербурге субсидию в 400 рублей на содержание мастера и набирает учеников для плетельного дела и ему для этого нужна занимаемая мною изба, а сказать прямо, чтобы я удалился — стыдно. Теперь он предлагает мне построить на его земле избу из его леса, но ведь это не избавит меня от придирок с его стороны, если я откажусь перед ним немножко лакейничать и батрачить. Предлагая мне постоянного батрака в товарищи по работе, он так высказывал свою мысль: ‘Вы работаете и ведете хозяйство, а параллельно вашему делу — около вас — мой работник будет работать’. На мой перевод, этими словами Иван Васильевич желает того, чтобы я был приказчиком и производил давление на ‘его людей’.
383
Так вот я и спрашиваю вас, как бы вы поступили на моем месте, что бы выбрали? У нищего один выбор: сума и Христово имя, у меня же есть выбор, и в этом мое горе. Выбора три: 1) Поставить избу из леса Ивана Васильевича и на его земле и за это немножко лакейничать и батрачить перед ним. 2) Уйти к отцу на надельную землю и, будучи в 30 лет под его властью, исполнять все крестьянские повинности и оброки (в том числе и церковные повинности). И 3) Выкупить с братом Адрианом надельную землю и поставить на ней избу вдали от деревни. Это, разумеется, самое лучшее, но и самое трудное с моими средствами и с продолжительностью всяких хлопот по выкупу и устройству на голом месте. Вот они порядки-то государственные! Живешь на земле, а не имеешь квадратного аршина земли, с которого бы тебя не согнали во всякое время. А сколько миллионов молодых в особенности семей в еще худших условиях прозябают?! Рабу и рабовладельцу много местов земли, а человеку ничего нет. Кем хочешь будь, но только не человеком, потому ‘в государстве’ для человека места не полагается. Таков закон Петербурга и его компании.
А кабы своей-то земли 5—6 десятин, так бы и умер на ней, никуда бы не пошел и не стал бы мучить самого себя заискиваниями и лакейничанием перед имущими эту землю!
Еще разрешите следующий вопрос, из-за которого Иван Васильевич устроил целый скандал и при людях изругал меня ‘по-господски’, после чего мое пребывание ‘в его владениях’ стало очень тягостно для меня и двусмысленно для людей, с которыми приходится сталкиваться. Кроме того, вопрос этот задел за живое и меня самого, и я хоть и разбираюсь в нем, но как-то только все в свою пользу, и мне ужасно интересно в нем ваше мнение, как третьего лица.
Дело было так: я уже сказал, что это лето я работал один, без Ивана Васильевича, не мешая ему с его поденщицами заниматься на его ивовой плантации и не прося его помощи и в таких работах, которые одному делать невозможно.
После весеннего сева, ежегодно, целый май месяц, я работаю в огороде, следствием чего у меня всегда есть свои овощи и даже с излишком, который приходится продавать. То же было и это лето, у меня были лишние огурцы и картошки. Приходят ко мне мужики и бабы (в разное время) и говорят: ‘Продай нам огурцов, картошек (кому чего), но только у нас денег нет и чтобы их добыть, нужно наняться на барский двор вязать и косить их хлеб (то есть
384
идти куда бы то ни было на поденку), а так как нам удобнее и лучше заработать эти деньги у тебя же, то мы и будем очень довольны, если ты дашь нам огурцов и картошек не на деньги, а на нашу работу’. Я согласился, не потому что это мне было очень выгодно (выгоднее торговля на деньги), а просто не желая им отказать, тем более что это были более или менее бедняки, у которых своего овса не было посеяно и ржи на два — на три надела только, так что, покончивши со своей рожью, они идут обыкновенно на ‘барские поля’ убирать барский хлеб, где из них выжимают последние соки, да еще и то подумал, что я, как одинокий в семье, затянусь с полевой уборкой, так как жене от печки, стирки, коров, ребят, телят и т. п. почти и некогда помогать мне в полевой работе. Что ж, — рассуждал я с собой, — я положил свою силу в эти овощи в мае месяце, выгоняя их из земли, а они возвратят мне эту силу в августе—июле в форме овса, ржи. По-моему, это просто такой обмен, без которого людям жить нельзя, тем более что я не владелец ‘мертвых душ’, а такой же бедняк, затянутый работой, как и они. Но не так взглянул на это дело Иван Васильевич: когда пришло время и люди эти пришли ко мне на поле возвращать мне мою силу, Иван Васильевич, увидавши, что чужие люди работают на посеянной мною десятине, пришел в ярость и иссрамил меня при этих людях на все манеры. Говорил мне, что я лжец и прикидываюсь только, когда говорю, что ‘барские дворы’ явление ненормальное и нежелательное для жизни людей вообще, что всякий сам должен на себя работать, что я устраиваю такой же барский двор в меньшем размере, заставляя посторонних людей работать у себя в поле, что это верх нахальства и идиотства с моей стороны и т. п., говорил, что я убираю его долю хлеба поденкой ради выгоды, что это есть главный способ обогащения на счет других, что это самая настоящая поденка, какую я отрицаю у других и т. п., и в заключение сказал, что было бы лучше для нашей хозяйственной связи, если бы эта поденка была записана в число рабочих дней его стороны.
Так вот я и спрашиваю вас: был ли в данном случае грех с моей стороны по отношению к этим людям? Я хоть как-то и не нахожу здесь греха, но и боюсь себе доверить. И в самом деле, где же будет граница между обменом и эксплуатацией? У меня на этот счет есть, конечно, свои решения, но я им не доверяю, хочется слышать суждение третьего лица.
Ах, как мне хотелось бы повидаться с вами еще раз хоть, чтобы поговорить о том переходном состоянии человека из
385
одной жизни в другую, о котором бы обещаетесь рассказать людям из личных ваших наблюдений при бывшей болезни! Кабы ваша ‘отсрочка’ смерти протянулась надолго, надолго! Пожалуйста, Лев Николаевич, ответьте мне на это письмо. Если мне, к моему страшному горю, не придется видеться еще раз с вами, то хоть ваш ответ будет мне близкой памятью о вас на всю жизнь. За глупое содержание моего письма я уже не извиняюсь, потому кто же не глуп!

М. Новиков.

Я прочитал катехизис Бодянского, который расстроил меня вконец и вышиб мою жизнь из наторенной уже колеи.
Катехизис этот несколько непонятен, слаб и написан в неприличной форме, но все же он содержит в себе практические правила проведения в жизнь христианского учения. Из него ясно видно, какова должна быть жизнь христианина или вообще человека. Прочитавши его, всякий человек увидит из него свое свинство и ничтожество своих идеалов в сравнении с красотами христианского идеала.
То же и я. И я увидал свое свинство и, главное, увидал и те путы жизни, которые держат меня по рукам и ногам в этом свинстве. Человек жаждет свободы духа и тела, видит рассвет нового дня и не может двинуться навстречу этому дню свободы, будучи связан привычками прошлого. Как тяжело должно быть такому человеку.
Господа интеллигенты, от которых мне приходилось слышать отзывы об этом катехизисе, относятся к нему с нескрываемым презрением, и я думаю потому это, что они-то еще больше видят в нем, как в зеркале, свое господское свинство.
Прочитал я и ответ ваш на синодское о вас постановление и успокоился за вас. Теперь вы можете умереть покойно, так как дело вашей жизни завершено отлично этим ответом. После вашей смерти ваши недоброжелатели уже не могут (после вашего ответа) стушевать смысла вашей лучшей философской мысли.
Желаю и молю Бога о продлении вашей жизни надолго, надолго. Жду ответа.

Душевно любящий Вас Мих. Новиков.

Я хотел побывать у вас в Ясной, но до меня дошел слух, что вы по совету врачей уехали куда-то на юг (мне почему-то не хочется верить этому слуху — не по душе), и вот я пишу вам на Ясную, в надежде, что оттуда-то уж наверное перешлют вам мое письмо.

М. Н.

386

5. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

16 мая 1902 г.

Дорогой Лев Николаевич!
Я только что узнал из газет, что вам опять стало хуже (в смысле телесной болезни). Мне горько и страшно подумать, что я не увижу вас больше в этой жизни и лишусь в вас — как и многие — той духовной опоры, которая так необходимо нужна людям нашего времени, тем более, что борьба между господствующими классами и порабощенным ими народом так обостряется везде в последнее время. На кого после вас можно будет обратить взоры, как на якорь спасения, от кого услышишь правдивое слово? Все лучшие люди человеческого общества или рабски покоряются поработителям или подкуплены ими выгодами и страхом! Насилие и ложь еще никогда не принимали более нахального образа, как теперь! Я думаю, что если бы был хоть паршивенький на свете божок, который бы был не всемогущим — как тому учат попы — а мог бы хоть только на три аршина землю колебать, так наверное он догадался бы сделать это под ногами тех губернаторов, которые недавно пороли розгами бедных людей на юге России. Но громы небесные не страшат тех, которые на обманутой совести устроили свое царство… И как трудно прожить жизнь в этом царстве, не будучи и не желая быть шаблонным, безвольным ослом, которые вообще населяют это царство!..
У меня тут вот какие дела: 6 декабря 1901 года у меня родился третий ребенок (девочка), которого я не носил крестить, и это переполнило меру терпения жречества, тем более потому, что я от Цингера перешел жить в свое село и этим теперь произвожу соблазн в среде темного ‘мужика’. Тульская духовная консистория запросила помощи у ‘Кесаря’, носящего меч, и 7 апреля сего года я вызвался в камеру земского начальника Докудовского по делу моего отступления от православия. Попы в начале моего начинавшегося свободомыслия, доказывая надобность обряда крещения, грозили мне адскими муками, погибелью души за то, что я не соблюдаю Православия в обрядах, этот же (земский начальник) реалист, грозит острогом и перспективой преследований власти. ‘Россия, — говорил он мне, — жива только Православием, а потому в лице своих детей ты не должен убавлять числа православных. Свободы совести у нас нет, а потому нужно покоряться сильнейшим… Если ты покоришься и окрестишь детей, то во всем остальном я
387
тебе стану помогать и как спокойна будет твоя жизнь! А то, что не нынче завтра, каждый день жди себе беды со всех сторон!.. А как я буду доволен, что мне лучше попов удалось тебя убедить!.. Я донесу куда следует, что все обстоит благополучно, что Новиков детей крестит и все, значит, по-хорошему будет… А будешь упорствовать, так Консистория сообщит прокурору, и он привлечет тебя к ответственности по 190-й статье уложения о наказаниях, и кончится твое дело тюрьмой на продолжительный срок и т. д. и т. д.’ Сроку мне было дано на размышление 2—3 недели, и 5 мая я письменно дал земскому отрицательный ответ, пусть будет что им угодно. (Жаль, что мне некогда переписать Вам мое ответное письмо земскому.)
Кончил я ответ тем, что если, — говорю, — не стыдно в наше время взять человека от четверых малых детей и посадить его в тюрьму только за то, что он не соблюдает пустой, никому и ни на что не нужной формальности, то пусть со мною делают что угодно. Моей же воли на то, чтобы моих детей подвергать каким-то обрядам, от которых я не вижу пользы и в которых не нахожу смысла — быть не может. Если же от этого кому-то больно и тяжело, то тот может при помощи полиции и со мною и с моими детьми делать что угодно, я сопротивляться не стану против рожна.
На это письмо я не получил еще никакого ответа и не знаю, что будет. Трудно разумеется бороться семейному бедному человеку с тьмою народа и хитростью лживых иродиан. Тяжело еще оттого, что не с кем переговорить. Писал Ивану Ивановичу Горбунову и другим знакомым в Москву, но ответа не получил ни от кого. Впрочем, Иван Васильевич Цингер говорил по этому делу с бывшим тульским прокурором (каким-то Иваном Дмитриевичем), и он сказал, что со стороны суда преследований не может быть и судить меня по 190 статье нельзя, но что нужно опасаться больше административного произвола со стороны губернатора, так как Шлиппе большой угодник поповского сонма и к тому же знаком с алкоголем. Ну а как тут убережешься, всякое мое неделание того, что делают другие, кажется властям придуманной демонстрацией. Вот, например, прошлой Пасхой иконы святые поп по деревне носит — рубли собирает, а я им рукою махнул, чтобы мимо шли, как им стыдно было мимо-то идти, а ведь в это время целая деревня на лугу Богу молится, а я гряды копаю и т. п., а все эти мои поступки соблазняют других и, конечно, начальству претят. Вот кабы у меня своя земля-то была, ушел бы я с глаз долой из деревни! А то изволь тут на разные Ягорьевы дни в поле не
388
ездить, изволь поповых телят стеречь, тогда как он моих не стережет, изволь барщину править, подводы и мало ли что тут бывает. А ведь окружающая среда наедине радуется моим сопротивлениям, но сама одержима суеверным страхом и активно ни в чем помочь мне не смеет, даже друзья и единомышленники по духу и те наружно, страха ради, поддерживают всякие глупости, так крепко мы забраны во власть Кесаря и существующего порядка.
От Цингера я ушел, потому что смысла не стало в моем там пребывании, так как он работать на земле не стал, да к тому же дома у меня умерла мать, а брат Иван отделился, и остался один отец. Наблюдая со стороны похороны матери с обрядами попов, я еще раз увидел всю эту бессмыслицу, придуманную жречеством для того, чтобы сглаживать тяготу живых при виде мертвого. Обряды эти только унижают и позорят тайну смерти и мешают глубоко вдумываться в тайну бытия. Прощайте, дорогой Лев Николаевич, может быть, навсегда. Спасибо вам за вашу правду.
Может быть, и увидимся в иной жизни. Боже мой, какая это ужасная для нас тайна жизни и смерти! Ответа я не жду, вы слабы, хотя я был бы несказанно рад услышать от вас еще хоть слово. Прощайте. Ах, если бы Бог дал вам вновь увидеть Ясную Поляну и своих друзей. Весна, у нас так теперь хорошо.

Михаил Петр. Новиков.

Ст. Лаптево (Моск.-Кур. ж. д.), село Боровково.

24 мая 1902 г.

6. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову

Любезный Михаил Петрович. Очень был рад, как всегда, получить хорошее письмо ваше, но не отвечал по болезни и слабости и теперь пишу только затем, чтобы сказать, что получил письмо, радуюсь на вас и люблю вас. Знаю, что трудно, но единый путь узкий и трудный, а в конце концов радостный для души.
Братски приветствую вас.

Любящий вас искренне Л. Толстой.

15 июля 1902.

389

7. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову

Положение ваше, дорогой Михаил Петрович, очень озабочивает меня. Делаю, что могу, чтобы облегчить его. Когда узнаю что-либо определенное, сообщу вашим семейным.
Пишу только несколько слов, не будучи уверен, что письмо дойдет до вас. Если вам можно писать, то напишите мне о вашем душевном состоянии и о том, что не могу ли я быть чем-либо полезен вам и вашей семье.

Лев Толстой.

17 ноября 1902.

8. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

2 апреля 1904 г.

Дорогой Лев Николаевич, несколько раз собирался к вам навестить вас, но, к моему великому сожалению, до сих пор не собрался. Привязанный к семье, хозяйству, с обычными заботами и работой я только и вижу свободный часок поздним вечером. Теперь весна, а зиму я должен был переплетать книги, чтобы заработать 10—20 копеек в день на текущие расходы. Как тяготит этот постоянный (и зиму и лето) физический труд с тех пор, как моя духовная жизнь вышла из ограниченного мужицкого мировоззрения и пошла по пути общемировой жизни. Сколько теперь остается неудовлетворенной жажды познаний, — запросов души, невысказанной мысли и думы!
Поневоле приходится согласиться с мнением одного профессора, который доказывал мне, что до тех пор, пока не найдено возможным урегулировать и выровнять материальное положение всех людей, до тех пор преступно выводить бедные классы из скорлупы их духовной нищеты и убожества, так как, по его мнению, совсем невозможно удовлетворять духовной потребности тому человеку, у которого еще пустое брюхо. Говорят также, что жизнь души можно рассматривать вне зависимости от внешних условий и жизни тела и что можно поддерживать духовное равновесие во всех перипетиях материально-физической жизни — это неправда, нужно прожить жизнью мужика, во всей ее неприглядности, чтобы усомниться в этом положении. Может быть, это и верно, но лишь постольку, поскольку дело касается тех людей, кои на склоне лет отверглись уже жизни мира и с нетерпением ждут перехода в
390
мир иной. Всем же остальным огромный балласт земли мешает парить в небесную высь. Зачем пробудилось во мне сознание жизни — затем, чтобы жить и страдать, и за собственное животное свинство и за нищету и духовное убожество окружающей меня среды. Удивительно, что теперь никакое жизненное явление не проходит мимо моего духовного взора незамеченным: все понимается, все чувствуется, но от этого только тяжелее, раздвоение между духовным и животным, не замеченное прежде, теперь чувствуется на всяком шагу. Удовлетворение животной стороной жизни строго порицается и осуждается сознанием духа, а между тем все время жизни убивается на служение именно этой животной потребности, так как пробудившееся сознание захватило врасплох мою животную деятельность в той стадии, когда оказалась уже большая семья с ее тяжелой и тягостной заботой хлеба насущного и желанием удержаться на известном уровне материально благополучия. Мы, точно как несговорившиеся товарищи крыловской басни (лебедь, щука и рак), вращаемся в каком-то заколдованном круге двуличного-двуполого состояния. Понятно мне теперь по собственному опыту, почему так туго и медленно подвигаются люди по пути духовно-нравственного совершенства и почему человек, из сказания про Адама, представляет собою чуть ли не точную копию меня самого и, надо думать, чуть ли не всякого современного человека. Еще понятнее и яснее стало то, зачем людям с незапамятных времен истории понадобилось опутывать свое, еще дремлющее сознание, всевозможными системами так называемых религиозных вероучений. Раздвоение человеческого существа на два постоянно враждующие между собой элемента, страдания и раны этой вражды, а также невозможность удовлетворения этим равнозначащим элементам в их стремлениях каждого к своему счастью, понудили человека с давних пор искать спасения в так называемой вере, то есть в таком построении известной системы, которая бы хотя и не залечивала раны, но давала бы возможность более слабым утешать себя известными сказками и надеждами на более сносное бытие в ином, неведомом им мире, или объясняла бы взаимное соотношение и связь нашего двуединства тела и духа. Отсюда и только отсюда возникли известные нам культуры так называемых религиозных вероучений, то с предпочтением плоти, то с обожанием духа. В защиту и оправдание этих религиозных вероучений я прочитал многие и многие доводы самых ярких светил так называемой духовной литературы и прежде всего я не нашел ни у кого искренности,
391
от всей этой литературы пахнет какой-то елейностью, сентиментальностью и намеренной подтасовкой… Вся эта церковная литература привела меня к страшной усталости и апатии к церковному вопросу и поселила во мне такое же отвращение, с которым каждый человек смотрит на тяжелую, но пустую ношу. Я должен жить сам по себе, а все остальное само по себе без всякой внутренней связи. Я не отвергаю церковной идеи, но для меня Церковь понятна как учительный институт, приводящий христианскую мораль в обыденную жизнь народа, как примерный показатель удобовыполнительности христианских требований в жизни, Церковь же, ведущая к этой цели путем догматов и разных суеверных нелепостей, мне непонятна и чужда, и я думаю, что самое главное зло современных вероучений именно в том и состоит, что не хотят отделить золото от мусора, чистого от грязного, не хотят понять, что догматика, мистика и суеверия всех церквей, кроме горя, преступлений и постоянного раздора ничего людям не приносила и не могла принести, так как эти богословские науки стоят на глиняных ногах, грозя ежеминутно рухнуть, обвалиться. Причиною этому обстоятельство, что христианская Церковь начала свою историю теми же примерами и организацией, кои дошли и унаследовались ею от старого, так называемого языческого, церковного устройства (во внешнем стремлении к блеску и благолепию, во внутреннем — то же суеверие, чудеса и утверждение догмы), новое вино влилось в старую посуду, и от этой посуды пропахло старой плесенью и кислотой и само вино. А между тем христианское же учение, как совершенно новая наука жизни, должно бы иметь новый фундамент, новую форму проявлений внутреннего и внешнего порядка. Оно то и делает, что прикрывает призмою иллюзорных обещаний и надежд будущего настоящую и действительную пустоту жизненную, повести же решительную борьбу против греховной мерзости, вложенной в природу человека, она не может, да вряд ли и включает эту борьбу в свою задачу. Чтобы навсегда расстаться с этим учреждением, поившим долго и меня вместо живой мертвой водою, я чувствую потребность высказаться, но кроме вас, Лев Николаевич, я не нахожу другого человека, которому бы я доверил мои страхи и мучения, вытекающие из последствий так называемого неверия в моей крестьянской среде при нашем деспотическом режиме и взглядах на этот счет существующего строя, не признающего человека без веры, то есть человека без глупости. Страхи эти колеблют принятое мною давным-давно решение: жить без всякой связи с так назы-
392
ваемой Церковью, колебания эти разумеется не в том, чтобы я усомнился в моих убеждениях, напротив, область церковной политики мне стала теперь так ясна и понятна, но я дальше — больше вижу на деле, как мудрено в нашей среде прожить без соблюдения церковной формальности, которую оно дает в актах рождений, брака и смерти, и без соблюдения которой окружающая тебя среда ‘верных Христина’ смотрит на тебя как на чудовище другой планеты. Что самому приходится на каждом шагу переносить всякую гадость и оплевания — что, разумеется, меня мало беспокоит (от этой вздорной глупости даже веселее жить), но за участь так называемых некрещеных моих детей (3 и 5 лет) никак не могу быть спокоен, их и теперь не принимают играть прочие дети, или бывает так, что наперед примут, а потом прогонят по той причине, что ‘нехрешшеные’ и даже свои же более взрослые дети (7 и 9 лет) — эти ‘хрешшеные’ — норовят лишний раз убежать от меньших, так как с ними и их не принимают. Конечно, теперь они еще глупы и мало чувствуют обиды, но что с ними будет дальше? Что будет с ними, когда им будет по 10—15 лет, то есть в таком возрасте, когда они еще не будут ничего понимать в области веры, а между тем в этом возрасте их будет так сильно тянуть к подругам — к людям. Будь они мальчики — я был бы совершенно спокоен, я на собственном опыте убедился, что мужчина при желании честно жить и трудолюбиво работать ничего не теряет от жизни и мало потерпит от окружающей его среды при самом крайнем еретичестве и атеизме. Но женщине трудно, очень трудно, так как ее жизнь всецело зависит от воли мужчины как хозяина дома и мужа жены (я говорю про наше сословие). Скажите мне, Лев Николаевич, как мне быть? Я обращаюсь не к вашей мудрости и учености, а просто как к простому человеку, которому нет причин не быть со мною совершенно искренним, и главное я прошу вас не научить меня, как быть в данном случае, так как я заранее не могу сказать, что я с вами буду согласен, да и вам, я думаю, всякое копирование вашего слова и дела не особенно приятно, а мне лишь хочется знать: как бы вы поступили бы на моем месте? По-моему, в моем положении два более или менее удовлетворительных исхода: 1) или как-нибудь уже мучиться самому за обиды моим детям до их совершеннолетия, а потом предоставить им полную свободу в их действиях, или 2) теперь же присоединить их формально к лику так называемых ‘православных Христина’ и тоже до их совершеннолетия формально тянуть волынку с учреждением церкви. Мне больше по сердцу
393
первый образ действий, и я хотел бы знать: вы что бы лучше избрали, или вообще, как вы смотрите на этот вопрос? Игнорировать его невозможно, так как легко в душе было изменить взгляд на дело веры и найти всему соответствующее объяснение, но не так просто отвязаться от формальной стороны этой веры при наших порядках.
Теперь скажу вам кое-что о себе. В моей жизни замечается какой-то разлад, с чем — и сам того толком не понимаю. По мере того как я стараюсь на деле приближаться к христианскому жизнепониманию и им смягчить и облагородить себя и мои поступки по отношению окружающей меня среды, я все больше и больше подпадаю под эксплуатацию этой среды и моего труда, и моего времени, и моих повышенных знаний. Разумеется, если бы эта эксплуатация меня вынуждалась необходимостью-нуждою, тогда все бы было на своем месте, но нужды и необходимости нет, а есть обман и нахальство, и я опять не знаю, как лучше выйти из этой путаницы взаимных противоречий. На каждом шагу приходится сталкиваться с такими явлениями: один просит взаймы 3 рубля на три дня и не отдает три года, другой на данные ему взаймы деньги покупает водки и начинает шинковать, то есть тайно торговать водкой, третий просит одолжить его 5 рублей на неделю и данные ему мною трудовые 5 рублей пропивает на похоронной пирушке, четвертый просит взаймы на год четверть ржи, умоляя, что им жрать нечего, а после оказывается, что у него три поросенка и на них он действительно потрошит свой хлеб, пятый просит слезно овса взаймы — весна, сеять нечем, а свой овес еще осенью весь продал и на свадьбу сына или дочери пропил, шестой просит написать ему куда следует прошение, дабы отменить приговор суда, о каком-либо присужденном ему наказании, когда он сам виноват, седьмой просит тоже написать, чтобы судом собрать с своего брата недоданную ему телку или овцу при разделе и т. п., — и все это самая живая действительность, а так как я, будучи трезвым, более сведущим в правовых и юридических делах и более продуктивным в моем труде, сам считаю не вправе не делиться с другими и не помогать нуждающимся — по этим же причинам многие идут ко мне ‘просить’, вот и приходится все время очень много канителиться и возиться с такими нуждами окружающих людей, а тут еще в придаток к этим нуждам — нужды нищих, которые десятками в день обивают пороги, и нищие не малые, не старые, не убогие и калеки, а просто такие же мужики, как и я, только и разницы, что я на переплете добываю 10—15 копеек в день, а эти нищие до-
394
бывают 80—90 копеек ремеслом нищего или выкармливают подаянием по два по три поросенка в зиму, которые качеством мяса не уступают поповым поросятам. Не знаю, Лев Николаевич, как вы смотрите на все эти вещи, но знаете, я откровенно вам скажу, что у меня и любви к этим людям нет, наоборот, я подаю такому нищему, даю взаймы денег, пишу письма и прошения с чувством досады и злобы, так как я чувствую, что всей этой публике очень хочется получить от меня как можно больше материальной выгоды, тогда как я сам вдвое больше их работаю в таких же тяжелых условиях мужика, как и они, и детей у меня куча, делая такое одолжение кому-либо из просящих, я не могу отвязаться от мысли, что я в ущерб моим 15 копейкам способствую другим более легко добывать 1 рубль. Что-то здесь не ладно. Я ли, публика ли, от какой нет отбоя, или христианство, на почве которого так много вырастает тунеядства. Я даже не могу себе уяснить: какое положение в обществе должен занимать христианин? Обыкновенно говорят, христианин должен быть в положении нищего, но если так, то христианство для всех поголовно немыслимо, да и кроме того, положение нищего только тогда заслуживает сострадательное участие, когда это нищенство вызывается убожеством, малолетством или старостью. Я буду очень счастлив, если вы что-либо на это скажете, я как в заколдованном круге путаюсь в этих вещах и не могу найти удовлетворительного исхода. Опять я спрашиваю: как бы вы поступили на моем месте? А вот новые перлы моих отношений к окружающей меня публике (написать про деньги и выгоды). Прошлую, например, зиму, многие молодые и немолодые люди пытались завести со мною близкое знакомство, начиналось обыкновенно с просьбы дать почитать книжку, или рассказать, как следует поступить в каком-либо щекотливом деле, чем связь делалась ближе, тем чаще слышались жалобы на бедность и делались намеки на то, нельзя ли как вылезти из нужды. Обычная мораль о трудолюбии, трезвости и бережливости, которые легли в основу моего сравнительного благополучия, ими в расчет не принимались, явно мне не верят, что живу так опрятно на таких же условиях, как и все мужики. А так как давным-давно у нас верят в сказку (из пана Твардовского), что мы будто бы продали черту души и за это получаем от него по 25 рублей в месяц, то и эти посетители надеялись от меня на большие выгоды, когда же открывалось, что и у меня не всякий раз водится в кармане рубль, то они охладели ко мне и я в их глазах потерял прежнюю ценность. Все то, что мы подразумеваем
395
и имеем под словом жизнь духа, души, нашему народу это совершенно не интересно, и он не согласится никогда отказаться от своего прежнего образа жизни и своей веры, которая от него мало берет, ни к чему не принуждает, а сулит так много. Интересно, что один пожилой мужик очень долго со мной дружил, а потом пьяный решил высказаться: ‘Я, — говорит, — еще не весь ваш, ну, а вот если насчет 25 рублей в месяц верно, то я завтра же буду весь ваш’. А еще пришел ко мне из-за 20 верст и по секрету стал выспрашивать: где ему пройти к вам и в какое время прийти лучше и что сказать, чтобы вы приняли его в свою веру и дали бы денег.

9. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

24 апреля 1904 г.

Дорогой Лев Николаевич, ну вот, сегодня я получил явочную карту о призыве на службу, завтра должен явиться на сборный пункт, вот и все, а там дальше на Дальний Восток под японские пули. Про мое и горе моей семьи я вам не говорю, вам ли не понять всего ужаса моего положения и ужасов войны! Всем этим вы уже давно переболели и все понимаете. А как мне все хотелось у вас побывать, с вами поговорить. Я было написал вам большое письмо, в котором изложил муки моей души, но не успел переписать и получил явочную карту. Что делать теперь моей жене с четверыми детьми, из которых двое так называемые некрещенные? Разве она сможет одна противустоять клерикальной клике? Как старый человек, вы разумеется не можете интересоваться судьбою моей семьи, но вы можете попросить кого-либо из ваших друзей ради прогулки навестить мою осиротелую семью, тем более что от ст. Лаптево до нашего Боровкова меньше часу ходьбы. Ведь окружающая нас среда очень рада, что меня берут на войну, в надежде что я не вернусь, но лицемерно точит слезы и вздыхает, как это все мелко и нечестно.
Я вас прошу душевно, что если моя жена не выдержит муки своего сиротства с кучей ребят и решится пойти к вам за помощью и советом — вы примите ее и утешьте, она хоть вас и не знает лично, но верит в ваше слово, а это много значит, тем более что мы так изверились в людях, что кроме вас не знаем человека, который бы совершенно искренно мог относиться к другим людям, у всех на словах любовь и благожелание, а на деле предвзятая цель и особенная политика,
396
Противиться призыву я не мог, но я наперед говорю, что через меня ни одна японская семья сиротой не останется. Господи, как все это ужасно, как тяжко и больно бросать все, чем живешь и интересуешься. Как мизерны и мелки кажутся теперь все понятия и сказки про богов и чертей, про чудеса и святых, перед страшными бедственными ужасами войны. Учат, что Бог ради какого-нибудь одного старичка делал чудо, делал его нетленным и чудодейственным, где же теперь этот Бог и что еще медлит с новыми чудесами, чтобы остановить братоубийственное кровопролитие? Ужели тысячи безвинных жертв и сирот не стоят и одного чуда, не стоят того, чтобы Бог ради их пошевелил пальцами. Очевидно, он сам страшится современного вооружения и новейшей техники военного чуда.
Прощайте, Лев Николаевич, может, навсегда, навечно. Не убьет японец — постараюсь навестить, убьет — пойду жаловаться Богу на Его несправедливость и жестокость.

Михаил Петров Новиков

Адрес моей семьи: ст. Лаптево Моск. Кур. ж. д.,
село Боровково — Макрине Ивановой Новиковой.

10. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову

Близкий сердцу моему брат Михаил Петрович.
Получил ваше письмо и без слез не мог читать его и теперь, не могу думать о вас.
Все, что возможно, сделаем для семьи вашей и на днях посетим ее. В матерьяльном отношении наверное все нужное будет сделано, в духовном будем стараться.
Братски целую вас. Помогай вам тот Бог, к&lt,оторый&gt, в нас все больше и больше расширяясь и разгораясь в душе ваш&lt,ей&gt,.

Лев Толстой.

1904. 26 апр.

11. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

27 апреля 1904 г.

Милый Лев Николаевич,
Вот миновал только день ‘действительной’ службы, а уже пережил вечность самой отчаянной муки. С 8 часов утра до 9 вечера нас толкли и канителили на казарменном
397
двору как стадо животных, три раза повторялась комедия телесного смотра, и все заявившие себя больными не получили и по 10 секунд к себе внимания и были отмечены ‘годен’. Когда нас, этих голодных 2000 человек, погнали от воинского начальника в казармы, по улице чуть ли не версту длиной стояла толпа тысячи в четыре родственников, матерей, жен с детьми на руках, и если бы вы слышали и видели, как они цеплялись за своих отцов, мужей и сыновей и, тащась на их шеях, отчаянно рыдали! Я вообще веду себя сдержанно и владею своими чувствами, но я не выдержал и также лил слезы: как должен быть жесток тот церковный Бог, который ради какого-нибудь доброго старичка делает многие и многие чудеса, а ради умиротворения и утешения безысходного, безнадежного страдания многих миллионов людей не хочет пошевелить и пальцем, тогда как Бог-Сын при виде плачущих по одном только покойнику и то до слез возмущался душою. А тут-то что? Где та мера, чтобы измерить все это огульное горе, которое распространится теперь чуть ли не на одну треть земного шара? А мы, мы теперь пушечное мясо, которое в недалеком будущем не замедлит подставить жертвами Богу мщения и ужаса. О, как должно быть невыносимо мне в этой атмосфере, в лапах материалистической организации и притом на самой низшей и на самой отвратительной ступени, тогда как я сам, моя духовная жизнь витает чуть ли не на самых высших точках человеческой мысли. Несчастный, двуличный, двуполый человечек, не может он отрешиться ни от своего духовного ‘я’, давая покой и простор животному, не может сделать и обратного ради покоя и торжества вечного в нем духа!
Вокруг меня две тысячи людей, но у них меньше горя, так как у них есть животный покой, животная радость, не осуждаемая и не греховная для их кругозора, тогда как я никак не могу установить равновесия. О, как я ненавижу себя за эту двойственность, которая мешает мне служить одному господину и Богу. Вокруг меня толпа людей, но я чувствую себя в ней каким-то Каином, которому обычный шум этой толпы так чужд и далек, что я не могу забыть тоски глубокого одиночества, которое свойственно всякому, попавшему на необитаемый остров. Человеку так свойственно работать, сажать, садить, разводить растения, животных, быть в круге семьи, знакомых, жить в людях для людей и всего этого теперь у меня нет, а есть лишь то, что как отвратительная гадина пугает меня своим мерзким видом, есть огромная гора, за которой витает ужас смерти, и чрез которую я все же должен перелезать, буду-
398
чи малодушен и слаб, ради оставленной мною сиротами семьи. Как я теперь завидую тем Фрошелям, кои, не имея привязы к земле в лице жены и детей, быстро разрешают задачу жизни и оставляют навсегда эту облитую кровью и слезами мучительницу землю.
Мобилизуется 10-й корпус в Казанском и 17-й в Московском округах, после прохождения курса стрельбы и надлежащей муштровки нас в половине мая погонят под японские пули и пушки. Причислили нас к 11-му пехотному полку. Я попал в 4-ю роту в 1-й взвод.
Милый Лев Николаевич, не запрещайте мне писать к вам в эти ужасные для меня минуты.

Михаил Петр. Новиков.

12. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову

Получил ваше второе письмо, дорогой Михаил Петрович. Всей душой сочувствую вам и всем тем несчастным, кот&lt,орые&gt, вместе с вами призваны к этому тяжелому испытанию.
Долго ли вы пробудете в Туле? Я бы хотел приехать к вам, чтобы повидаться.
Много не хочется передавать в письме. Как писал вам в первом письме, знайте, что у вас и вашей семьи есть друзья.
Пишите.

Любящий вас

Л. Толстой.

То, что вы пишете о Боге, делающем чудеса и не прекращающем жестокости среди людей, не понравилось мне. Что нам до того Бога, в которого веруют православные, нам надо самим-то веровать в настоящего и по-настоящему.

30 апр. 1904.

13. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

25 мая 1904 г.

Дорогой Лев Николаевич,
Теперь уже прошел месяц со дня моего поступления ‘на действительную службу’, но я не могу решительно
399
свыкнуться и примириться с этим безобразным, отвратительным для не одураченного человека положением, и всякий новый день и час неослабно мучает меня одною и тою же мукой. Какое получается тягостное впечатление от всей этой безалаберщины, именуемой ‘военной службой’! Видно, что вся эта огромная толпа молодых людей не по своей воле отказалась от своей головы, не по своей воле бросила свои обычные дела, не по своей воле проделывает разные глупые фокусы, делать которые так людям не свойственно. Чувствуют это же и так называемые офицерские и потому очень деланно и неуверенно произносят глупые слова глупой команды. Чувствуется, что все эти разумные люди отказались в пользу чего-то несуществующего от своей воли и разума, собрались около какой-то отвратительной для них пустоты, но у них нет ни искренности, ни объединяющего их центра, есть лишь отрывочные фразы, которые хотя и велят понимать как важные таинства жизни, но понимаются всяким по своему.
О, каким холодом, какими нравственными пытками для человека несет это зловоние военной службы!.. Я бы отдал 20 лет моей жизни, если бы можно было миновать этой чаши, не пить которую я не имею силы! Нам, глупцам низшего разряда, и начальство и газеты твердят о долге перед родиной, о героизме и чести, о том, что от нас ждет подвига какая-то деланная или воображаемая Россия, тогда как дельцами высшего разряда движет только одно: жульничество, жульничество и жульничество, на всех ступенях и рангах. 18 мая я подал заявление своему ротному командиру, который взялся доложить его частным образом кому следует. Ротный вполне согласился, что бить людей ни у кого не может быть охоты, что для всех это одинаково и тяжело и неестественно, но что же делать, и мы и государь плачем, отправляясь на это дело, что делать, нас затронули первые японцы, а не мы их и т. п. и т. п., но что с подобными заявлениями в теперешнее время формально соваться нельзя, всякий умный человек это понимает и т. п. Из этого разговора мне стало ясно одно, что все это сословие очень далеко стоит от истинного положения вещей, вызвавших войну.
Следствием этого разговора было то, что меня со стрельбы вернули 18 мая в Тулу и перевели в нестроевую роту, где при сортировке людей меня примкнули к дивизионному обозу, дали мне пару лошадей и четырехколесную фуру, так что я теперь достиг одного: возможности не убивать людей и не распарывать им животы штыком. Будем мы
400
(т. е. дивизионный обоз), по моему суждению, посредниками между интендантскими складами и полковыми обозами, по доставке провианта, фуражу, патрон и т. п. Теперь мы заняты тем, что кормим своих лошадей ржаною соломой (овса дают по 1—2 гарнца), и настолько они сыты от такого корма, что хоть трое суток не води поить — все не пьют. Бедные животные! Люди хоть по воле продали свою волю, а они и совсем неповинны. Прощайте покуда, милый Лев Николаевич, когда выезжать будем, сообщу еще. Прощайте. Мой адрес теперь в нестроевую роту 11-го полка.

Михаил Новиков.

Когда я написал это письмо, вдруг узнаю, что меня назначили на комиссию в присутствие по воинской повинности для переосвидетельствования, которая будет в последних числах мая. У меня застарелая грыжа, и это дало повод полковому врачу назначить меня для переосвидетельствования. Надежда на воскресение, конечно, слабая, но все же надежда, которая при поддержке со стороны могла бы кончиться удачно. Если эта надежда сбудется, тогда я опишу подробно все то, что мною пережито самим и что подмечено у других за этот месяц ‘действительной службы’.

М. Н.

14. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

9 июня 1904 г.

Дорогой Лев Николаевич,
Извещаю вас, что для меня вышла радость: я остался в Туле, а наш полк 4 и 5 июня выбыл в Харбин. Лично со мною дело обстояло так: на 21 мая я был назначен на переосвидетельствование в уездное присутствие по воинской повинности, но по канцелярской ошибке меня показали в 4-й роте, а я был уже в нестроевой, поэтому меня и не выслали вовремя в присутствие, так и не состоялось мое переосвидетельствование. Но так как у полкового врача я уже значился неспособным, то при выборке из полка слабых, ‘не могущих следовать в военный поход’ (как говорится в приказе), меня также примкнули к этим слабым и перечислили нас в 11-й кадровый запасный батальон.
Ничего еще определенного у нас нет, и никто ничего не знает: будем ли мы здесь или куда еще ушлют? Сейчас
401
дело обстоит так: кто на глаза попадется, того шлют на работы по уборке лагеря, а кто посмелее, то не является целыми днями. Стоим мы за тюрьмою в лагере. 4 и5-го я провожал свой полк и товарищей и не могу выразить словами того жуткого, гнетущего впечатления, которое производила эта ужасная картина ‘проводов на войну’. Куда девались художники правды, отчего они не воспроизводят этих потрясающих картин народной муки? Мне не приходилось еще в жизни видеть таких несчастных, вышибленных из нормальной колеи людей, каких представляли из себя эти христолюбивые воины. Полтора месяца дрессировки, пьянства и казарменного хаоса сделали свое дело, и эти люди превратились как бы в другую породу, которая только и может до хрипоты кричать бессмысленное ‘ура’ и петь храбрые воинственные песни или, будучи последнем градусе одурения, мычать и бессмысленно ругаться налево и направо. А жены, матери, дети, о, как много выстрадали они за это время! Как живые покойники, как приговоренные к смерти тупо, почти безучастно, смотрели они на солдатскую удаль, пьяные песни, пьяные пляски, пьяное ‘ура’, но когда подали подвижной состав, все они точно проснулись, послышался плач детей, вой с причитаниями жен и матерей, перешедший потом в тягостное для постороннего слуха рыдание взрослого, но обессиленного и измученного человека. И это продолжалось долго, то стихая, то вновь подымаясь как бы из недр стонущей и мятущейся души отчаявшегося человека. Я слышал много плача и рыданий при похоронах близких людей, но там все не то, там надо всем плачем и рыданиями чувствуется немая — кроткая покорность судьбе — Богу, да и самый плач и рыдания носят однообразный, чуть ли не гармонический характер. Здесь этого нет, каждый возмущен в глубине души, несмотря на известную дрессировку и пошлые слова утешения, и порывистым плачем и стонами выражает муки своей души. Так мятущаяся душа человека устремлена мысленно к Богу и в Нем хочет найти утешение и оправдание своему горю. Здесь же это обращено к человеку в немом вопросе: да что же это такое, да что же это делается у нас? Каждый видит еще своего близкого, любимого человека, опору и радость своей жизни, но уже чувствует, что он разделен с ним навечно, чувствует, что земля уходит у него из-под ног и ему нечем жить, нечем дышать. Раздается первый звонок, и все как бы ахнуло, засуетилось. Солдаты стали влезать в вагоны по 40 человек с пятью, десятью узелками, сумочками, в вагоне негде упасть яблоку, жарко, душно. Жены, матери, дети, все обступи-
402
ли вагоны, началось последнее целование, и плач и рыдания покрыли собою весь остальной шум. Как ни были испорчены и одурачены солдаты, но в этот решительный момент человек и в них проснулся, и в них заговорило чувство человека. Почти к каждому жены их протягивали детей, которые с плачем висли у них на шеях. Видно было, как эти ‘солдаты’ из людей сразу испугались, точно они сейчас только поняли и осмыслили свое положение, точно сейчас только озарило их мысли о том, что они сами, их жены, дети, матери, их вся жизнь во что-то оценена, кому-то продана и сейчас на их глазах устремляется в какую-то дикую пропасть, покрывается страшною неведомою доселе пустотой. Ужасная минута! Вот мимо меня пронесли женщину в обморочном состоянии, через минуту другую. Через пять минут на палатке мертвого или обмершего солдата, пошел шум, говор, стали сквозь слезы рассказывать, что этот солдат был вдовый, что недавно он схоронил жену и остался сам шест с малыми ребятами и что теперь, прощаясь с этими детьми, уже в вагоне покатился замертво. Я до сих пор не знаю: действительно ли он умер, но я видел его вытянувшимся, синим, с опрокинутыми глазами. И чем только провинились эти пятеро детей перед Богом жизни, что вся последующая их жизнь пойдет теперь иными дорогами? Чем провинились перед Богом десятки, сотни тысяч других детей, десятки и сотни тысяч жен, матерей, что вся их последующая жизнь будет одним сплошным горем и муками? Бедный, несчастный человек! Затем ли ты населяешь землю, чтобы поливать ее своими слезами и оглашать стоном и плачем? Раздался второй и через минуту третий звонок, все напряглось до последней степени. Даже 3—4-летние дети и те как бы преобразились и заговорили языком взрослых. Вон один, плача и целуя отца, просит его взять с собой, уверяя, что он может умереть вместе с папашей, другой, испуганно переводя глаза с отца на мать и обращаясь как бы к самому себе, твердит несколько раз одно и то же: где же мы будем без папы жить, как мы будем без папы жить? Третья девочка 5—6 лет, рыдая, не перестает целовать черного бородатого солдата, который так растерялся, что стоит как истукан и не слышит и не видит, что делается кругом него. Раздался свисток, длинный, пронзительный, от которого дрогнуло сердце у всякого. Бородатый солдат очнулся, испуганно протянул девочку матери и съежившись, точно от удара по спине, отвернулся и скрылся за другими. Раздались возгласы: прощайте, прощайте, прощайте, и надо всем этим опять раздалось глупое и бессмысленное слово ‘ура’.
403
Точно для этой тяжелой и отчаянной минуты вся человеческая мудрость не придумала и не отыскала более глупого и бессмысленного слова. Поезд ушел, а жены, дети, матери продолжали стонать и рыдать, точно им некуда и незачем было идти, точно с ушедшим поездом ушла и их жизнь и они потеряли способность всякой деятельности, и я думаю, долго в них не нашлось силы двинуться, так как там, впереди, куда они должны были двинуться, их ждало что-то новое, страшное и отвратительное, что будет всю их жизнь мучить их и отдалять от них свет солнца и радости Божьего мира. Скажем и мы с сокрушенным сердцем ‘прощай!’ тому бедному народу, который все еще надрывается в криках ‘ура’ уже за версту, за две, оглашая этим неестественным криком весь город. Прощайте, братья!
Когда вы будете, корчась от ран и болезней, умирать, пошлите прощальный привет изгнавшей вас родине, простите ее и утешайтесь тою мыслью, что ‘человек яко цвет сельный тако оцветеся’ и что человеческая мудрость всех живущих и живших людей не нашла для вас ничего иного, кроме того, чтобы послать вас гнить в общей яме на полях чуждой вам земли, чуждого неба. Прощайте, дорогие братья.
До скорого свидания, дорогой Лев Николаевич, спасибо за посещение моей семьи М. А.

М. Новиков.

15. M. П. Новиков — Л. Н. Толстому

20 июня 1904 г.

Дорогой Лев Николаевич, сообщаю вам о себе радостную весть: из запасного батальона на 11 июня мы все (кроме солдат действительной службы) были посланы воинским начальником в уездное по воинской повинности присутствие для переосвидетельствования и для выяснения нашей годности (так как сюда попали слабые и с разными телесными недостатками) и еще, как было слышно, для того, чтобы поверить честность полкового врача, не оставил ли он совершенно здоровых и сильных в запасном батальоне за деньги, и из 80—90 человек, посланных для переосвидетельствования, большая половина была признана негодной и уволена: кто совсем, кто на год на поправку, кто для перечисления в ополчение, кто в лазарет на испытание. Меня также по первому взгляду председателя признали негодным и потому, что у меня застарелая грыжа, и
404
потому, что за эти полтора месяца ‘действительной службы’ в чуждой и тяжкой для меня казарменной атмосфере я так сильно ослаб физически, что представлял из себя очень невзрачного человечка. 14 и 15-го нас, ‘негодных’, уволили по домам, и я к общей радости моей и родных также вернулся 15-го домой. Разумеется, не могу радоваться за свое освобождение, так как газеты изо дня в день сообщают о десятках, сотнях, тысячах новых и новых жертв мне подобных людей, тем более, что на глазах у меня одинокие солдатки, мужья которых вместе со мною были взяты, вместе со мною несли ‘службу’ и вместе мучились и тосковали, но теперь уже без меня едут где-то за Байкалом, со дня на день приближаясь к тому месту, где люди живут вне пределов разума и делают страшное дело истребления друг друга. Односельчане же наши еще больше возненавидели меня, так как все сразу решили, что меня освободил Толстов, а не начальство, и что, стало быть, я опять остался у них на шее и их затаенные желания избавиться от меня не сбылись. Первый мужик, который встретил меня за деревней, язвительно спросил: ‘Что ж, знать, Толстов-то выручил? А ведь с твоей мордой можно было послужить за веру и отечество’. Я попытался перед ним оправдаться, сказавши, что ‘Толстов’ не начальство и никого ни призывать, ни освобождать не может, мужик не поверил: ‘Все равно, — говорит, — уж если он с чертом дружбу ведет, то с начальством-то и подавно, они по его и делают’. И вот в этом и подобном случаях народной мудрости бываешь совершенно бессилен и уходишь от человека не примиренным, не доказавши ему ничего, и он торжествующе и злостно провожает тебя вслед. Но я все же до некоторой степени рад, что само начальство освободило меня от страшного и неестественного для меня дела и дало возможность снова быть в семье и заниматься любимой мною работой земледелия, которая после полутора месяцев пустого безделья кажется особенно мила и привлекательна, а весь Божий мир особенно хорошим и прекрасным. Право, я чувствую и испытываю такое состояние, что как будто я это время шел по тонкой жердочке, затаив дыхание, ежеминутно рискуя куда-то провалиться, и вдруг вышел на берег, где и дорога безопасна и можно вздохнуть полной грудью. О, как хороша жизнь, как хорош окружающий нас мир, если мы имеем в нем возможность делать то, что нам интересно и свойственно, и как несносна и тягостна эта жизнь и этот мир, если мы поступаем под команду чужой воли и должны делать то, что нам не интересно и по самой нашей природе несвойственно и
405
неестественно. Теперь я постараюсь занести на бумагу все то, что мною вынесено и замечено за это время ‘действительной пустоты и безделья’. Жаль только, что домой я попал в самую тяжелую пору, с которой начинаются одно за другим все тяжелые полевые работы, долго теперь не оправишься, силы совсем нет, возим навоз, тяжело, к вечеру еле-еле ноги волочишь, а тем более присесть почитать, написать письма не выберешь время. Лев Николаевич, передайте, пожалуйста, Ивану Ивановичу Горбунову мою благодарность за оказанную им помощь моей семье, я бы и написал ему, но не знаю, где он? Ведь, кажется, где-то вблизи вас на даче. Передайте также ему содержание этого письма. При первой возможности я радостно прибегу вас навестить и, может, кстати увижу Ивана Ивановича и лично его отблагодарю. У нас недавно был сильный ветер, пораскрыл крыши, а сопутствовавшим ему градом побило гречиху и немного повредило овес. Пока до свидания.

Любящий вас Михаил Новиков.

16. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

13 сентября 1904 г.

Дорогой Лев Николаевич, посылаю вам с братом Павлом рукопись моих наблюдений и отчасти впечатлений, вынесенных за время нахождения мною ‘на действительной службе’. Я бы просил вас перечитать, и буде окажется годным для помещения в листках ‘Свободного слова’ или там еще где, то вернуть мне ее обратно для переписки набело и кое-каких исправлений. Писал урывками, оттого и не так гладко при чтении. Времени-то у меня свободного все нет. Кроме того, я пишу мои думы о войне, это, так сказать, мои личные отношения к ней. Когда кончу, может, навещу вас сам. Я только одного всей душою желал бы — жить вам и жить, долго, долго. Посылаемая рукопись не имеет окончания, этим окончанием я думаю могло бы быть то письмо, в котором описывал вам о проводах солдат из Тулы.
Брат Павел пришел со службы, и ему дома делать совсем нечего, так как у нас теперь только три надела земли осталось, два у нас общество отобрало. Я бы просил вас, не найдете ли возможности дать ему от вашего имени рекомендательное письмо к какому-нибудь видному промышленнику, вроде Морозова, или деятелю вроде П. А. Буланже. Брат имеет хорошую аттестацию со службы и, как
406
военный писарь, может служить в любой конторе. Пожалуйста, сделайте одолжение, а то нам двоим дома делать совершенно нечего и не у чего жить. А мне самому идти на сторону с четверыми детьми совсем немыслимо, а на трех наделах и одному-то мудрено провертеться. Сущая беда. Борьба за существование не дает тебе опомниться и вздохнуть свободно. Уж таково наше бытие.

Любящий Вас Михаил Петров Новиков

Пришлите, если есть, ваше письмо о войне.

17. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову

конец 1904 г. — начало 1905 г.

Прочел вашу рукопись, дорогой Мих&lt,аил&gt, Петр&lt,ович&gt,. Интереснее всего разговоры солдат (хотя первые разговоры слишком книжны) и в особенности баб. Если время будет, пишите. Чертков, я думаю, напечатает. Только старайтесь быть как можно правдивее. Я знаю, как это трудно, описывая прошедшее. Забыл, и невольно придумываешь. Лучше ничего не сказать, если забыли, чем восстановить из головы и не вполне вероятно. Подрывается доверие к остальному.
Дружески жму вам руку.

Лев Толстой.

18. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

27 января 1905 г.

Дорогой Лев Николаевич! Моя душа затосковала о вас, и, не имея возможности, как семейный и затянутый борьбою за существование человек, явиться к вам в любое время, я пишу вам это письмо, но я все же надеюсь вырваться на денек и повидать Ясную Поляну. Я получаю газету и более или менее осведомлен о всех текущих событиях. Ныне ровно год, как восстал брат на брата и проливается ни в чем не повинная кровь, губятся ни в чем не повинные жизни. Страшно и помыслить о всех жертвах и крови, пролитой во имя злого бога мести в этот один только год, о всех преступлениях и ужасах, совершенных спокойно людьми во имя условных понятий о вере, царе и отечестве. Ныне все эти ужасы и преступления перешли в другой год, и Бог знает, до какого времени они будут нанизываться и складываться одно на другое. Жизнь прекрасна, всем хочется
407
жить по своей воле и мысли, и взамен этого смерть, страшная, неестественная смерть в чуждой нам стране, на земле, пропитанной запахом трупов и крови. Опять я не могу вернуться к рассуждению церковного понятия о субъективности чтимого ею Бога. Разве эта война не служит опровержением бытия их личного Бога! Где он, их личный Бог? Ведь можно подумать всякому и безграмотному человеку в такое время, что такого личного Бога нет или что он не так уж всемогущ, как о нем учит Православие. Не можем же мы думать, что Богу приятны эти погубленные жизни, приятен запах гниющих человеческих трупов. Разве бы все эти погубленные люди не предпочли бы лучше рабства своей преждевременной смерти, а ведь несопротивление злому в худшем случае приводит только к рабству, так где же в самом деле выгода войны?
Вы не можете себе представить, Лев Николаевич, как счастлива моя семья за то, что эта черная туча войны задела меня только одним краешком. Раны от этого ее прикосновения уже зажили, но во сне всякую ночь не дают мне покою. Всякую ночь так или иначе я делаюсь причастным к войне, и всякий раз чувствую, как холодеют мои члены, как сжимается сердце от тяжести ее давления, и, просыпаясь, я всякий раз испытываю как бы воскресение из мертвых и мне нисколько не стыдно радоваться этой радостью. Ведь оттого, что я погиб бы на войне, от одной только думы, сознавая себя не на своем месте, разве бы кому стало лучше, а, между тем, что бы стала делать моя жена с моими некрещеными детьми. Ведь и двоим-то нам тяжело выносить ненависть, презрение и враждебность большинства окружающей нас среды, а уж одной-то ей и совсем бы было не под силу это бремя.
Лев Николаевич, я никогда ничего не просил у вас, позвольте мне теперь обратиться к вам с просьбой: так как я не посылаю детей в школу, а учу их сам, то я чувствую всегда потребность иметь у себя хорошие книги по всеобщей истории, которых в моей библиотеке нет совсем. Я думаю, что знание прошлого истории должно быть основою всякого знания, а тем более в темной нашей крестьянской среде, в которой мне никак не доступно давать какое бы то ни было образование моим детям, кроме начальной школы, которую я им заменяю сам. Чтобы не оставить их в крестьянском неведении о земле и жизни, я должен буду, после обычной вступительной детской литературы, давать им серьезное чтение, основою которого и должна быть всеобщая история. Я знаю, что книги эти ценны, и мне никогда не удастся их купить самому. Вот я бы и просил вас
408
помочь мне в этом: если в вашем распоряжении нет таких книг, то посоветуйте мне, к кому обратиться за этой помощью. Кроме того, как милости прошу оставить мне из вашей собственной библиотеки хотя одну книгу на память о себе, о вашем добром ко мне отношении за все время нашего знакомства. Заверяю вас, что всякая такая книга (я желал бы из религиозных или философских, в особенности из истории философии или истории религий) в моем семействе принесет нам много пользы, больше, чем если она останется вашим детям, которые нисколько не нуждаются теперь в них, или попадет в какие бы то ни было руки. Вы, конечно, понимаете, как мне будет трудно нести до конца мой протест против религиозных суеверий и обрядностей, когда с вашей смертью я лишусь огромной нравственной поддержки. События же последнего времени все больше и больше выставляют напоказ народную темноту и все больше и больше возбуждают во мне желания бороться до издыхания с этой темнотой, а главное, с религиозным суеверием окружающих меня людей, которые нередко в пьяном виде грозят мне самосудом за мое безбожие, за отступление и попрание всех народных традиций и обычаев, покоящихся вечно на тьме и невежестве. Месяц назад я послал Ивану Ивановичу Горбунову вторую рукопись, в которой описал мое личное отношение к войне. Что с ней сталось — не знаю. Писал в газету ‘Право’, но не получил еще ответа. Теперь переписываю статью ‘Крестьянские отклики на современные вопросы’, которую намерен послать в газету ‘Наша жизнь’. Признаюсь вам, дорогой Лев Николаевич, что тянет меня литературная деятельность, уж слишком много говорят и врут о нашей крестьянской жизни, хочется крикнуть и обличить. Но нужда сурово заставляет добывать 10—15 копеек в день на покрытие текущих расходов с четверыми детьми на переплетной работе, которой и то не всегда можно достать. А потому все мое время и уходит на эту работу, а мысли и думы так и теряются в забытьи меж новыми и новыми думами.
До свидания, дорогой Лев Николаевич.

Любящий Вас Михаил Новиков

19. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

Ст. Лаптево, село Боровково. 11 апреля 1905 г.

Дорогой Лев Николаевич, вот теперь люди станут праздновать Распятого: зарежут откормленных животных,
409
добудут на последние гроши спиртовой отравы, попьют все это и поедят и будут очень довольны тем, что они веруют будто бы этим обжорством Богу. О, как много охотников праздновать вокруг имени Христа и как мало желающих поучиться Его учению! Ведь чтобы жить в Его свете, нужно каждому иметь свою голову и своим собственным разумом переоценивать явления жизни, но это так тяжело и нудно, что лучше отказаться от своей воли, своей мысли и дела и подобно миллиардам капель, составляющих реки, плыть сообща по наторенному руслу, где плыли и деды и прадеды. Как легко это и весело, главное, здесь все позволено и от всяких лютых грехов есть дешевенькое средство покаяния. Им дали легонькое детское счастье неведения, и они очень довольны и дорожат им, так как инстинктивно чуют, что, потерявши это детское счастье, они станут лицом к лицу перед неумолимыми и суровыми вопросами жизни ничем не вооруженные, так как им, как детям, и не дают никакого оружия не только знания, но и простое понимание. Их детское дешевенькое счастье основано лишь на одном, на безусловном послушании и абсолютной вере. Что сталось бы с каплей воды, которая, отделившись от потока, захотела бы одна совершать свой путь? Она высохла бы и потерялась тотчас же. И они, эти счастливые незнанием дети, тотчас бы запутались в дебрях свободной человеческой мудрости и были бы иссушены ее волнующимся непостоянством. Пусть наслаждаются они своей дешевкой веры, ведь это не противоречит и общему желанию иметь все подешевле, по самым умеренным ценам… Я все же просил бы вас, Лев Николаевич, напечатать оставленную мною в последний раз рукопись о свободе вероисповеданий, так как хотя Сергей Львович и сказал мне тогда по ее прочтении, что либеральная партия так и ставит этот вопрос, но по крайней мере в газетах ни единого слова не сказали об изъятии документально-метрической записи из ведения Церкви, а все только перечисляли сравнительные мелочи, кои нисколько не разрешают вопроса о религиозной свободе или правильнее сказать о гражданской свободе, независимо принадлежности к той или иной церкви. Так хотелось бы послушать: что об этом скажут в литературе, какие найдут отговорки в этом вопросе, который ясен, как Божий день. Я 3 апреля подал начальству заявление, прося записать моих некрещеных детей в волостные посемейные списки, причем сослался на указ 12 декабря, запрещающий стеснения, законом не установленные, и на новое уголовное уложение, не признающее более отступление от Православия караемым преступлением.
410
Интересно, что из этого выйдет? Если бы я считал свое положение в деревне прочным, я бы не подумал писать такую просьбу, но я чую, что нужда скоро выгонит меня из деревни и я буду в затруднении, раз мои дети не будут значиться в моем паспорте. Как все это тяжело: душа устремляется своими помыслами к Дому Отчему, к царству правды, а тело остается во власти кесаря. И зачем это Богу было нужно поставить нас между этих двух огней? Муки-то бесплодной сколько в этой борьбе. И ведь хуже всего то, что ни та, ни другая враждующая сила никогда не побеждает, затягивая на всю жизнь эту борьбу.
Вот, Лев Николаевич, недавно родился у меня новый ребенок, мальчик, и, как я тогда вам говорил, так и вышло: священник пригрозил повивальным бабкам не давать очистительной молитвы, если какая пойдет к нам помогать при родах, и когда настали родовые муки жены, то одна бабка, всегда нами одолжаемая, со страху спряталась, когда увидала, что ее идут звать к родам, другая мне прямо заявила, что и рада бы помочь, но боится батюшки: ‘Он меня тогда со света сживет’. Так и пришлось жене мучиться в родах без всякой помощи, и хоть роды кончились более или менее благополучно, но все это очень и очень грустно и больно. Грустно слышать идиотский лепет женщины, которая и рада бы помочь, но боится ‘батюшки’, то есть человека, который по церковной идее должен быть примером всякой помощи. Вольно сознавать в такую критическую минуту, что христианская церковь ради простой и условной догмы и мертвой условности мешает людям помогать друг другу, то есть отрицает самое себя. Намучавшись душою во время родов, я было вгорячах написал хорошее письмо Тульскому епископу, но одумался и не послал, сознавая, что ничего не выйдет из этого, кроме канцелярской волокиты, так как не поступится же Церковь своею мертвою буквой ради одного меня, да в сущности ей, Церкви, то есть духовенству, и дела нет до тех людей, коих она обслуживает и эксплуатирует, она состоит из людей, а людям свойственно заботиться и защищать лишь собственные интересы, так что напрасно и требовать от нее того, чего у нее нет и чего она дать не может.
Прощайте пока, милый Лев Николаевич. Не забудьте о моей просьбе.
От Душана Петровича я получил обещанный им нумер газетки. Да, я еще хотел просить вас: не можете ли вы дать мне адреса к какому-либо из знакомых вам сектантов, безразлично их толка. Я читаю много о их быте и их верах и вижу, что у них также много устанавливается
411
разной внешне-обрядовой глупости, то есть вместо одного культа они усваивают другой. Мне бы хотелось завязать переписку и выяснить: чем вызывается их эта потребность в установлении нового обрядового культа, да и потребность ли это? Я думаю, что это просто желание показать свою самостоятельность и иметь отдельный знак от других фракций.
В особенности нет ли у вас знакомого из духобор, живущих в Канаде?

Любящий Вас Михаил Петров Новиков.

20. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

14 ноября 1905 г.

Дорогой Лев Николаевич,
Много раз я давал обещание навестить вас, и все же не выбрал время. О многом бы хотелось говорить в переживаемое нами время. Теперь радуются достигнутым успехам, но в сущности случилось очень немного добра и очень много худа. И если и вперед смена власти одних людей другими будет требовать столько грабежа и убийств, то и у многих откроются глаза, из которых вместо радости текут слезы. Не так еще давно вас осудили в печати за ваше несочувствие ‘освободительному’ движению. Мне это больно было слышать, потому что люди, увлеченные до страсти своею борьбой, не понимают вас. Не понимают они, что между Божеской извечной правдой и людскими условными и кажущимися правдами нет ничего общего и что как бы ни была красива людская правда, ею не сделаешь счастливыми людей, а наоборот. А тут собственно хотят заменить Божеское людским и досадуют, что вы с ними не соглашаетесь.
Вы можете поздравить только крестьян с манифестом 3 ноября, но и эта радость коснется на деле немногих, так как огромное большинство крестьян не улучшит от представленной льготы своего положения и эти льготные рубли опять отдаст правительству через горлышко винных бутылок. Я слышу, так мужики и говорят: ‘Не бойся, царь, деньги опять твои будут’. На этом вот примере особенно ярко видно, что и самая хорошая людская правда делает пользу (да еще сомнительную) очень немногим, все же остальные добытые правды идут вразрез желаниям одних и других. Единственно, что для меня ценно во всей этой кутерьме последнего времени — это народившийся кресть-
412
янский союз, и хотя там говорят также больше глупости, как и в других союзах, но этот союз действительно может своим бескровным и бесшумным бойкотом земледельцев и отказами исполнять правительственные требования в податях и солдатчине достигнуть возможности иметь землю, которая зажата теперь в руках богатых, которые наживаются на ней дармоедством в то время, когда миллионам крестьян не к чему приложить рук. Эти идеи бойкота, выраженные союзом в числе других громких слов, тем более милы, что они-то и составляют то самое единственное средство, которое давным-давно вы предлагаете людям и которое одно просто и дешево. А то говорят и шумят: успехи, свобода! А народ голодает больше прежнего и от темноты и невежества идет на большие и большие преступления. Не рассуждая пока о том, чего нет, я бы хотел знать ваше мнение: как теперь быть с нашей надельной землей? Оставить ее в собственности так, как она есть, то есть у кого по скольку ее оказалось по день прекращения выкупа, или переделить по числу наличных душ? Я думаю, последнее было бы справедливее. Ведь уж очень она неравномерно лежит сейчас на крестьянах, так сильно перепутана размерами полос и так перепакостилась чересполосицей. Разве, например, я виноват, что по семейному положению мне приходится ее 2/3 надела, а соседу, который моложе меня, 3 надела. Он сам четверт, а я сам сем. Кабы ее переделить, тогда бы мы и сыты были и голодали бы также равномерно, и досады бы такой не было.
Земля, земля! Земли так много, а порядку по-прежнему нет, и многим миллионам людей не к чему приложить рук, нечем кормиться. Ведь каждая пара рабочих рук могла бы обрабатывать в посеве ржи и овса 4—6 десятин, была бы от этого сыта и имела бы запас на черный день. А то уж и так-то плохо, а как чуть неурожайный год, так и взяться не за что. ‘Мужик пьянствует’, хорошо, я согласен, но я никогда не пьянствовал, а тоже как неурожай, так и меня касается недоедание. Вот и теперь был неурожай, и сейчас же ни каши, ни масла покупать не на что, а пустые щи и пустые картошки — плохое питание. Еще взрослые так-сяк, а на детях сейчас же и видно, вытянулись в худобу, побледнели. Плохо на таком питании и бабе, кормящей грудью. Но обо мне не речь, я не пьянствовал, и у меня есть хлеб, и дети хоть хлебом, но могут наедаться досыта. У многих же и хлеба нет, и они доедают взятую от земства ссуду, а впереди долгая зима. Плохо у меня, но я могу утешиться тем, что у многих еще хуже. А все от недостатка земли. Думаешь, думаешь: где взять земли, чтобы быть
413
сытым, а главное, не видеть бледных от недоедания детей и поневоле приходится благословлять и ждать как манны земельной революции. А в батрачество и лакейство идти от пятерых ребят не хочется — противно, да ведь батрачеством и лакейством не разрешишь вообще земельной нужды для всех нищих и полунищих крестьян. Так что ничего не будет удивительного, если вековое бесправие крестьян, вековое голодание их и невежество разрядятся общей ненавистью и местью богатых земледельцев, так гладка и заманчива для этого почва в переживаемое нами время.
Очень благодарен вам, Лев Николаевич, за присланные учебники истории. Еще бы я попросил у вас две книги: ‘Историю религий’ Ренана и ‘Земную жизнь Иисуса Христа’ Феррара. Я о них слышал, что они хороши. Кланяйтесь от меня Душану Петровичу и другим знакомым, которые меня знают.

Любящий Вас крестьянин Михаил Петров Новиков.

с. Боровково

21. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

Село Боровково. 5 июня 1906 г.

Дорогой Лев Николаевич,
Фельтен написал мне из Питера, что издание моей книжки ‘Голос крестьянина’ затянулось потому, что заинтересованный в нем неведомый мне по имени господин революционер куда-то исчез.
Теперь я прошу Ивана Ивановича Горбунова издать ее. Если он у вас будет в Ясной Поляне, то вы, может быть, ему посоветуете взять ‘Голос’ в его издание. Пожалуйста, Лев Николаевич, посоветуйте. Православные мужички дали мне 3 июня раздельный приговор и согласие нанять усадьбу, купленную мною за 10 рублей у одной нашей деревенской вдовы. Но при этом ободрали так, как не обдирали еще никого, — взяли 16 рублей, так что мне одно голое место стало около 30 рублей. Теперь буду строить избу, заводить все то, без чего жизнь невозможна, буду снова гнуть спину, устраиваясь на голом месте, а потом на наделе земли буду применять интификацию, как то рекомендует благодетельное правительство, заявившее о святости и неприкосновенности земельной собственности, буду 7 раз в день доить корову, три раза на году сеять хлеб и т. п. Слепое правительство! Оно из всякого кроткого человека намеренно делает революционера. Что же мы, крестьяне,
414
будем делать на малой земле, что лично я, трезвый и трудолюбивый человек, буду делать на одном наделе? Нет уж, слуга покорный, лучше к революционерам пойду красный флаг носить и ‘землю и волю’ добывать. Неделю назад я послал нашим тульским депутатам в Думу большое письмо, в котором решительно опроверг все те отрицательные доводы против отчуждения, на которых выезжают господа министры. Просил их сказать министрам, что они, носясь со святостью права собственности, становятся в положение глупой бабы, которая на пожаре носится с иконой и ею загораживается от огня, что они, виновники народного разорения и голода, напрасно втолковывают голодным о святости тех бумаг (купчих актов на землю), где написано, что за одним человеком значится 5—10 квадратных верст земли. Этой святости народ не поймет никогда, и нельзя понять, так как народ измеряет все своей душой, а не глупыми юридическими науками, с которыми, к его счастью, его еще не успели познакомить. И права этого он не признает, так как в каждом вложено Богом большее право, право голода, право хотенья жить, а этого права никакими скорострелками и нагайками выбить из мужика нельзя.
У нас опять неурожай, стоит засуха, рожь очень плоха, так что мужики запросили на обсеменение ссуды. Нечем будет и избы покрыть, придется железа добывать. Да, жизнь привела меня к трудной задаче и будет смеяться мне в глаза, пока долгими годами работы и нужды не удастся разрешить эту задачу. Кланяемся всем знакомым.

Любящий Вас крестьянин Михаил Новиков.

22. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

18 мая 1906 г.

Дорогой Лев Николаевич,
о личных делах писать вообще тяжело и мало кому интересно, кроме пишущего, но я все же вам пишу, хотя бы для того, чтобы показать русский народ в его настоящем виде. Помните, я говорил вам о семейном разделе. Все было честь честью, братья и отец меня отделяли с настоящей четвертой долей. Для усадьбы для меня находился подходящий проулок, примыкающий к моей огородной земле. Я нарочно съездил в Москву, отыскал вдову, которой принадлежит этот усадебный проулок (усадьбы, как известно, находятся в пожизненном владении). Купил его у нее за 10 рублей, но кроме этого нужно было купить и
415
согласие общества, чтобы после смерти этой вдовы они не заставили меня ломать стройку, так как усадьбы выморочных снова делаются общественными. Собрал сход и просил дать раздельный приговор и согласие занять купленную усадьбу или же дать новую, как и всем дают за четверть или за полведра водки на общественной выгонной земле. Ответ был чисто русский: ‘Не желам’, а если ‘желам’, то плати за новую усадьбу 50 рублей, а если за купленную, то 17 рублей деньгами и ведро водки, да чтобы сам и подносил водку.
Таких условий я не мог принять и по своей несостоятельности, и по их безбожности, так как ‘общество’ ничем иным не руководствовалось, кроме личной недоброжелательности ко мне и желания ‘прижать’ и заставить меня просить их и унижаться. А сколько было издевательства и насмешек надо мной! Они видели что наконец-то, я попался им в руки, и надеялись меня ободрать. От их условий я отказался, и мне не дали раздельного приговора, но это я вынужден был принести жалобу, но наверное из этого ничего не выйдет, так как местные власти от Бога всячески советуют мне ладить с пьяной толпой и стараться ей угождать. О царских законах не любят говорить, а советуют руководиться обычаем, а что такое эти за обычаи, достаточно всем известно: нынче с одного четверть, завтра с другого полведра, а там опять четверть и т. д., а чтобы угодить этому ‘обшаству’, мало того, что нужно тоже покупать при должных случаях четверти, но и самому нужно участвовать в их пьяных компаниях, иначе ты все равно будешь ‘выскочкой’ и ‘сталорером’ и тебя всячески будут прижимать где можно.
Вообще идея самодержавия в русской земле усвоилась и утвердилась не одними сатрапами, но и ‘обшаствами’, которые практикуют ее в самых широких размерах. Как видите, Лев Николаевич, в русской державе мало того, что нет у мужика земли для работы, но и нет свободного и доступного клока земли, чтобы построить себе избу без всяких разрешений и пьянства. Конечно, на первый взгляд, это кажется мелочью, но из этой мелочи соткана вся наша жизнь, а семейный человек становится иногда в тупик перед этой мелочью.
Сведущие люди советуют мне теперь строиться на купленной усадьбе без всяких четвертей и согласий общества, они уверяют, что если эта вдова проживет десять лет, то десятилетие покроет давностью все притязания на эту усадьбу общества. Говорят даже, что в случае смерти этой вдовы и раньше 10 лет, все равно общество не вправе будет
416
заставить ломать стройку до ее полной негодности. Кабы я был уверен в этом, то так бы и поступил, так как я все равно никогда не куплю мужикам четверти, а без этого они также никогда не дадут своего согласия. Я им давал 10 рублей в доход, но они и слышать не хотят. И дерево — говорят — без поливки плохо растет, как же можно дать избу построить без поливки водкой. Вот вам хваленый русский народ. Наверное, духоборы не такие.

Любящий Вас Михаил Новиков.

23. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

29 августа 1907 г.

Дорогой Лев Николаевич!
Давно я у вас не был и все собирался проведать, но нужда последних двух лет не дала мне возможности иметь лишних сорока копеек, чтобы истратить на поездку к вам, а дождливое лето и связанные с ним мытарства по мужицким работам в свою очередь не дали мне свободных трех дней, чтобы сходить к вам пеше. Мне все хотелось попросить у вас помощи вот в каком деле: мое положение как многосемейного и самого малоземельного (у меня на 7 душ людей всего один надел земли) из года в год становится все труднее и нелепее. Свой ‘барин’ земли в аренду не дает, к соседнему подаваться далеко, и приходится перебиваться кое-как, нанимая у своих же мужиков, у кого надел, у кого одну пашню под посев, но так как и еще есть малоземельные в деревне, то приходится в погоне за землей наносить цену или самому перебивать, или у тебя перебивают, а из этого, зная мужика вообще, вы можете судить, какой выходит грех, тем более, что я, как хоть немного склонный к христианскому жизнепониманию, всегда через это остаюсь позади во всяком деле, другие всегда раньше меня сумеют захватить что получше и подешевле. От этого в последние годы неурожая мне пришлось пережить страшно много нужды и горя. Восемь месяцев жили без коровы, и малые дети вместе с большими питались пустыми щами и картошками, даже казенного хлеба не всегда доставало. Теперь неурожаи прошли, но я вижу, что мое дело мало изменяется к лучшему, так как землю в аренду дают самую плохую, от которой и всегда очень мало бывает пользы. А семья все подрастает, потребностей становится все больше, а взяться не за что. Тем более, что теперь на нас, после двухлетней казенной кормежки и ссуд на обсеменение, лежит много
417
продовольственных долгов и кроме того мною сделаны в трудные минуты небольшие долги у добрых людей. Так что у других голод прошел, а у меня он остается и выхода из этого нелепого положения только два: или идти к богатым людям искать на свою шею хомута, или во что бы то ни стало добывать земли. Для первого мое время ушло, спина, изломанная работой, не будет гнуться как следует перед богатыми, тем более что мои товарищи по военной службе, державшие экзамен на классный чин, теперь уже надворными советниками и мне их не догонять стать, а идти за 7 рублей на фабрику — так этим с моею семьей не поправишься и не прокормишься. Как нововер, как протестант я и не могу, и не хочу менять своей трудовой жизни на легкую и денежную у разных богачей, именующих себя князьями сего мира. Мое место здесь, среди окружающих меня людей, более меня несчастных духовно, здесь только нужен мой протест против их религиозного невежества и духовной тупости, а потому я, несмотря на семейные неприятности, решительно не хочу поправлять своей нужды первым способом. Остается второй, нужно добыть земли, в этом-то вы мне и помогите, не лично, конечно, но через тех людей, которые вокруг вас бывают. Наш помещик (капиталист и промышленник) хотя и согласен продать нашей деревне часть своей земли, но просит дорого, 140 рублей за десятину, чего мы ему дать не можем, кроме этого, у соседнего помещика Цингера хотя земля вообще не продается, но сестра покойного Ивана Васильевича сказала мне недавно, что она продаст мне немного из своей доли, чем мне и следовало бы воспользоваться. Разумеется, у кого бы ни покупать, все же придется покупать через банк, но вот беда, что 10 или 15% на покупной рубль надо будет доплачивать своих, а их нет и взять негде хоть убей, и если тот или другой будут продавать землю, то я, первый нищий по малоземелью, могу остаться за бортом из-за этой недоплаты. Дело это должно решиться этой осенью и мне хотелось бы знать: можно ли через вас надеяться найти эту доплату? К моему наделу мне 6—8 десятин вполне достаточно, и если иметь в виду цену от 100 до 140 рублей, то понадобится около ста рублей, сумма не так велика и у богатого человека всегда найдется. Ответьте мне, если можете, за что я останусь вам вечно благодарен.
Да, вот она какова жизнь… Христианство, гордо отказавшееся от хлеба земного, сделало только половину дела, оно освободило мой дух от нелепой зависимости старым суевериям, авторитетам прошлого и от всего вообще духовного багажа, который я исправно тащил на себе чуть ли не с
418
младенчества, но оно оставило в прежнем рабстве мое тело и у помещика и у всякого богатого человека и этим поселило страшный разлад и антагонизм между мною видимым и невидимым. Жизнь мне показала, что одною духовною свободой довольствоваться нельзя, как то пытались сделать первые христиане, так как и против рабства физического не руки и ноги поднимают протест, а тот же дух, насиловать который ни я и никто не вправе. И я решительно не понимаю: как они могли быть покойны в духовной свободе, оставаясь в рабстве экономическом и даже физическом, какой придумывали они компромисс, чтобы заставить молчать против этого рабства протест духа? Не могу же я думать, что те люди были иные и на меня не похожие… Хочется думать, что своею гордой и красивой фразой: ‘Не хлебом единым жив человек’, христианство только прикрыло свою слабость в разрешении экономического вопроса о хлебе, так как оно знало, не могло не знать тех заветных мечтаний лучшего еврейства и всего человечества о своем (непременно своем) фиговом дереве, под которым каждый бы мог есть свой хлеб, не устрашаясь ни ‘барина’, ни баринова приказчика и старосты, рыскающих теперь и всегда по полям и с ножом к горлу пристающих ко всем людям, не могущих обойтись без ‘его’ палестин, на которых растет не одно, а тысячи фиговых дерев — этого заветного идеала человечества. Может, оно также знало о бесплодных утопиях Платона, Мура, Маркса и т. п. благодетелей, всяк по-своему перекраивающих экономическую жизнь человечества в надежде добыть каждому фиговое дерево жизни, и потому, отчаявшись сделать хоть что-нибудь на этом трудовом пути человеческой жизни, пустилось в другую сторону и стало создавать царство духа, коммунистическое братство в духе истинном, обходя совсем действительно сущую жизнь в хлебе насущном. Но и это царство духа скоро рушилось и оказалось той же утопией, столкнувшись лицом к лицу с жизнью плоти, сделавшись лишь достоянием жрецов христианства, так легко приспособившего учение о царстве Духа в пользу своей жизни в плоти. Легко понять, почему оно так им мило и дорого в противоположность социалистическим утопиям о фиговом дереве, от которых они открещиваются и отплевываются на всех перекрестках. О, область безбрежна, всем и каждому в ней хватит места, только фантазируй и летай по облакам и не думай о своем фиговом дереве. Вчера я шел с поля за возом ржи, усталый, грязный, голодный. В животе, набитом кислым квасом и пустыми, забеленными молоком щами, бурлило и переливало, желудок был раздут от множества набитой непитательной пищи, но от тяжелой работы
419
чувствовался голод, меня обогнали наш ‘барин’ и ‘барыня’, в красивом экипаже и на красивой паре откормленных, как и они сами, лошадей, сытые, довольные, гордые своей силой, они ездили в Москву, чтобы в хорошем театре посмотреть любимую оперу про какого-нибудь Венецианского Дожа или Мавра и теперь возвращаются в имение, где их приказчик из утра до вечера ругается и брешет с мужиками и батраками, чтобы выжать из них больше работы и этим добыть лишних пятьсот рублей, нужных дозарезу ‘барину с барыней’ для поездки за границу на теплые воды. По их гладким, румяным лицам было видно, что они не чувствуют голода и не страдают одутловатостью животов, так как во всю жизнь не ели такой дряни, какою питается мужик, а съели с десяток кормленых быков, да не одну сотню жирных баранов, которых им выкармливали батраки или по нужде продавали мужики, чтобы сосчитаться за разные аренды земли и покосов с их собакой приказчиком. Вот этим думал я, очень пристала фраза: ‘Не хлебом единым будет сыт человек’, так как им нужен и Моцарт, и Рафаэль, и французские романисты, и гувернеры. Им нужно много, очень много, тысячи вещей и предметов, о которых мужик и не знает еще совсем. Они всю свою сытую и веселую жизнь могут спрятать за эту фразу и казаться перед собою оправданными. На всей их осанке и горделивом взоре так и сквозит эта фраза, так как и действительно они не хлебом единым сыты. А мне, а всем тем грязным и потным усталым людям, копошащимся теперь по полям в погоне за хлебом, нам нужен только хлеб. Ни музыка Бетховена, ни статуи и картины Рафаэля и Микеланджело, ни поэзия Данте и Шекспира, ни ученые исследования историков, геологов, математиков — ничего этого для нас нет, да и вряд ли от всего этого ученого добра перестало бы пучить наши животы, если бы мы с ним и были знакомы, нам нужен только хлеб, один только хлеб, и в погоне за ним мы давим друг друга и умираем от работы раньше времени, не достигнув желанного фигового дерева, под которым каждому без устрашения можно бы было иметь свой хлеб. О, люди снова и снова с голоду пойдут на баррикады, будут своими трупами прудить реки и чинить дороги, потому им там, впереди, сулят хлеб, манят хлебом, но никогда они не пойдут создавать царство Божие в Духе, так как там нет хлеба земного, голод, который они носят в себе всю жизнь, поведет их всюду, но только не туда, где нет хлеба земного.
Помогите мне добыть земли, добыть хлеб, о котором, кажется, всю жизнь я не тосковал так, как теперь, когда увидел как-то само собой, что пока у меня нет земли, не
420
будет и свободного хлеба и свободного духа, и большая семья, смотрящая на тебя голодными глазами, не даст мне и свободной минуты, чтобы рассказать людям что-нибудь хорошее. Летом во всякой работе я записываю набегающие сами собой мысли, зимою я мог бы приводить их в порядок и определенную форму передачи, а тут приходит осень, зима, а нужда опять тебя гонит в какое-нибудь лакейство к богатому. Мне нужно так мало: 6—7 десятин дали бы мне свободный хлеб, так как моя работа на земле, не стесняемая условной ложью праздников и примет, всегда значительно лучше, чем у других мужиков. Да мне и не пристало мыкаться по людям в погоне за хлебом, так как, нововер с ‘некрещеными’ детьми, я и не могу рассчитывать на счастье и удачу в батрачестве и лакействе между богатыми людьми, где любят самых православных и правоверных, готовых на всякую низость и лесть в подслуживании им. Ответьте мне что-нибудь на это письмо.

Любящий вас крестьянин Михаил Новиков.

29 августа 1907 г. Село Боровково.

24. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову

Михаил Петрович, вчера получил ваше письмо. Оно вызвало во мне очень сложные чувства. Первое чувство было чувство огорчения и недоброжелательства к вам — осуждения вас. И с вечера и ночью много думал и боролся с своим чувством и вот теперь, сегодня, пришел в такое состояние, в котором могу спокойно и, главное, любовно ответить вам. То недоброе, нехорошее чувство (простите меня), которым проникнуто ваше письмо, заразило было и меня: мне захотелось доказать вам вашу неправду, осудить вас, но, вникнув в те мотивы, которые руководили вами, я передумал, скорее перечувствовал и вместо озлобления, которым заразило меня ваше письмо, чувствую теперь искреннее любовное сострадание к вам и в этом настроении и пишу теперь. Сострадание, испытываемое мною, вызывается никак не тем состоянием вашего желудка, наполненного, как вы говорите, непитательной пищей, в то время как мимо вас проезжают сытые бары на сытых лошадях, а собака, их приказчик, брешет на народ, а на те ужасные, мучительнейшие чувства, которые вы при этом испытываете. Сострадаю и тем бесполезно мучительным чувствам и, главное, тому душевному состоянию и умственному извращению, при которых возможны и даже неизбежны эти ужасные чувства, ничего кроме бесполезного
421
страдания не доставляющие: чувства ненависти к людям-братьям из-за зависти к тем материальным преимуществам, которыми они случайно пользуются. Чувства эти особенно мучительны еще и потому, что людям, испытывающим их, свойственно все больше и больше разжигать в себе мучительное чувство злобы, преувеличения невыгоды своего положения (что вы особенно заметно и делаете) и выгоды тех, кто вызывает эти чувства.
Душевное же приводящее вас к этому состоянию чувство, которое и вызывает во мне сострадание к вам, это то полное неверие в духовную, то есть истинную жизнь, которое вы много раз, как нечто очень вам дорогое, высказываете в вашем письме. Вы несколько раз, как бы довольные своим открытием, как бы подсмеиваясь, как о деле решенном, говорите о неверности, глупости мысли о том, что ‘не хлебом одним сыт человек’. А между тем, именно оттого, что вы не верите в это, не верите в жизнь духовную, не верите в обязательность требований духовной жизни, не верите в Бога, от этого и ваши страдания и ваше несчастие. Вы, между прочим, пишете, что вы испытываете некоторые неудобства от того, что вы ‘нововер’. Я думаю, что вы не нововер, а вы невер. То, чтобы хоронить детей без услуг духовенства, не поститься, не ходить в церковь не есть вера: у вас есть отрицание предрассудков старой веры, а нет веры. И в этом, в том, что вы не верите в духовное начало жизни и в его требования, в этом ваше несчастие, а нисколько не в недостатке земли и в неправильности экономического устройства.
Если бы вы верили в это духовное начало жизни и обязательность его требований, вы бы не считали, как вы это теперь считаете, первым и неизменным условием вашей жизни то, чтобы устроить и поддерживать свое отдельное хозяйство на земле. Если бы вы не верили в необходимость именно такой жизни, а верили бы в то, что жизнь ваша есть проявление в вашей ограниченной форме в этом мире того внепространственного, вневременного начала всего, которое вы сознаете в себе, и что не только главная, но единственная свойственная вам жизнь и деятельность есть стремление к единению со всем живущим, то есть любовь, тогда вы бы не устраивали, как теперь, свою жизнь по составленной и излюбленной вами лично программе (хотя программа эта и хороша), но, исполняя волю высшего начала, предоставили бы судьбе, обстоятельствам поставить вас в те или иные условия. Может быть, исполняя наивысший закон любви ко всем, вы бы остались в любимых вами условиях, может быть, пришлось бы вам совсем ина-
422
че устроить свою жизнь, но как бы она ни устроилась, во всех условиях вы бы тогда, исполняя высший закон любви, наверное поступили бы наилучшим образом и, любя, а не ненавидя людей, нашли бы истинное благо.
Экономическое же неустройство, на которое вы жалуетесь, к счастью, столь очевидное теперь всем, никак не может быть устранено ни жалобами, ни ненавистью, ни насилием, вытекающим из ненависти, а только тем самым сознанием духовности того, что не хлебом одним сыт человек, которое вам кажется столь нелепым, вытекающей из этого сознания любовью.
Так вот, милый брат Михаил Петрович, мое откровенно высказанное, может быть ошибочное, но серьезно прочувствованное мнение о вашем душевном состоянии. Из этого моего мнения вы сами можете сделать вывод о том, что если бы я и мог (а я не могу, так как не имею своих денег) исполнить ваше желание, я не сделал бы этого, так как нашел бы и знаю много и много людей, которые больше, чем вы, нуждаются в денежной помощи. Я знаю вас: вы человек очень умный и очень гордый, но думаю, что вместе с тем в вас живет и большая нравственная сила, — религиозное чувство, и потому надеюсь и прошу вас очень об этом: так же, как я над вашим письмом, подумайте и вы над моим и поработайте над недобрым чувством, которое оно может вызвать в вас и во всяком случае простите мне то, что может оскорбить вас. Совершенно искренно могу повторить то, что сказал в начале письма, что ничего не чувствую к вам, кроме самого доброго любовного чувства. Ответьте мне, если испытаете то же. Если же нет, не отвечайте. Я буду знать, что вы не согласны со мной, — думаю, что только до времени.

Любящий вас Лев Толстой.

4 сент. 1907.

25. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

26 сентября 1907 г.

Дорогой Лев Николаевич, я получил ваш ответ, простите, что я огорчил вас своим письмом, я никак не думал, что оно огорчит вас, не желаю огорчать и теперь, так как люблю и уважаю вас как родоначальника русской свободной мысли, от которого и я заимствовал начало моей духовной свободы. Прочитавши первые две строки вашего письма, я сразу почувствовал себя виноватым перед вами
423
за ваше огорчение, главное, потому что этого исправить уже нельзя. Но тем с большим удовольствием я читал и перечитывал остальное ваше письмо, не находя в нем больше ни малейшей тени упрека себе, так как все оно до конца не касалось меня совершенно и описывало кого-то другого, в котором, по моей с ним духовной розни, я никак не мог признать себя. Вот почему оно не вызвало во мне никакого недоброго чувства к вам, ни тем более недоброжелательства. Правда, осталось чувство недоумения, непонятности: почему вы могли вывести такое мнение о моем душевном состоянии, которого я не мог себе объяснить ничем иным, кроме моего неумения сказать вам того, что я хотел сказать в моем письме.
С тоскою и болью писал я вам это письмо, с тоскою пишу и теперь. Нисколько не преувеличивая, я повторяю опять, что мое положение как малоземельного и многосемейного — положение нелепое, тяжелое и хуже редко можно встретить. Одни — у кого также надел или полнадела земли — не имеют столько ребят и живут на фабриках или в батраках, другие — семейные — удостоились попасть в лакеи к Волконским, Голицыным, Орловым и т. п. и хорошо себя чувствуют. Для меня же и то и другое пока невозможно, а с арендной землей выходит только грех. Взял я у мужика два надела в аренду, а другой мужик и сейчас мне попрекает и грозит избить за то, что я у него, по его мнению, отбил землю. Теперь вот и можно бы было взять у одной вдовы, но прежний арендатор попрекать и грозить станет, а мне хотелось бы стать в такое положение, чтобы, как вашему ‘крестнику’, никто попрекнуть не мог, что я неправдой кормлюсь. И остановился я на покупке земли не потому, чтобы эта программа хороша — что тут хорошего, когда человек, купивший через банк по рыночной цене земли — на 50 лет, на всю жизнь попадает в кабалу к банку, — а потому что это единственная форма рабства, с которой я могу мириться и избежать которой по своей нужде не могу. Но так как и это кончится одними мечтами и все же придется идти в личное рабство, с чем мой дух никак не хочет примириться, то я и хотел, главное, слышать от вас объяснение тому, как первые христиане объясняли свое положение в личном рабстве у богатых римлян? Вы скажете, что жить для Бога и ближнего можно во всех положениях, но в том-то и дело, что человеку, чтобы быть живому, нужно кормиться, а как кормиться — к этому нельзя отнестись безразлично, чтобы не стать в положение ваших мужиков, которые вертелись вокруг стула и не могли загнуть ободья, так как стуло было не укреплено. В этом
424
одном, кажется, и есть самая грубая ошибка нашей передовой интеллигенции, которая на словах ратует за народное благо, а на деле кормится неправдой, то есть не имеет праведной основы своей жизни, а с этого-то и нужно прежде всего улучшать свою жизнь. Об этом я и думал, когда просил помочь добыть земли. Вы завинили меня в зависти богатым, но разве можно завидовать такому человеку, в положение которого не желаешь стать? Избави Бог сделаться землевладельцем! Ведь для этого нужно потерять самое дорогое в жизни: ясность понимания и чистоту отношений к людям. А изобразить наглядно картину того, что есть кругом нас, что так мозолит глаза нищим крестьянам, не значит мучить себя злобой по отношению к богатым, и если бы я хоть на время серьезно заразился злобой к ним, то, при моей последовательности соединять слово с делом, не стал бы мучить себя бесполезной злобой и, наверное, сумел бы применить ее в более жестокой и реальной форме к этим богатым. Разумеется, человеку, которому приходится задыхаться в нужде и грызться за каждый грош в семье, трудно всегда сохранить в себе благодушное отношение к богатым, служащим причиной его бедности, но из этого никак нельзя вывести, что человек этот мучает себя злобой к богатым.
То же, что я считаю непременным условием своей жизни поддерживать свое отдельное хозяйство, в этом я не вижу греха, так как не знаю, как иначе поступать, чтобы существовать с семьей, тем более, что история прошлого и настоящего говорит мне, что иначе люди и не могут жить, как только устраиваясь по своим норам и гнездам, что свойственно вообще всему живому, и если утописты прошлого и мечтали о коммунистическом устройстве государства без своих хозяйств, то из их мечтаний не выходило ничего. Жизнь проходила мимо этих мечтаний, так же, как она проходит мимо современных социалистических утопий, мечтающих об обобществлении труда и орудий производства. Правда, духоборам, первым христианам, иезуитам в Парагвае удавалось воплотить в жизнь на некоторое время нечто подобное, но во всех этих случаях не было самого главного стимула жизни, духовной свободы, которая отдавалась или насильникам, или любимым авторитетам. Там же, где есть свободный дух человеческий, там немыслимы и такие маленькие коммуны, без собственных хозяйств, так как человеку свойственно и духом и телом обособляться от других, и это потому, что ему одному нужно жить и одному умереть, как очень верно и глубоко сказали вы же сами. Вдумайтесь глубоко в жизнь тела: и здесь, как и в
425
жизни духа, своя личная воля проявляется на каждом шагу и не может не проявляться, и убивать ее так же грешно, как убивать и свободу духа. Здесь так же возможны лишь временные соглашения на практической почве, из которых никак невозможно вывести принципа общности интересов, как то грубо и необдуманно делают социалисты разных наименований.
Еще вы, дорогой Лев Николаевич, завинили меня в том, что я смеюсь над текстом христианской формулы: ‘Не хлебом единым будет сыт человек’. Поверьте, я с болью и горечью коснулся этой формулы, которая — иногда мне казалось — глядя на то, как я бьюсь с детьми в нужде, выторговывая лишний фунт масла и горсть круп, — смеялась надо мною в глаза, и я усумнился в возможности быть покойным в духе, живя впроголодь телом. И к вам-то я и понес мое сомнение, как к дорогому мне и сильному человеку. Если бы я совсем не верил в жизнь духа и жил бы только материалистом, то поверьте, мне нечем было бы жить совсем, не было бы почвы под ногами, так как полная безнадежность улучшить свое положение когда бы то ни было лишала бы меня ежеминутно всей прелести материализма. Ни я, ни одна треть всего безземельного и малоземельного крестьянства не может надеяться ни на судьбу, ни на какие угодно обстоятельства, так как хорошо понимает, что не попавши к Волконским в переднюю или на такое место, где можно красть, нам нечем помимо улучшить ни харчи, ни одежду ребятам и, оставаясь в любимых условиях маленьких землевладельцев, мы вечно должны будем перебиваться с хлеба на квас, как и перебивается теперь по моему подсчету целая треть малоземельного крестьянства. Так что и самое горькое слово ‘невер’ не коснулось меня совершенно. За последние годы неурожаев и политической борьбы и игры я много-много пережил в душе всяких новых и острых мыслей, новых и острых волнений, но, слава Богу, удержался на усвоенном десять лет назад жизнепонимании и мало того, что удержался, но и укрепился и уже разумом взвесил и осмыслил разное положение жизни, из которого вытекает та или иная деятельность. Мне говорили с искренним негодованием, что люди гибнут, борются за мою свободу, что сидеть сложа руки стыдно, но разум мой остался верен понятию, что из борьбы добра не бывает и что за мою свободу никто бороться не может, кроме как я сам, и что свобода не в том, чтобы делать преступления или перескакивать умом из щели в щель, гоняясь за модными течениями социалистических утопий, а в том, чтобы критически относиться ко
426
всяким новым явлениям жизни и измерять их и расценивать не красноречием и правых и левых ораторов, а своею совестью и разумом, не связывая их никакой дисциплиной партийности. Слово же ‘нововер’ я употребил не в том смысле, что я сам считаю себя таковым, а вообще, как относится ко мне окружающая среда, которая, считая меня таковым, всякое лыко ставит мне в строку и придирается ко всяким пустякам. Да это и вы понимаете, что никто никогда не дает сам себе кличку, а делает это толпа по отношению к каждому, кто хоть на палец выделится из заколдованного круга уличной морали и обычая.

Любящий Вас крестьянин Михаил Петров Новиков.

Надеюсь в октябре или в ноябре прийти к вам повидаться.

26 сентября 1907 г.

26. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

11 августа 1908 г.

Дорогой Лев Николаевич! Я слышал, что вы на день своего рождения в конце этого месяца хотите уехать к кому-то из своих знакомых, чтобы избежать личных приветствий и поздравлений от людей, в большинстве случаев не знающих, куда девать и свой досуг, и свои средства, достающиеся им какой-нибудь хитрой наукой. Я не знаю, кто будут те счастливые люди, к которым вы намерены поехать, но смею думать, что они, наверное располагают и постоянным досугом и средствами, чтобы в любое время навещать вас в Ясной Поляне. Вообще, мне хочется сказать, что наша так называемая передовая либеральная интеллигенция мало чем отличается от прочих выкормков бюджета и тех заурядных владельцев мертвых душ, кои берут с мужика арендную плату и тогда, когда у мужика нет урожая. В лучшем случае, передовые господа, подобно Вольтеру, сами не веруют в Бога, но и то считают, что внешний культ веры нужен темному народу, почему и на это, самое ужасное зло, смотрят сквозь пальцы и не борются против него открыто. Смею думать, что ваше пребывание в семье таких господ не оставит никакого следа к лучшему в моральном смысле и их жизнь после вашего посещения будет катиться так же легко и гладко, как и до вас, со скатертью-самобранкой и коврами-самолетами.
Имея это в виду, я осмеливаюсь просить вас навестить лучше мою семью, которая очень бы желала вас видеть.
427
(Разумеется, моя просьба не будет иметь смысла, если вы не намерены выезжать никуда из Ясной Поляны.)
Я уверен, что ваше посещение оставит глубокий след на всю последующую жизнь моих детей и даст им хорошее направление и бодрость. Дорогой Лев Николаевич, вы нужны больше мужикам, а не господам, которые в вас не нуждаются постольку, поскольку вы можете развлекать и удовлетворять их праздный досуг и тщеславие. Я уверен, что ваша нравственная философия жизни сделала бы во сто раз больше того, что она сделала, если бы она была так же близко известна нашему брату, мужику, как она теперь известна людям господского круга, для которых она служит пока только предметом теоретических споров и приятных бесед, а никак не руководством жизни. Кроме того, поездка ко мне вам ровно ничего бы не стоила, кроме одного рубля в оба конца по железной дороге, а от Лаптева до Боровкова можно дойти пеше, так как здесь не дальше, чем от вас до Козловки. Конечно, одному вам неудобно на старости лет в таком, хотя и близком пути, но я уверен, что кто-нибудь из знакомых с удовольствием проводит вас к нам. Здесь бы вас не нашла никакая поздравительная телеграмма и вы могли бы быть совершенно развязаны и свободны от пут и этикета людей господского круга.
Дорогой Лев Николаевич, у нас никогда не бывает праздников, работа и забота не дают нам минуты просвета и покоя. А вы бы своим присутствием составили для нас праздник, так как уж ради вас-то мы бы отложили всякое попечение и, подобно еврейскому Богу в седьмой день, почили бы от всяких забот.
Если же моя просьба напрасна, то очень прошу не обидеться за нее.

Известный вам крестьянин Михаил Новиков.

Ст. Лаптево, село Боровково.

27. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову

Ясная Поляна, 17-го августа 1908.

Просьба ваша, милый Михаил Петрович, только бы быть приятна мне, если бы предвиделась какая-нибудь возможность ее исполнения. Но я думаю, что, пиша письмо, вы и сами вперед знали, что это ваше и мое желание не исполнится. Главное же дело, о чем я и хочу писать вам, в том настроении, которое проникает все ваше письмо, и чув-
428
стве, которое мне было очень тяжело. Верьте мне, не за себя, а за вас.
Помню того милого, высокого, красивого солдата, который в мою низенькую комнату на верху московского дома пришел с поразившими меня своей глубиной и искренностью вопросами. Тогда занимали вас вопросы вашей души и потому вопросы общечеловеческие. Не только боюсь, но вижу из ваших писем, что теперь это не так. Теперь главное чувство, проникающее почти каждое слово вашего письма, есть чувство — простите меня — зависти и вытекающей из нее ненависти к достаточным классам. Вы говорите, например, что мои мысли, не мои, а те вечные, Божеские мысли, которые, может быть проходят через меня, — не могут произвести никакого воздействия на людей достаточного круга, как бы предполагая, что все они лишены самого первобытного человеческого свойства — совершенствования. Едва ли можно найти среди этой, как вы сами знаете, с моей точки зрения, развращенной среды такого хоть одного человека, который бы так относился к какому-то ни было целому сословию людей, не допуская в нем ничего хорошего, — то самое, что вы делаете по отношению людей достаточных классов. Как старый человек молодому и любящий любимому говорю вам: оглянитесь на себя и подумайте об этом, милый Михаил Петрович. Состояние души человека, ненавидящего хоть одного брата, ужасно, каково же состояние души человека, ненавидящего целое сословие. Откровенно скажу вам, что, если бы мне предоставлен был выбор из двух положений: хоть того, в котором я нахожусь теперь, то есть жизни в развращающей и незаконной роскоши, хотя бы я и осуждал ее, как я и делаю, чему многие очень естественно не верят, или даже жизни человека, живущего в этой развращенной и развращающей среде богатых, каждым шагом жизни своей пользующихся трудами угнетенных и задавленных людей и не чувствующего этого и добродушно веселящегося в привычных ему условиях, — или жизни самого трудового человека, едущего хлеб своих трудов и не только не пользующегося чужими, но отдающего свои в пользование другим, но вместе с тем исполненного зависти и ненависти, возбуждаемой в нем и частым общением с теми людьми, которые угнетают его, — я бы ни минуты не задумался избрать первое. Хорошо быть эксплуатируемым, но не эксплуататором, но хорошо это тогда, когда совершается это во имя покорности воле Бога и любви к людям, но когда это же совершается помимо покорности воле Бога, во имя ненависти к людям, удерживаемой только невозможностью приложить ее, то положение эксплуатируемого в тысячу раз хуже. Все
429
дело не во внешних условиях, а в том духовном отношении к тем или иным условиям. Дороже всего любовное отношение ко всем, всем, такое состояние, которое получается при любви к Богу. Вот этого-то я желаю вам.
Знаю, что вы со своим большим умом и горячим сердцем в состоянии понять меня, и потому смело пишу это вам. Надеюсь, что вы простите меня, если я сказал то, что сказал, недостаточно мягко и добро. Во всяком случае руководился я одним чувством любви к вам, с которым и остаюсь любящий вас брат

Лев Толстой.

1908, авг. 20.

28. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

24 октября 1908 г. С. Боровково.

Дорогой Лев Николаевич, я получил в августе ваш ответ на мою просьбу к вам посетить мою семью, для которой основой были слухи, что вы были намерены куда-то уехать на день своего рождения в этом юбилейном для вас году.
В вас, милый Лев Николаевич, я привык видеть совершенно свободного человека от всяких предрассудков, суеверий, обычаев, земных привяз, и потому мне было несколько странно и непонятно то место вашего письма, где вы без всяких объяснений говорите, что для исполнения моего и вашего желания навестить меня и мою семью нет никакой возможности. Но об этом я упомянул лишь кстати. Главное же, я хочу оправдаться перед вами, рассказать самого себя, так как мне больно и горько знать, что вы, не зная моей внутренней жизни и руководящих ею основ, заметно переменили обо мне прежнее хорошее мнение. Я долго думал, перечитывая ваше хорошее письмо, и не мог побороть в себе желания написать вам — оправдаться в ваших глазах. Два месяца меня тяготило сознание того, что вам 80 лет и что вы можете в любую минуту уйти от нас в неведомую нам, иную жизнь, унеся с собою тяжелое чувство обо мне. А мне, как вы хорошо сказали, как любящему также больно обременять ваши последние дни этим чувством. Вы хорошо вспомнили мое первое посещение вас в Москве, 14 лет назад, но огорчились, сравнив и тогдашнего и теперешнего любящего вас друга. Вы сказали, что тогда меня занимали вопросы общечеловеческие, вопросы души, а что теперь моя душа полна только завистью и ненавистью к людям богатого круга. Милый
430
Лев Николаевич, вы сказали неверно. Много за это время утекло воды, многое изменилось в моих понятиях о жизни, но поворота к худшему не произошло с тех пор, хотя и могло произойти. Правда, тогда стремление познать Бога, как источник жизни и света, было сильнее, и душа больше хотела добра, чая, что жизнь должна быть одно только добро, но оно не пропало, оно осталось более прочное, более сознательное, но оно встретило большие препятствия со стороны того, что не есть добро жизни и что тогда мне было мало ведомо. Как сказать: небо моей жизни было тогда очень узкое, и добра и зла я знал понемногу. Мне верилось, как поэту, что люди и я сам страдают только оттого, что видят над собою мало этого неба и что стоит только им больше вылезти из скорлупы своей обыденной жизни, как небо это расширится, прояснится и солнце правды засветит яснее и радостнее. Смутно и неясно, только чутьем, я догадывался тогда, что человеку, чтобы увидеть больше этого неба и правды жизни, следует быть совершенно свободным, и я за все это время стремился быть свободным. Будучи свободным и веря только в добро, я думал можно сделать многое. Но по мере того, как мое сознание окружающего мира и самого себя расширялось, жизнь земли сдавливали меня все более и более, протестуя против отвлеченных стремлений духа. Надо было прежде всего кормиться, и если вообще трудно самому удовлетворять всем своим физическим потребностям от неравномерного распределения богатств земли, то в касте эксплуатируемого класса, где за одной сошкой не семеро, а уже четырнадцать с ложкой, то это еще труднее. Но я все преодолевал стоически и не делался рабом, не искал, как люди моего круга, ‘мест’ с жалованьем и легкими хлебами, не полагал всей своей жизни в радостях за хорошие успехи борьбы за хлеб, наоборот, об этой стороне жизни я заботился мало, полагая все силы на достижение большей свободы и наибольшего неба, изучая для этого человеческую мудрость и знания.
Тогда я был юнец, принимавший все новое только на веру, и мне очень основательно говорили некоторые, что я увлекаюсь одним только потому, что, по своему низкому положению, я не знаю другого многого.
На это время я изучил чуть ли не все идеи, волновавшие когда-либо жизнь человеческую. Изучил анархизм, социальные утопии, религии древнего и нового мира, идеи новейших социальных реформаторов и революционеров и вообще все, что прожигало в свое время мозг человеческий, и, несмотря на это, не изменил раз принятым основам жизни,
431
не поддался искушению дьявола, несмотря на его страшные соблазны власти и богатства. Изучение этих утопий и идей, полагающих спасение и достижение счастья жизни активной борьбой и внешними переворотами и перетасовками, перед лицом критического разума показало мне всю их несостоятельность и с новой силой подтвердило только прежнюю мысль, что иной жизни нет, кроме жизни в свободе и правде Божией, и никакого спасения нет ниоткуда, как только в такой жизни, во власти, богатстве, славе всегда рано или поздно обрушивается на голову человека больше всякого горя и неожиданных бедствий.
Между мной прежним и теперешним разница та лишь, что я теперь не имею прежней веры в возможность какой-то скорой перемены людей и себя, как верил тогда и как верят все активные реформаторы, написавшие на своем знамени лозунг: ‘В борьбе обретешь ты право свое’.
Разница та, что в то время, как и все люди моего круга, я, будучи с малолетства настроен мистически, верил в чудесное и преклонялся перед авторитетом Христа, Будды, Моисея, как перед какими-то действительными посланниками объективно сущего Бога, и в прошлом религиозной истории человечества искал чего-то тайного, откровенного, искал чуда. Мне казалось тогда, что я вот-вот постигну что-то особенное, вознесусь на седьмое небо или буду двигать горами. Теперь же, сделавшись свободным, я вижу, что все религиозные учения от самых низменных натуралистических до самых возвышенных философических есть простые продукты человеческой мысли, то более чистой и свободной, то мистически суеверной, и что спасения, которого искал я тогда, ни в одной из них нет и быть не может и, главное, что люди совершенно свободны в признании и выборе какой бы то ни было из этих религий. Другими словами: тогда я верил, что религии от сверхсущего, внешнего Бога, а теперь знаю, что они от людей и что, стало быть, нет никакого обязательства ни для кого признавать ту или другую. Сделавшись совершенно свободным, я в то же время стал очень практичным и опытом жизни измеривал всякую религиозную философию, и только опыт жизни показал мне, что иной, лучшей жизни нет, как в христианской философии. Нет лучшего руководства в поступках, как руководство Евангелий, и не потому, что они от Христа — Бога, а потому, что оказалось, что помимо в земной жизни и нечего делать, как только стараться жить по правде, что живя помимо ей, человек получает от жизни меньше радостей и удовлетворения и больше всякого страха и страданий, и этого сознания и признания у меня
432
отнять и изменить уже нельзя, так как оно добыто не прежней верой в Бога, а долгим опытом жизни. Теперь я могу сказать, что лучшее в христианском учении, в сравнении с другими ‘верами’, то, что оно Царство Бога указало людям не где-то в ином мире, как тому учат жрецы всего мира, а внутри человека и что Царство это находится во власти не какого-то внешнего Бога, а только в нашей воле и в наших поступках. Так что, как видите, мой внешний религиозный пыл прошел для меня без вреда сам собою, заменившись опытом жизни, и стремление к небу — стремлением и познанием земли и земного.
Мерьте, милый Лев Николаевич, что если бы мне нужно было умереть прежде вас, я умер бы спокойно, зная, что на земле остались вы, могущий быть светильником жизни, если же суждено обратное, то и вы уносите с собой мир и спокойствие, зная, что хоть капля христианского света осталась в любящем вас друге.
Если я не могу подчас без тени недоброжелательства говорить о людях, севших на седалище Моисея и поедающих домы не только вдов и сирот, но и 1/10 части всего человечества и несущих своей жизнью мерзость и ложь в общую жизнь земли, то ужели, Лев Николаевич, вы не можете понять, что действительно мерзость и ложь их ужасны для жизни людей нашего круга. Милый Лев Николаевич, вы хорошо о них рассказывали, показали в картинах их пошлость и бесстыдство, но вы никогда не чувствовали на себе самом той страшной нужды, которую мы несем от тяжести и гнета, ложащимися многими миллиардами на нашу бедную и нищую мужицкую жизнь. Если бы этот гнет был вам ведом, то вы не осудили бы меня за нелюбовное на словах к ним отношение. Да и в словах: ‘Горе вам, книжники и фарисеи, поедающие домы вдов и сирот’ — не слышно любовного к ним отношения, как не слышно его в словах: ‘Отыдите от меня к дьяволу, отцу вашей лжи и бесстыдства’. Только вспомните хоть на минуту миллиарды миллиардов людей нашего круга, проживших без света собственного разумения жизни свою жизнь подмостками для роскошной и развратной жизни этого властного и самодовольного круга сытых избранников, и вам станет понятно мое к ним отношение, станет понятно, что действительно люди, берущие аренду и тогда, когда земля не родит, и вообще берущие деньги за чужой труд на ‘их’ земле и пользующиеся без зазрения совести этим трудом, есть люди-звери, вооруженные вместо длинных когтей и зубов пулеметами и казацкими нагайками, и что завидовать им мужику никак невозможно, так как он ни
433
за какие блага не согласится стать в их праздное положение.
Любить врагов значит не делать им худа, не платить злом за их зло, а никак не то, чтобы отдавать им своих матерей в кормилицы, а жен в подтирки или свой труд для поддержания их праздной сытости и внешнего лоска, так что я никак не могу себе представить, как это можно быть эксплуатируемым во имя Бога. Жалея брата, привыкшего жить ‘барином’ и не знающего, как самому себя прокормить и обмыть и обшить, принесть воды и испечь хлеба, я с удовольствием научу его этому, с удовольствием буду тратить время и труд, чтобы выучить его быть самому себе полезным, но если он не хочет этого, а хочет пользоваться трудом других через захваченную им у нуждающихся землю, — купонами от процентных бумаг или через хитрые дипломированные ‘местечки’, то я никак не могу содействовать его таковой жизни — тут я ничего не могу поделать и должен буду и в глаза и за глаза осудить такую его жизнь и назвать своим именем. А содействовать ей добровольно — это все равно, что кормить своим телом вшей, как делали либеральные студенты в колонии Булыгина, о которых рассказывала мне его жена. Но я думаю, что жизнь не в том, чтобы люди поедали друг друга или нас бы поедали вши, а в том, чтобы уживались все и, сознавая свое братство и беспомощность каждого в одиночку, не вредили бы друг другу и общими силами добывали бы у природы то, что им нужно для прокормления.
Вас, милый Лев Николаевич, я очень хорошо понимаю и люблю за то, что вы не взираете на лики и говорите всем то, что думаете, поэтому уверен, что и меня вы поймете и не осудите.

Любящий вас Михаил Новиков.

Надеюсь скоро повидать вас и просить вашего маленького одолжения по поводу моих детей.

Ст. Лаптево, село Боровково.

24 октября 1908 г.

29. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

10 апреля 1909 г.

Милый Лев Николаевич,
посылаю на ваше усмотрение ту самую рукопись, которую я вам читал 10 марта. Теперь она переписана и чита-
434
ется легко. Будьте добры, прочитайте, когда будет время. Если она не будет годна для той питерской газеты, о которой вы мне тогда говорили, и никуда больше, то пожалуйста пошлите ее от себя Бончу-Бруевичу, по вашей просьбе он наверное не откажет напечатать ее в издаваемых им ‘Материалах к истории и изучению русского сектантства и раскола’.
Если бы из нее хоть половина написанного была напечатана, то и тогда я был бы рад, что мой труд не пропал даром. Пожалуйста, сделайте, что можете.

Любящий вас Михаил Новиков.

30. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову

1910 г., июня 8.

Рад был узнать про вас. Все мы живем не так, как считаем по совести нужным. Все мы выбираем по мере своих духовных сил и телесных слабостей средний путь, более или менее близкий к тому, который считаем наиболее верным. Но все же для того, чтобы знать, в чем заключается верный путь, надо знать, в чем я от него отступаю, а не оправдывать себя, как вы это делаете в своем письме.
Земледелие самое лучшее занятие и для души полезное. Отказываясь от него, вы поступаете не по рассуждению, а по своей слабости. Так и надо знать.
Я живу дурно, в богатстве, хотя ничего не имею, но с теми, кто живет в богатстве. Духовно, слава Богу, подвигаюсь и смерти не боюсь, и не жалею.
Желаю вам искренно всего хорошего, то есть духовного совершенства. Посылаю вам книги ‘На каждый день’. Читайте и вспоминайте меня.

Лев Толстой.

31. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову

24 октября 10 года, Ясная Поляна.

Михаил Петрович,
В связи с тем, что я говорил вам перед вашим уходом, обращаюсь к вам еще с следующей просьбой: если бы действительно случилось то, чтобы я приехал к вам, то не могли бы вы найти мне у вас в деревне, хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату, так что вас с
435
семьей я бы стеснял самое короткое время. Еще сообщаю вам то, что если бы мне пришлось телеграфировать вам, то я телеграфировал бы вам не от своего имени, а от Т. Николаева.
Буду ждать вашего ответа, дружески жму руку.

Лев Толстой.

Имейте в виду, что все это должно быть известно только вам одним.

Л. Т.

32. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому

29 октября 1910 г.

Дорогой Лев Николаевич, я получил ваше письмо и очень тронут вашей ко мне близостью и искренностью. Тотчас же не мог ответить, чтобы не поступить опрометчиво. Я всегда с вами был откровенен и говорил то, что было на сердце, и теперь решил сказать вам только то, что есть у меня на душе по поводу высказанной в письме просьбы, без мысли: угодить или не угодить вам. То время, когда вы должны были и для пользы дела и в силу пробудившегося в вас сознания переменить внешние условия жизни — прошло для вас, и теперь изменять их надолго нет никакого смысла. Жизнь ваша на краю заката (по смыслу временного), но она дорога и мне и всем родным вам по духу людям, и все мы только и желаем одного: чтобы она длилась возможно дольше, а это возможно только в тех привычных вам условиях, в которых вы прожили 83 года. Как бы ни желал бы видеть вас разгороженным на свободе со всеми простыми людьми, но ради сохранения вашей жизни в таком старом теле для дорогого для всех общения с вами — не могу желать этого серьезно. Желаю только, чтобы остаток вашей здешней жизни не стеснялся бы внешними условиями для общения с любящими вас, а для такого временного посещения вами ваших друзей на день, неделю, две, месяц моя хата очень неудобна. В ней есть светлая комнатка, которую все мои семейные с удовольствием уступят вам, и с любовью будут служить вам, тем более что очень маленьких детей у меня и нет, которые могли бы шуметь не вовремя. Меньшему 5 лет. Так думаю я, но если вы думаете по-другому, то пусть будет не по-моему, а по-вашему, и моя комнатка может в таком случае быть за вами сколько угодно. А в особенности с апреля
436
по октябрь у меня можно жить без всякого стеснения друг друга. Мы боимся не того, что вы нас стесните, а обратного. Но на этот счет у нас может быть постоянный мир и согласие.

Любящий вас крестьянин Михаил Новиков.

В отдельной же хате считаю для вас жить невозможным по причине вашей слабости. Да совершенно отдельных хат у крестьян и не бывает. Обыкновенно есть вторые избы холодные, которые хоть и легко приспособить для жилья, сделавши в них некоторый ремонт, но они не будут отдельными, а будут через сени. Такая 6-аршинная изба есть у моего соседа, который не откажет отдать ее вам под квартиру. Или вот моя престарелая тетка будущей весной строит себе такую же 6-аршинную избу, она одинока и как старуха умная, тоже будет рада и приютить вас и служить вам.
К Коншину в Серпухов ездил один, но он ничего не мог сделать для моих детей. У него на фабрике как раз сокращают число рабочего времени для того, чтобы не рассчитать рабочих. И когда только кончится эта безработица — этот антагонизм между бедными и богатыми?
Низко кланяюсь вам и Душану Петровичу.

Мих. Новиков.

29 октября 1910 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Письма Л. Н. Толстого к М. П. Новикову печатаются по ПСС в 90 т. Письма М. П. Новикова к Л. Н. Толстому — по изд.: Л. Н. Толстой и М. П. Новиков. Переписка. MЭnchen, 1996 / Сост. и ред. А. Донсков. Подготовка текста писем Л. Гладковой, примечания Л. Гладковой и А. Донскова.
С. 374. Случилось то, что и должно было случиться… — Об обыске в доме Новикова см. его воспоминания ‘О пережитом’. С. 87 наст. изд.
С. 375. …отобрали еще у меня цензурную книгу (‘Не сказки’ Линева’)… — Дмитрий Александрович Линев (псевдоним: Далин, 1853—1920), автор очерков и рассказов из тюремного быта. Книга ‘Не сказки’ вышла двумя изданиями в 1895 г.
…а у старшего брата Адриана ваши книги… — Это могли быть следующие издания: ‘Царство Божие внутри вас’. Берлин: изд-во Августа Дейбнера, 1894, ‘В чем моя вера?’. Женева: изд-во М. Элпидина, 1892, второе издание, ‘Крейцерова соната’. Женева: изд-во М. Элпидина, 1890.
…с чего-то взяли, что я копии с секретных бумаг кому-то давал… — Как старший писарь строевого отделения военного штаба, М. П. Новиков имел доступ к секретным делам. В 1895 г. он действительно принес Л. Н. Толстому секретное дело о расстреле рабочих на фабрике Корзинкина в Ярославле. Толстой просил его быть осторожным и не носить ему больше
525
секретных бумаг. См. ‘О пережитом’. Гл. ‘Секретное дело N 5’. Этими словами в письме Новиков дает понять Толстому, что не сознался в том, что приносил ему секретные бумаги.
С. 378. …везде будут слышать рассказы об этом новом Боге… — Свои взгляды на религию М. П. Новиков впоследствии изложил в сочинениях ‘Старая вера’ и ‘Новая вера’. Первое частично опубликовано в ‘Материалах к истории старообрядчества и сектантства’ под ред. В. Д. Бонч-Бруевича. СПб, 1910. Вып. 3.
Большое удовольствие доставила мне работа с ‘Христианским учением’… — См. ‘О пережитом’. С. 142.
С. 379. Евгений Иванович Попов и Иван Иванович Горбунов-Посадов, единомышленники Л. Н. Толстого.
С. 380. …возвращаю я вам книги… — ‘Свободное слово’, нелегальный периодический сборник под ред. П. И. Бирюкова, издававшийся В. Г. Чертковым в Англии. Вышло всего 2 номера: N 1, Purleigh, 1898 и N 26, Purleigh, 1899, а также брошюра В. Г. Черткова ‘Где брат твой? Об отношении русского правительства к людям, не могущим становиться убийцами’. Изд. В. Черткова. Purleigh, 1898.
Хотя бы к Морозовой опять… — Варвара Алексеевна Морозова, московская миллионерша, меценатка, знакомая Л. Н. Толстого с конца 1880-х гг.
С. 381. …я живу на земле И. В. Цингера…— О знакомстве с тульским помещиком И. В. Цингером, желавшим опроститься и заниматься крестьянским трудом, и жизни в его имении в качестве компаньона для ведения совместного хозяйства см. ‘О пережитом’. Гл. 31—35.
С. 386. Я прочитал катехизис Бодянского… — Александр Михайлович Бодянский, помещик Екатеринославской и Харьковской губ., отказавшийся от своей земли в пользу крестьян, издавал газету ‘Народное слово’. Знакомый Л. Н. Толстого с 1892 г. В 1899 г. эмигрировал в Канаду, где жил среди духоборов до 1905 г.
Прочитал я и ответ ваш на синодское о вас постановление… — ‘Определение Святейшего Синода от 20—22 февраля 1901 г. N 557, с посланием верным чадам Православныя Грекороссийския Церкви о графе Льве Толстом’, опубликованное 24 февраля 1901 г. в ‘Церковных ведомостях’, засвидетельствовало факт отпадения Л. Н. Толстого от Православия и призывало его к покаянию и возвращению в лоно Церкви. В своем ‘Ответе Синоду’ (1901) Л. Н. Толстой категорически отмежевался от православной веры.
…вы по совету врачей уехали куда-то на юг… — О поездке Л. Н. Толстого в Крым см. примеч. к с. 229.
С. 387. …у меня родился третий ребенок (девочка) — Анна Михайловна Новикова, впоследствии профессор Московского
526
педагогического института им. Н. К. Крупской, специалист по фольклору.
С. 390. Положение ваше, дорогой Михаил Петрович, очень озабочивает меня. — Осенью 1902 г. М. П. Новиков был арестован за свою записку, поданную на Особом совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности в Тульском уезде. Об этом см. ‘О пережитом’. Гл. 40—43. Толстой хлопотал за него перед министром С. Ю. Витте, а также пытался помочь ему через В. В. Стасова и А. Ф. Кони. См. его письма к этим лицам. (73, 311—314).
С. 396. …сегодня я получил явочную карту о призыве на службу… — Письма М. П. Новикова от 24 и 27 апреля 1904 г. Л. Н. Толстой включил в свою статью ‘Одумайтесь!’ (1904), в которой писатель выступил с осуждением русско-японской войны (ПСС. Т. 36. С. 144—145). Впечатления М. П. Новикова во время русско-японской войны см.: ‘О пережитом’. Гл. 45—46, а также: М. П. Новиков. Разговор с Л. Н. Толстым о японской войне // Толстой. Памятники творчества и жизни. М., 1920. Вып. 2.
С. 404. …спасибо за посещение моей семьи М. А. — Семью М. П. Новикова в Боровкове по поручению Л. Н. Толстого посещала Мария Александровна Шмидт, единомышленница Л. Н. Толстого, в прошлом классная дама Николаевского женского училища в Москве, с 1895 г. жившая в д. Овсянниково близ Ясной Поляны.
С. 406. …посылаю вам с братом Павлом рукопись — Статья М. П. Новикова ‘На войну! (Записки призывного летом 1904 г.)’ была напечатана в журнале ‘Свободное слово’, 1905, N 15—17. Л. Н. Толстой высоко отзывался о ней: ‘Какой хороший рассказ Новикова, запасного солдата ‘На войну!’ — превосходный. Как это сильно!’ (Маковицкий Д. П. ‘Яснополянские записки’. Литературное наследство. М., 1979. Т. 90. Кн. 2. С. 21).
…к какому-нибудь видному промышленнику, вроде Морозова, или деятелю, вроде П. А. Буланже. — Савва Тимофеевич Морозов, фабрикант, меценат, товарищ С. Л. Толстого по Московскому университету, Павел Александрович Буланже, служащий правления Московско-Курской железной дороги, последователь Л. Н. Толстого.
С. 407. Пришлите, если есть, ваше письмо о войне. — Имеется в виду статья Л. Н. Толстого ‘Одумайтесь!’
С. 409. Дорогой Лев Николаевич, вот теперь люди станут праздновать… — На это письмо по поручению Л. Н. Толстого ответил Д. П. Маковицкий 20 апреля 1905 г. (ГМТ. Фонд М. П. Новикова).
С. 410. Сергей Львович Толстой, старший сын писателя, земский деятель, гласный Московской городской думы. См. письма к нему М. П. Новикова.
527
С. 411. родился у меня новый ребенок, мальчик… — Сергей Михайлович Новиков, погиб в 1942 г. на фронте в Великую Отечественную войну.
С. 412. Нет ли у вас знакомого из духобор, живущих в Канаде? — Д. П. Маковицкий прислал М. П. Новикову адрес духоборца И. Е. Конкина, состоявшего в переписке с Л. Н. Толстым.
…за ваше несочувствие освободительному движению. — В 1904—1906 гг. Толстой написал ряд статей: ‘Об общественном движении в России’, ‘Единое на потребу’, ‘Великий грех’, ‘Конец века’, ‘Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу’, в которых резко отрицательно высказывался о насильственных действиях и правительства и революционеров. Все революции, по мнению писателя, ‘стремятся только к тому, чтобы переменить одну старую форму насилия на новую, точно так же осуществляемую насилием и несущую с собой те же бедствия… То же, что большинство революционеров выставляет новой основой жизни социалистическое устройство, которое может быть достигнуто только самым жестоким насилием и которое, если бы когда-нибудь и было достигнуто, лишило бы людей последних остатков свободы, показывает только то, что у людей этих нет никаких новых основ жизни’ (36, 260).
…поздравить только крестьян с манифестом 3 ноября… — 3 ноября 1905 г. правительство объявило о прекращении взимания с крестьян выкупных платежей.
С. 414. Издание моей книжки ‘Голос крестьянина’… — Статья М. П. Новикова ‘Голос крестьянина’ напечатана без указания автора в издательстве ‘Свободное слово’ (Christchurch, 1904). Впервые прочитав ее в рукописи в 1900 г., Толстой записал в дневнике 28 ноября: ‘Вчера читал статью Новикова и получил сильное впечатление: вспомнил то, что забыл: жизнь народа: нужду, униже&lt,ние&gt, и наши вины’ (54, 65).
С. 421. …ваше письмо… вызвало во мне очень сложные чувства. — В день получения письма Толстой говорил: ‘Когда читаешь письмо Новикова, думаешь, что все это правда, а оно неправда. Если хочешь быть христианином, то не пеняй, что нельзя воспитать в школах пятерых детей… В каждом положении можно приближаться к более христианской жизни. Письмо Новикова умное, очень озлобленное’ (Маковицкий Д. П. ‘Яснополянские записки’. Литературное наследство. Т. 90. Кн. 2. С. 496).
С. 427. Надеюсь в октябре или в ноябре прийти к вам повидаться. — Толстой на это письмо не ответил, а в разговоре со своим секретарем Н. Н. Гусевым сказал: ‘Вчера получил письма от Иконникова и от Новикова. Одно безграмотное, спокойное, радостное, другое — мало того что умное, —
528
складно написанное и раздраженное. Новиков хотя пишет, что у него религиозные основы, но в действительности нет никакой религиозности. Новиков пишет, что земля ему нужна как средство освобождения. Это освобождение — внешнее. Эпиктет — раб — был духовно свободен, а Нерон не был. Новикову отвечать не буду, а если придет сам поговорить — поговорим’ (Маковицкий Д. П. ‘Яснополянские записки’. Литературное наследство. Т. 90. Кн. 2. С. 523).
С. 434. …в колонии Булыгина… рассказывала мне его жена… — Речь идет о колонии в тульском имении Хатунка Михаила Васильевича Булыгина, бывшего военного, последователя Л. Н. Толстого, двоюродного брата министра внутренних дел при императоре Николае II А. Г. Булыгина. Его жена — А. М. Булыгина (рожд. Игнатьева, в 1-м браке Славновская). О Булыгиных и их взаимоотношениях с Толстым см.: Дубодел И., Мироненко А. Булыгины // Яснополянский сборник 2000. Тула, 2000. С. 264—273.
…посылаю на ваше усмотрение ту самую рукопись, которую я вам читал 10 марта… — Вероятно, речь идет о рассказе М. П. Новикова ‘Призывной’. 10 марта 1909 г. Д. П. Маковицкий записал в дневнике: ‘М. П. Новиков — он недобрый… Л. Н. собирается написать предисловие к ‘Призывному’ Новикова’ (Маковицкий Д. П. ‘Яснополянские записки’. Литературное наследство. Т. 90. Кн. 3. С. 353.
С. 435. В связи с тем, что я говорил вам перед вашим уходом… — О беседе Л. Н. Толстого с М. П. Новиковым во время последнего посещения крестьянским писателем Ясной Поляны см. ‘О пережитом’. Гл. ‘Уход Л. Н. Толстого’.
ПЕРЕПИСКА С Л. Н. ТОЛСТЫМ
1. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 13 апреля 1896 г.
2. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 7 марта 1898 г.
3. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 7 декабря 1898 г.
4. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 27 сентября 1901 г.
5. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 16 мая 1902 г.
6. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову. 15 июля 1902 г.
7. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову. 17 ноября 1902 г.
8. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 2 апреля 1904 г.
9. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 24 апреля 1904 г.
10. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову. 26 апреля 1904 г.
11. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 27 апреля 1904 г.
12. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову. 30 апреля 1904 г.
13. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 25 мая 1904 г.
14. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 9 июня 1904 г.
15. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 20 июня 1904 г.
16. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 13 сентября 1904 г.
17. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову. конец 1904 — начало 1905 г.
18. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 27 января 1905 г.
19. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 11 апреля 1905 г.
20. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 14 ноября 1905 г.
21. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 5 июня 1906 г.
22. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 18 мая 1906 г.
23. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 29 августа 1907 г.
24. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову. 4 сентября 1907 г.
25. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 26 сентября 1907 г.
556
26. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 11 августа 1908 г.
27. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову. 17 августа 1908 г.
28. М. П. Новиков — Л. Я. Толстому. 24 октября 1908 г.
29. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 10 апреля 1909 г.
30. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову. 8 июня 1910 г.
31. Л. Н. Толстой — М. П. Новикову. 24 октября 1910 г.
32. М. П. Новиков — Л. Н. Толстому. 29 октября 1910 г.
Новиков Михаил Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письма к разным лицам, Новиков Михаил Петрович, Год: 1935
  2. Письмо к И. В. Сталину, Новиков Михаил Петрович, Год: 1927
  3. Статьи и обращения, Новиков Михаил Петрович, Год: 1929
  4. Приветствие… всемирной конференции 1982 года, Веригин Иван, Год: 1982
  5. Письма крестьянина, Новиков Михаил Петрович, Год: 1908
  6. Письма духоборческого руководителя Петра Васильевича Веригина, Духоборы, Год: 1901
  7. Письмо в Общество любителей российской словесности, Успенский Глеб Иванович, Год: 1888
  8. Переписка из двух углов, Иванов Вячеслав Иванович, Год: 1920
Электронная библиотека