Переписка Л. Н. Толстого и А. А. Ягна, Толстой Лев Николаевич, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

‘Мысли ваши истинны…’

Неизвестные письма Л. Н. Толстого деревенскому мыслителю в Саратовскую губернию

‘Наше Наследие’, No 37, 1996

Публикация и комментарии Н. А. Калининой

OCR Ловецкая Т. Ю.

‘Мои взгляды и цели, в сущности, совершенно сродни с Вашими. Как Вы, так и я, желаем достичь одной и той же цели, именно, ввести в жизнь и в отношения людей истинные — справедливые начала’, — писал Льву Толстому Александр (Фердинанд) Иванович Ягн 5 августа 1884 года. Имя этого ‘философа собственного изделия’, как сам себя называл Ягн, мало известно даже толстоведам. Тем не менее уже многие годы в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве хранятся 19 его писем и статья ‘Напрасные бедствия людей’, присланная Л. Н. Толстому на отзыв. Первое письмо датировано 1883 годом, последнее 1902 годом. Почти двадцать лет Ягн писал Толстому, а Толстой ответил очень коротким сухим письмом лишь 16 февраля 1898 года, (письмо опубликовано по копировальной книге: Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. в 90 тт. Юбилейное. Т. 71, с. 279 {Далее в публикации ссылки на это издание даются с указанием тома и страницы.}). Так считали до недавнего времени.

Осенью 1995 года в жизни музея Л. Н. Толстого произошло событие, которое по праву можно назвать выдающимся. Сразу четыре подлинных письма Толстого приобрел музей у одного из московских коллекционеров. Три из них адресованы Александру (Фердинанду) Ивановичу Ягну — все три не опубликованы, и одно письмо адресовано дочери Ягна Александре Александровне Ягн (впервые опубликовано по копировальной книге: т. 76, с. 209—210). Теперь они впервые публикуются в ‘Нашем наследии» так же как и отрывки из писем Ягна.

Об Александре (Фердинанде) Ивановиче Ягне нам известно только то, что он сообщил о себе в своих письмах.

Родился Ягн в 1818 году. В одном из первых писем (12 марта 1883 г.) он сообщил о себе Толстому: ‘…я не более, как необтесанный мужик. Никогда я ничему путем не учился и никогда ничего не читал серьезно. Ни одного иностранного языка я не знаю, даже своего родного немецкого. Одним словом, вообще, я невежда порядочный. Если есть во мне что-либо хорошего или дурного, то все это самодельщина’. Лишь в 1902 году, узнав о тяжелой болезни Толстого, сообщил ему: ‘… я медик, кончивший курс в Московском Университете в 1842 г., а потом был избран казначеем в ополчение в Крымскую войну в 1854 г’. Жена Ягна, которая была моложе своего мужа на 22 года, в 45 лет покончила жизнь самоубийством, оставив мужа с четырьмя детьми (дочерьми Марией, Александрой, Еленой и 9-летним сыном). Одна из дочерей, Мария Фердинандовна Якубовская, жила в Москве, бывала по поручению отца в Хамовническом доме Толстого. Для биографов Л. Н. Толстого письма Ягна представляют несомненный интерес. Из них становится известным факт личного общения А. И. Ягна с Л. Н. Толстым и членами его семьи.

Переписка Толстого с Ягном началась в 1883 году в разгар его работы над трактатом ‘В чем моя вера?’. Отзыв Ягна на этот трактат является одним из самых первых читательских откликов на это произведение и, естественно, Толстой не мог не ответить на рассуждения Ягна о жизни, религии, правительстве. Наиболее интересные — проливающие свет на биографию Толстого — отрывки из писем А. И. Ягна. публикуем ниже в хронологической последовательности с письмами Толстого, имеющими, понятно, бесспорную ценность. Вновь обретенные автографы Л. Н. не просто пополнение эпистолярного фонда великого писателя — переписка эта освещает одну из важнейших сторон поиска русской социальной мысли того времени.

При публикации сохранены орфографические особенности писем Толстого. Квадратными скобками отмечен текст, зачеркнутый Толстым.

Все публикуемые письма Ягна имеют один и тот же обратный адрес: станция Баланда Саратовской губ., Ягновский хутор. До 1885 года Ягн подписывался Фердинандом. Далее называет себя Александром.

Толстой — Ягну

6 марта <1883>

Дорогой и любезный Фердинанд Иванович!

Я прочел вашу записку¹ и согласен, как не могут не быть согласны все люди свободные и любящие истину, со всеми основами вашего миросозерцания. — Многие стороны представились мне новыми, но общий взгляд на мир и жизнь мой такой же, как ваш. Вы смотрите общее и шире, но некоторые вопросы жизни мною поняты — мне кажется — определеннее — как например, вопрос о правительстве. Меня поразило то, что вы помимо евангелия приходите к тем самым истинам, которые проповедовал Христос и которые лжетолкователями его были скрыты от людей. Меня поразило то, что вы говорите о жизни, что жизнь есть возможность истинной, т<о> е<сть> вечной жизни. Эта мысль проходит через все учение Христа.

Постараюсь достать поскорее и сожженную мою статью² и ‘Соединение и перевод евангелий’³ и пришлю их вам. Желаю и надеюсь, что вы найдете в моем взгляде на жизнь ту же близость — единство даже — с вашим, которое я нашел, и что это доставит такую же радость, как и мне. Пожалуйста, напишите мне. Статью вашу большую советую вам отделать, а если она отделана, то напечатать за границей, или, по крайней мере, распорядиться так, чтобы она не пропала.

Очень бы хотел с вами видеться. Может быть, и приведет Бог.

Полюбивший вас Лев Толстой.

¹ Записка эта (вариант статьи ‘Напрасные бедствия людей’) по просьбе Ягна, выраженной им в письме от 17 декабря 1883 г., была возвращена ему Толстым. В ОР ГМТ сохранилось сопроводительное письмо Ягна к этой записке. В нем он просил Толстого высказать свое мнение о рукописи, которая ‘в литературном отношении плохая, слабая, с множеством скучных повторений’, но, продолжал Ягн: ‘… сущность мыслей и взглядов моих, высказанных в рукописи, я совершенно уверен, что Вы одобрите’.

² Очевидно, речь идет о статье Л. Н. Толстого ‘Исповедь’ (т. 23, с. 1—60), которая была запрещена цензурой и была изъята из майской (1882 г.) книжки журнала ‘Русская мысль’. 24 июля 1882 г. газета ‘Голос’ (No 198) сообщила, что статья Толстого ‘по передаче ее инспектором типографий в распоряжении полиции, полицией на днях уничтожена’. С нескольких уцелевших корректурных оттисков ‘Исповеди’ потом снимались многочисленные гектографированные и литографированные копни, которые расходились по всей России. Н. Н. Бахметев, секретарь ‘Русской мысли’, писал: ‘Несомненно, что нелегальным путем ‘Исповедь’ разошлась в числе во много раз большем, чем распространила бы ее ‘Русская мысль’, печатавшаяся тогда только в трех тысячах экземпляров’ (т. 23, с. 521—522). Впервые ‘Исповедь’ опубликована М. К. Элпидиным в Женеве в 1884 г.

³ ‘Соединение и перевод четырех Евангелий’ (т. 24. с. 7—790). Это произведение Толстого, как и ‘Исповедь’ было запрещено цензурой и распространялось также в различных копиях. Впервые было издано в 1892 г. в Женеве М. К. Элпидиным. 19 мая 1884 г. Толстой писал об этом своем труде В. Г. Черткову: ‘Это сочинение — обзор богословия и разбор Евангелий — есть лучшее произведение моей мысли, есть та одна книга, которую (как говорят) человек пишет во всю свою жизнь’ (т. 85, с. 60).

Ягн — Толстому

25 октября 1883

Глубокоуважаемый Лев Николаевич, несколько дней тому назад я послал Вам довольно большое письмо. Мне очень совестно, что я так много отнимаю у Вас времени моими письмами, имеющими при этом мало деятельного значения.

… Около Рождества Христова я надеюсь быть в Москве, но не знаю еще — решусь ли я быть у Вас. Я так много отвлекал Вас от Ваших великих занятий, что повторять это еще будет уже слишком много для меня. После всех моих очень неловких действий в отношении Вас, быть снова ‘не вовремя гостем’ — не должен я дозволять себе. Но нужно признаться, что мне было бы крайне желательно повидаться с Вами — хотя бы еще один раз.

Истинно преданный Вам Ф. Ягн.

17 декабря 1883

Льву Николаевичу.

С половины ноября по настоящее время я был скован ревматизмом. Обе руки были поражены им… Поэтому я не мог выслать Вам мою, окончательно уже отделанную статью, но не переписанную еще. Через неделю надеюсь справиться с этой работой, тогда вышлю Вам искомую статью. Теперь же находящийся у Вас экземпляр статьи прошу или выслать ко мне на станцию Баланда… или передать моей дочери Марии Фердинандовне Якубовской, живущей в Москве…, что удобнее для Вас. Не знаю, когда приведет Бог Вас увидеть. Не теряю еще надежды побывать зимою в Москве, а следовательно, и у Вас. Мне хочется очень видеть и послушать Вас, разве только болезнь заставит меня отложить мою поездку в Москву. … Ваше долгое молчание, а главное то, что Вы не прислали мне обещанных Вами статей Ваших, огорчили меня глубоко…

Теперь беда еще в том, что у меня нет помощника. Некому даже переписывать мою статью, приходится самому… Обращался с просьбою к жене помочь мне переписывать статью, она пишет недурно, т<о> е<сть> чисто и правильно, но получил в ответ кислую гримасу и добрый совет: обратиться с этой просьбой моей к ее горничной, которая учится грамоте у моего семилетнего сына…

Толстой — Ягну

<Февраль 1884>¹

Александр Иванович.

Я получил вашу рукопись² и вновь прочел ее и все так же, как и прежде, считаю ее серьезным произведением самобытной мысли, содержащим много прекрасного и полезного.

В ней нет ничего, с чем бы я не был согласен, но некоторые вопросы поставлены не так, как они представляются мне, и потому и разрешение их другое. Вы, пожалуйста, не пеняйте на меня за то, что я не прислал вам то, что я писал и что запрещено цензурой. Во-первых, этого очень много, во-вторых, мне совестно навязывать свои сочинения, во-вторых {Так в подлиннике — два раза ‘во-вторых’.}, все эти рукописи у меня постоянно разбираются и редко у меня под рукой. Если будете в Москве, то передам вам, что найдется у меня, а главное, переговорим.

Теперь о том, как распространить мысли вашей статьи? Я пробовал давать ее двум очень ученым умным философам, — [она им не понравилась³. Мало того, они отнеслись к ней с пренебрежением. С таким пренебрежением отнесутся к ней все те люди, которые имеют свои готовые теории такие, которые разрушаются вашей статьей. Недостатки же формы дадут им повод осудить самые мысли.]

Предмет, которым вы занимаетесь — жизнь людей, занимает многих и многих людей, и каждый решает его по-своему. И во всех решениях есть много истинного. Надо знать решения других, и если не отвечать на них, то иметь их в виду, — надо больше и больше обработать предмет.

Совет мой, имея в виду другие решения, работать еще и еще над уяснением себе и другим [всех] самих мыслей ваших и всех их взаимных соотношений. Работа эта уничтожит и тот недостаток формы т<о> е<сть> изложения, на который вы сами жалуетесь. В письме написать всего нельзя. Коротко сказать: мысли ваши истинны — я согласен с ними, но для того, чтобы сделать их доступными, всем нужно много и много работать еще над ними. И работу эту можете делать только вы, потому что к одной и той же истине у каждого свои ходы.

Ваш Л. Толстой.

Первую рукопись вашу нынче перешлю к вашей дочери⁴.

¹ Ответ на письмо А. И. Ягна от 1 января 1884 г.

² Рукопись А. И. Ягна с его сопроводительным письмом к Л. Н. Толстому от 1 января 1884 г. хранится в ОР ГМТ.

³ Толстой был знаком со многими русскими философами, особенно близко в этот период он общался с Н. Н. Страховым (1828—1896), В. С. Соловьевым (1853—1900), Н. Ф. Федоровым (1824—1903).

⁴ Рукопись была передана дочери А. И. Ягна — Марии Фердинандовне Якубовской.

Ягн — Толстому

26 февраля 1884

Лев Николаевич!

Письмо Ваше я имел удовольствие получить 19-го февраля. Много радостен принесло оно мне, только одно обстоятельство сконфузило меня, именно: Вы пишете, что Вам совестно было навязывать сочинения, поэтому Вы не прислали их мне. Если Вам, которого всякое изречение дорого каждому не дикому человеку, могло быть совестно наделить меня драгоценным сокровищем, что же после этого должен чувствовать я, навязавший Вам мое сочинение — некую бурду в литературном отношении. Но теперь делать нечего, прошлое не вернешь. Вижу, что деликатность, снисходительность к недостаткам других, доброжелательство и любовь к труду Ваши — безграничны. Все это, конечно, естественно вселяет глубокое уважение и признательность к Вам, что я вполне чувствую. Затем, все остальное в письме Вашем — успокоительно. Первое и главное: неизменность Вашего одобрительного отзыва о моей статье. Второе: Ваше объяснение причин пренебрежительного отношения к статье моей некоторых ученых и умных людей. Я со своей стороны тоже пробовал давать мою статью разным лицам — мужам и женам. Мужи с более зрелым разумом и более свободные оставались очень довольны статьею, она действовала на них отрадно и успокоительно. Другие же, преимущественно с застарелыми понятиями, в особенности, жены — в том числе и моя жена, видят в статье одни бредни и вздор и относятся к ней тоже с пренебрежением, как и те ученые мужи, о которых Вы изволили писать мне.

… О женах и говорить лишнее, для них нет истины в том, что не окружено тайной и цветистым туманом…

25 марта 1884

… Скоро надеюсь быть в Москве, если не на Пасху, то на Фоминой неделе. Будет очень прискорбно мне, если в то время Вас не будет в Москве. Мне очень хотелось бы Вас видеть.

Ваш, истинно преданный Вам слуга Ф. Ягн.

<5 августа> 1884

Лев Николаевич! В бытность мою в Москве я заходил к Вам еще один раз, но Вас не было уже дома — Вы уезжали в деревню. Познакомился я с Вашими любезными — радушными детьми. Возвратил им Ваше сочинение ‘В чем моя вера?’ и взял один экземпляр моей записки ‘Напрасные бедствия людей’. Очень пожалел, что не застал Вас дома. Надеялся, что Вы одолжили бы мне еще что-либо из Ваших нецензурных сочинений. Хотя ‘В чем моя вера?’ я мог успеть только наскоро пробежать не более 1/2 части ее. (Я был… занят перепиской Вашей статьи, в чем помогала мне вся семья дочери моей… Мне пришлось переписанную с нее копию оставить в Москве. Студенты выпросили у меня ту копию для написания с нее другого экземпляра для них. Сначала я не соглашался дать им мою копию, не имея на то Вашего позволения. Но не найдя уже Вас в Москве, я уступил их просьбе… и до сего времени не имею еще в руках Вашего сочинения ‘В чем моя вера?’.

… Могу сказать, что мои взгляды и цели, в сущности, совершенно сродни с Вашими. Как Вы, так и я, желаем достичь одной и той же цели, именно, ввести в жизнь и в отношения людей истинные — справедливые начала…

При свидании с Вами, Вы спрашивали меня, что я делаю в деревне. Разумеется, в том вопросе, служу ли я царю, или торгую, или в карты играю, или пьянствую и прочее тому подобное — я ответил Вам тогда, что я ничего не делаю — лишь читаю иногда. Но при моем уходе от Вас пришел к Вам сапожник, с которым Вы шьете сапоги, и еще в Вашем сочинении Вы упоминаете, что Вы косите траву вместе с мужиками, то я понял, что и не деликатную физическую работу Вы считаете не пустым делом, поэтому скажу Вам теперь, что я делаю много: летом в саду роюсь, а зимою — столярной и слесарной работой занимаюсь. Я от природы неплохой механик, поэтому сам устраиваю разные модели и прочее. В заключение прибавлю, что Ваше сочинение ‘В чем моя вера?’ совершенно пленило меня. Я всем моим существом принадлежу теперь Вам — на предмет осуществления наших общих идей. Ничего другого столь великого, столь честного, столь полезного и благонамеренного, столь интимного быть не может, как Ваше произведение…

26 августа 1884

Лев Николаевич!

Прочел я всю статью Вашу ‘В чем моя вера?’, которую теперь снова читаю и, конечно, буду еще много раз читать, чтоб вполне уяснить себе все значение и всю пользу учения Христа, опираясь на Вашу точку зрения.

… должен сказать, что я почти никогда не прикасался (до прочтения статьи Вашей) критически к разбору учения Христа или, вообще, к разбору так называемого закона Божия. Я никогда не верил и не верю, что, как религиозные, так и правительственные учреждения и учения, от Бога нисходят. Я всегда видел во всем этом лишь людское измышление с благою целью или неизбежное зло, допущенное людьми ради устранения еще большего зла. Поэтому я относился ко всем таким учреждениям довольно равнодушно, без негодований до тех пор, когда я стал сталкиваться воочию с теми пошлостями и мерзостями, исходящими из среды людей, стоящих во главе тех религиозных и правительственных учреждений. После чего я и приступил к составлению этой, известной Вам, статьи моей — ‘Напрасные бедствия людей’, направленной против означенных мерзостей и всякого вообще зла.

… Я нахожу, что в некоторых местах ‘В чем моя вера?’ — Вы слишком высоко ставите Христа и слишком много возлагаете надежды на спасение людей от точного выполнения учения Его. Вы, после разъяснения Вами пяти заповедей Христа, говорите: ‘Я понял и поверил, что Иисус не только Мессия-Христос, но что он точно спаситель мира’. Я не вижу надобности делать из людей Богов, также нельзя допускать, чтобы Богу могла встречаться когда-либо какая-либо надобность — изменять или исправлять что-либо в своих творениях вообще, равно и в человеке… Наши спасители, Мессии — это наш разум и наша совесть. Более никаких Мессий никогда не было и не будет…

9 февраля 1885

… Осенью я был в Петербурге, сталкивался там кое с кем из читавших Ваши последние произведения. Многие в восторге от Ваших взглядов на вещи вообще, и в особенности, взглядов на учение Христа. Но есть и такие, которые находят Ваши новые произведения религиозно-философские не настолько увлекательными и великими, как Ваши прежние произведения беллетристического свойства, и многие очень сожалеют, что Вы изменили характер Ваших сочинений вообще, особенно сожалеют об этом женщины. Переход же Ваш от беллетристики к религиозно-философскому направлению приписывают Вашему самолюбию и честолюбию… Поэтому Вы и перешли к религиозно-философским работам, кот<оры>е требуют несравненно более глубоких и напряженных умственных занятий.

… О моей же статье ‘Напрасные бедствия людей’ тоже разно отзываются… Вообще же, находят ее недурною, но что написана она очень кратко. Теперь я составил ее много полнее. Скоро получу несколько экземпляров ее — литографированных. Если Вам будет угодно, то я могу прислать Вам один такой экземпляр ее… Мне было бы в высшей степени приятно, если бы Вы позволили мне посвятить Вам эту мою статью. Вы первый отнеслись к ней так внимательно и одобрили ее… Если позволят здоровье и средства мои, то я скоро напечатаю статью мою за границею.

Глубокоуважающий Вас, покорный слуга Ваш А. Ягн.

Толстой — Ягну

<Июнь-июль 1886>

Простите Александр Иванович, что долго не отвечал вам¹. Истинно от всей души соболезновал вашему ужасному несчастию².

Мне кажется, что вы приняли его как должно — именно, отыскивая в нем урок себе и обвиняя себя. Слишком строго осудить себя никогда не страшно, страшно только обратное. Ваша статья, как была для меня, в общем, в высшей степени сочувственна, так и осталась. И как я думал, что в ней много нового и важного и что напечатание ее очень полезно, так и думаю. Посвящение ее мне, действительно, мне очень приятно³. Пожалуйста, не сомневайтесь никогда в моем уважении и сочувствии к вам и извиняюсь иногда за нескорый или не написанный ответ.

Ваш Л. Толстой.

¹ Ответ на письмо А. И. Ягна за июнь-июль 1886 г. Без ответа остались три письма Ягна: 1) от 26 февраля 1884 г., 2) от 25 марта 1884 г., 3) от 9 февраля 1885 г.

² 22 ноября 1885 г. застрелилась жена А. И. Ягна. Ягн писал Толстому: ‘Причина такого страшного поступка ее — душевное страдание. Не говоря уже о том, что это происшествие и само собой больно и горько для близких к ней людей. Но для меня оно имеет еще особенно мучительное значение. Я не могу не приписывать себе большей части вины в этом ужасном поступке жены моей. Моя жена много лет страдала головными болями. Я же с моим грубым характером, ослиным упрямством, своенравием, высокоумничаньем — никогда не был к ней настолько деликатен и внимателен, насколько это нужно было в таком ее страдальческом положении… Жена моя была совершенный ангел — тихая, добрая, скромная, кроткая и во всех отношениях безукоризненная, святая женщина и мать. Но я любил и уважал ее не настолько глубоко, насколько она заслуживала… Ей было только 45 лет. Она оставила 4-х детей, — в том числе, одного сына 9-ти лет — ее любимца. Кроме того, она оставила письмо на мое имя — полное тоски, печали, отчаяния, любви ко мне и к детям нашим… Представьте же себе теперь мое настоящее положение. Какие невыносимые муки должны причинять мне — моя совесть, мое раскаяние…’

³ См. в настоящей публикации письмо Ягна от 9 февраля 1885 г.

Ягн — Толстому

1 октября 1897

Ваше Сиятельство Лев Николаевич!

Я не имел удовольствия видеться с Вами более 12 лет, теперь мне 79 лет от роду и Вам тоже, полагаю я, будет около 70 лет, хочется хотя еще раз поговорить с Вами. Вы, может быть, помните о той статье моей ‘Напрасные бедствия и страдания людей’… Теперь она во многом изменена и пополнена, и, зная Ваши взгляды на вещи вообще, думаю, что эта статья не будет Вам противна,… я желал бы, чтобы Вы эту статью прочли и сказали,… достойна ли она для обнародования в печати, и где я могу статью эту напечатать?

Дочь моя живет в Москве, через нее я могу переслать Вам статью¹.

¹ Статья была передана дочерью Ягна М. Ф. Якубовской и через нее получен ответ Толстого.

Толстой — Ягну

Москва. 16 февраля 1898¹

Извините меня, пожалуйста, за то, что не исполнил ваше желание. Я очень занят и потому едва ли могу быть верным судьей о достоинстве вашей рукописи. Советую вам обратиться в другие редакции и желаю успеха.

Лев Толстой

¹ Т. 71, с. 279. Местонахождение подлинника неизвестно.

Ягн — Толстому

18 марта 1898

Ваше Сиятельство Лев Николаевич!

Очень жалею, что у Вас не было времени на прочтение моей рукописи. В ней, как я полагаю, было не мало нового и не дурного, например: об энергии всего мира как об источнике премудрости…

… При свидании дочери моей с Вами, Вы сказали ей, что Вы не согласны с мнением моим о браке.

… Простите старика, глубоко уважающего Вас и всегда покорного слугу Вашего А. Ягна.

На этом можно было бы закончить историю переписки Толстого с Ягном, прибавив сюда небольшое письмо его дочери Александры о своем отце от 10 декабря 1903 года, из которого следует, что Ягн еще жив. Но через несколько лет, а именно — 6 сентября 1906 года А. А. Ягн пишет Толстому еще одно письмо. В дочери словно бы проступили черты отцовского характера, проявился живой интерес к справедливому устройству общества. Вот это письмо, важное в контексте публикуемой переписки:

‘Милостивый Государь Лев Николаевич. Меня томят тысячи сомнений. В Ваших книгах высказывается неосновательность борьбы с правительством. Но эти книги написаны уже лет 5—6 тому назад и более. Мнение Ваше за это время могло измениться под впечатлением настоящих вопиющих событий. Очень и очень желала бы я знать, остаетесь ли Вы опять при том же мнении, что прежде нужно возвысить нравственный и духовный уровень народного самосознания, или будет вернее сделать сначала переворот в условиях существования народа. Я много раз приводила некоторым горячим людям как пример Ваши сочинения, в которых говорится, что борьба с правительством ни к чему не приведет, как только к еще большему ухудшению и строгостям со стороны правительства. На это мне ответили, что Вы с тех пор уже переменили свое мнение и думаете другое. Весьма желательно бы знать, правда ли это? Как человек, признанный всем миром высокоумственным мыслителем, [Ваше] мнение должно всеми приниматься во внимание. В этих случаях горячей увлекающейся молодежи и даже не молодежи так легко ошибиться и вместо освобождения привести народ в еще более страшную пучину слез и страданий. Поэтому нужно считаться с мнениями великого человека. Главное, все уверены в непогрешимости своих мнений и, конечно, ссылаются на тех хотя бы писателей, которые сходятся с их собственным мнением. Так что выходит, что не они справляются и проверяют свои мнения, а наоборот, ищут тех писателей, которые говорят так же, как они. Против Вас сказать всякому стыдно, и вот, чтобы оправдать себя, они говорят, что Ваше мнение уже изменилось и стало солидарным с ихним. Правда ли это? Чтобы, что называется, утереть им нос, нужно иметь в руках то, что Вы говорите в настоящий критический момент. Прошу, очень прошу, если возможно, написать хоть несколько слов по этому поводу’.

Толстой ответил А. А. Ягн обширным письмом, в котором развивал мысли, записанные им в дневнике 2 октября 1906 года (т. 55, с. 254—255).

Толстой — А. А. Ягн

Ясная Поляна. 3 октября 1906¹

Очень рад ответить на ваш вопрос. Мнение мое о безнравственности борьбы и участия в борьбе с насилием так же мало может измениться, как и мнение о том, что безнравственно убивать, красть или развратничать. Участие в революции есть грубое суеверие, гипноз вроде того, вследствие к<оторого> происходили всякие и детские, в том числе, крестовые походы. Люди, делавшие тогда эти глупые и безнравственные поступки, не видали тогда их глупости и безнравственности так же, как теперь не видят революционеры глупости и безнравственности своих. — Я понимаю, что большей частью безнравственные люди, участвующие в правительстве, приведенные к этому дурному делу своим прошедшим и положением, могут совершать мерзкие поступки, не видя всей их мерзости и оправдываясь тем, что этого от них требуют. Но с какой стати частный человек, которого ничто не завлекает к борьбе и преступлениям, вдруг, ни с того ни с сего решив, что существующее правительство не такое, какое ему кажется, что должно быть, начнет делать всякие гадости, лгать, обманывать, раздражаться и раздражать и под конец убивать, а может быть, и грабить. Если ему тяжело жить при дурном правительстве, то он может или уйти за границу, как это делал Герцен и другие, или, если противно его совести повиноваться требованиям правительства, перестать повиноваться им: не платить податей, не пользоваться учреждения<ми> правительства, не служить ему, не идти в солдаты, если и это ему тяжело, то устроить себе со своими единомышленниками такую жизнь, к<отор>ая имела бы как можно меньше отношения к правительству. Одним словом, устроить свою жизнь самыми разнообразными способами, только не тем и глупым, и безнравственным способом, к<отор>ым устраивают ее себе революционеры, — безнравственным, п<отому> ч<то>, будучи революционером, нельзя быть правдивым, нельзя не лгать, нельзя быть смиренным и добрым, а надо быть готовым для будущей мнимой благой цели на всякого рода гадости и совершать их. Глупый же этот способ, поразительно глупый тем, во 1-х, что, если революционеры возмущаются чем и борятся против чего, то возмущаются они и борятся против права, приписываемого себе некоторыми людьми (правительством), употреблять насилие против других, и это-то самое право приписывают себе революционеры. Это до такой степени поразительно глупо, что не видеть этого могут только люди, находящиеся в полном гипнозе. Во 2-х, столь-же очевидно глупо стремиться улучшить положение общества не только рядом преступлений, но и приписыванием себе самозванного права совершать эти преступления во имя того же самого мнимого общего блага, во имя к<оторого> совершаются преступления правительства. Глупо это, п<отому> ч<то> всякий мыслящий человек не может не видеть, что улучшение жизни общества, т<о> е<сть> отношений людей между собою, может происходить только вследствие нравственного улучшения людей общества. Революционная же деятельность, состоящая из преступлений и вызывающая все большие и большие преступления со стороны правительства, может только развращать членов общества, а никак не улучшать их нравственно.

И потому, в такое время, как наше, для всех людей, желающих служить Богу и ближнему, есть только одно самое нужное и важное дело. Это то, чтобы не подчиниться всеобщему опьянению, удержать в себе высшие человеческие свойства, сознание своих обязанностей перед Богом и перед ближними и — вследствие этого сознания — не только не участвовать во всеобщем, как со стороны прав<ительства>, так и рев<олюционеров>, преступном сумасшествии, а по мере сил, стараться отрезвлять, выводить из охватившего их дурмана несчастных заблудившихся людей, чтобы не дать им окончательно погря<з>нуть в той восхваляемой ими гадкой деятельности, к<отор>ой они заняты.

Ваш вопрос так важен, что увлек меня.

Может быть, кому-нибудь и пригодится то, что я высказал на ваш вопрос. Желаю вам всего хорошего.

Л. Толстой.

¹ Письмо публикуется нами по оригиналу, поступившему в ГМТ. Впервые опубликовано по копии в копировальной книге (т. 76, с. 209—211).

Воскресение ищущего

Публикация неизвестных писем Л. Н. Толстого с годами становится явлением все более редким. В данном случае есть еще одно основание отнести обретение писем Л. Н. к Ягну к событиям выдающимся: принадлежность этой переписки к магистральному направлению духовных поисков писателя. Зоркость гения, умение разглядеть и оценить зерно живой мысли в любой, иногда даже далеко не совершенной форме — характерная для Толстого особенность. Ему чужда иерархия признанной учености, условности. Напротив, ему близко биение живой мысли, не отягченной никакими внешними признаками. ‘Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни…’, — читаем у Л. Н. Толстого в ‘Исповеди’, законченной в апреле 1882 года {Здесь и далее ‘Исповедь’ цитируется по изданию: Л. Н. Толстой. Собр.соч. в 20-ти тт. Т. 16. М., 1964}. Толстой, страстная натура, в своих религиозно-мыслительных и нравственных поисках, часто мучительных, никогда не останавливался на полпути. Страстен он был в стремлении к истине, в желании смыть с нее искажающую копоть времен, увидеть подлинные черты, ощутить их в первоначальной свежести.

Какой смысл придать своей земной жизни, чтобы он соответствовал ее высшему, справедливому смыслу? Этот вопрос рано захватил Толстого, еще молодого человека, и закружил в стихии болезненных переживаний. ‘Я долго жил в этом сумасшествии, — замечает Лев Николаевич, — особенно свойственном, не на словах, но на деле, нам — самым либеральным и ученым людям’. Он открыл в себе еще в первой половине XIX века того ‘слабоверующего человека’, о котором столь определенно заговорили русские религиозные философы в XX веке как о наиболее характерном феномене нашего страшного времени.

‘Помню, что когда мне было лет семнадцать, один мальчик… учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что Бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма возможное’. Вспоминает Л. Н. и то, как его старший брат Дмитрий, позже, будучи студентом университета, вдруг страстно предался вере, стал строго соблюдать правила церковной жизни, ходить ко всем службам, а все ближние, и даже старшие, не переставая, поднимали его на смех.

‘Отпадение мое от веры, — вспоминает Толстой, — произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему…’

Бесстрашие мысли Льва Толстого толкнуло его на путь, чреватый многими опасностями, заблуждениями, тяжкими ожогами души. Но он избрал этот путь, как всегда пытаясь добраться до самых корней явления, понимая, что ‘энергия заблуждения’, столь свойственная человеческой природе, должна все-таки привести на путь истинный. Есть писатели, признанно крупные, во многом правдивые, талантливые. Но их правда окутана, — такое ощущение — дымкой какой-то неправды, лжи. Совсем не то Толстой. Он все время продирается сквозь дебри искаженных человеческих отношений, сквозь гипноз неправомерного, выдающего себя за правомерное. Выламывается из атмосферы обустроенной лжи, теряя привычные связи и поддержки. К тому же, от природы он был наделен не только исключительной зоркостью, правдивостью, но и чутким, быть может, абсолютным чувством реально происходящего. Это сполна выразилось во всем: и в севастопольских очерках, и в знаменитых его романах, и в публицистических статьях, и в религиозно-философских трактатах, и в жизненных поступках. Никакого ‘разного’ Толстого нет. И дружеские призывы к нему бросить одно (скажем, религиозные поиски, где он якобы слаб) и заняться другим (художественным творчеством) к усладе просвещенного читателя, по меньшей мере, наивны. Толстой явил некое единое в своем многообразии творческое развитие личности, стремящейся постичь истинность происходящего, подлинность исторического пути. Помощь голодающим, устройство бесплатных столовых, заступничество за бедствующих, обманутых и оскорбленных — часть толстовского творчества. Тип этого творчества таков, что наводит на мысль: вершилось оно по Божьей воле, а не наперекор ей.

Получив первоначальное воспитание от людей, образованных еще в XVIII веке под воздействием французского Просвещения, молодой Толстой соединял в себе живую, трепетную, искреннюю душу, горячее страстное сердце и острый аналитический разум с резкими чертами научно-естественного здравомыслия, скепсиса по отношению к преданию, некоего познающего фомизма (от Фомы неверующего) на уровне достижений своего времени. Разные компоненты его натуры, составляющие напряженнейшую динамику его миросознания, в разные эпохи его жизни, но на всем ее протяжении входили в противоречие, подчас жестокое, мучительное. Был период, о котором он писал: ‘Мне так необходимо было тогда верить, чтобы жить, что я бессознательно скрывал от себя противоречия и неясности вероучения’. И добавляет: ‘Но это осмысление обрядов имело предел’. Исполняя обряды православной церкви, он смирял свой разум: ‘Я соединялся с предками моими, с любимыми мною — отцом, матерью, дедами, бабками. Они и все прежние верили, и жили, и меня произвели’. Начиная сомневаться, он как бы нарушал — страшно сказать — эту многовековую неподвижность живой веры. А сомневался он в том, что не мог себе представить воочию. (То есть не имел доверия к преданию, полагая в нем многие искажения на протяжении долгого времени. Между тем, православная христианская вера немало зиждется на доверии к священному преданию, к каноническим священным текстам.) Сомневался и в том, что не соответствовало опыту его жизненных наблюдений. К примеру, он не мог принять богословский догмат о ‘непогрешимости церкви’. Кроме того, он не в силах был согласиться с тем, что христианская истина обретается в разделении на православие, католицизм, протестантство… И задавался вопросом, почему для того, чтобы постигнуть истину, надо разделяться? И почему ее не поставить выше или глубже разделения? И как соединить это со святоотеческой традицией? Он всем своим существом чувствовал, что ‘истина откроется любви’ и что живет она во ‘всей совокупности людей, соединенных любовью’. Он напоминает, как при царе Алексее Михайловиче сжигали на костре или замучивали тех, кто по мнению утвердившейся церковности исповедовал ложное учение. Воинственно настроенные исповедания неотвратимо упускают истину Божью. И чем больше упускают, тем больше становятся воинственными. ‘… я обратил внимание на то, что делается во имя вероисповедания, — пишет Толстой, — и ужаснулся, и уже почти совсем отрекся от православия. Второе, отношение церкви к жизненным вопросам было отношение ее к войне и казням.

В это время случилась война в России. И русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры. И не только эти убийства на войне, но во время тех смут, которые последовали за войной, я видел членов церкви, учителей ее, монахов, схимников, которые одобряли убийство заблудших беспомощных юношей. И я обратил внимание на все то, что делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся.

И я перестал сомневаться, а убедился вполне, что в том знании веры, к которому я присоединился, не все истина’. Эту последнюю мысль вслед за Толстым, очевидно, мог бы повторить представитель любой конфессии.

Также нельзя забыть прерванной при Петре I патриаршей традиции, возникновение так называемого царепапизма со Священным Синодом, возглавляемым обер-прокурором, большей частью высокопоставленным светским чиновником. Нельзя отмахнуться от религиозно-духовного раскола, оставившего глубокий саднящий след в народной душе. Толстой приходит к волнующему пониманию: ‘Весь народ имел знание истины, это было несомненно, потому что иначе он бы не жил’. Через много лет после автора ‘Исповеди’ наш современник, православный христианин А. И. Солженицын в обращении к третьему Собору Зарубежной русской церкви остановит внимание собравшихся на ‘дальнем, трехсотлетнем грехе’ русской православной церкви: ‘… я осмеливаюсь полнозвучно повторить это слово — грехе, еще чтоб избегнуть употребить более тяжкое, — грехе, в котором церковь наша — и весь православный народ! — никогда не раскаялись, а значит, грехе, тяготевшем над нами в 17-м году, тяготеющем поныне и, по пониманию нашей веры, могущем быть причиною кары Божьей над нами, неизбытой причиной постигнувших нас бед.

Я имею в виду, конечно, русскую инквизицию: потеснение и разгром устоявшегося древнего благочестия, угнетение и расправу над 12 миллионами наших братьев, единоверцев и соотечественников, жестокие пытки для них, вырывание языков, клещи, дыбы, огонь и смерть, лишение храмов, изгнание за тысячи верст и далеко на чужбину — их, никогда не взбунтовавшихся, никогда не поднявших в ответ оружия, стойких, верных древле-православных христиан, их, кого я не только не назову раскольниками, но даже и старообрядцами остерегусь, ибо и мы, остальные, тотчас выставимся тогда всего лишь новообрядцами. За одно то, что они не имели душевной поворотливости принять поспешные рекомендации сомнительных заезжих греческих патриархов, за одно то, что они сохранили двуперстие, которым крестилась и вся наша Церковь семь столетий, — мы обрекли их на эти гонения, вполне равные тем, какие отдали нам возместно атеисты в ленинско-сталинские времена, — и никогда не дрогнули наши сердца раскаянием!’ Солженицын замечает, что в Сергиевом Посаде идет вечная неумолчная служба над мощами преподобного Сергия Радонежского, — ‘но богослужебные книги, по которым молился святой, мы сожгли на смоляных кострах как дьявольские. И это непоправимое гонение — самоуничтожение русского корня, русского духа, русской целости — продолжалось 250 лет… и могло ли оно не отдаться ответным ударам всей России и всем нам?.. 250 лет было отпущено нам для раскаяния, — а мы всего только и нашли в своем сердце: простить гонимых, простить им, как мы уничтожали их. Но и это был год, напомню, 1905-й — его цифры без объяснения сами горят как валтасарова надпись на стене’ {Александр Солженицын. Публицистика. Т. 1. Ярославль. 1995. с.209—210.} . Это высказывает не сотрясатель и разрушитель коренных устоев, но радетель русской целости, собиратель ее.

Борения и метания Толстого, недуг его духовных переживаний не поддается плоскому, почти школьному определению, то слева, то справа, то со стороны самонадеянных быстроумных атеистов, то со стороны угрюмых церковных ортодоксов. Их глубинный смысл касается в историческом, а может быть, и в метафизическом смысле самой сердцевины русского духа.

‘Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в Бога’. Толстой постепенно стал понимать, что в ответах, даваемых верою, хранится глубочайшая мудрость человечества и что он ‘не имеет права отрицать их на основании разума’. Он нашел для себя спасительное состояние, особый способ бытования: ‘Живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога. И сильнее, чем когда-нибудь все осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня. И я спасся от самоубийства…’ Не только для себя нашел он существенно важное. Кажется, это касается значительно большего, чем судьба одной личности.

Оценивая состояние души, мысли и поступки Толстого, не следует забывать состояние русского социума в целом в то время. Нарастание непонимания происходящего на глубине, связанного с историческим прошлым и тем, что совершается в геополитике. Ни власти, ни церковь, ни лучшие социо-политические умы в отдельности, судя по всему, не оказались здесь на высоте. Серьезнейшая опасность неустойчивости исторического момента, опасность надвигавшейся катастрофы ускользала. Чуткость толстовской натуры, тончайшее улавливание им социальных перемен и скрытых духовных бурь раздражала многие власти предержащие, слепые в своем миропонимании, напоминающие несчастных, готовых разбить барометр, когда он указывает на непогоду. Не один Толстой выражал подспудные потребности живой жизни. Именно в этой атмосфере состоялось заочное, а потом и очное его знакомство с А. И. Ягном, обрусевшим немцем, деревенским мыслителем, постоянно проживающим в саратовской глуши. Ягн своим посланием и в особенности трактатом ‘Напрасные бедствия людей’, очевидно, попал в самую стремнину интересов Толстого, живо заинтересовал его. Толстой отозвался весьма сочувственно. Но вот что любопытно: если верующие христиане считали миросознание Толстого усеченным, ибо он не видел в Христе Бога, а — лишь историческую личность, ставя в ряд с несколькими другими великими людьми, то Ягн, напротив, упрекнул Толстого, что он преувеличивает роль Христа в жизни человечества, напрасно возлагая слишком много надежд на спасение людей от точного выполнения Христова учения. В трактате ‘Напрасные бедствия людей’ Ягн касается, как он пишет, ‘самых чувствительных и священных сторон нашей жизни, именно: тех начал, на которых основан весь существующий строй и порядок в нашей жизни, т.е. Бога, религии, человека, правительства… Судя по тем данным, какие мы видим в нашей жизни, можно полагать, что люди очень слабо еще оградили себя со стороны неправды и угнетений от правительств и что вопрос о правительстве вообще мало еще разработан… Для более правильного определения лучшей формы правления… необходимо обсудить вопрос этот всесторонне — научно и гласно, чтобы как общество видело в правителях — людей дела, достойных уважения, а не паразитов, мерзко источающих силы общества и бесстыдно помыкающих правами и достоинством людей, так и правители могли бы сознавать, что великость их значения состоит никак не в своеволии или в том месте, которое занимают они, а в добросовестном исполнении тех обязанностей, какие наложены на них обществом’.

Далее в трактате Ягна следует прелюбопытнейшее, исходя из последующих исторических событий, предложение: ‘В заключение нелишним нахожу — указать на одну особенную меру, могущую, по мнению моему, успешно содействовать достижению удовлетворить разрешение всех вышеизложенных вопросов относительно истинных целей наших на учреждение постоянного Общенародного Верховного Совета. Задачи которого должны состоять: устанавливать правильные — справедливые международные отношения, вводить всякие улучшения — в религиях, правительствах, во всем строе и порядке вообще, в жизнь людей и прочее. Полагаю, что при содействии такого Совета скорее можно достичь — сближения всех людей на земле, уничтожения всяких международных неприязней, ограждения достойных уважения дел каждого из нас — равно и самих нас от несправедливостей и угнетений, — укрепления уважения к правам и достоинствам людей и прочее’ {ГМТ, фонд Л. Н. Толстого, I/A-9, No 30. Предоставлено нам Н. А. Калининой.}.

Общественно-правовое, религиозное, государственное положение в России конца XIX — начала XX века было весьма сложным. Толстовское переживание этого периода русской истории, выразившееся в его деятельности, — немалое подтверждение тому. Страстные, проповеднического духа обличительные статьи. ‘Соединение и перевод четырех Евангелий’. Непосредственное участие в устроительстве народной жизни, в помощи голодающим. Решительное неприятие церквоцентризма веры, другими словами — христианский анархизм. Отделение христианских заповедей от веры в божественное чудо Воскресения, ощущение в то же время себя ‘адвокатом 100-миллионного земледельческого народа’. Все это наводит на мысль, что Толстой готов был создать (выразить определенный реально существующий дух) некое новое протестантское вероучение — русский протестантизм, отличающийся от лютеранства уже тем, что новый мыслитель и вообще новый образованный человек прошел опыт эпохи Просвещения и в прежнем понимании стал слабоверующим человеком.

Толстовство, разумеется, не дотянуло до нового вероучения, и его, очевидно, можно причислить к духовно-общественным субкультурам. Гордыней был обуреваем Толстой или бесстрашием мысли, обладая при этом стоическим духом? (Во всяком случае, выведенное им из христианских заповедей непротивление злу насилием — что трактовать правильнее так: противление злу ненасилием, в Индии родило великое освободительное движение.) ‘Определение Святейшего Синода от 20—22 февраля 1901 года по … о графе Льве Толстом’, фиксирующее отпадение его от церкви (но не ‘отлучение’), судя по всему, явилось акцией церковно-государственной политики (не только духовно-богословской отповедью) и вызвало ряд озлобленных выпадов против него.

Однако несовершенство церковного устройства в России в дальнейшем выразилось в проведении Поместного Собора Русской Православной Церкви 1917—1918 годов (а также в Предсоборном присутствии), в восстановлении традиции Патриаршества. Произошло это знаменательное событие с историческим опозданием (как многое в России!) — в канун, а затем и внутри разразившейся социальной катастрофы. Начался крестный путь Православной церкви в России. Многие принятые положения, зафиксированные в ‘Деяниях Святейшего Собора’, до сих пор не исполнены. Подлинное возрождение церковной святости — дело во времени протяженное. С ее приходом, с появлением великих пастырей, исполненных жертвенного самостояния, возникнет иное поле народного духа, многое увидится в другом свете. И путь Льва Толстого в том числе.

Но, увы, господствующая точка зрения на Л. Н. у людей традиционной православности сегодня другая.

Не раз я спорил о Толстом с философом А. Ф. Лосевым. Алексей Федорович, принявший еще в 1929 году тайный монашеский постриг, на дух не переносил толстовского вероучительства, может быть, в связи с этим не шибко жалуя его и как писателя. Я же пытался убедить его, что Толстой, как никто другой, искреннейшим образом изнутри, через себя, выражает человека новейшего времени. И несмотря ни на что, ищет путь к Богу, разумеется, христианский путь.

В связи с этим мне думается, что из всех выдающихся русских мыслителей наиболее проникновенно понял великого писателя Н. А. Бердяев. Тому доказательство его статья 1908 года ‘О религиозном значении Льва Толстого’, опубликованная лишь через 81 год после ее написания {‘Вопросы литературы’, 1989, No 4. Публикация Л. Вадимова (А. В. Цветкова)} . Говоря о религиозной интуиции ‘великого искателя смысла жизни и великого отрицателя неправды жизни’, Бердяев замечает, что ‘чудесное ведение сердца человеческого связано у него с религиозным инстинктом. В ‘Войне и мире’ проникает он силой религиозной интуиции в первоосновы души человеческой и души народной. Толстой — религиозный художник…’ Да, да! Именно поэтому наша душа в первоначальной жажде прекрасного, необманного так откликается на живые образы его сочинений.

‘Толстовское христианство — совсем не христианство, — продолжает Бердяев, — толстовские идеалы почти плоски, но никто не сделал больше Толстого для острой постановки религиозного вопроса как вопроса всей жизни человеческой и для возрождения религии и христианства. В этом отношении влияние Толстого гораздо сильнее влияния Достоевского и В. Соловьева, хотя в силе христианского сознания он им и уступает. С невиданной мощью разоблачил он ложь, лицемерие и неправду, разъедающие историческое христианство. С властью боговдохновенного человека заставил он задуматься над вопросом, почему христианство не осуществилось в жизни, почему заветы Христа признаны прекрасными, но утопическими. Он разоблачает нехристианский характер государства, и церковь не в силах ничего ему на это ответить. Толстовский религиозный анархизм — это самый последовательный и невиданный еще бунт против всей неправды мировой истории’.

Постепенно ход мысли Бердяева подспудно и сам приобретает исповедальный характер, когда он говорит, что Толстой в эпоху отрицания всякой религии и торжества позитивизма ‘не дал угаснуть религиозному огоньку, поддержал религиозный инстинкт’ у целого поколения русских и европейцев, помог возродить чувство неприемлемости соучастия во лжи в силу ‘своего религиозного индифферентизма’. Таким образом, в историческом смысле Толстой, на наш взгляд, выполнил и некое религиозное предназначение. Возможно, он и сам подсознательно ожидал понимания этой своей миссии со стороны наиболее проникновенных священнослужителей. Надеялся, что верховное религиозное сознание на резкую критику в конечном счете ответит не ожесточением, а добротой. Но ‘Определение’ Святейшего Синода отдавало церковно-государственной холодностью, мол, ты нас так, а мы тебя этак, основываясь на твоих собственных, формально легко уязвимых текстах. Ты в наших деяниях обнаружил вопиющие противоречия, мы на это не ответим, но уличим тебя в кощунственно недопустимом самовыражении. По сути дела, вместо смягчающего нрава братолюбия была запущена еще одна огненная искра в раздираемый противоречиями социум. Пели читать внимательно ответ Толстого на ‘Определение’ Синода, то можно почувствовать, что он был все-таки растерян от случившегося. ‘Определение’ означало в общественном масштабе его отделение от церкви. Призывая православных молиться за спасение его души, как бы отделяло его от православного народа. Отрыв от целости перед приближением смерти. Отпадение листка от древа. Изменение самоощущения себя в народе. Легко ли это пережить человеку, наделенному чуткой душой художника? Одного из величайших за всю историю России. Невольно вспомнился сон, о котором Толстой рассказывает в ‘Исповеди’: он завис над бездной, которая затягивает его. И он в ужасе чувствует, что вот-вот сорвется в эту пропасть. Что же делать, что же делать? — спрашивает он себя и взглядывает вверх. Вверху тоже бездна. Но она притягивает, поднимает…

Толстой, ищущий смысл жизни до своего крайнего предела, испытывая по временам ужасающее одиночество, не оставляющий до конца многовариантности решения в преодолении смертности, делает крюк в пути и заезжает в Оптину Пустынь… Ищет, колеблется, какой сделать правильный выбор, чтобы достичь последней правды?.. Классическая линия жизни: ищущий встречает смертный час в пути. Взваливший на себя все несовершенства тех, кто искажает дух и суть Христова Слова. Думается, Спаситель не мог отвернуться от того, кто столь страстно одержим был жаждой правды в очищении христианских заповедей и утверждении их в жизни.

Ждет ли человечество подлинное религиозно-духовное возрождение? Но во всяком случае все в нас жаждет прихода духовного пастыря, страстной проникновенностью соизмеримого с художественным гением Толстого. Тем более что люди до второй половины двадцатого века знали, проживая свою жизнь, что род сменяет род, но земля пребывает вовеки. Сейчас не так. Мы, в своей ослепленности, явно перешли к экологической пропасти. Но в самой глубине разъяренной бездуховности, в хаосе человеконенавистничества, разрушении и братоубийственных войн посеялись зерна живой веры. Снова вспоминаю, что Алексей Федорович Лосев в 1929 году принял тайный монашеский постриг с именем Андроник. Астроном, монахиня Елена (Е. И. Казимирчак-Полонская), находясь в следственной тюрьме в Ленинграде, в конце сороковых обратила в Христову веру одного из своих следователей. Это я только — о близких мне людях. И как к молодым Толстым в 1838 году, в пору благополучную пришел их приятель из гимназии и поведал жгучее открытие: ‘Бога нет’, так в шестидесятые годы нашего столетия я услышал от интеллигентного, образованного юноши, математика: ‘Бог есть’. И такая глубокая тихая уверенность исходила от его натуры.

Перед своим крестным путем Русская Православная Церковь вновь обрела Патриаршество. На подмогу крепости духа, перед страшными испытаниями. Перед какими испытаниями обретается нами свежесть христианского миросознания?

Владимир Лазарев

Читайте также: