Переписка c В. Г. Короленко, Горький Максим, Год: 1917

Переписка
Время на прочтение: 126 минут(ы)
Скачать в PDF
A. M. Горький и В. Г. Короленко
Переписка. Статьи. Высказывания
М., ГИХЛ, 1951

Переписка М. Горького и В. Г. Короленко

СОДЕРЖАНИЕ

1. В. Г. Короленко — М. Горькому, декабрь 1889 г.
2. В. Г. Короленко — М. Горькому, 25 ноября 1893 г.
3. В. Г. Короленко — М. Горькому, лето 1894 г.
4. М. Горький — В. Г. Короленко, 17 октября 1894 г.
5. М. Горький — В. Г. Короленко, начало марта 1895 г.
6. М. Горький — В. Г. Короленко, 15 марта 1895 г.
7. В. Г. Короленко — М. Горькому, 22 марта 1895 г.
8. М. Горький — В. Г. Короленко, 12 или 13 апреля 1895 г.
9. В. Г. Короленко — М. Горькому, 15 апреля 1895 г.
10. М. Горький — В. Г. Короленко, около 20 апреля 1895 г.
11. В. Г. Короленко — М. Горькому, 23 апреля 1895 г.
12. М. Горький — В. Г. Короленко, конец апреля 1895 г.
13. В. Г. Короленко — М. Горькому, 12 мая 1895 г.
14. М. Горький — В. Г. Короленко, 23 июня 1895 г.
15. В. Г. Короленко — М. Горькому, 4 июля 1895 г.
16. М. Горький — В. Г. Короленко, начало июля 1895 г.
17. М. Горький — В. Г. Короленко, 7—10 июля 1895 г.
18. М. Горький — В. Г. Короленко, начало августа 1895 г.
19. В. Г. Короленко — М. Горькому, 7 августа 1895 г.
20. М. Горький — В. Г. Короленко, 10—11 августа 1895 г.
21. М. Горький — В. Г. Короленко, 3 октября 1895 г.
22. В. Г. Короленко — М. Горькому, 19 октября 1895 г.
23. М. Горький — В. Г. Короленко, 9 или 10 декабря 1896 г.
24. М. Горький — В. Г. Короленко, конец ноября или 1—2 декабря 1898 г.
25. М. Горький — В. Г. Короленко, лето 1901 г.
26. В. Г. Короленко — М. Горькому, 14 марта 1902 г.
27. М. Горький — В. Г. Короленко, после 17 марта 1902 г.
28. М. Горький — В. Г. Короленко, октябрь 1902 г.
29. В. Г. Короленко — М. Горькому, 15 апреля 1909 г.
30. В. Г. Короленко — М. Горькому, 19 августа 1910 г.
31. М. Горький — В. Г. Короленко, конец августа 1910 г.
32. В. Г. Короленко — М. Горькому, 28 октября 1910 г.
33. М. Горький — В. Г. Короленко, 3 или 4 ноября 1910 г.
34. М. Горький — В. Г. Короленко, 21 февраля 1913 г.
35. М. Горький — В. Г. Короленко, 23 мая 1913 г.
36. В. Г. Короленко — М. Горькому, 10 июня 1913 г.
37. М. Горький — В. Г. Короленко, 11 июля 1913 г.
38. М. Горький — В. Г. Короленко, около 15 июля 1913 г.
39. М. Горький — В. Г. Короленко, начало декабря 1915 г.
40. М. Горький — В. Г. Короленко, 24 декабря 1915 г.
41. М. Горький — В. Г. Короленко, 5 сентября 1916 г.
42. В. Г. Короленко — М. Горькому, 18 сентября 1916 г.
43. М. Горький — В. Г. Короленко, 28 сентября 1916 г.
44. В. Г. Короленко — М. Горькому, 14 октября 1916 г.
45. В. Г. Короленко — М. Горькому, 18 октября. 1916 г.
46. М. Горький — В. Г. Короленко, 21 и 22 октября 1916 г.
47. В. Г. Короленко — М. Горькому, 30 ноября 1916 г.
48. М. Горький — В. Г. Короленко, 14 января 1917 г.
49. В. Г. Короленко — М. Горькому, 19 января 1917 г.
50. М. Горький — В. Г. Короленко, 25 января 1917 г.
51. В. Г. Короленко — М. Горькому, 9 февраля 1917 г.
52. М. Горький — В. Г. Короленко, вторая половина февраля 1917 г.
53. М. Горький — В. Г. Короленко, конец марта — начало апреля 1917 г.
Неотправленное письмо М. Горького В. Г. Короленко, 3 или 4 ноября 1910 г.

1
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

Декабрь 1889, Н.-Новгород

По ‘Песне’ трудно судить о Ваших способностях, но, кажется, они у Вас есть. Напишите о чем-либо пережитом Вами и покажите мне. Я не ценитель стихов, Ваши показались мне непонятными, хотя отдельные строки есть сильные и яркие.

Вл. Кор.

2
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

25 ноября 1893, Н.-Новгород

Голубчик Алексей Максимович.
Неприятное известие из ‘Русских ведомостей’. Забегите на досуге,— потолкуем. Если еще не отослали в ‘Русское богатство’,— то занесите рукопись ко мне, посоветуемся. Ум хорошо, а два лучше.
Во всяком случае,— забегите.

Ваш Вл. Короленко.

25 ноября 93.

3
В. Г. КОРОЛЕНКО — M. ГОРЬКОМУ

Лето 1894, Н.-Новгород

Приходите вечером поговорить.

Вл. Кор.

4
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

17 октября 1894, Н.-Новгород

Уважаемый Владимир Галактионович!
Я послал в редакцию ‘Р[усского]. б[огатства]’ рассказ ‘У моря’. Если Вы найдете свободное время — пожалуйста, посмотрите.—
Дела мои плохи — хвораю. Сильно болят ноги, и грудь болит. С квартиры гонят за долги. Мне не дадут аванса в редакции?
В ‘Неделе’ нашли мою рукопись и будто бы станут печатать. Простите за беспокойство, кое я причиняю Вам.
До свидания!

Ваш А. Пешков.

17 октября, 94.

5
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Начало марта 1895, Самара

Уважаемый Владимир Галактионович!
По обыкновению я — с просьбой к Вам.
Ашешов поручил мне просить Вас вот о чем. Будьте так любезны — возьмите на себя труд указать недостатки ‘Самарской газеты’ и нарисуйте то — чем бы Вы ее хотели видеть.
Условия, в которых в данное время стоит газета, настолько благоприятны для нее, что усовершенствование является вполне возможным.
Издат[ель] — любит дело и не жалеет денег.
Цензура — пока очень мягка.
Заведующий редакцией — Ашешов — мне кажется, очень умен и энергичен.
Ваш совет и указания имели бы громадное значение для газеты. Так будьте же добры — ив возможно скором времени — ответьте на это письмо.
Я веду в газете ‘Очерки и наброски’.
Скажите, что Вы думаете о том, как я трактую факт? О самой ценности факта? О тоне? Ашешов говорит — нужно писать живее.
Я стараюсь. Но, очевидно, это не моя специальность, и мне кажется, что порой я впадаю в пошло-зубоскальский тон — а ля ‘Сын своей матери’.
Не так ли? Сдерживаюсь. Выходит — тускло.
Я очень, очень прошу Вас помочь мне и газете Вашим советом и Вашей критикой.
Жду Вашего ответа. Кланяюсь Авдотье Семеновне и Анненским. Я позабыл их книги в Нижнем и написал уже, чтобы их передали по принадлежности. Будьте добры — спросите, получены они?
Затем — до свидания.
Желаю Вам всего лучшего.

Ваш А. Пешков.

ПР. Вы не забыли о Вашем обещании выслать мне карточку и первую книжку Ваших рассказов? Не забудьте, Владимир Галактионович!
А ‘Ошибка’ моя? Вы уже отправили ее?
Господи! Как я Вам надоел, наверное! Но что я поделаю?..
Так ответьте же поскорее на это письмо! Очень важно именно теперь получить от Вас какие-либо указания. Говоря, что Ашешов энергичен и умен, я забыл сказать Вам, что он — молод. В таком серьезном деле — деле крупного общественного значения — молодость едва ли достоинство. Пост Ашешова важен — он дирижер оркестра. Указания со стороны для него — необходимы. Ваше указание более ценно, чем чье-либо другое,— Вы провинциал, и Вы хорошо знакомы с провинциальной прессой,
Адрес: Самара,
редакция ‘Самарской газеты’.

6
M. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

15 марта 1895, Самара

Редакция ‘Самарской газеты>.
Самара, марта 15-го 1895 г.
Уважаемый Владимир Галактионович!
Редакция покорно просит Вас дать маленький рассказ для пасхального No-а. Буде имеется такой рассказ и не прочь дать его ‘Самарской газете’ — пожалуйста, пришлите поскорее!
Наверное, с этим письмом Вы получите No ‘Самарского вестника’ — с двумя доносами на нашу газету и с одним на какую-то несчастную проститутку. Издатель ‘С[амарского] в[естника]’ дворянин и предводитель дворянства — Реутовский.
Нехорошо — согласитесь — такой важной роже заниматься пакостями!
На редакцию ходили жаловаться к губернатору городской голова и еще какой-то темный человек из гласных думы, губернатор вызывал Ашешова и Костерина и ругался.
На другой день появились в ‘С[амарском] в[естнике]’ прилагаемые доносы, и ныне губернатором составляется надлежащая бумага в Главное Управление по делам печати.
Хорошо?!
Ах, как здесь гадко! Дикая здешняя публика совершенно лишена веры во что-либо порядочное и все сносные в моральном отношении поступки объясняет дурными побуждениями.
Я говорю — ‘сносные’, ибо не могу иначе охарактеризовать здешнюю порядочность.
Сносная порядочность! За неимением маркитанта служит и блинник.
Объяснение всего гадкими побуждениями носит здесь характер спорта.
Но — газета! Я ею доволен, она не дает спокойных дней здешней публике, Она — колется как еж. Хорошо! — Хотя нужно бы, чтоб она колотила по пустым башкам, как молот.
Вы не ответили на мое письмо — получили ли Вы его? Вам очень некогда?
Простите, что так надоедаю.
Очень жду Вашего ответа и карточки.
И книги.— Редакция будет весьма благодарна Вам, если Вы пришлете рассказ для пасхального No. Будьте добры!
Поклон Авдотье Семеновне и пожелания всего лучшего Вам.

А. Пешков.

7
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

22 марта 1895, Н.-Новгород

22/III. 95.
Многоуважаемый Алексей Максимович.
Отвечаю сразу на два Ваших письма потому, что был очень занят, во-первых, и, во-вторых, мы здесь провожали Ник[олая] Федор[овича] Анненского. Обе эти причины в совокупности помешали мне ответить своевременно. Правду сказать, первая просьба Ваша,— дать ‘советы’ относительно ведения газеты,— ставит меня в сильное затруднение. Какой я, во-первых, в этом деле советчик, когда сам никогда лично газеты не вел. Разумеется, как давний сотрудник газет, в том числе и провинциальных,— я мог бы указать грубые промахи и отступления, если бы таковые были. Но таковых нет, и я теряюсь, тем более что, будучи читателем нижегородским, поневоле читаю далеко не все, что в ‘Самарской газете’ печатается. По-моему, газета ведется хорошо, а что еще можно бы сделать?.. Господи боже. Конечно, всякое хорошее дело можно сделать еще лучшим, но уж это виднее Вам, знающим условия, знающим, что можно и чего нельзя достигнуть. Я же могу только пожелать всяческого успеха.
К сожалению, к пасхе тоже прислать ничего не могу, хотя и очень желал бы. Но теперь я сильно занят уже начатыми работами и вообще пасхальных рассказов давно как-то не писал. Постараюсь как-нибудь и что-нибудь прислать, но без срока. Мне очень самому хочется это сделать при первой возможности. А то теперь мы с Ивановым находимся в положении людей, подвешенных временно на воздухе, между землей и небом, в качестве ‘обещавших’, но пока не исполнивших.
Ваш рассказ ‘Ошибка’ отослан в редакцию, но ответа я еще не получил. Извещу, как только получится.— Нового у нас немного,— а впрочем, вице-губернатор Чайковский получил предложение выйти в отставку, якобы за либеральный образ мыслей, а в действительности… Ну, да кто там в этих делах разберется, за что в действительности! Чайковский уехал в Петербург объясняться.
Мой поклон Ник. Петровичу и всем знакомым.

Ваш. Вл. Короленко.

P. S. Виноват. В Вашем письме есть еще определенный вопрос, относительно того, что я думаю о Ваших ‘Очерках и набросках’. По-моему, недурно. Следует стремиться к тому, чтобы приобрести сжатость, которая дает силу и подчеркивает факты. В ‘Самарской газете’, особенно прежде, в этом отделе в сущности не приводились факты и скорее писались статьи по поводу отдельных фактов. По-моему, если писать статьи, то нужно подбирать больше материала, чтобы вывод являлся хорошо обоснованным. Статейка, нагроможденная вся на одном факте,— похожа на некий шар, поставленный на иглу. У Вас это не в такой степени, как было у Чирикова,— но все-таки хорошо бы добиться того, чтобы факты подбирались систематично, не случайно, и подчеркивались лаконичнее и выразительнее. Но все-таки очень недурно. Тона известного ‘Сына’, конечно, избегать следует всемерно. Это несомненно человек талантливый,— но как образец для подражания, конечно, совсем уж не годится.
Еще жму руку. Простите, что уклоняюсь от общего ответа по вопросу о ведении газеты, но, ей-богу, это очень трудно.
До свидания.

Вл. Короленко.

P. S. Сегодня встретил у Вас сочувственную заметку о М. И. Шипове. Неск[олько] лет назад в ‘Волжск[ом] вестн[ике]’ и ‘Астр[аханском] вестнике’ были разоблачены очень некрасивые, чисто грабительские приемы этого господина, устроившего себе фиктивную администрацию для того, чтобы ограбить ‘Дружину’, что и произведено в наилучшем виде. Статьи остались без опровержения, да и нельзя было опровергнуть. Жаль, что история эта забыта и что этот господин встречает теперь одни дифирамбы. Карточку и книгу пришлю.

8
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

12 или 13 апреля 1895, Самара

Уважаемый
Владимир Галактионович!

Мне кажется, что меня обидели, и я хочу пожаловаться Вам.
Сегодня получил из ‘Русского богатства’ ‘Ошибку’.
Никаких объяснений, и, судя по отметкам карандашом на полях рукописи,— она не прочитана и на треть. Очевидно, тот, кто ее читал, обладает очень тонким литературным чутьем, ‘ели с нескольких страниц признал полную негодность рукописи к печати.
Я не верю в справедливость этого приговора, памятуя Ваш отзыв об ‘Ошибке’ и будучи сам убежден в ее порядочности.
Мне кажется, это — недоразумение.
Вы не можете себе представить, как меня задел и огорчил этот отказ в такой суровой форме.
Неужели рукопись не заслуживает даже и пары слов в объяснение ее недостатков или негодности?
Вы переживали такие горькие казусы? Больно было — не правда ли? Они уже далеко назади у Вас, если так.
Я просил бы Вас — узнайте, пожалуйста, почему рукопись признана негодной? Когда мне возвратили ‘У моря’ — я ни о чем не спрашивал, мне только стало стыдно за то, что я посылал эту вещь.
Спросите их, Вл[адимир] Галак[тионович], пожалуйста.

Ваш А. Пешков.

9
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

15 апреля 1895, Н.-Новгород

15 апр. 1895.

Многоуважаемый
Алексей Максимович.

Желание Ваше исполняю, то есть пишу вместе с сим Н. К- Михайловскому, с просьбой сказать несколько слов о рассказе ‘Ошибка’ и о причинах отказа. Должен сказать Вам, или, вернее, повторить (так как я говорил об этом и раньше), что, по-моему, рассказ написан сильно, но отказ редакции ‘Русского богатства’ меня не удивляет в такой степени, как Вас. Я ведь и боялся такого исхода, ввиду некоторой ‘мучительности’ рассказа, недостаточно, так сказать, мотивированной, до известной степени бесцельной. Если Вы припомните,— я это Вам и говорил, когда мы шли по нашей площади. Я этого, конечно, не писал в редакцию, тем более что я все-таки бы рассказ напечатал. Но, зная взгляды Н. К- Михайловского в этой области, я боялся, что эта сторона Вашего произведения может помешать. Думаю, что он читал весь рассказ, и опасаюсь, что это Вы видели на полях мои пометки, так как я принимался за рассказ в два приема: раз с карандашом, другой —без карандаша, в постели. Во всяком случае, попрошу отзыва. Не сердитесь и не очень вините редакцию. Не можете представить, сколько у них работы. Рассказ же не пропадет: его почти наверное напечатают, если Вы пошлете в другой журнал. Если Вы читали Михайловского ‘Мучительный талант’ (о Достоевском), то знаете, что он даже Достоевскому не мог простить ‘мучительности’ его образов, не всегда оправдываемой логической и психологической необходимостию. У Вас есть в данном рассказе тот же элемент. Вы берете человека, начинающего сходить с ума, и помещаете его с человеком, уже сумасшедшим. Коллизия, отсюда вытекающая, представляется совершенно исключительной, поучение непропорционально мучительности урока, а образы и действие — толпятся в таком ужасном психологическом закоулке, в который не всякий решится заглянуть, потому что это какой-то тупик, а не широкая дорога. ‘Будка спасения’ — немного отзывается натяжкой и не входит как необходимое звено в психоз (именно ‘будка’), а все в целом напоминает ‘Алый цветок’ Гаршина, где эта форма настроения нарисована с необыкновенной рельефностию и силой. Все это я в такой подробности пишу потому, что в моем устном отзыве Вы, повидимому, не обратили внимания на эту сторону моих замечаний, и, во-вторых, затем, чтобы объяснить (как я ее понимаю) причину неудачи. Она вытекает из взглядов Михайловского на задачи искусства и не может быть поставлена ему в вину. Затем, конечно, повторю и теперь, что рассказ написан сильно и выдержан лучше многих других Ваших рассказов. Думаю, что его примут, так как все-таки свою исключительную тему он развивает отчетливо и правдиво (в общем).
Мне говорили, что, кроме двух прежних писем, Вы мне писали еще какое-то. Но этого третьего письма я не получал.
Н. П. Ашешов был в Нижнем, и я очень жалею, что не довелось повидаться. Посланный с его письмом меня не застал дома, и тотчас я не мог ответить. А потом — возня с больными детишками,— так и прошло время. Очень жаль. Поклонитесь ему.
Жму руку и желаю всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

Думаю, что в этом месяце пришлю что-нибудь в ‘Сам[арскую] газету’. Пока посылаю Вам маленький курьез в Ваше распоряжение.

10
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Около 20 апреля 1895, Самара

Вы простите меня, дорогой Владимир Галактионович, за мое предыдущее письмо.
Я накачал его сгоряча, крепко задетый возвратом рукописи и находясь в крайне тяжелом настроении духа. Очень болит грудь у меня, и очень тяжело жить здесь. Город мертвый — публика странная. Мне порой кажется, что я переехал не в Самару, а в 30-е года.
Здесь многое напоминает о них.
Что вы скажете, например, о людях серьезных, стоящих у крупного общественного дела и в свободное время занимающихся сочинением стихов на заранее подобранные рифмы?
Этим увлекаются, из-за этого ссорятся.
А как странно здесь смотрят на женщину!
За ней ухаживают — и только. Я ничего не понимаю — почти — в здешних настроениях.
Уж очень здесь всё далеко от ‘современности’.
А как глупо франтят здесь! Очень обидно и больно наблюдать такую жизнь, как здешняя.
Написал бы Вам целую картину, полную картину здешнего дня, да боюсь утомить Вас и боюсь оторвать от Вашего дела.
Не стану лучше.
Извините же меня за то письмо.
Кланяюсь Вам, Вашему семейству и знакомым.
Очень прошу Вас не забыть выслать мне обещанную Вами карточку Вашу и первую книгу.

Уважающий Вас А. Пешков.

ПР. Странное дело вышло у меня с А. А. Дробышевским — дал он мне два письма, я их положил в ящик на М.-Ряз. вокзале, а они, оказывается, не получены адресатами!
Теперь А. А. допекает меня преехидными посланиями, и мне так обидно и стыдно, что просто беда!
Обидно — потому что, право, я не виноват перед А. А., а стыдно — потому что очень уж он неделикатен в отношении ко мне.
Так и царапает по душе меня. До свидания!
Всего хорошего Вам!

11
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

23 апреля 1895, Н.-Новгород

23 Апр. 95.
Многоуважаемый Алексей Максимович.
Вчера получил письмо от Н. К. Михайловского. Он один и совершенно завален работой. В общем — его отзыв приблизительно совпадает с тем, что я уже Вам писал. Рассказ кажется ему бесцельным, а психология двух сумасшедших произвольной. ‘Челкаш’, вероятно, появится в июньской книжке. ‘Автор несомненно талантлив,— пишет Михайловский,— сила есть, но в пустом пространстве размахивать руками, хотя бы и сильными — нет смысла’. Он выражает желание, чтобы Вы избавились от некоторой искусственности, растянутости и ‘признаков декадентства’ (как в ‘Море’и ‘Ошибке’) .Таков ответ Михайловского,— он всегда несколько резок, но в нем много правды.
Вы, впрочем, уже заранее рассчитались с Михайловским за эту резкость. Правду сказать, я с некоторым огорчением прочитал то, что Вы написали о Н. К. Мих[айловском], тем более что это совпало с периодом Вашего личного недовольства редакцией ‘Р[усского] богатства’. Мне кажется, что вы вполне неправы и вообще (жизнь общественного] деятеля всегда будет на виду, что ни говорите против этого) — и особенно в частности, по отнош[ению] к статье Мих[айловско]го о Некрасове. Не Михайловский раскопал те биографич[еские] черты, о которых Вы говорите: об этом была давно целая литература: Минаев написал когда-то едкую ‘пародию’ на эту именно тему, Жуковский и Антонович написали против Некрасова брошюру, была целая масса мелких нападок. Михайловскому приходилось или отрицать это, или отказаться совсем от портрета покойного Некрасова. Первое было бы ложью, второе — предоставило бы простор клевете. Он выбрал третье,— он признал правду и сумел защитить память покойного другими сторонами его деятельности. Во всяком случае, обвинение в нарочитом ‘раскапывании’ отрицат[ельных] сторон сюда не идет нимало,— и повторяю — мне было очень неприятно встретить это место Ваших писаний, в особенности теперь.
Несколько дней назад я Вам послал письмо. Не знаю, получили ли Вы его. Нового у нас мало,— только ген. Познанский переведен окр[ужным] начальником в Сибирь.
Жму руку.

Вл. Короленко.

P. S. Не рассердитесь за маленький совет, так сказать, propos. Я пишу в газетах уже лет 10, в том числе приходилось много раз производить печатные атаки личного свойства. Я не помню случая, когда мне приходилось бы жалеть о напечатанном. Прежде чем отослать в редакцию, я всегда стараюсь представить себе, что человек, о котором я пишу,— стоит передо мною и я говорю ему в глаза то самое, что собираюсь напечатать. Если воображение подсказывает мне, что я охотно повторил бы все, даже, может быть, резче — я отсылаю рукопись. Если же, наоборот, чувствую, что в глаза кое-что хочется смягчить или выбросить,— я это делаю немедленно, потому что не следует в печати быть менее справедливым, осторожным и деликатным, чем в личных сношениях.

12
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Конец апреля 1895, Самара

За письмо спасибо, искреннейшее спасибо, Владимир Галактионович. Я так рад, что Вы за мной посматриваете и не отказываетесь так хорошо и просто указать мне на мои ошибки.
Хотя в данном случае — моя ошибка только в том, что я не взял из набора очерков назад, и таким образом они появились на другой же день по получении мною письма из ‘Р[усского] б[огатства]’.— А при разметке No я в редакции не был и не знал, что гранку со ссылками на воспоминания Соллогуба, Панаева, Головачевой и Шелгунова — цензор выкинул.
Таким образом Н[иколай] К[онстантинович] остался один, и получилась большая нелепица — злостного характера, на что вы мне и указали.
Но, В. Г., поверьте мне, что ссылка на Н. К. не была вызвана моим недовольством редакцией ‘Р[усского] б[огатства]’.
Ведь я не знал, что он читал ‘Ошибку’ — и напротив, я был убежден в противном — тем более что письмо из ‘Р[усского] б[огатства]’ подписал кто-то Топорников. Мне больно за Ваше подозрение,— снимите его с меня — даю Вам честное слово, совесть моя чиста.
И позвольте Вам сказать несколько слов по существу вопроса.
‘Личность общественного деятеля будет на виду, что ни говорите против этого’ — пишете вы. По-моему, это печальный факт. Жрецы древности, скрывавшие тайны своего служения богам от толпы — были проницательнее наших литераторов, сдирающих друг с друга сюртуки на глазах публики. Грязное белье писателя в руках публики — это ее возражения по существу против идей и деятельности его. Она — подлая, и ей очень выгодно указать на то, что учитель и судья ее — сам плох и не выдержан.
Затем — обсуждение личности деятеля — для меня всегда будет делом непонятным мне и ненужным для уяснения его роли в жизни и степени его влияния на нее. Характер же наших ‘литературных воспоминаний’ — на мой взгляд совершенно непорядочен. Вспоминающий то и дело кладет клейма на лбы покойников. Это бесполезно. Жизнь — справедлива в этом случае, она сама заклеймит кого нужно.
А публика, ее суд,— простите меня,— в глазах моих не ценно это. Наша публика! Ведь я сам тоже ‘публика’. Не люблю ее тем не менее. Порой из недр ее — из ее гнилых недр — исходят голоса. Вы, наверное, знакомы с ними. И вот два таких голоса ныне лежат у меня в столе. Один говорит как раз о Н. К. Прежде всего Н. К— устарел и сам запутался в своих ‘прорицаниях’,— говорит голос, принадлежащий какому-то дубовому марксисту, подписавшемуся ‘Читатель’. Затем Н. К. пьет водку — автор сам видал его пьяным на петербургских журфиксах. Нордау доказал-де, что роль всяких пьяниц и больных — безусловно вредна. А потому — как можно верить в то, что пишет Н. К- о марксистах? — Он и устарел и отравлен алкоголем. Даю Вам слово — это прямой смысл статьи. Написана она языком той площади, с которой пришел в литературу г. Бельтов и Кo. Подла она и грязна.
Другое ослиное лягание принадлежит какому-то г. Любичу из Киева. Этот несколько чище и пытается быть объективным. Он нападает — наскакивает не только на Н. К., но и на Толстого и на Чехова, на Иванова и на Протопопова. Все эти люди ‘морочат публику’. Они ‘давно утратили веру в себя и истину’ и ‘холодными, лживыми языками говорят о вышедших из жизни понятиях и забракованных ею идеях’.
Какая мысль толкнула этого господина писать свою штуку, я не знаю. Я и не вижу мысли — вижу только желание оскорбить людей за что-то. А за что — не знаю тоже.— Очень подло все это.
В частности о H. К. В его статье о Некрасове меня задевает вот что — он холоден и не тактичен в ней. ‘Оскорбление, нанесенное моей, Мих[айловско]го, юной душе Некрасовым’ — сквозит везде, где он, Мих[айловский], говорит о нем, Нек[расове]. Он признается, что ‘его смущала личность Некрасова’.— Зачем он признается в этом врагам Н[екрасова], против которых вышел? Зачем вообще он признается в этом и ином?
Такое признание — хорошо рисует его, Мих[айловского], но еще гуще делает тень вокруг души Некрасова.
Мне царапает душу эта нота — и я вспоминал ее, когда писал очерки. Я говорил, что у нас в литературе гробокопательство стало привычкой и что даже Мих[айловский] не избег ее.
Простите — я утомляю Вас? Бросаю.
Голубчик В. Г., снимите с меня подозрение в намеренности моей выходки против Н. К.— мне тяжело будет, если Вы не снимете его, я, право, не заслуживаю такой казни. Это казнь — ибо это исходит от Вас, а я Вас очень люблю и дорожу Вашими отношениями ко мне. Я очень одинок и плохо понимаю жизнь, Вы же так добры ко мне. И я боюсь ущерба в Вашем взгляде на меня, хотя и не знаю его, Вашего взгляда.
До свидания! Поклон Вашему семейству.
Жду Вашей карточки.

Уважающий Вас А. Пешков.

13
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

12 мая 1895, Н.-Новгород

12 мая 95.

Многоуважаемый
Алексей Максимович.

Разумеется, очень охотно отказываюсь от своего косвенного упрека в том, что Ваше личное дело отразилось в печатных строках, и даже, конечно, очень рад. По существу же вопроса остаюсь при прежнем мнении. ‘Раскапывать личные недостатки умерших’ — одно, а закрывать глаза на общеизвестные и констатированные печатно факты — дело другое. Во всем нужна мера. Бэкон — великий философ, но раз он в качестве общ[ественного] деятеля совершает проступок — философия не может давать ему привилегию на общее молчание. Не следует только из-за этого забывать о достоинствах его сочинений. Мера, мера во всем. Это главное: не следует копаться в мелочах, но личность знаменитого поэта не мелочь, и не думаю, чтобы Вы сочли пустяком любовную записку Шекспира. Главное же и непререкаемое состоит в данном случае в том, что личность Некрасова, по разным обстоятельствам, стала достоянием печати еще при жизни, и отворачиваться от некоторых черт этой личности для человека, как Михайловский, значило бы лицемерить и подавать повод к преувеличениям врагов.
Ну да бог с ним.
У нас нового пока ничего, а посему жму руку и кончаю. Впрочем, еще два слова: Вы что-то унываете и оскорбляете самарского обывателя в Ваших письмах огулом. Бросьте, Алексей Максимович. Всюду люди, всюду большинство такое же, как в Самаре, а зато и в Самаре, присмотритесь только,— найдутся люди, перед которыми и мы с Вами весьма спасуем. Да и в большинстве-то найдется вразброс очень и очень много почтенного. А главное — оно есть такое, как есть, надо его таким брать и самому делать свое дело в этой среде. Сказать слишком много,— иногда значит то же, что ничего не сказать. Обвинять среду — тоже значит кидать слова на ветер. Если уж Вы позволяете мне порой советовать, то искренно советую избегать этой ноты и в печати. Мы с Вами люди, стоящие среди других и борющиеся за то, что считаем хорошим, против того, что считаем дурным. Другие делают то же в других сферах, и нельзя противопоставлять газету — остальному миру, себя — обывательской среде вообще и т. д. Все это связано очень тесно. Ирония, сарказм, даже негодование — все это орудия законные, но все это должно бить в определенное место и не расплываться слишком широко. Когда здесь наши с Вами знакомые работали в ‘Листке’, меня ужасно огорчали некоторые заметки А. Н. Ульянова по адресу, например, земства. Какое-то огульно-насмешливое отношение, как бы с некоторой высоты. Земство не земство, дума не дума. Между тем — земство в общем нимало не хуже печати (в общем), нижегородское земство не хуже нижегородской печати, и если есть над чем посмеяться, то укажите, над чем именно, памятуя, что в этом земстве есть люди, которые свое дело на своем месте выполняют, может быть, лучше, чем мы свое. Ну, а засим окончательно до свидания. Поклон знакомым в редакции.

Ваш В. Короленко.

14
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

23 июня 1895, Самара

Уважаемый
Владимир Галактионович!

Я еще все не сказал Вам спасибо за Ваше последнее письмо, все время прихварывал и сильно злился.
Дорогой Владимир Галактионович. Я в большом- унынии, ибо чувствую, что начинаю сбиваться с пути.
Вы, наверное, видели в ‘С[амарской] г[азете]’ три фельетона, подписанные Паскарелло — это все я, многогрешный.
Хотел было я искренно и просто изложить в них все то, что вынес из знакомства с провинциальной прессой, желал указать на ее гибельный дилетантизм и его дурное влияние на общество, хотел указать и то, что в прессу лезет страшно много людей без призвания — это бы еще ничего,— людей без чести и совести — вот что ужасно.
И еще много печального вижу я в нашей прессе. Для меня — это ново, и я полагал, что сумею сказать это по-новому — или лучше ‘по-старому’. Но благое намерение осталось при мне, а из фельетонов вышла гадость.
Цензор их подчистил, редактор укоротил — и вычеркнул более серьезные места из желания не нарушать общий тон.
И это бы ничего — но как раз в это время ‘Сам[арский] вес[тник]’ задел очень подло и грубо меня, Ашешова, Буланину и Гусева. А меня черт дернул ответить. Вчера мне, в свою очередь, тоже ответили.
Ну, и всякую охоту ‘полемизировать’ я утратил навеки. Из меня ее вышибли. Урок хороший, я его не забуду. Ужасно грубо и грязно все это делается.
И, знаете что? Господа, некогда ‘принципиально’ разошедшиеся с ‘Сам[арской] газет[ой]’, Клафтон, Циммерман, Григорьев и, говорят, даже Чириков — сотрудничают в ‘Вестнике’ — газете — как хотите — подлой!
Может быть, они своим присутствием скрашивают ее?
Увы — они-то и полемизируют с нами, называя Ашешова — Балалайкиным, указывая на то, что он ‘несколько раз судился’, и т. д. в этом духе. То и дело задевают Гусева.
Пишут целые фельетоны намеков и экивоков. Не верится мне, что и Чириков там — но утверждают, что фельетоны за подписью Турист — его!
Меня очень мучает все это.
Очень уж мелконько и подленько и не талантливо, при всем этом.
Мало серьезного отношения к жизни у нашей прессы. Люди, стоящие ‘у руля’, говорят, что публика любит ‘легкий стиль’ и что волей-неволей — нужно ей таковой давать.
Вот как! А руковождение обществом? Это, видите ли, задача, забракованная в силу неразрешимости своей.
Куда вести? Все пошатнулось.
А мне кажется — душа пошатнулась. Все как было — так и есть, а вот душа человека испугана, измаяна и заплуталась во тьме жизни. Впрочем, ладно, не новость это для вас.
Грустно очень мне, Владимир Галактионович! За все как-то грустно. Был я, с месяц тому назад, в Нижнем, но не мог зайти к Вам, был только три дня и по очень маятному и тяжелому делу. Да еще и нездоров был.
Вы не сочтите это за непочтение к Вам.
Очень прошу Вас, дорогой В. Г., выслать мне Вашу карточку и первую книгу. Хочется получить это от Вас из Нижнего, а то как уедете Вы в Питер, так уж я, может быть, и не увижу больше Вас, ибо, наверное, я удеру из России куда ни то.
Будьте добры, не забудьте о этой моей просьбе.
Пока прощайте!
Поклон почтительный Вашему семейству и знакомым.

Ваш А. Пешков.

15
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

4 июля 1895, Н.-Новгород

4 июня 1896.
Многоуважаемый Алексей Максимович.
Посылаю Вам оттиски ‘Челкаша’,— их всего 6 или 7,— столько именно мне прислали из редакции. По расчету, присланному тоже ко мне, Вам следовало 112 р. 50 коп. (по 60 р. за печ. лист). Из этого числа, согласно Вашему желанию, 70 р. отданы Протопопову, остальные 42 р. 50 к. отдам Лазареву (еще у него не был).
Письмо Ваше (весьма унылое) получил. Имею сделать два возражения. Во-первых, то, о чем Вы пишете, совсем не оправдывает ни Вашего мрачного тона, ни отчаянного пессимизма, с которым Вы относитесь и к прессе, и к обществу в провинции. Если взглянуть на дело именно ‘искренно и просто’, то окажется, что несколько очень порядочных людей, рассорившись с ‘Самарской газетой’, начинают скопом сотрудничать в ‘Сам[арском] вестнике’. Надеются ли они ее улучшить? — Без всякого сомнения, иначе Чириков, например, которого я с этой-то стороны хорошо знаю, в газету бы не пошел. Что же дальше? Они полемизируют с ‘Сам[арской] газетой’. Очень жаль. Я не читал статей, о которых Вы говорите, но во всяком случае считаю эту полемику прискорбной. Однако — разве они одни повинны в этом? Разве в ‘Сам[арской] газ[ете]’ чуть не в каждом No нет какого-нибудь заряда по адресу ‘Сам[арского] вестника’. Они провинились, по-Вашему, в том, что пошли в ‘подлую газету’. Для меня вопрос — подлая ли она теперь, когда они там работают. А если судить лишь по прошлому да по издателю,— то ведь Пороховщиков тоже негодяй изрядный, а ‘Русская жизнь’ была вначале — гадость полнейшая. И однако это не помешало кружку хороших людей войти в нее и сделать то, что теперь, как бы то ни было, имени ‘Русск[ой] жизни’ не вычеркнуть из истории русской газетной прессы. С этой точки зрения Вам не следовало недавно работать в ‘Волгаре’, А. А. Дробыш[евскому] в ‘Листке’ — и т. д., и т. д. Что же делать — провинциальная пишущая братья есть пока Израиль, бродящий в пустыне самого пошлого аферистского издательства и взыскующий своего града. А пока — он вынужден толкаться от двери к двери, и, по-моему, если люди добросовестно полагают, что, входя кружком, гарантированы от подлостей во время своей работы,— этого достаточно, и мы уже должны смотреть лишь на печатный лист, а не на богомерзкую фигуру издателя,— ибо мало их не богомерзких-то. А засим остается пожелать, чтобы разные отряды Израиля, ставшие станами по соседству, не кидались зря друг на друга. Но для этого надо оставить всем Мелкие счеты и смотреть на полемику как на вещь очень серьезную, которую всегда надо направлять лишь туда, где она нужна по существу дела. Мне кажется, что и обыватель тоже вправе ожидать большего уважения к своей личности, чем ему оказывает наша братия в большинстве случаев, а уж своя братия и говорить нечего. Очень может быть, что ‘Сам[арский] вестник’ сильно погрешил против этого правила (не читал, повторяю), но едва ли Вы правы, относя туда всю грязь, а на стороне ‘Газеты’ оставляя все светлое. ‘Искренно и трезво’ — выйдет так: порядочные люди из-за кружковых счетов разделились и начинают воевать друг с другом, забывая, что есть в жизни много других предметов и людей, на которых следовало бы направить свои силы и перья.
Второе мое возражение — pro domo. Мы с Вами товарищи по перу и ни о каком ‘почтении’, выражающемся в визитах друг другу, не должно бы быть и словечка. А между тем — это словечко вкралось в Ваше письмо и, право, укололо меня очень больно. Откуда оно взялось, и ума не приложу. Ну, да бог с ним.
Желаю всего хорошего. Попробуйте посмотреть на вещи с изложенной выше точки зрения,— многое упрощается. Жизнь мрачна, но была еще мрачнее, а если будет со временем светлее, то, конечно, не от уныния и мизантропии, а от деятельных усилий сделать что можно в той среде, какая есть.
Жму руку и желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

Посылаю книгу. Карточку же,— ей-богу не снимался с тех пор. У моего отца было отвращение к фотографии. Должно быть, передалось по наследству.

16
M. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Начало июля 1895, Самара

Уважаемый
Владимир Галактионович.

Издатели ‘Ниж[егородского] листка’ — до сей поры бьются — не могут найти для своей газеты редактора.
Вы, конечно, знаете эту историю.
Не можете ли Вы, встретясь с Козачковым и Лельковым, предложить им начать переговоры о редакторстве с Н. П. Ашешовым?
Для него по массе причин очень важно перебраться в Нижний — а здесь на его амплуа можно бы устроить Алексея Алексеевича.
Будьте добры, Владимир Галактионович, подумайте об этом. Ашешов, наверное, сумеет создать и из ‘Листка’ хорошую газету. И А. А. перестал бы маяться.
Пока — до свидания!
Искренно желаю Вам всего хорошего и жду Вашего ответа. Пешков.

17
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

7—10 июля 1895, Самара

Спасибо за книгу и письмо, дорогой Владимир Галактионович!
Я — по обыкновению,— с просьбами к Вам. Буду вести речь о Ашешове. Третьего дня он уехал в Нижний, наверное будет у Вас. Влад. Гал., пожалуйста, нельзя ли его как-нибудь устроить в Нижнем, хотя и не по газетной части? Он — юрист. Возвращаться в Самару ему не следует, здесь он сопьется, сойдет с ума или сотворит какую ни то уголовщину. У него — семейная драма возмутительно скверного и тяжелого характера. Жить в одном городе с женой, которую он до бешенства любит, и с человеком, который ее отнял,— это, согласитесь,— не по силам такому пылкому малому, как он, Ашешов. Пожалуйста, похлопочите о нем — он, право, заслуживает этого — ценный, живой человек. Он молод и мало серьезен — но это пройдет, если он уцелеет.
Затем — не спросите ли Вы ‘Русскую мысль’ — пойдет моя ‘Ошибка’ или нет? Спросите, если запомните об этом.
Гусев уехал в ‘Одесские новости’.
Я тоже осенью уеду отсюда. Не знаю куда — но наверное в Нижний же. Мое сожительство с Каминской — печально развалилось. От него осталась только боль в душе и немножко опыта.
Теперь я снова один как перст и снова свободен. Перебьюсь как-нибудь зиму, а весной отправлюсь походить по родине и поучиться.
Потом — стану писать. Ужасно много у меня долгов и мучают они меня — зело. Но думаю, что до осени разделаюсь с ними.
Вы, говоря о моем пессимизме — более чем правы. Он у меня и в жилах всегда был, и теперь все возрастает от газет. Читая много русских газет, необходимо станешь пессимистом. Эти маленькие зеркала жизни — отражают в себе такую массу грязи, дичи, подлости, произвола.
А, впрочем, что я Вам говорю? Вы больше моего знаете русскую жизнь и уже ориентировались в ней. А я — все не могу постичь ее законов. Меня мучает вопрос — есть ли она что-нибудь самостоятельное, оригинальное по сущности своей, а не по форме,— или же это некоторая историческая уродливость, которую в будущем ждет судьба Китая и Индии? —духовное банкротство?
Мне некогда читать — вот мое горе! А страшно хочется учиться и читать. Я верю, что это никогда не поздно.
Пока до свидания! Всего хорошего Вам. Поклоны Вашему семейству, знакомым, спасибо С[ергею] Д[митриевичу] за деньги.

Ваш А. Пешков.

18
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Начало августа 1895, Самара

Уважаемый
Владимир Галактионович!

Как Вы, наверное, уже видели, цензор несколько исправил Вашу статью. Издатель просит меня передать Вам его глубокую благодарность, гонорар на днях высылается.
А, кажется, ‘Самарская газета’ опять накануне инцидента.
Костерин возмущен отъездом Ашешова, оставшегося должным ему более 600 р., и не хочет внять настоятельным просьбам Н[иколая] П[етровича] о немедленном приглашении А. А. Дробышевекого в секретари.
Николай же Петрович и в письмах и в телеграммах упорно рекомендует А[лексея] А[лексеевича] и указывает на упадок газеты, говоря, что в ней уже начали помещаться ‘позорные’ корреспонденции. Редактирую газету я, и таким образом вина в помещении таких корреспонденции — падает всецело на меня.
Я бы попросил Вас, Вл. Гал., обратить Ваше внимание на корреспонденцию из Орска, при сем прилагаемую.
Автор ее, некто Матов, наверное будет у Вас,— если уже не был,— он просил редакцию объявить его имя аптекарю Тицнеру, который запросил редакцию о нем, готов судиться и надеется на суде разоблачить Тицнера и Ко.
Мне очень жаль, что Н. Пет. поступает со мной не по-товарищески,— право же, я сильно симпатизирую ему, мы расстались друзьями, когда он уезжал, то я взял с него слово, что он укажет мне промахи в газете, затем дважды писал ему в Нижний, прося об этом же,— он не ответил мне ни разу и несколько раз резко заявлял Костерину, что газета ведется не ровно и пригласить Дробышев[ского] необходимо скорее.
Нужно бы мне говорить о всем этом, ибо я полагаю, что я ближе к Н. П., чем Костерин,— он человек не нашего поля,— и как ни порядочен, а все-таки в конце концов — купец.
Я, право, не знаю, что мне теперь делать — Костерин имеет о А. А. очень нелестное мнение как о газетчике.
В этом виноват Н. П., сам отрекомендовавший А. А. как человека ‘вялого’ и ‘тяжелого’ и теперь так настоятельно рекомендующий его. В этом противоречии Кост[ерин], очевидно, подозревает что-то нелестное для Н. П.
Я же стою в очень трудном и смешном положении.
Редактировать газету я не способен, о чем уже и заявил Кос[терину], но принужден, ибо кроме некому. Работы много, и я очень утохмляюсь.
Мои доказательства, что я ближе и лучше Н. П. знаю Дробыш[евского],— в глазах Кост[ерина] не имеют веса, он не верит в мое знание людей (в чем он и прав) и, кажется, подозревает и меня в какой-то хитрой механике, якобы подводимой под него мною совместно с Н. П.
Ото всей этой канители у меня заплуталась голова в целой паутине неприятных противоречий, и я теряюсь.
А тут еще К[остерин] настоятельно предлагает мне 125 р. за ‘Очерки’ и ‘Между прочим’ и просит скорейшего ответа.
Мне остается сделать вот что: обратиться к Вам с такой горячей просьбой.
Будьте добреньки, В. Г., дайте Костерину письмом рекомендацию А. А. Др[обышевско]го. Ваш авторитетный голос подействует на него, А. А., несомненно, оправдает Ваш отзыв о нем, и ‘Сам[арская] газ[ета]’ станет на твердую почву.
В интересах ее, по моему мнению, имеющей все задатки для того, чтоб стать лучшей газетой Поволжья,— я попросил бы Вас поспешить с исполнением моей покорной просьбы, буде Вы найдете возможным исполнить ее. Я же, поистине скажу, боюсь этого заведования,— это дело, на которое у меня не хватит пороха.
Я даже не умею объясняться с разными господами, вроде ‘советников правления’, вице-губернаторов и пр. ужасных существ.
Цензор вынимает из моих писаний ребра, и получается какая-то густая и нелепая каша из разных плохо связанных мыслью слов.
Я чувствую, что порчусь.
Повторяю мою просьбу, В. Г., и очень прошу Вас, дорогой, поскорее ответить мне.
Кланяюсь Вашей семье и знакомым.
Что Н[иколай] П[етрович] был у Вас?
Ну, как он Вам понравился? Скажите, это очень интересно.
Помните, я писал Вам, что он молод? Не так ли?
А все-таки, знаете, я чувствую себя обиженным им, и, право, мне будет трудно встретиться с ним, если это должно случиться скоро.
До свидания, В. Г.
С нетерпением жду ответа.

Искренно уважающий Вас
А. Пешков.

Не можете ли Вы, кстати, сообщить, какова эта Шеррова ‘История всеобщей литературы’, издаваемая в Питере?
И сообщить мне какой-либо источник по истории монголов — кроме Боядур-Хана. Очень интересны эти монголы.

А. Пеш[ков].

Об обидах моих не говорите Н[иколаю] П[етровичу], пожалуйста. Очень прошу об этом потому, что он не умеет извиняться, а будет оправдываться.

19
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

7 августа 1895, Н.-Новгород.

Многоуважаемый Алексей Максимович.
Не могу я как-то ничего разобрать в делах ‘Сам[арской] газеты’. С Ашешовым я был знаком и ранее, теперь познакомился ближе. Он мне очень нравится,— человек живой и очень симпатичный. Разумеется, потеря его для ‘Сам[арской] газ[еты]’ очень чувствительна, но ведь мне казалось, что это было необходимо и неизбежно. Это я заключал даже и из Ваших писем ко мне. Теперь же в Вашем письме звучит как будто осуждение за то, что он уехал. Он мне говорил еще вчера (до получения мною Вашего письма), что от Вас здесь не получил ни строчки. Значит, не повинен он и в том, что Вам не отвечал. Я знаю, что он писал Костерину, и не думаю опять, чтобы это можно было поставить ему в вину. Ведь предполагалось вперед, что Вы остаетесь редактором временно. Он на это так и смотрел и вовсе не в укор Вам писал об ошибках. Это просто было подтверждение необходимости заменить временное положение постоянным. Я знаю, что он относится к Вам очень хорошо и с большой симпатией даже и в самую минуту, когда писал Костерину, и одной из целей этого письма было — вывести и Вас из тяжелого положения. Вы и сами пишете, что оно тяжело. Что в газете стали появляться промахи — это верно. Корреспонденцию, которую Вы прислали, я читал ранее и откровенно сказал Матову, что она непозволительна. Это указание на то, что ареопаг собрался, ‘Когда архиерей служил литургию’, эти Иосели и Янкели, эти указания на Я., недавно симпатизировавшего Пороховщикову,— все это тон и очень дурной, и совершенно нелитературный, который следовало бы оставить в исключит[ельное] владение ‘Моск[овских] листков’. Матов указывает, что архиерейская служба в Орске — просто обозначение времени. Но это может быть так в Орске, а на столбцах ‘Сам[арской] газеты’ выглядит совсем иначе: архиерей священнодействует, а жиды злоумышляют. При нашем положении прессы, когда многое говорить нельзя, нужно быть особенно осторожным в том, чего говорить не следует, и вот почему и часть публики и в особенности люди, к прессе причастные,— так внимательны к подобным промахам. Вы конечно не обидитесь, если я добавлю, что, по моему мнению, да и не по моему только,— Ваши ежедневные фельетоны особенно нуждаются в редакции. Как Вы, например, не заметили, что несколько строк, простодушно посвященных Скукиным ‘Слово Глаголю’ — есть злейшая сатира на одного из главных сотр[удников] ‘Самарской газеты’. А Вы не только поместили, но тотчас же и сами обработали ‘подвернувшегося’ начинателя, вплоть до обругания ‘сукиным’. За что же? Разве мы с Вами не посылали тоже в первый раз своих рукописей и разве за то, что стихи плохи,— следует ругать, и разве ‘современная’ поэзия характеризуется наивной безграмотностию, не говоря уже о том, что самые стихи вовсе не так дурны, а письмо, хотя бы и стихотворное, Вы не имели никакого права печатать без воли автора. По моему мнению, фельетоны у Вас могут выходить гораздо лучше, чем они выходят, при некоторой сдержанности и осторожном к ним отношении. А это значит, что тем более для ‘Сам[арской] газеты’ нужен поскорее редактор. Ашешов и мне писал еще из Самары, что он слышал, будто Ал[ексей] Ал[ексеевич] человек неуживчивый и тяжелый. Я ему тогда же отвечал, что этого не замечал. У Алексея Алексеевича есть, как и у всякого, свои недостатки. Он вел одно время ‘Волжск[ий] в[естни]к’, а ‘Казанские вести’ поставил вместе с Богдановичем. Правда, ‘[Нижегородский] листок’ и при нем оставался бесцветен, но это потому, что у него не было сотрудников, а сам он более редактор, чем писатель. Думаю, что в ‘Сам[арской] газете’ даже его недостатки будут на пользу: он несколько тяжеловат, а газета в посл[еднее] время стала уж слишком легка,— вот и нужен руль и балласт. Я не понимаю, почему г. Костерин так удивляется перемене мнения Ашешова о Дробышевском. Ведь он судил только по отзывам, а теперь познакомился ближе и мнение переменил. Вот и все. Писать от себя издателю — считаю неудобным: Вам пишу потому, что Вы у меня спрашиваете,— а вообще, что я за авторитет в газетном деле, чтобы навязывать свои мнения людям, меня лично не знающим. К тому же трудно пускать советы в потемки. Я вовсе не поручусь, что у Вас дело пойдет хорошо,— но это уже будет по вине общей. А. А. Дробышевский вовсе не тот человек, который создает газету из ничего. Он очень полезен, при хорошем сотрудничестве, и если Вы с ним не споетесь, то у него без Вас тоже ничего не выйдет. Все будет зависеть от общего желания служить делу общими силами, отложив в сторону сторонние и личные соображения. Тогда, конечно, дело пойдет,— и А. А. внесет в него как раз то, чего недостает теперь: выдержанность и литерат[урную] опытность. Это может быть и должно бы быть. А будет ли,— это очень много зависит и от Вас, так как фактически Вы теперь главный сотрудник газеты.
Затем — жму руку и желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

P. S. Кстати: что это за Богомолов, приезжавший в Самару звать Ашешова в ‘Листок’? Здесь эта личность положит[ельно] возбуждает недоумение.

20
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

10—11 августа 1895, Самара

Редакция ‘Самарской газеты’.
Вы правы, Владимир Галактионович, и я очень хорошо вижу, что без А[лексея] А[лексеевича] или вообще без опытного руководителя я испорчу газету.
Меня никто не понимает и я понемногу перестаю понимать то. что делаю.
Я чувствую себя виноватым пред собой же — это самое главное,— за мои фельетоны. И вообще мне очень тяжело и трудно.
Я совершенно не способен к этой роли — и, право, не знаю, как развязаться с ней.
Уйти, бросив все, я не могу, конечно — это будет подло, а настаивать на скорейшем приглашении А. А.— мне ужасно неловко, ибо Костерин черт его знает как думает о А. А.
Вот в этом-то и виноват Н[иколай] П[етрович] безусловно.
А за себя я обижен на него — это неважно.
Промахи и ухудшение газеты я вижу — но, впрочем, не расскажешь всего этого в письме.
Боюсь больше всего, что я уроню себя в Ваших глазах.
В то же время — я зол, как зверь, и неприличен в полемике с ‘Вестником’, вижу и это.
Но они прямо-таки подлы все.
Сегодня вызову Клафтона на дуэль.
Меня измаяли-таки, и я прямо болен.

Ваш А. Пешков.

21
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

3 октября 1895, Самара

Многоуважаемый
Владимир Галактионович!

Позволяю себе обратиться к Вам с такой покорной просьбой:
У Вашего знакомого А. П. Маликова есть под Самарой 48 десятин земли в общем пользовании с некиим Сергеевым. Сам Маликов, как по собранным мною справкам оказалось, землю свою — 24 д[есятины] — не эксплуатирует и никаких доходов с нее не получает.
Не будете ли Вы столь любезны — не предложите ли г. Маликову сдать эту землю в аренду мне и Дмитрию Сергеевичу Кишкину, одному из членов семейства Позерн, человеку в высокой степени честному и моему хорошему приятелю.
Мы с ним давно уже ищем землю под ферму и огороды, и, м[ожет] б[ыть], г. Маликов облегчил бы до некоторой степени условия аренды ввиду того, что мы оба люди небогатые и страстно [желаем] уйти из жизни города.
За правильность платежа ренты в условленные сроки ручаемся и строго держать свое ручательство — можем.
Будьте же добры, поговорите с г. Маликовым и попросите его — в случае, если бы он пожелал сдать нам свою землю,— изложить условия аренды письмом на мое имя..
Засим мы с Кишкиным приехали бы в Нижний для личных переговоров.
Средства на первоначальные шаги у нас есть и есть кредит.
Очень прошу Вас, добрый Владимир Галактионович, помочь мне в этом деле.
В ожидании Вашего ответа,— с которым просил бы поспешить ввиду конца навигации,— свидетельствую Вам мое искреннее почтение и поздравляю Вас и Вашу супругу с новорожденным.
Поклон от А[лексея] Алексеевича] и Ю[стиньи] И[вановны].
Она приехала и, конечно, Самарой недовольна.
А знаете, Вл[адимир] Гал[актионович], ребята из ‘Вестника’ пустили про меня по городу весьма поганый слух.
Будто бы в бытность мою летом в Нижнем я, говоря с Вами, подорвал в Ваших глазах кредит их и Чирикова и повысил кредит Ашешова.
Глупо это, но обидно. Им верят люди, мнением которых я дорожу. Слух основан на том, что, когда у Вас был Чириков,— Вы приняли его якобы сухо. В этом-то и виноват я. За кого они Вас-то считают?
И как скверно смотрят на меня.
Я не знаю, как мне опровергнуть этот слух. Обидно мне и больно.
Вообще — всё у меня не ладится.
До свидания, Владимир Галактионович!
От души желаю Вам всего хорошего.
И с нетерпением жду ответа от Вас или Маликова.

Ваш А. Пешков.

Самара, 3-го октября
1895
Фирма Прянишникова предлагает мне издать сборник рассказов. Я отказался. Еще рано, я думаю?
Не знаете ли что о Ромасе? Хотя бы его адрес? Буде знаете, прошу — сообщите.

А. Пешков.

22
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

19 октября 1895, Н.-Новгород

Многоуважаемый
Алексей Максимович.

Отвечаю сразу на три Ваших письма потому, что я уезжал (в Елабугу, на процесс вотяков, обвин[яемых] в человеч[еском] жертвоприношении). К сожалению, и сейчас еще не могу Вам передать ответа Маликова,— точного адреса его не знаю, а разыскивать ей-богу сейчас всесовершенно некогда, ибо с утра до вечера, почти не разгибаясь, сижу над составлением отчета о деле мултанцев. Как только увижу Маликова,— переговорю и сообщу о результатах. Сколько мне известно,— земля принадлежит не одному Маликову.
Мой привет Вам и Дробышевскому.

Ваш Вл. Короленко.

19 окт. 1895. Нижний.

23
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

9 или 10 декабря 1896, Н.-Новгород

Уважаемый Владимир Галактионович!
В случае, если ‘Озорник’ окажется неудачным — не дадите ли Вы мне аванс р[ублей] сто? Если Вы видели Сергея Яковлевича, то, наверное, он сказал Вам, что мне нужно ехать в Крым. Пожалуй, что это необходимо, болезнь прогрессирует, силы быстро падают и я едва могу работать.
В декабре, тем не менее, я постараюсь кончить один рассказ, я знаю, более удачный по исполнению, чем посылаемый при этом письме.
А если Вы найдете, что и ‘Озорник’ может быть напечатан — дайте мне тоже р[ублей] сто вперед.
С почтением

А. Пешков.

24
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Конец ноября или 1—2 декабря 1898, Н.-Новгород

Вчера послал Вам мои книжки, уважаемый Владимир Галактионович. Когда-то Вы, давая мне одну из Ваших, сказали при этом: ‘Вот и Вы мне дадите свои, когда они будут’. Они есть, но нет у меня уверенности в том, что они нужны. Поверьте, говоря так, я не рисуюсь — зачем мне это? Я знаю, кого я хуже, знаю, кого лучше, и вообще у меня, быть может, меньше скромности, чем следовало бы. Я хочу только сказать, что с той поры как я прочитал все, что написано мною — мне стало как-то неловко, не то скучно, не то обидно, не то жалко чего-то. Вы, м[ожет] б[ыть], поймете, что это за чувство,— очень оно неприятно и лишает бодрости.
Я назвал себя учеником Вашим,— скажите по душе — Вам не неприятно это? Я думаю — мое бродяжничество по различным журналам произвело на Вас далеко не лестное для меня впечатление. Я не знаю, как Вы теперь ко мне относитесь, но все-таки — Вы были моим учителем и много сделали хорошего для меня, этого я не забыл и не забуду. Крепко жму Вам руку и, в конце концов, думаю, что я служу тому же богу, что и Вы.
Когда я узнал, что Н[иколай] К[онстантинович] написал обо мне — у меня сердце ёкнуло. ‘Вот оно — возмездие’,— подумал я. Оказывается, что и он видит во мне нечто заслуживающее внимания и даже одобрения. Знаете — это хорошо, но мало понятно мне. Я думал, он строже отнесется ко мне.
Переживаю я теперь очень неважные дни, тяжелые, нехорошие думы давят сердце. Обидела меця судьба моя тем, что во-время не дала мне возможности учиться, а теперь отнимает у меня время, нужное для этого.
Простите за кислое письмо, ей-богу,— очень неладно на душе у меня.
Желаю Вам всего хорошего — здоровья, бодрости духа, вдохновения. Кланяюсь супруге Вашей и Николаю Федоровичу и Николаю Константиновичу.
До свидания!

Ваш А. Пешков.

Хотелось бы мне сказать Н. К. что-то очень хорошее, да не умею. Сказать — спасибо? А зачем оно ему? Да и мне не это нужно.

А. П.

Нижний.

25
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Лето 1901, Н.-Новгород

Многоуважаемый
Владимир Галактионович!

Не будете ли Вы добры помочь Антону Феликсовичу Войткевич в приискании какой-либо работы? Он служил у нас в земстве заведующим дорожным отделом, но весною был арестован и после трех месяцев тюрьмы потерял право жительства в Нижнем. Человек очень трудоспособный и хороший.
Кланяюсь Вам и семейству Вашему.

А. Пешков.

26
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

14 марта 1902, Полтава

14 марта 1902.

Многоуважаемый
Алексей Максимович.

Пишу Вам по двум поводам. Первый состоит в том, что в Полтаве задумали издать сборник в память Гоголя на русском и малорусском языках. Меня просили обратиться к Чехову и к Вам с просьбой — прислать что-нибудь небольшое, касающееся хорошо знакомого Вам юга (малороссы особенно вспоминают ‘Ярмарку в Голтве’ и питают надежду, что Вам нетрудно будет найти что-нибудь прямо подходящее к предмету сборника, предмет этот — жизнь Малороссии во всех ее проявлениях). Срок присылки статей — до 1 ноября. Очень просят ответить несколькими словами (на мое имя) — можно ли рассчитывать на небольшую вещицу от Вас.
Теперь другое дело, с коим обращаюсь к Вам уже в качестве ‘издателя журнала ‘Русское бог[атство]’. Вы, вероятно, знаете, что издательство это лично для меня чистая фикция, приносящая мне, однако, тысячи разнородных терзаний. В числе последних есть и такое: мои товарищи по журналу, огорченные тем, что у нас не появляетесь ни Вы, ни Чехов,— винят в этом меня. Не знаю, правы ли они и в какой мере. Знаю только, что самого меня это очень огорчает (уже не только в качестве ‘издателя’, но и как Короленко), и я очень желал бы видеть в ‘Русск[ом] богатстве’ Ваше имя. Я слышал, что прежде у Вас было какое-то обязательство относительно ‘Жизни’. Теперь оно уже не существует. Хочется думать, что никаких специфических причин не появляться в ‘Р[усском] бог[атстве]’ у Вас нет.
Как Вы себя чувствуете в Крыму? Я наконец в Полтаве избавился от своих бессонниц, и вообще здесь — ничего. Зимы, правда, скверные, лета — жаркие до духоты. Но очень хороши весны и очень недурны осени.
Прочел в телеграммах о ‘кассации’ выборов. Ничего пока не понимаю и тотчас написал в П[етер]бург, прося разъяснения. Во всяком случае — ясно одно: сущность почетного выбора — в самом выборе. Ни чинов, ни жалованья, ни обязательств он за собой не влечет, а факта избрания ничем уничтожить нельзя. Удивительная ‘кассация’!
Жму Вашу руку и желаю всего хорошего. Передайте мой поклон Вашей жене.

Ваш Вл. Короленко.

Адрес мой: Полтава, Александровская ул., д. Старицкого.
P. S. Чтобы покончить с вопросом (о сотрудничестве), прибавлю, что относит[ельно] гонорара Вы сообщите сами, сколько Вам платят другие журналы. Рукопись, конечно, буде надумаете,— следует посылать в редакцию, но ответьте, пожалуйста, возможно скорее по приложенному выше адресу — мне.
P.P.S. Еще одна просьба: сообщите мне, пожалуйста, что это за дознание, под коим Вы состоите, когда оно началось, когда и в какой форме Вам об этом объявлено, предъявлялись ли какие-нибудь обвинения? Простите этот — тоже своего рода допрос, но с моей стороны это не праздное любопытство. Если не трудно,— письмо пошлите заказным.

27
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

После 17 марта 1902, Олеиз

Многоуважаемый Владимир Галактионович!
Относительно сотрудничества в ‘Р[усском] б[огатстве]’. мною дано слово Н. Ф. Анненскому и Н. К. Михайловскому еще весной. Слово это я не выполнил потому лишь, что за все лето и зиму не написал ни строки. Несомненно, что этим летом я напишу что-то и, разумеется, пришлю ‘Р. б.’.
Я был арестован 16 апрели, при аресте прокурор объявил мне, что я обвиняюсь по 1035-й ст. Ул[ожения] о нак[азаниях] ‘в сочинении, печатании и распространении воззваний, имевших целью возбудить среди рабочих в апреле или мае текущего года противоправительственные волнения’. Это — буквально из постановления об аресте. При обыске у меня ничего не найдено, на допросах — несмотря на мои неоднократные, настоятельные требования — вещественных доказательств вины не было предъявлено. И, несмотря на то, что в постановлении об аресте прямо сказано ‘обвиняюсь’,— прокурор Утин в ответ на требование предъявить мне ‘вещественные доказательства’ ответил: ‘Мы не обвиняем вас, а подозреваем’. Противоречие это,— равно как и отказ предъявить веществ[енные] доказат[ельства],— отмечено мною в протоколе допроса.
Затем, конечно, предъявлено обвинение по 250-й ст., но факт моего знакомства с лицами, арестованными и привлеченными одновременно со мною по этой же статье — не установлен. Вот и все.
Допрашивали еще по поводу сходки в соединенном клубе и составления петиции об амнистии студентов, отданных в солдаты. Признал, что сходка была устроена по моей инициативе и что петиция писалась мною. Как то, так и другое — не верно, о чем жанд[армское] упр[авление], оказывается, знает.
Кланяюсь Вам и крепко жму руку.
Прилагаю копию документа, присланного на мое имя. от таврического губернатора, и мой ответ.

А. Пешков.

28
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Октябрь 1902, Москва

Уважаемый Владимир Галактионович!
Не мне убеждать Вас в том, что отказ группы московских защитников от защиты в Валках имеет огромное общественно-воспитательное значение.
Из рассказа Малянтовича Вы увидите, что и наши власти смотрят на этот отказ так же, то есть что он смущает и обескураживает начальство, все выше поднимая волну общественного протеста против беззакония.
За себя и от лица московских адвокатов я убедительно прошу Вас, В. Г., повлиять на Н. П. Карабчевского и всех несогласных с умной тактикой москвичей в том смысле, чтобы Караб[чевский] и другие приняли эту тактику.

Искренно уважающий Вас
А. Пешков.

29
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

15 апреля 1909, Полтава.

Дорогой Алексей Максимович.
По старой памяти позволяю себе рекомендовать Вашему доброму вниманию Михаила Михайловича Коцюбинского, талантливого украинского писателя и моего знакомого. По состоянию здоровья ему тоже придется жить на Капри, и он просит меня облегчить ему знакомство с Вами.
При этом случае шлю Вам привет и пожелания всего хорошего.

Вл. Короленко.

15 апр. 1909 Полтава, М. Садовая, 1.

30
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

19 августа 1910, Хатки

19 августа 1910.
Дорогой Алексей Максимович.
Меня просят написать Вам по следующему поводу. Возникла мысль дать при газете ‘Речь’ полоску, посвященную смертной казни. Предполагается лишь несколько (5—6) заметок, по возможности коротеньких, лапидарных (афоризм, коротенькое рассуждение, небольшая картинка). Инициаторы обратились к Толстому, обращаются (через меня, как видите, хотя я не инициатор) к Вам, будет еще Андреев, Репин и я. Не знаю, кто еще, да и будет ли еще кто, кроме названных выше.
Я, как Вы, может быть, знаете, в ‘Речи’ не сотрудничаю, и наш журнал с нею часто полемизирует. Но я считаю, что вопрос о смертной казни выходит за пределы наших споров, и я, право, был бы душевно рад, если бы Вы присоединили свое имя к этой маленькой противусмертнической литературной демонстрации. Нужно, необходимо шевелить этот вопрос, чтобы не создавалась привычка. Во всяком случае ответьте, пожалуйста (мой адрес ниже).
Читал в газетах, будто Вы делаете некоторые шаги, чтобы вернуться на Волгу. Правда это? Что тянет,— этому верю. Я вот живу в Полтаве (летом — в деревне), и то часто еще снится Волга.
Посылаю Вам мою последнюю книжечку и желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

Мест. Сорочинцы (Полт. губ.)
Дер. Хатки.

31
M. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Конец август 1910, Капри

Дорогой Владимир Галактионович!
Принять участие в протесте — не могу.
Вы пишете: ‘вопрос о смертной казни выходит за пределы наших споров’ — да, сегодня — выходит, а — завтра? Споры наши не однажды еще превратятся в смертные драки, и думаю, что организаторы сегодняшнего протеста — дайте-ка им власть! — преусердно будут избивать побежденных. Уж если в наши дни гг. Гершензоны вопиют о пользе штыков — представляю я будущее! А гг. Гершензонов и иже с ними красноречием не одолеешь.
В частности же, поведение ‘Речи’ в деле с ‘Современным] миром’ — внушило мне к этой газете нехорошее чувство. Слишком много политики в этой газете, и слишком торопится она наплевать на демократию.
Никаких ‘шагов’ к возвращению домой я, конечно, не делал и не намерен сделать: письмо, явившееся в газетах, такой же апокриф, как и моя беседа с итальянским королем. На Волгу я, в свое время, насмотрелся, помню ее — хорошо. А тому, что вижу здесь, нарадоваться не могу. Хорошо, дорогой В. Г., до жгучих слез зависти хорошо! Красив и трогателен процесс внутреннего объединения Италии, как он наблюдается у простонародья, в беседах эмигрантов у дверей пароходных контор, в разговорах крестьян в кантинах. У нас Ниж[ний] о Полтаве только то и знает, что она где-то ‘в хохлах’, а здесь, где история каждого города — сказка, людям легко друг друга познавать.
Не пришлете ли Ваши книги в библиотеку русской колонии Неаполя? Здесь свыше сотни студентов учится, да еще разного народа — куча. Книги читаются нарасхват, кое-что переводится и охотно принимается газетами.
Пользуясь случаем, посылаю Вам ‘Шпиона’, в России он не допечатан. А Вас просил бы прислать ‘Записки современника’ — очень хочется иметь эту книгу из Ваших рук, нравится она мне.
Искреннейше желаю Вам, В. Г., всего лучшего. Авдотье Семеновне — почтительно кланяюсь.
Не сетуйте на меня за отказ мой — болею мучительной жалостью к родине, но жалость эта перекипает у меня в злость.
Еще раз — всего доброго!

А. Пешков.

32
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

28 октября 1910, Полтава

28 окт. 1910,
Полтава, М. Садовая, 1.
Дорогой Алексей Максимович.
Только недавно я вернулся в Полтаву и теперь могу исполнить Ваше желание относительно ‘Моего современника’. Очень рад, что он Вам понравился.
Относительно того литературного предприятия, о котором Вам писал, кажется, могу сообщить, что оно все-таки состоится, хотя Ваш отказ нанес первоначальным предположениям большой удар. Взгляд Ваш и Ваше настроение понимаю, но согласиться не могу. У меня в этом отношении другая точка зрения. Что тотчас после разрешения политического вопроса выступят другие, которые должны будут из недавних союзников сделать врагов,— это, конечно, верно. Вот и Бриан нарушил право рабочих на стачку. Однако нельзя сказать, что Франция не двинулась дальше России. Мы вынуждены бороться за аксиомы, они прокладывают пути новому праву. Вот затем, чтобы впоследствии иметь возможность вступить в борьбу на новой почве и по совершенно новым вопросам — стоит вступать в союзы с будущими противниками.
Я, впрочем, говорю тут о своем настроении. Лично ни к какой партии я не примкнул и считаю такое положение для писателя самым удобным. Перу есть где поработать и вне партийных рамок.
Обнимаю Вас и желаю всего хорошего. Что касается здоровья, то теперь это пожелание уже запоздалое? Ведь Вы совсем здоровы?

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Книгу Вашу получил. Большое спасибо. Я ее в полном виде действительно еще не читал.
Хотя Вы и не пошли на призыв, но я все-таки очень рад, что по этому поводу мы опять с Вами, дорогой Алексей Максимович, перемолвились словечком-другим. Может, это будет и не последний раз. Мало я езжу за границу, а то бы завернул на Капри. А беда Вам, я думаю, от путешествующих любопытных россиян.

33
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

3 или 4 ноября 1910, Капри

Дорогой Владимир Галактионович!
Получил книгу и доброе Ваше письмо — спасибо Вам! Очень тронут словами ‘понимаю настроение’. Не обладая способностью формировать мысли достаточно кругло и точно, опасался, что написал Вам резко, угловато,— это всегда бывает со мною, когда волнуюсь. А мне было тяжело отказаться от приглашения Вашего.
Я, однако, возражу на Ваши слова ‘мы вынуждены бороться за аксиомы’, возражу не для того, чтоб спорить, а просто — чтоб сказать Вам, чем болит душа.
Необходимость снова строить широкую демократическую платформу — это ли не аксиома?
А ‘Речь’ становится все более антидемократична, это подчеркнуто не одним только выпадом ее против ‘Совр[еменного] мира’.
Революция не удалась вследствие недостатка в стране культурной энергии — аксиома?
Но разве нигилисты вроде Изгоева… и т. д. могут способствовать развитию и накоплению энергии культурной — ясному сознанию обществом своих прав, целей и приемов борьбы? Перестроить Русь на западно-мещанский лад — стремление умное и, конечно, время успешно заботится об этом. Но когда видишь, как грубо, торопливо и цинично помогают ему люди — невольно бесишься. Тактика старая: тяп, ляп — корабль! И это не соединяет людей, а расталкивает их.
Я — не догматик, мне кажется, а партиец я — плохой. Я вижу, что необходимо дружно ‘начинать сначала’, и вижу, что все, по-старому, толкутся на своих утоптанных местах.
Народа русского здесь бывает много, это верно. И очень разнообразный народ: купцы, офицеры, матросы, об эмигрантах не говорю, да они и не интересны: больные всё и невыносимо злы. И ничему не учатся, что не мешает им рассматривать себя, как умнейших людей мира, кои призваны всех поучать идеальнейшей политике.
Вот купец — любопытен! А зачем он является сюда из Астрахани, Богородска, Рыбинска — плохо понимаю! Один — скупает старые греческие иконы, другой продает дубовую клёпку, третий — просто ‘гулять приехал’… но как-то не верится в эти цели, уж очень широко любопытство. Конечно — творят множество анекдотов, ибо — без языка путешествуют.
Один эдакий смотрел, как спускали броненосец в Кастелла-маре, увидал поблизости короля и очень удивился: ‘Один? Без конвою? Ай, ай, ай! Скажите, какой храбрый! А мал ростом, маловат!’
Потом помолчал, подумал и, одобрительно качнув головой, заключил наблюдения:
— ‘Ну, ничего. Пускай живет!’ И — вздохнув: ‘Что ж — жизнь здесь простая!’
Много бывает художников, среди молодежи есть редко талантливые люди, напр[имер] — Бродский. Вот если б вы весною заглянули сюда — он написал бы Ваш портрет. Не удастся ли вам? То-то бы хорошо было!
У меня недурная библиотека, есть хорошие книжки по русской истории, по литературе, фольклору, новая беллетристика вся.
Вот, между прочим, иллюстрация русской ‘культурности’: я купил здесь в лавочках букинистов за гроши кучу русских книг, из них многие с автографами авторов: Хвостова, Лихачева и других. ‘Разрядные дьяки’ Лихачева издана в 300 экз., стоит 5 р. и, неразрезанная, куплена за 30 сен[тов].
Приезжают люди и — всё жалуются на тяжкое житье и всех ругают, а мне их ругать хочется. А то — похвастается человек: ‘Лексей Максимач, а мы набережную-то все попрежнему кульем укрепляем! Как половодье — так и давай кулье с землей валить! Сколько денжищ истратили — беда!’ И — улыбается при этом!
Из среды эмигрантов-рабочих вырабатываются интересные люди: не редкость встретить человека, который обошел пешком всю Европу, был во всех музеях, знает два, три языка. Серьезен, скромен, в суждениях осторожен. Попросит найти ему работу, поработает и — снова в путь! Денег не берет, если и предложишь.
Студенты русские в массе — очень печальное явление: Россией не интересуются, газет — не читают, хотя возможность есть, учатся — по отзывам итальянцев — плохо, много пьют вина и нехорошо относятся к людям, приютившим их. И отношение итальянцев к ним с каждым годом становится все хуже.
Интеллигентные люди, приезжая сюда, ругают Толмачева и подобных ему, но — как-то по обязанности, ругают молодых литераторов, но — кажется, из лести. Спросишь: а читали Алексея Толстого? Некоторые, полагая, что речь идет о поэте — очень удивляются, и почти никто не читал.
И всегда от приезжих из России веет чем-то тяжелым, наводящим уныние.
Читали Вы ‘У последней черты’? Я не люблю Арцыбашева, он — талантлив, конечно, но мне кажется не умным и болезненно злым. Эта повесть окончательно убила во мне остатки интереса к нему: франт, но — весь в чужом! Нахватал у Толстого, у Достоевского — знает, где взять! — Но берет рукою грубой, тяжелой, все искажает, мнет и, кажется, делает это только для того, чтобы перелеонидить Андреева в пессимизме. Тигр из мехового магазина.
Мне очень нравится ‘Деревня’ Бунина, очень мужественно сделано, с большим знанием быта, крепким языком.
Пришли газеты, прочитал о привлечении Вас к суду,— эдакая мерзость! За что: за Вашу статью? За Табурина? Или — по совокупности? Статья Ваша отправлена в Милан для издания на итал[ьянском] языке. Было бы хорошо, если б Вы сейчас же прислали два, три оттиска — необходимо послать в Англию, Герм[анию], Францию.
Разрешите ли Вы организовать протест, если дело дойдет до суда? Прошу ответить скорее. И можно ли будет присоединить к имени Вашему имена Елпатьевского, Тана?
Крепко жму Вашу руку, желаю доброго здоровья, мой привет семье.

А. Пешков.

Здесь ужаснейшая погода: вот уже несколько дней дует ветер с силою урагана, ломает деревья. Пароход из Неаполя не приходит дня по два, почта страшно запаздывает, есть слух, что на севере снова большие несчастия. По телефону известили, что в Toppe дель Греко сорванными с крыш черепицами и листами железа убиты люди.

34
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

21 февраля 1913, Капри

Дорогой и уважаемый
Владимир Галактионович!

Позвольте представить Вам доброго моего товарища Александра Николаевича Тихонова.
Он обратится к Вам с делом, в сочувствии и помощи которому Вы, я уверен, не откажете.
Может быть, нам удастся положить это маленькое дело первым камнем в основу широкого культурного предприятия, но и в том виде, как оно ныне задумано, я считаю его очень важным, очень нужным.
Мне кажется, что, выслушав Тихонова, Вы согласитесь со мною. Это страшно обрадовало бы меня и сразу придало бы предприятию нашему желаемый характер.
Как здоровье Ваше? И — уж позвольте спросить,— правда ли, что Вы решили возвратиться к художественной литературе? Простите за смелость, но — как это было бы хорошо для современного читателя, задерганного, запуганного базарным и лубочным ‘модернизмом’.
Это был бы праздник для всех, кому дороги прекрасные традиции настоящей русской литературы, в которой Ваше имя горит таким благородным огнем.
Вы извините меня, Владимир Галактионович, я говорю от души, очень она стосковалась по простому слову такого художника, как Вы.
Кланяюсь Вам, сердечно желая всего доброго.

А. Пешков.

6.III.913,
Капри.

35
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

23 мая 1913, Капри

Дорогой и уважаемый Владимир Галактионович!
В. Гнатюк, украинский этнограф, один из редакторов юбилейного сборника в честь Ив. Франко и друг M. M. Коцюбинского, просит известить Вас о следующем: редакция сборника в честь Франко, членом которой был и M. M. Коцюбинский, поручила ему просить Вас. об участии в сборнике. M. M. не известил редакцию, сделал ли он это, но мне помнится, что в бытность свою на Капри последний раз M. M. говорил, что он писал Вам об этом. Ныне Гнатюк желает, чтоб я напомнил Вам обо всем этом, что и делаю.
В его письме ко мне есть такое место:
‘Покойный М. М. передавал мне, что В. Г. Короленко имеет какие-то работы по-украински, как было бы всем нам радостно, если б он прислал одну из них’.
Далее Г[натюк] сообщает, что из русских сотрудников сборника прислали рукописи для него академики Шахматов и Ф. Корш. Просят об участии в деле этом, кроме Вас — Ив. Бунина, которому я написал уже и обещание которого дать стихи — имеется. Я тоже послал рассказ.
Вчера ночью, В. Г., прочитал я ‘Турчин и мы’,— вещь многозначительную и очень грустную. Не примите за комплимент и любезность: как зорко видите Вы темные пятна славянской психики, как верно Вы пишете о ней. И как, должно быть, тяжко чувствовать столь остро душевную болезнь своего народа!
Почтительно кланяюсь Вам, В. Г., крепко жму руку Вашу.
Будьте здоровы!

А. Пешков.

5.VI.913.
Адр[ес] Володимера Гнатюка:
Львов-Лемберг, ул. Супинского, 31.

36
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

10 июня 1913, Хатки

10 июня 1913.
Дорогой Алексей Максимович.
Отвечаю Вам из деревни, Полтавской губернии, куда на -днях переехал из Полтавы, в которую тоже на днях вернулся из Питера. Двадцать семь верст от железнодорожной станции, одиннадцать верст от почты…
Я был очень рад получить от Вас известие, но, к великому моему сожалению, из моего участия в сборнике в память Франко едва ли может что-нибудь выйти. Прошлый год для меня был очень труден и очень тяжел. Товарищи частию сидели в крепости, Анненский весь год прохворал. Я почти безвыездно (даже летние месяцы) жил в Питере и очень устал. В заключение Анненский вернулся из-за границы и умер. Потом умер зять (Лошкарев,— Вы, может, помните его по Нижнему). В конце концов и я захворал, довольно серьезно. А так как устроить полный отдых не сумел,— то болезнь затянулась. Теперь я попал в деревню с строжайшим предписанием врачей — отдохнуть если не абсолютно, то основательно. Абсолютно нельзя,— есть вещи неотложные, но их приходится (я это чувствую) свести до минимальных размеров. Ввиду этого я решительно не в состоянии брать на лето какие бы то ни было обязательства сверх тех, какие уже лежат на мне поневоле.
Вам говорили, будто у меня есть готовый рассказ, да еще на украинском языке. Это неверно. Раз я сделал запись со слов одного из здешних своих соседей. Но это именно сырая запись, материал для рассказа, а не самый рассказ. Украинским языком я не владею. Понимаю все, но Вы знаете, что значит владеть языком в художественном произведении. Образ, мысль являются в мозгу одновременно со словом. А мне приходится перетаскивать это с русского языка, и слова не только не являются сразу, но порой не приходят совсем. Могу еще кое-как представить себе говорящего мужика и кое-как передать его речь, но свое, то, что от себя,— решительно не выливается в эту форму. Дело в том, что я в детстве и юности говорил по-польски и по-русски. По-украински не говорил никогда и никогда по-украински не думал. Пробовал здесь, просто даже из любопытства, и вижу, что ничего не выходит. Не хочу поэтому и заигрывать с украинской литературой, делая вид, что могу писать по-украински.
Итак — готового нет. Вы знаете, что я вообще пишу мало, и наскоро написать что-ниб[удь], новое, особенно теперь, при состоянии моего здоровья,— наверное не успею.
Не могу припомнить, чтобы покойный M. M. Коцюбинский писал мне о сборнике. Впрочем, если письмо попало в мою питерскую страду, то я мог и забыть. Однако — едва ли.
В наших газетах появилось известие, будто в августе Вы возвращаетесь в Россию. Правда? И куда? В Петербург или на Волгу?
Спасибо Вам за доброе слово о ‘Турчине’ и ‘о нас’… Оно порадовало меня тем, что, значит, видно же то главное и задушевное, что я хотел сказать. Ни в одном из газетных отзывов этого главного не отметили,— той двусторонности нашего гражданского и политического миросозерцания, которая коренится в нашей идеологии власти и в наших представлениях о воле. Власть азиятская, воля — степная. Азиятская власть еще осталась, степной простор и мираж степной воли исчез. Думбадзе на всей своей воле палит среди города из пушек, а наиболее предприимчивая и, пожалуй, даровитая часть народа вздыхает о прошлом и мечется, отыскивая фантастические беловодские царства и вольные, никем не занятые земли.
Крепко жму Вашу руку. Мой привет Катерине Павловне. Авдотья Семеновна тоже шлет поклон.

Ваш Вл. Короленко.

Мой адрес: Мест. Сорочинцы (Полт. губ.), дер. Хатки.
Господину Гнатюку тоже напишу неск[олько] слов.

37
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

11 июля 1913, Капри

24/VII. 13.
Весьма грустно знать, что Вам нездоровится, дорогой Владимир Галактионович, и грустно, и досадно. Я — тоже заболел и, кажется, основательно на сей раз: кашель, изнуряющий пот по ночам и все прочее, что полагается при этом. А тут еще — отчаянная погода: пятый день — сирокко, нервы натянуты до того, что руки дрожат.
‘Ты — на гору, а бес — за ногу’,— я действительно думал в августе ехать в Россию, но, кажется, это не удастся мне,— помешает нездоровье. Хотя — еще посмотрим!
‘Турчин и мы’ — очень волнующая вещь,— здесь, на Капри, она возбудила большие, весьма поучительные, беседы, здесь публика живая, хорошо чувствующая и — до некоторой степени — подготовленная к вопросу, столь ясно поставленному Вами. Люди всё молодые, есть даровитые парни, как, например, Иван Егоров Вольнов, орловский мужик, автор ‘Повести’, которую он Вам, кажется, послал.
И если послал, а Вы ее прочитали,— то позвольте мне просить Вас, Владимир Галактионович: напишите Ивану Егорову в нескольких словах Ваше мнение о недостатках повести! Вольнов — парень упрямый, работающий, к нему можно предъявлять требования высокие, это будет полезно ему. Посылаю Вам три мои книжки. ‘Проходящий’ — Ваше слово из рассказа ‘Река играет’,— это любимый мой рассказ, я думаю, что он очень помог мне в понимании ‘русской души’ — души тех людей, которые, год поработав,— десять лет отдыхают в грязи и всяческом хаосе. Говорят, я довольно удачно читал рабочим реферат, темой которого была роль Тюлина в русской истории,— у меня вышло так, что и Минин, и Болотников, и Пугачев — все Тюлины! Что поделаешь? ‘Не факты из законов, а законы из фактов’.
На днях получил очень постыдную книгу: ‘Десятилетие ресторана ‘Вена’. Литературно-художественный сборник’. Это — нечто вроде ‘Календаря писателей’, но, пожалуй, еще пошлее. Сколько бесстыдников развелось на Руси,— жуть берет!
И когда думаешь — надо ехать домой, то первым вопросом является: ‘А как ты встретишься с этими?’ Отчаянно неловко будет.
Посмотрел я литературу ‘эгофутуристов’, и, на мой взгляд, это прежде всего — неискренно, это — холодный расчет нигилистов, желающих во что бы то ни стало обратить на себя внимание и пожевать кусочек — хоть маленький! — сладкого пирога славы.
В то время, как у нас балуются и скандалят, здесь непрерывно идет большая культурная работа. Крайне интересно следить, как быстро растет внимание юга Италии к России,— внимание умное и всестороннее. В его основе лежит, конечно, экономический интерес — нужда в дереве, хлебе, угле, в развитии транспортного судоходства, но вместе с этим растет и общий интерес к России.
Затеяли мы на Капри русско-италийскую библиотеку,— видели бы Вы, как любезно снабжают ее книгами различные официальные учреждения — министерства, парламент, ученые общества и т. д.— даже неловко: присылают многотомные дорогие издания, а мы, пока, не можем соответствовать, и библиотека очень мало — русская. Затеваем два сборника: на итальянском языке ‘Русские об Италии’, на русском — ‘Итальянцы о России’.
Здесь — вообще — хочется работать, и, если бы были более привычны к этому прекрасному занятию, можно бы сделать много. Но привычка к работе у нас слабо развита, и гораздо охотнее мы ссоримся, спорим и вздорим.
Сейчас здесь — русские экскурсанты, каждую неделю бывают две экскурсии, по 50 человек с лишком. Люди — со всех концов России, преобладает народ среднего достатка, народные учителя — в меньшинстве, иногда на всю группу их 5—6 человек. Всю эту публику я вижу и — вижу: сильно изменился русский человек! И нехорош главный признак изменения, ибо это — общее всем понижение социального интереса, социального чувства. В Риме эскурсантов водит по музеям некто Грифцов, автор бездарной книжки ‘Три мыслителя: Мережковский, Розанов, Шестов’. Он говорит сырым русским людям, что Рафаэль — бездарен, Венера Капитолийская — урод и прочее, что ныне принято. Слушают и восхищаются: как смело, как ново! А одна дама в лиловых чулках, строго поглядев на меня в какой-то очень большой и уродливый лорнет, спросила кислым тоном:
— Вы все еще не вылечились от этих социализмом? Петербургская учительница любезно осведомилась:
— Вы еще пишете или уже — перестали?
Есть, разумеется, очень живые фигуры, очень интересные люди, но — они скромны и мало заметны. Конечно — в каждой группе свой шпион, все это знают, все его боятся, благоразумные люди шепотом предупреждают, что нужно быть осторожнее в речах, иначе — ‘узнают, и — дело погибнет’. Дело же поставлено дорого, плохо и утомительно. Отмена общего паспорта совершенно лишила народ[ных] учителей возможности принимать участие в экскурсиях. И все это очень злит, возмущает.
Вот как расписался,— Вы извините меня! Сердечно желаю доброго здоровья. Кланяюсь Евдокии Семеновне.
Всего, всего хорошего!

А. Пешков.

38
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Около 15 июля 1913, Капри

Владимиру Короленко
Россия. Полтава. Сорочинцы
деревня Хатки
[Телеграмма]

Приветствуем Вас день рождения вашего славный наш учитель душевный друг наш. Будьте здоровы. Алексей Золотарев, Иван Вольнов, Леонид Старк, Олигер, Лоренц, Сперанский, Малиновский, Малиновская, Шрейдер, Фидлер, Пешковы, Дмитриева, Астров.

39
M. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Начало декабря 1915, Петроград

Многоуважаемый
Владимир Галактионович!
‘Русское о[бщест]во изучения жизни евреев’, предполагая издать сборник исторических и литературных произведений под общим титулом ‘Евреи на Руси’, почтительно предлагает Вам: не соблаговолите ли Вы принять участие Вашим трудом в беллетристическом отделе.
Желательно, чтобы Вы поделились с русским читателем результатами Ваших наблюдений над жизнью евреев в России.
Срок представления рукописи — к 1-му февраля.
Гонорар — Вы назначите сами.
Примите мой сердечный привет и позвольте надеяться на Ваше участие в этом добром деле, дорогой Владимир Галактионович.

А. Пешков.

Кронверкский просп[ект],
д. 23.

40
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

24 декабря 1915, Петроград

24/XII. 15.
Дорогой Владимир Галактионович!
Прошу Вас — великодушно извините мне мою назойливость, но Ваше участие в сборнике ‘Евреи на Руси’ сознается всеми как положительно необходимое, и редакционная комиссия при ‘Об[щест]ве изучения еврейской жизни’ — поручила мне вновь беспокоить Вас просьбой об участии в сборнике.
Само собою разумеется, что Ваше участие в этом деле морально необходимо и лично для меня, а потому и от своего лица я горячо прошу Вас:
если Вы не можете написать для сборника новую вещь — позвольте нам перепечатать то, что Вы пишете для ‘Русских записок’.
Нам кажется, что книга будет значительной и довольно интересной, и мы очень просим Вас, Владимир Галактионович, украсить ее Вашим именем.
Устав о[бщест]ва послан Вам, а также посланы и списки лиц, вошедших в его комиссии.
Я посылаю при сем программу сборника, а на тот случай, если б Вас смутило участие Ф. Сологуба, считаю нужным сообщить, что он уже заявил о своем выходе из членов общества.
Сердечно желаю Вам всего доброго,
Владимир Галактионович!

А. Пешков.

Кронверкский, 23.

41
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

5 сентября 1916, Петроград

5.IX. 16.

Искренно уважаемый
Владимир Галактионович!

‘Русское о[бщест]во изучения жизни евреев’ очень просит Вас разрешить ему издать отдельной брошюрой Вашу статью из ‘Рус[ских] ведомостей’ о Кужах и Мариамполе.
Мы предполагаем издать эту статью в нескольких десятках тысяч экземпляров, что должно иметь весьма важное значение в деле борьбы с новым наветом на евреев,— должно иметь и, мы уверены, будет иметь.
Разрешите также перепечатать эту статью и в 4-м издании сборника ‘Щит’, которое подготовляется к печати.
Нужным считаю сообщить, что ‘О[бщест]во’ вполне может оплатить право издания гонораром, который Вы укажете.
Пожалуйста, Владимир Галактионович, разрешите! Статья написана так просто и человечески убедительно, она принесет много пользы умам раздраженных и запуганных людей.
Будьте здоровы, желаю всего доброго! Очень трудно стало жить, Владимир Галактионович, отчаянно трудно!
Низко кланяюсь.

А. Пешков.

Кронверкский проспект, 23,
Петроград.

42
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

18 сентября 1916, Хатки

18 сент. 1916.
Дорогой Алексей Максимович.
Охотно согласен на издание моей статьи о ‘Мариампольской измене’. Попрошу только маленькой отсрочки, чтобы сделать кое-какие небольшие изменения и поправки, вызванные позднейшими сведениями. Это пустяки, но я могу сделать это, лишь кончив прежде одну срочную работу.
Почти одновременно с Вами мне написал председатель ‘Общества распространения правильных сведений о еврействе’ с тем же предложением. Они тоже хотят издать ту же статью для распространения в земские и другие библиотеки. Может быть, Вы не будете ничего иметь против дозволения и им? Но это я ставлю в зависимость от Вашего ответа.
Что касается гонорара, то, если у Вас это общее правило,— я не откажусь от него и попрошу Вас послать его по адресу какого-нибудь благотворит[ельного] учреждения, который я своевременно сообщу. Не знаю только еще,— как Вы решите с вопросом о параллельном издании. Думаю, что они гонораров не плотят и, значит, смогут продавать дешевле. Тогда, конечно, вопрос о гонораре устраняется.
На помещение в ‘Щите’, само собою разумеется, я тоже согласен.
Да, жизнь стала очень трудна, говоря вообще. У каждого, конечно, при этом свои оттенки. Порой личные обстоятельства или скрашивают, или еще отягчают общую атмосферу, но и над горем и радостью стоит одна туча, приглушающая радость, усиливающая горе. Когда-то, работая над старыми делами балахнинского магистрата, в архивной башне,— я спрашивал себя: как люди могли жить в это темное время, с дыбами, кнутами, пыткой и таким страшным неправосудием. А вот—мы живем И конечно — надо было жить тогда, надо жить и теперь, чтобы когда-нибудь, когда на нынешних могилах зазеленеет трава и цветы, люди опять спросили: как они могли пережить это ужасное время?
Крепко жму Вашу руку и желаю Вам всего хорошего. Авдотья Семеновна тоже шлет привет. Будьте здоровы.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Пока живу еще в деревне, но собираюсь в город. Можно еще ответить по адресу: Вел[икие] Сорочинцы, Полт[авской] губ., дер[евня] Хатки (а не Ходки). Но недели через две лучше в Полтаву (М. Садовая, д. No 1).

43
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

28 сентября 1916, Петроград

Дорогой Владимир Галактионович!
Из письма проф[ессора] М. В. Бернацкого, секретаря ‘О[бщест]ва для изучения жизни евреев’, Вы, вероятно, осведомлены, что ‘О[бщест]во’ решило издать Вашу статью о Мариампольской измене в количестве 150—200 тысяч, для бесплатного распространения.
Мы войдем в переговоры с ‘О[бщество]м распространения правильных] сведений’ и убедим его предоставить право издания В[ашей] статьи нам. Вы ничего не имеете против этого? Будьте добры ответить.
А протопоповская газета, оставив в покое Вас, после великолепной Вашей отповеди, ныне, устами Гаккебуша и Л. Андреева, распространяет слух о том, что у них ‘сам Г. В. Плеханов’. Убежден, что это не верно, хотя видел телеграмму Амфитеатрова Сытину, в которой Амф[итеатров] ссылается на участие Плеханова в министерской газете как на факт, который и его, Амф[итеатро]ва, побудил подписать условие с новой газетой.
Что делается здесь! Ужас. А хорошие, честные люди уходят один за другим, вот — ушел В. И. Семевский. За два дня до смерти он был у меня, как всегда — бодрый, строгий, зоркий. За последнее время я часто встречался с ним, и смерть его — горестная, личная утрата для меня, да и для всех тех предприятий, где мы работали вместе.
Наше общество не существует и года, а уже потеряло двух лучших работников — В[асилия] И[вановича] и графа Ивана Толстого, тоже весьма почтенного человека и ‘джентльмена’. Не видно никого, кто шел бы на смену этим людям, кто мог бы с честью занять их места в русcкой жизни, до жути бедной хорошими людьми. Проклятая война жрет и жрет силы страны, безлюдье начинает принимать характер катастрофы.
Владимир Галактионович! Если у Вас найдется свободный час,— напишите мне, прошу! А то, знаете, так жутко! Хочешь что-то сделать, вертишься всячески и чувствуешь, что все твое напряжение, все дела — лучеиспускание в некую черную пустоту.
Будьте здоровы! Желаю всего доброго!

А. Пешков.

28.IX. 16.

44
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

14 октября 1916, Полтава

Полтава, 14 октября 1916.
Дорогой Алексей Максимович.
Я уже переделал несколько свою статью, чувствуя, что в ней были некоторые упущения и недостатки, и завтра могу отослать ее. Но вот в каком я затруднении. Вы знаете, что одновременно (даже несколько раньше Вашего) я получил такое же предложение от Комитета распространения правильных свед[ений] об еврействе. По существу это совершенно то же, что предлагаете Вы, с несущественными различиями в деталях. Я написал г-ну Мазэ (председателю) об этом совпадении и выразил предположение о возможности двух изданий, так как вопрос не в доходе и не в соперничестве издательств, а в распространении. Он выразил на это полное согласие, тем более что, по его мнению, через их Общество брошюре найден до известной степени другой круг читателей, и кроме того, они намерены, как выражается Мазэ — индивидуализировать брошюру, присоединив к ней речь Грузенберга.
Так вот видите, дорогой Алексей Максимович, в каком положении дело. Я жду теперь, что выяснится в результате Ваших сношений с Мазэ. Евреи, по многим и до известной степени основательным причинам, теперь как-то настороженно чутки, и мне не хотелось бы давать им повод к новой горечи: они согласны и на параллельное издание. Имеете ли Вы какие-нибудь существенные возражения? И к какому выводу придете после общего с ними обсуждения вопроса? Мне кажется, что едва ли делу это помешает. Разумеется, может повлиять на обычную у Вас, как Вы пишете, выдачу авторского гонорара. Но, конечно, этот вопрос легко можно совсем устранить.
Жду Вашего ответа и решения. Вы понимаете, дорогой Алексей Максимович, с какой охотой я отдал бы Вам эту брошюру, если бы не это осложнение,— то есть если бы я получил Ваше предложение и ответил на него раньше другого. Но теперь, при их согласии на совместное издание, нет никакой справедливой причины для предпочтения одного общества другому, и это предпочтение будет истолковано, как предпочтение русскому издательству перед еврейским.
То, что Вы пишете об участии (предполагаемом) Плеханова в ‘новом органе’, я уже слышал, но не думаю, чтобы оно осуществилось. Правда, Плеханов далеко, и сущность этого ‘нового явления’ в нашей прессе ему, может быть, не вполне ясна, т[ем] более, что для многих и у нас она тоже не вполне ясна. Думаю, что и сам инициатор искренно недоумевал, в чем дело и почему мы не пошли в ‘общепрогрессивную’ газету. Он, повидимому, совсем не отдавал себе отчета, почему нельзя одновременно давать обещания в сторону радикальной русской печати и в сторону банкиров, которым обещается ‘защита их справедливых (?) интересов’… за их же деньги. Разумеется, при всей возможной ‘искренности’ Протопопова противуречие скоро должно было бы выступить довольно конфузным образом (хотя бы напр[имер] по поводу проекта мин[истра] вн[утренних] дел отдать все продовольственное дело в руки банкиров), и наивные люди, верящие в возможность совмещения бескорыстного прогресса с банковскими кассами, очутились бы в щекотливом положении (да еще, вероятно, и очутятся). Попадет ли в это положение и Плеханов после того, как дело, повидимому, выяснено,— не думаю. Едва ли и для себя лично он признает обязательным — вывариться в капиталистическом котле. Амфитеатров, вероятно, пойдет. Он ведь очень свободен от наших предрассудков.
Вот я и расписался весьма пространно. Поверьте мне, что я очень рад получить от Вас известия и очень готов поддерживать старую связь с Вами хотя бы и письменно. Я очень хворал эти годы, да и теперь еще не вернулся к норме, даже в той степени, какую допускает старость. Но все же понемногу принимаюсь за работу.
Я еще не поблагодарил Вас за присылку ‘Летописи’. Большое спасибо. Хотя Вы и жалуетесь на жуть и тоску, но я рад за Вас: Вы в разгаре работы и в голосе у Вас ноты крепкие и бодрые. Будьте здоровы. Мой привет Вашей семье. Старая Ваша знакомая Авд[отья] Сем[еновна] тоже Вам шлет привет, как и наличная из дочерей (младшая). Она приехала долгим путем из Франции и привезла мне двухлетнюю внучку. Ну, до свидания.

Ваш Вл. Короленко.

45
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

18 октября 1916, Полтава

18 окт. 1916.
Дорогой Алексей Максимович.
Сегодня, чтобы не задерживать, посылаю статью, совсем проредактированную, в двух экземплярах (Мазэ в Москву и Вам в Петроград), хотя еще не знаю, как Вы с ним сговорились. Я пишу ему, чтобы во всяком случае он списался с Вами относительно условий параллельного выхода изданий, то есть относительно срока и т. д. Оба общества преследуют одинаковые цели, и я не вижу, почему бы им не выпустить одну и ту же брошюру в целях более широкого ее распространения. Они имеют в виду меньшее количество, чем Вы, и Ваша конкуренция им собственно страшнее, чем Вам. Не знаю, удалось ли Вам (как Вы надеялись) убедить Мазэ уступить брошюру Вам (одним). Это уже дело Вашего соглашения, но я жду с некоторым интересом его результатов. Я совсем не в курсе столично-литературных отношений и не знаю, как относятся друг к другу Ваши два общества. Знаю (немного), что между разными евр[ейскими] органами существуют антагонизмы, но почему и на какой почве, напр[имер], Винавер воюет с Грузенбергом — не имею понятия. Личное это или знаменует разные течения в еврейской интеллигенции?
Мне также очень любопытно теперь следить за эволюцией А. Д. Протопопова, нашего общего знакомого,— из депутата в министра. Много ли останется от его (по-моему, прежде не лишенного искренности) либерализма при этой метаморфозе. Повидимому, свое-то прежнее сейчас в нем не очень-то прочно, и он уже подвергся гипнозу власти и Штюрмера. А тогда опять интересный вопрос: как орган Эрвина Гримма и Гредескула будет освещать новое его направление: от общественности к промышленности в продовольственном] деле? Очень рад, что мы с Вами можем наблюдать эти действительно интересные ‘литературные’ эволюции вполне объективно. Протопопов писал, что критики газеты должны бы подождать первого номера. Тогда мне казалось, что первые номера не скажут ничего в самом интересном относительно газеты вопросе. Но теперь события идут быстро, и, пожалуй, острые вопросы должны будут ворваться уже в первые номера. Воображаю, какое кипение мнений и совестей идет теперь в недрах злополучной редакции. В октябре уже, очевидно, обещанное появление ‘Эпохи’ не состоится. Да, у Вас там очень интересно, и мне по временам очень досадно, что не мог увидеть все это вблизи.
Крепко жму Вашу руку. Всего хорошего.

Вл. Короленко.

Полтава, М. Садовая, No 1.

79
46 M. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

21 и 22 октября 1916, Петроград

Дорогой Владимир Галактионович!
‘О[бщест]во распространения правильных сведений’ не мешает нам, наши издания различны по типу. О[бщест]во издает небольшой сборник — куда, кроме В[ашей] статьи и речи О. Грузенберга, войдут еще кое-какие материалы, а мы издаем только В[ашу] статью в количестве 100—150 тысяч для бесплатной раздачи разным ‘местам и лицам’.
Спасибо Вам за письмо. От Плеханова получена телеграмма, опровергающая слухи о его участии в протопоп[овской] газете. Это — очень приятно. Амфитеатров тоже отказывается под давлением Сытина, который, кажется, затевает свою газету в Петрограде. Сытин давно уже ведет переговоры об издании этой газеты, приглашая в нее меня, М. В. Бернацкого, Д. П. Рузского, Н. И. Коробку и Железнова {И еще — Павел Гавр[илович] Виноградов.}. Не знаю, что выйдет из этого и выйдет ли что-либо, уж очень налим этот Иван Сытин! А тут еще Гаккебуш, закулисный ‘товарищ министра’ Протопопова, смущает Сытина идеей ‘союза’. Хотя оный Гаккебуш ежедневно бывает у своего ‘товарища’, но, по слухам, очень разочарован в успехе будущей газеты. Сытину он сулит буквально ‘гору золота’ — до двадцати миллионов! Не удивляйтесь,— теперь все считают миллионы десятками, точно куриные яйца.
Питер полон слухами о ‘деятельности’ Протопопова, многое, вероятно, лживо и злостно, но многое — неоспоримо и рисует будущего премьера авантюристом. Вот Вам безусловно верный рассказ о мотивах отставки тов[арища] министра Степанова: явилась к нему дама, имени которой он не называет, явилась и говорит: ‘Я — ваша доброжелательница, если вы хотите сохранить за собой ваш пост — позвоните сегодня до пяти часов вечера Григорию Ефимовичу!’ — ‘Зачем?’ — ‘Вообще. Спросите его о здоровье или еще о чем-нибудь’. Степанов отказался. Его место было предложено Протоп[оповым] Бальцу — тот не принял. Протопопов осведомился — почему. И между ним и Бальцем произошел диалог, настолько странный, что я не решаюсь воспроизвести его до поры, пока не получу уверенности, что таковой диалог действительно был. Однако — несомненно, что г. министр ведет себя изумительно цинично. Третьего дня на Выборгской были беспорядки, полиция стреляла, несколько человек ранено, есть и полицейские, раненные солдатами. Настроение у всех такое, что осторожные люди выезжают в Финляндию, боясь ближайших праздников. Явились прокламации с призывом к миру. Один английский корреспондент уверенно говорил мне, что он знает происхождение этих прокламаций и что, по его мнению, правительство искусственно поддерживает анархию в стране, дабы получить право воспользоваться тем пунктом союзного договора, который предусматривает народные волнения в России как повод для нее к заключению сепаратного мира. Может быть — англичанин не прав, но, к сожалению, не он один думает так,— обвинение правительства в том, что оно, ориентируясь на Германию, искусственно осложняет продовольственный кризис,— эти обвинения проникают в массу и, естественно, вызывают у нее стремление к ориентации на союзников. А когда мы будем ориентироваться сами на себя? Я — не националист и, тем более, не шовинист, однако — мне делается жутко, когда я вижу, до чего безразличны и равнодушны люди к своей стране. Жутко. До того, что, порою, думаешь: а не изжила ли себя до конца ‘державная’ великорусская народность? Вас эта мысль, может быть, заставит улыбнуться, а мне она все чаще, все настойчивее стучит в голову. Уж очень плохо у нас, Влад[имир] Галактионович, очень! И везде. Я вижу всякую публику — рабочих, интеллигентов, Коноваловых и других деятелей, генералов и солдат. Я всю жизнь искал в людях хорошие, бодрые чувства и — находил, хотя, говорят, я выдумывал их. Того, чего нет — не выдумаешь. А вот теперь я не вижу, не нахожу бодрых людей, нигде не нахожу.
Очень мучает меня Л. Андреев. Я его люблю, считаю крупным талантом, но наши отношения вдребезги испорчены, и я не могу указать ему, что он не должен валандаться с протопоповской газетой. Написать ему? Он самолюбив, как пудель, и, по его словам, ‘боится моего влияния’. Это — чепуха, никогда я не пытался влиять на него и, знаю, не мог бы влиять. Он слишком резко очерченная индивидуальность. Вытащить его из этой лужи мне страшно хочется, а как — не знаю, не умею. Съест его газета.
Извините, что так многословно расписался!
Живешь ‘в пустыне — увы! — не безлюдной’ и чувствуешь себя Робинзоном ‘по-русски’ — Робинзоном, в душу которого лезут по семи Пятниц каждую неделю и всё такие скверные Пятницы!
Сердечный привет Вам и благодарю Авдотью Семеновну за память обо мне.

А. Пешков.

21.X.16.
Не успел послать Вам письмо вчера, а сегодня получил Вашу статью. Очень, очень благодарю Вас! С Мазэ мы устроились, не беспокойтесь! Кстати: на днях ‘Жизнь Волыни’ снова повторила клевету о Кужах.
О Протопопове говорят с каждым днем все хуже. Я не знаком с ним и, кажется, даже никогда не видал его, знаю только Сергея Дмитр[иевича], который на днях присутствовал при приеме братом его петербургских редакторов — Проппера и др.— и тоже, говорят, вел себя странно. Но, пожалуй, говорят здесь слишком много и особенно охотно — дурное. Гримм и Гредескул держатся за газету будто бы лишь по силе крайне тягостного материального положения обоих, а Чубинский якобы ‘за совесть’ и относится к делу горячее всех. Он оставил свой пост председателя в ‘клубе прогрессивных деятелей’,— единственном месте Питера, где собираются наиболее порядочные люди, иногда читают очень интересные доклады и вполне свободно обо всем говорят. Вчера клуб избрал председателем Ефремова.
Я ничего не знаю о распре Винавера — Грузенберга, едва ли это распря на почве несогласий серьезных. Оокар Осипович — очень хороший человек, но — вот какая шутка характеризует его: ‘Говорят, что император Вильгельм заболел манией величия,— воображает себя Оскаром Грузенбергом’. Это — очень метко, уверяю Вас! Я не знаю еврейских групп или кружков, которые считали бы О. Грузенберга своим солидным представителем.
‘Кипение мнений и совести’ — пишете Вы. Не чувствую этого, Владимир Галактионович, нет, не чувствую! Много сплетен, много злых слов, ненавистнического подглядывания друг за другом, но — фанатизма, страсти, пафоса — нет во всем этом. Все рассуждают очень хладнокровно о жизни, как о чужом деле.
— Разваливается Русь,— говорит один из крупных торговопромышленников, человек, весьма работоспособный, но без общественной культуры.
— Вам-то стыдно бы говорить так, ведь история именно в ваши руки сует будущее страны, вашему классу предлагает власть над жизнью.
— Мы — бессильны, мы не организованы. — Вот наиболее модная песня. Однажды,— не помню где,— Вы сказали, что дворянин, как культурное явление, для Вас выше, ценнее купца,— не буквально так, но — такова мысль. Помню, я был очень смущен этой мыслью, очень чуждой мне тогда. Но — Вы были правы. Хотя и дворянин русский тоже израсходовался, износился.

А. Пешков.

47
В. Г. КОРОЛЕНКО — M ГОРЬКОМУ

30 ноября 1916, Полтава

30 ноября 1916.
Дорогой Алексей Максимович.
Простите, что так долго не отвечал на Ваше письмо, которое получил еще 27 октября. Я теперь часто бываю неаккуратен и в работе и в переписке.
Рад, что дело устроилось у Вас с Мазэ (насчет издания), но от него почему-то еще не получил никаких известий. А когда выйдут оба издания,— Ваше и их?
То, что Вы пишете о протопоповских делах и деяниях,— с тех пор получило и развитие и подтверждение. Я его знал,— через Сергея Дмитриевича. С последним у нас были оч[ень] хорошие отношения в Нижнем и они сохраняются и теперь, хотя, конечно, расстояние, жизнь вдали, другая обстановка и другие конкретные интересы — не то что испортили эти отношения, а сделали общение малоинтенсивным. Думаю, что о нем лично действительно говорят многое напрасно. Очень ведь трудное положение — министерского брата, да еще брата такого ‘неожиданного’ министра. Отблески такой славы — освещение чрезвычайно невыгодное и портрет при таком освещении едва ли может быть верен.
Александра] Дм[итриеви]ча я и знал только через Сергея Дмитриевича. ‘Двадцатилетняя дружба’, о которой печатали в газетах со слов А. Д., может быть понимаема весьма условно, разве во французском смысле: пообедали раза три вместе, значит друзья (mon ami). Но все же я встречался с ним, и раза два-три мы виделись у меня и у него. Мне тогда он казался ‘приличным’ человеком, несколько тускловатым, значительно бледнее брата. Но все же приличным настолько, что теперь, несмотря на возмущение теперешним,— мне прежнего Протопопова жаль. Не выдержал человек верховной ласки, все забыл и от всего отказался, что делало его прежде приличным. И теперь его положение ужасно. Куда ему, бедняге, вернуться? Но он, кажется, этого еще не сознает…
Мне очень интересно,— что же думают теперь организаторы газеты? Неужели возможно возвращение к ним Протопопова? И как они определят свои отношения с ним. Он в своем оправдании в газетах продолжает, как автомат, говорить о своей обществ[енной] деятельности и прогрессивности, не замечая, что это уже похоже на движение двух частей разрезанного червя: две половины уже не срастутся никогда, хотя и продолжают шевелиться.
Ну, бог с ним. Человек, во всяком случае, принес столько вреда, что его личная судьба после этого малоинтересна. Но Л. Андреева я все-таки не понимаю. Не понимаю и Амфитеатрова, то есть не представляю себе вот чего: неужели они считают, что у газеты этой даже после таких моральных ударов (самые сильные из них.нанесены Протопоповым) есть шансы прочного существования? Конечно,— денег много, но ведь и тираж должен соответствовать затратам… А это едва ли сбудется. Впрочем, я здесь данных для суждения об этом не имею и рассуждаю вообще.
Что касается Вашего пессимизма, то… я и теперь не пессимист. Во время болезни много передумал, в том числе пессимистического — о себе. А мир представляется мне таким же, как и в молодости, то есть смесью мрака и тьмы, добра и зла. И нужна сила, чтобы пробираться сквозь это разнообразие к тому, что считаешь светом. У меня ее может не хватить, но у мира хватает. Из хаоса тридцатилетней войны все-таки скристаллизовалась Европа реформации. Скристаллизуется нечто и теперь. Много мрака и гибели, но свет так же реален, как мрак, а жизнь реальна не менее смерти. У меня родилась внучка недели за две до войны. И если вырастет, то для нее война будет прошлым, историей, о которой она будет читать в книгах и говорить при этом: а я родилась как раз в это время. А тогда опять будет своя радость и горе.
Ну,— расписался я. Кончаю. Желаю Вам всего хорошего. Будьте, главное, здоровы.

Ваш Вл. Короленко.

48
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

14 января 1917, Петроград

Дорогой Владимир Галактионович!
Обращаюсь к Вам с покорной просьбой.
Здесь организовалась и в конце января выйдет газета ‘Луч’. Средства на издание ее даны А. И. Коноваловым, Эрнестом Карловичем Груббе. Акционерное О[бщест]во ‘Копейка’ участвует техникой. Груббе — директор Сибирского банка, но это весьма порядочный, очень культурный человек и деньги дает лично он, а не его банк.
Редакция: редактор Михаил Влад. Бернацкий, заведующие отделами: иностранным — П. Г. Виноградов, военным— генерал Апушкин,— лучшее, что есть среди военных, редактор Военной Энциклопедии и бывший редактор газеты ‘Армия’, закрытой в 906 г., внутренняя политика — ведется коллективно, земство — Веселовский, продов[ольственное] дело — Громан, городское — Д. П. Рузский, общественная медицина — Лев Александ[рович] Тарасевич, крестьянский вопрос — Мациевич, критика и библиография — А. Г. Горнфельд, литература — я, и т. д. Фельетонисты: А. А. Яблоновский, Левин, Заславский, С. Черный, Д. Бедный.
Подробный описок сотрудников печатается и будет выслан Вам. Направление газеты радикально-демократическое, цель ее — обслуживать социально-политические интересы всех групп влево от кадет и вправо от социалистических партий. В дальнейшем газета мечтает о создании радикально-демократической партии, программа которой уже выработана.
Будет очень широко поставлен национальный отдел, для украинского приглашены Лотоцкий, Ефремов и М. С. Грушевский, для мусульман — Цаликов, Чокаев, латышского — Стучка, финского — Игельстром, Миккола и т. д.
Хочется сделать газету бодрой, удобочитаемой и веселой. Широко ставим провинциальный и областной отделы. Будут даны приложения юмористическое, литературное с иллюстрациями и техническое.
От себя лично и от имени моих товарищей я убедительно прошу Вас о сотрудничестве,— согласитесь, В. Г.! Газета приличная и необходимая в эти мрачные дни.
Если Вы согласны — будьте любезны телеграфировать или мне: Кронверкский, 23, или — Лиговка, 113, ‘Копейке’.
Было бы грустно, если бы почтенное и прекрасное Ваше имя не явилось среди сотрудников этой газеты.
Очень прошу Вас, В. Г., так же как просят и другие.
Если Вас интересует программа радикал-демократической партии,— сообщите, вышлем.
Сердечно желаю Вам всего доброго!

А. Пешков.

14.I.17.

49
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

19 января 1917, Полтава

19 янв. 1917.
Дорогой Алексей Максимович.
Очень уж Вы стремительны. Я, разумеется, нимало не сомневаюсь, что ‘Луч’ будет газета порядочная и что работать в ней никому не зазорно. Но — ответить с телеграфной поспешностью мне все-таки трудно, и вот почему. Во 1-х, Вы знаете, что работаю я очень мало вообще. Мои писания легко умещаются в те несколько изданий, с которыми я связан исстари (‘Р[усские] вед[омости]’, ‘Киевская мысль’, ‘Р[усские] записки’, отчасти местный ‘Полтавский день’). В них я далеко не насыщаю существующего спроса и остаюсь скорее в долгу. Вот я и думаю,— не дам ли я легкомысленного обещания, за которое потом меня будут ругать и редакция, и товарищи, и читатели. При этих обстоятельствах нужно крепко подумать, прежде чем дать согласие на сотрудничество в новом издании. А Вы — ‘по телеграфу’!..
Затем,— Вы знаете, конечно, что я и теперь принимаю участие в редактировании ‘Р[усских] записок’, и мне надо непременно посоветоваться с товарищами. Дело не вообще в физиономии газеты, относительно которой у меня вообще-то никаких сомнений не возникает, а в том положении, какое она займет на литературной арене: с кем будет идти рядом и против кого направит острие своей полемики. Это вопрос вовсе не литерат[урной] порядочности, а только литерат[урной] тактики. И в этом отношении и Вам и мне может оказаться стеснительно. Может, Вы захотите повоевать с ‘Р[усскими] записками’, может, ‘Р[усские] записки’ захотят повоевать с Вами, а тут путается этот Короленко. Пишет мало, а арену стесняет. Я уверен, что Вы со мной согласитесь. Без совещания с товарищами по редакции ‘Р[усских] зап[исок]’ я принять Ваше предложение не могу. Это не значит, конечно, что я предвижу полемику. Весьма возможно, что наши позиции будут союзнические и дружеские. Но я считаю принципиально неправильным, состоя в редакции журнала, принимать новые приглашения, без ведома товарищей.
Правда, к Вам уже примкнул мой товарищ А. Г. Горнфельд, которого я люблю и уважаю, и это имеет для меня немалое значение в данном отношении. Он тоже приблизительно в моем положении. Но его область — чистая литература, а моя теперь больше публицистика.
Итак — по телеграфу не отвечаю, списываюсь с товарищами. Вообще же считаю, что мы очень нуждаемся в органе, не связанном партийной тактической программой, который бы служил отражением того слоя, который носит название радикальной интеллигенции, ее мировоззрения и ее стремлений. Это социальный пласт, своеобразный и имеющий значительный удельный вес.
Сегодня же одновременно с этим письмом пишу товарищам.
Теперь о другом: как обстоит дело с изданием брошюры о ‘Мариамп[ольской] измене’? Я давно отослал проредактир[ованные] оттиски, но ни от Вашего издательства, ни от Мазэ не получаю ни слова. Мазэ даже не ответил на мой запрос. А между тем сам меня торопил. Не знаете ли, что это значит?
Крепко жму Вашу руку. Не сердитесь на меня за отсрочку ответа. Право, иначе нельзя.

Ваш Вл. Короленко.

Передайте, пожалуйста, мой поклон г. Апушкину. Мы знакомы, и знакомство произошло при обстоятельствах, которые оставили во мне оч[ень] хорошую память.
Полтава, М. Садовая, 1.
По моему расчету это письмо придет только на сутки позже, чем пришла бы телеграмма.

50
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

25 января 1917, Петроград

Дорогой Владимир Галактионович!
Ваша брошюра давно уже сверстана, и типография — Мамонтова, в Москве,— скоро приступит к печатанию. Причиной замедления послужили какие-то технические неурядицы, столь обычные в наши дни. Печатаем, как я извещал Вас, 150 000.
В каком положении находится дело издания брошюры у Мазэ — не знаю, наши сношения с ним редки и случайны. Но, если Вы желаете, я напишу в Москву и узнаю, в чем дело.
Насмешил я Вас с ‘телеграммой’,— но что поделаешь? Так хочется поскорее выяснить глубоко важный для всех нас — а для меня особенно — вопрос о возможности Вашего участия в ‘Луче’. Дело в том, что, вступая в эту газету, я мечтаю об органе, который соединил бы все наличные лучшие силы замученной и печальной земли нашей. Было бы глупо, если б я начал распространяться о Вашем значении в этой земле, но не могу не сказать, что нет человека, которого я любил бы и уважал так, как Вас. Вы мне извините это заявление, конечно — излишнее.
Будьте здоровы, дорогой Владимир Галактионович! Поклон Евдокии Семеновне.
Очень ждем Вашего ответа.

А. Пешков.

25.I.17.

51
В. Г. КОРОЛЕНКО — М. ГОРЬКОМУ

9 февраля 1917, Полтава

9 февр. 1917.
Дорогой Алексей Максимович.
Думал я, думал и порешил вот как:
Я рад бы был работать в одном деле с Вами, и имена, о которых Вы пишете, внушают мне уважение. Но — во-первых, при моем теперешнем состоянии, было бы с моей стороны слишком самоуверенно ручаться, что мое сотрудничество не останется фикцией. Я мог бы на этом и закончить, но мы знаем друг друга давно и настолько, чтобы не ограничиваться такой отпиской. Поэтому скажу вполне искренно. Если бы я был в Петербурге, то с самым душевным участием откликнулся бы на Ваш зов, постарался бы ознакомиться с начинанием Вашим и Ваших товарищей и внес бы в него ту долю своих согласий и разногласий, которая в конце концов определяет окончательный результат всякой, в том числе и газетной, группировки. Но я этого не могу. А без этого,— как же быть? Очень возможно, что мне и доведется когда-нибудь писать в ‘Луче’. Но,. если это будет, пусть будет как простое сотрудничество, а не объявленное вперед участие в передовом отряде, выступающем перед публикой с знаменем газеты. Это не соответствовало бы истинному положению вещей. Фактически я в выработке будущей газеты участвовать не могу и, значит, не могу выступать одним из застрельщиков. Чем сплоченнее и однороднее этот первоначальный состав, тем легче и свободнее определяется окончательная физиономия будущего органа, без риска, что возникнут неожиданные разногласия. А ведь можно уважать и даже любить друг друга и все-таки не быть гарантированным от разногласий, особенно в такое бурное и ‘неожиданное’ время, как наше.
Ну, вот, дорогой Алексей Максимович, я и сказал Вам все, что было нужно.
Не подумайте, что это отклик указаний моих товарищей. Я уже решил про себя, что Вам ответить, когда пришло письмо из Питера. Им кажется только, что газета еще не вполне закончила период самоопределения. Это, конечно, укрепило меня в моих мыслях: мое фиктивное участие в этом процессе только связало бы и Вас, и меня, и, может быть, связало бы напрасно.
Крепко жму руку и от души желаю успеха.

Ваш Вл. Короленко.

Полтава, М. Садовая, No 1.
P. S. Еще по поводу одного места Вашего письма. Едва ли возможно теперь демократическому органу отгородиться от социализма вообще. Да едва ли это и нужно. Но чем меньше газета будет втягиваться в подробности и мелочи партийной борьбы, тем, конечно, лучше.

52
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Вторая половина февраля 1917, Петроград

Дорогой Владимир Галактионович!
Я опечален Вашим письмом, но понимаю, что иначе Вы не могли отнестись к ‘Лучу’, ибо чувствую, что газета была не ясна Вам.
Говорю — была, потому что ‘Луча’ не будет. Все было готово, налажено, оставалось только подписать договор с типографией ‘Копейка’, и — вдруг, в час подписания договора, хозяева ‘Копейки’ поставили нам новые, совершенно неприемлемые, ‘разбойничьи’ условия, как выразился один юрист. Дело разладилось, пять месяцев нервной работы, сильно потрепавшей меня, пропали зря.
Мне достоверно известно, что газеты нашей не хотели некоторые, весьма ‘сильные’ люди, они просто приказали ‘Копейке’ прижать нас, а та — прижала.
Но — газета все-таки будет, несмотря на все козни нечистой силы. А. И. Коновалов уже купил типографию, нужно только приспособить ее соответственно потребностям газеты. Это возьмет два, три месяца, в течение коих газету следует приспособить к запросам, повелительно диктуемым силою времени, нужно сделать ее органом левого блока. Если это удастся, я снова обеспокою Вас, Владимир Галактионович, горячей просьбой о сотрудничестве.
Жить здесь становится невыносимо тяжко. Даже лойяльный В. А. Маклаков находит возможным говорить по адресу лиц, управляющих жизнью нашей, такие необычные в его устах слова, как ‘подлецы’. Именно за этот возглас его и устранили из заседания Думы. В данное время нами правит сумасшедший Протопопов с Питиримом при соучастии Курлова и Белецкого. Политический авантюризм разрастается чертополохом.
Бесконечно много мрачного, но и смешного много! Уморителен был Амфитеатров перед отъездом в Минусинск! Он так было разохотился спасать Русь. С такой милой легкостью взялся за это дельце, и вдруг: пожалуйте вон! И послы за него хлопотали, и важные дамы, а — все без успеха! Очень ушиблен был он этой неожиданностью!
14-е число, которого так боялись, истекло почти без событий. Бастовало тысяч 60—70, на улицах собирались группы в 300—500 человек и не очень громко, как бы для пробы голосов, начинали петь ‘Отречемся’.
Полиция немедленно запрещала им отрекаться. Впечатление — тягостное.
Сегодня получил письмо с фронта от одного полковника, он сообщает: ‘У нас идет мена людьми, крайне невыгодная для России, во время январских боев за Туккум мы взяли в плен 1 400, отдали 8 200, в такой же,— а пожалуй, еще худшей — пропорции,— цифры убитых и раненых. Бьют нас, батюшка, бьют и будут бить’.
Затеянное нами наступление около Кирлы-Бабы предупреждено немцами, там тоже бьют.
А здесь — иронизирует Риттих и скоро нечего будет кушать.
Впрочем — все это Вы, наверное, знаете. Хотелось бы сообщить Вам что-нибудь радостное, да — нет ничего! Будьте здоровы!

А. Пешков

53
М. ГОРЬКИЙ — В. Г. КОРОЛЕНКО

Конец марта — начало апреля 1917

Глубокоуважаемый Владимир Галактионович!
28 марта в Петербурге состоялось, по инициативе лиц, подписавших прилагаемую повестку, собрание, обсуждавшее вопрос о необходимости учреждения ‘Свободной ассоциации положительных наук’.
На собрании присутствовало 96 представителей точного знания, которые единогласно постановили: признать настоятельно необходимым учреждение ‘Свободной ассоциации положительных наук’, избрать Организационный Комитет, который немедленно должен взять на себя обязанность практического осуществления идеи и пропаганду ее в широких слоях общества.
Комитет составлен из лиц, подписавших повестку, к их числу добавлено еще восемнадцать представителей точного знания и единогласно избраны в члены Комитета Вы, глубокоуважаемый Владимир Галактионович, Иван Алексеевич Бунин и Алексей Пешков.
Полный список членов Комитета будет выслан Вам секретарем его Ив. Ив. Манухиным.
Извещая Вас обо всем этом, Комитет питает твердую уверенность, что Вы, ветеран русской общественности, всю жизнь свою рыцарски честно служивший делу разума и совести, не откажете в помощи Вашей — великой задаче, поставленной к разрешению новой историей нашей страны.
Вместе с этим Комитет доводит до сведения Вашего, что 9 апреля в Михайловском театре состоится публичное заседание ‘Ассоциации’ и что Ваше присутствие на нем было бы в высокой степени полезно делу, не говоря о той радости, которую принесло бы присутствие Ваше на заседании всем гражданам, искренно уважающим Вас.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО M. ГОРЬКОГО В. Г. КОРОЛЕНКО

3 или 4 ноября 1910, Капри

Только что отправил письмо Вам — пришли телеграммы о ‘бегстве Толстого’. И вот,— еще не разъединенный мысленно с Вами,— вновь пишу.
Вероятно, все, что мне хочется сказать по поводу этой новости, скажется запутанно, может быть даже резко и зло,— уж Вы извините меня,— я чувствую себя так, как будто меня взяли за горло и душат.
Он много раз и подолгу беседовал со мною, когда жил в Крыму, в Гаспре, я часто бывал у него, он тоже охотно посещал меня, я внимательно и любовно читал его книги,— мне кажется, я имею право говорить о нем то, что думаю, пусть это будет дерзко и далеко разойдется с общим отношением к нему. Не хуже других известно мне, что нет человека более достойного имени гения, более сложного, противоречивого и во всем прекрасного, да, да, во всем. Прекрасного в каком-то особом смысле, широком, неуловимом словами, в нем есть нечто, всегда возбуждавшее у меня желание кричать всем и каждому: смотрите, какой удивительный человек живет на земле! Ибо он, так сказать, всеобъемлюще и прежде всего человек,— человек человечества.
Но меня всегда отталкивало от него это упорное, деспотическое стремление превратить жизнь графа Льва Николаевича Толстого в ‘житие иже во святых отца нашего блаженного болярина Льва’. Вы знаете — он давно уже собирался ‘пострадать’, он высказывал Евгению Соловьеву, Сулеру сожаление о том, что это не удалось ему,— но он хотел пострадать не просто, не из естественного желания проверить упругость своей воли, а с явным и — повторю — деспотическим намерением усилить гнет своих религиозных идей, тяжесть своего учения, сделать проповедь свою неотразимой, освятить ее в глазах людей страданием своим и заставить их принять ее, Вы понимаете — заставить! Ибо он знает, что проповедь эта недостаточно убедительна, в его дневнике Вы — со временем — прочитаете хорошие образцы скептицизма, обращенного им на свою проповедь и личность. Он знает, что ‘мученики и страдальцы редко не бывают деспотами и насильниками’,— он все знает! И все-таки говорит: ‘Пострадай я за свои мысли, они производили бы другое впечатление’. Это всегда отбрасывало меня в сторону от него, ибо я не могу не чувствовать здесь попытки насилия надо мной, желания овладеть моей совестью, ослепить ее блеском праведной крови, надеть мне на шею ярмо догмата.
Он всегда весьма расхваливал бессмертие по ту сторону жизни, но больше оно нравится ему — по эту. Писатель национальный в самом истинном значении этого понятия, он воплотил в огромной душе своей все недостатки нации, все увечья, нанесенные нам пытками истории нашей, его туманная проповедь ‘неделания’, ‘непротивления злу’ — проповедь пассивизма, это все нездоровое брожение старой русской крови, отравленной монгольским фатализмом и, так сказать, химически враждебной Западу с его неустанной творческой работой, неуклонным, действенным сопротивлением злу жизни. То, что называют ‘анархизмом Толстого’, в существе и корне своем выражает нашу славянскую антигосударственность, черту опять-таки истинно национальную, издревле данное нам в плоть стремление ‘разбрестись розно’. Мы и по сей день отдаемся стремлению этому страстно, как Вы знаете и все знают. Знают — но расползаются, и всегда по линиям наименьшего сопротивления, видят, что это пагубно, и ползут еще дальше друг от друга, эти печальные тараканьи путешествия и называются ‘История России’, государства, построенного едва ли не случайно, чисто механически, к удивлению большинства его честно мыслящих граждан, силами варягов, татар, остзейских немцев и околоточных надзирателей. К удивлению, ибо мы всё ‘разбредались’, и только когда дошли до мест, хуже которых — не найдешь, дальше идти — некуда, ну — остановились оседло жить: такова, стало быть, доля наша, такова судьба, чтобы сидеть нам в снегах и на болотах, в соседстве с дикой Эрзей, Чудью, Мерей, Весью и Муромой. Но явились люди, учуявшие, что свет нам не с Востока, а с Запада, и вот он, завершитель старой истории нашей, желает — сознательно и бессознательно — лечь высокой горою на пути нации к Европе, к жизни активной, строго требующей от человека величайшего напряжения всех духовных сил. Его отношение к опытному знанию тоже, конечно, глубоко национально, в нем превосходно отражается деревенский старорусский скептицизм невежества. В нем — все национально, и вся проповедь его — реакция прошлого, атавизм, который мы уже начали было изживать, одолевать.
Вспомните его письмо ‘Интеллигенция, государство, народ’, написанное в 905 году,— какая это обидная и злорадная вещь! В ней так и звучит сектантское: ‘Ага, не послушали меня!’ Я написал ему тогда ответ, основанный на его же словах мне, что он ‘давно утратил право говорить о русском народе и от его лица’, ибо я свидетель того, как он не желал слушать и понять народ, приходивший к нему беседовать по душе. Письмо мое было резко, и я не послал его.
Вот он теперь делает свой, вероятно, последний прыжок, чтоб придать своим мыслям наиболее высокое значение. Как Василий Буслаев, он вообще любил прыгать, но всегда — в сторону утверждения святости своей и поисков нимба. Это — инквизиторское, хотя учение его и оправдано старой историей России и личными муками гения. Святость достигается путем любования грехами, путем порабощения воли к жизни. Люди жить хотят, а он убеждает их: это — пустяки, земная наша жизнь! Российского человека очень просто убедить в этом: он — лентяй и ничего так не любит, как отдохнуть от безделья. В общем, он, конечно, не Платон Каратаев и не Аким, не Безухий и не Нехлюдов,— все эти люди созданы историей и природой не вполне по Толстому, он только исправил их для вящего подкрепления проповеди своей. Но — несомненно и неопровержимо, что в целом Русь — Тюлин снизу, а наверху — Обломов. Что Тюлин, об этом свидетельствует 905 год, а что Обломов — смотрите у гр. А. Н. Толстого, у И. Бунина и всюду вокруг себя. Зверей и жуликов — оставим в стороне, хотя зверь у нас тоже чрезвычайно национален,— взгляните, как он пакостно труслив при всей его жестокости. Жулики, конечно, интернациональны.
Во Льве Николаевиче есть много такого, что порою вызывало у меня чувство, близкое ненависти к нему, и опрокидывалось на душу угнетающей тяжестью. Его непомерно разросшаяся личность — явление чудовищное, почти уродливое, есть в нем что-то от Святогора-богатыря, которого земля не держит. Да, он велик! Я глубоко уверен, что помимо всего, о чем он говорит, есть много такого, о чем ой всегда молчит,— даже и в дневнике своем,— молчит и, вероятно, никогда никому не скажет. Это ‘нечто’ лишь порою и намеками проскальзывало в его беседах, намеками же оно встречается в двух тетрадках дневника, которые он давал читать мне и Л. А. Сулержицкому, мне оно кажется чем-то вроде ‘отрицания всех утверждений’,— глубочайшим и злейшим нигилизмом, который вырос на почве бесконечного, ничем не устранимого отчаяния и одиночества, вероятно никем до этого человека не испытанного с такой страшной ясностью. Он часто казался мне человеком непоколебимо — в глубине души своей — равнодушным к людям, он есть настолько выше, мощнее их, что они все кажутся ему подобными мошкам, а суета их — смешной и жалкой. Он слишком далеко ушел от них в некую пустыню и там, с величайшим напряжением всех сил духа своего, одиноко всматривается в ‘самое главное’ — в смерть.
Всю жизнь он боялся и ненавидел ее, всю жизнь около его души трепетал ‘арзамасский ужас’, ему ли, Толстому, умирать? Весь мир, вся земля смотрит на него, из Китая, Индии, Америки — отовсюду к нему протянуты живые, трепетные нити, его душа — для всех и — навсегда! Почему бы природе не сделать исключения из закона своего и не дать одному из людей физическое бессмертие,— почему? Он, конечно, слишком рассудочен и умен для того, чтоб верить в чудо, но, с другой стороны,— он озорник, испытатель и, как молодой рекрут, бешено буйствует со страха и отчаяния пред неведомой казармой. Помню — в Гаспре, после выздоровления, прочитав книжку Льва Шестова ‘Добро и зло в учении Ницше и графа Толстого’, он сказал, в ответ на замечание А. П. Чехова, что ‘книга эта не нравится ему’:
— А мне показалась забавной. Форсисто написано, а — ничего, интересно. Я ведь люблю циников, если они искренние. Вот он говорит: ‘Истина — не нужна’, и — верно: на что ему истина? Все равно — умрет.
И, видимо, заметив, что слова его не поняты, добавил, остро усмехаясь:
— Если человек научился думать,— про что бы он ни думал,— он всегда думает о своей смерти. Так все философы. А — какие же истины, если будет смерть?
Далее он начал говорить, что истина едина для всех — любовь к богу, но на эту тему говорил холодно и устало. А после завтрака, на террасе, снова взял книгу и, найдя место, где автор пишет: ‘Толстой, Достоевский, Ницше не могли жить без ответа на свои вопросы, и для них всякий ответ был лучше, чем ничего’,— засмеялся и сказал:
— Вот какой смелый парикмахер, так прямо и пишет, что я обманул себя, значит — и других обманул. Ведь это ясно выходит…
Сулер спросил:
— А почему — парикмахер?
— Так,— задумчиво ответил он,— пришло в голову, модный он, шикарный — и вспомнился парикмахер из Москвы на свадьбе у дяди-мужика в деревне. Самые лучшие манеры, и лянсье пляшет, отчего и презирает всех.
Этот разговор я воспроизвожу почти дословно, он очень памятен мне и даже был записан мною, как многое другое, поражавшее меня. Я и Сулержицкий записывали много, но Сулер потерял свои записи по дороге ко мне в Арзамас,— он вообще был небрежен и хотя по-женски любил Льва Николаевича, но относился к нему как-то странно, точно свысока немножко. Я тоже засунул куда-то мои записки и не могу найти, они у кого-то в России. Я очень внимательно присматривался к Толстому, потому что искал, до сей поры ищу и по смерть буду искать человека живой, действительной веры. И еще потому, что однажды А. П. Чехов, говоря о некультурности нашей, пожаловался:
— Вот за Гете каждое слово записывалось, а мысли Толстого теряются в воздухе. Это, батенька, нестерпимо по-русски. После схватятся за ум, начнут писать воспоминания — и наврут.
Но — далее, по поводу Шестова:
— Нельзя, говорит, жить, глядя на страшные призраки, он-то откуда знает, льзя или нельзя? Ведь если бы он знал, видел бы призраки,— пустяков не писал бы, а занялся бы серьезным, чем всю жизнь занимался Будда.
Заметили, что Шестов — еврей.
— Ну, едва ли,— недоверчиво сказал Л. Н.— Нет, он не похож на еврея, неверующих евреев — не бывает, назовите хоть одного… нет!
Иногда казалось, что старый этот колдун играет со смертью, кокетничает с ней и старается как-то обмануть ее: я тебя не боюсь, я тебя люблю, я жду тебя. А сам остренькими глазками заглядывает: а какая ты? А что за тобою, там, дальше? Совсем ты уничтожишь меня или что-то останется жить?
Странное впечатление производили его слова: ‘Мне хорошо, мне ужасно хорошо, мне слишком хорошо’. И — вслед за этим тотчас же: ‘Пострадать бы’. Пострадать — это тоже его правда, ни на секунду не сомневаюсь, что он, полубольной еще, был бы искренно рад попасть в тюрьму, в ссылку, вообще — принять венец мученический. Мученичество, вероятно, может несколько оправдать, что ли, смерть, сделать ее более понятной, приемлемой,— с внешней, с формальной стороны. Но — никогда ему не было хорошо, никогда и нигде, я уверен: ни ‘в книгах премудрости’, ни ‘на хребте коня’, ни ‘на груди женщины’ он не испытывал полностью наслаждений ‘земного рая’. Он слишком рассудочен для этого и слишком знает жизнь, людей. Вот еще его слова:
‘Халиф Абдурахман имел в жизни четырнадцать счастливых дней, а я, наверное, не имел столько. И все оттого, что никогда не жил — не умею жить — для себя, для души, а живу напоказ, для людей’.
А. П. Чехов сказал мне, уходя от него: ‘Не верю я, что он не был счастлив’. А я — верю. Не был. Но — неправда, что он жил ‘напоказ’. Да, он отдавал людям, как нищим, лишнее свое, ему нравилось заставлять их, вообще — ‘заставлять’ читать, гулять, есть только овощи, любить мужика и верить в непогрешимость рассудочно-религиозных домыслов Льва Толстого. Надо сунуть людям что-нибудь, что или удовлетворит или займет их,— и ушли бы они прочь! Оставили бы человека в привычном, мучительном, а иногда и уютном одиночестве пред бездонным омутом вопроса о ‘главном’.
Все русские проповедники, за исключением Аввакума и, может быть, Тихона Задонского,— люди холодные, ибо верою живой и действенной не обладали. Когда я писал Луку в ‘На дне’, я хотел изобразить вот именно этакого старичка: его интересуют ‘всякие ответы’, но не люди, неизбежно сталкиваясь с ними, он их утешает, но только для того, чтоб они не мешали ему жить. И вся философия, вся проповедь таких людей — милостыня, подаваемая ими со скрытой брезгливостью, и звучат под этой проповедью слова тоже нищие, жалобные:
‘Отстаньте! Любите бога или ближнего и отстаньте! Проклинайте бога, любите дальнего и — отстаньте! Оставьте меня, ибо я человек и вот — обречен смерти!’
Увы, это так, надолго — так! И не могло, и не может быть иначе, ибо — замаялись люди, измучены, разъединены страшно и все окованы одиночеством, которое высасывает душу. Если б Л. Н. примирился с церковью — это не удивило бы меня нимало. Здесь была бы своя логика: все люди — одинаково ничтожны, даже если они и епископы. Собственно — примирения тут и не было бы, для него лично этот акт только логический шаг: ‘прощаю ненавидящих мя’. Христианский поступок, а под ним скрыта легонькая, острая усмешечка, ее можно понять как возмездие умного человека — глупцам.
Я все не то пишу, не так, не о том. У меня в душе собака воет, и мне мерещится какая-то беда. Вот — пришли газеты, и уже ясно: у вас там начинают ‘творить легенду’,— жили-были лентяи да бездельники, а нажили — святого. Вы подумайте, как это вредно для страны именно теперь, когда головы разочарованных людей опущены долу, души большинства — пусты, а души лучших — полны скорби. Просятся голодные, истерзанные на легенду. Так хочется утолить боли, успокоить муки! И будут создавать как раз то, что он хотел, но чего не нужно — житие блаженного и святого, он же тем велик и свят, что — человек он,— безумно и мучительно красивый человек, человек всего человечества. Я тут’-противоречу себе в чем-то, но — это неважно. Он — человек, взыскующий бога не для себя, а для людей, дабы он его, человека, оставил в покое пустыни, избранной им. Он дал нам евангелие, а чтоб мы забыли о противоречиях во Христе,— упростил образ его, сгладил в нем воинствующее начало и выдвинул покорное ‘воле пославшего’. Несомненно, что евангелие Толстого легче приемлемо, ибо оно более ‘по недугу’ русского народа. Надо же было дать что-нибудь этому народу, ибо он жалуется, стоном сотрясает землю и отвлекает от ‘главного’. А ‘Война и мир’ и все прочее этой линии — не умиротворит скорбь и отчаяние серой русской земли.
О ‘В[ойне] и м[ире]’ он сам говорил: ‘Без ложной скромности — это как Илиада’. М. И. Чайковский слышал из его уст точно такую же оценку ‘Детства’, ‘Отрочества’.
Сейчас были журналисты из Неаполя,— один из них уже примчался из Рима. Просят сказать им, что я думаю о ‘бегстве’ Толстого,— так и говорят — ‘бегство’. Я отказался беседовать с ними. Вы понимаете, конечно, что душа моя в тревоге яростной,— я не хочу видеть Толстого святым, да пребудет грешником, близким сердцу насквозь грешного мира, навсегда близким сердцу каждого из нас. Пушкин и он — нет ничего величественнее и дороже нам…

4 ноября (?) 1 1910, Капри

1 Возможно, что письмо, начатое 4 ноября, было окончено позднее. (Прим. ред.)
Умер Лев Толстой.
Получена телеграмма, и в ней обыкновеннейшими словами сказано — скончался.
Это ударило в сердце, заревел я от обиды и тоски, и вот теперь, в полоумном каком-то состоянии, представляю его себе как знал, видел,— мучительно хочется говорить о нем. Представляю его в гробу,— лежит, точно гладкий камень на дне ручья, и, наверное, в бороде седой тихо спрятана его — всем чужая — обманчивая улыбочка. И руки, наконец, спокойно сложены — отработали урок свой каторжный.
Вспоминаю его острые глаза,— они видели все насквозь,— и движения пальцев, всегда будто лепивших что-то из воздуха, erg беседы, шутки, мужицкие любимые слова и какой-то неопределенный голос его. И вижу, как много жизни обнял этот человек, какой он, не по-человечьи, умный и — жуткий.
Видел я его однажды так, как, может быть, никто не видел: шел к нему в Гаспру берегом моря и под имением Юсупова, на самом берегу, среди камней, заметил его маленькую угловатую фигурку, в сером, помятом тряпье и скомканной шляпе. Сидит, подперев скулы руками,— между пальцев веют серебряные волосы бороды,— и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно подкатываются, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому ведуну. День был пестрый, по камням ползали тени облаков, и вместе с камнями старик то светлел, то темнел. Камни — огромные, в трещинах, и окиданы пахучими водорослями,— накануне был сильный прибой. И он тоже показался мне древним, ожившим камнем, который знает все начала и цели, думает о том — когда и каков будет конец камней и трав земных, воды морской и человека и всего мира, от камня до солнца. А море — часть его души, и всё вокруг — от него, из него. В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее, чародейское, углубленное во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую пустоту над землей, как будто это он — его сосредоточенная воля — призывает и отталкивает волны, управляет движением облаков и тенями, которые словно шевелят камни, будят их. И вдруг в каком-то минутном безумии я почувствовал, что — возможно! — встанет он, взмахнет рукой, и море застынет, остеклеет, а камни пошевелятся и закричат, и все вокруг оживет, зашумит, заговорит на разные голоса о себе, о нем, против него. Не изобразить словом, что почувствовал я тогда, было на душе и восторженно и жутко, а потом все слилось в счастливую мысль:
‘Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!’
Тогда я осторожно, чтоб галька под ногами не скрипела, ушел назад, не желая мешать его думам. А вот теперь — чувствую себя сиротой, пишу и плачу,— никогда в жизни не случалось плакать так безутешно, и отчаянно, и горько. Я не знаю — любил ли его, да разве это важно — любовь к нему или ненависть? Он всегда возбуждал в душе моей ощущения и волнения огромные, фантастические, даже неприятное и враждебное, вызванное им, принимало формы, которые не подавляли, а, как бы взрывая душу, расширяли ее, делали более чуткой и емкой. Хорош он был, когда, шаркая подошвами, как бы властно сглаживая неровность пути, вдруг являлся откуда-то из двери, из угла, шел к вам мелким, легким и скорым шагом человека, привыкшего много ходить по земле, и, засунув большие пальцы рук за пояс, на секунду останавливался, быстро оглядываясь цепким взглядом, который сразу замечал все новое и тотчас высасывал смысл всего.
— Здравствуйте!
Я всегда переводил это слово так: ‘Здравствуйте,— удовольствия для меня, а для вас толку немного в этом, но все-таки — здравствуйте!’
Выйдет он — маленький. И все сразу станут меньше его. Мужицкая борода, грубые, но необыкновенные руки, простенькая одежда и весь этот внешний, удобный демократизм обманывал многих, и часто приходилось видеть, как россияне, привыкшие встречать человека ‘по платью’ — древняя, холопья привычка! — начинали, струить то пахучее ‘прямодушие’, которое точнее именуется амикошонством.
‘Ах, родной ты наш! Вот какой ты! Наконец-то сподобился я лицезреть величайшего сына земли родной моей. Здравствуй вовеки и прими поклон мой!’,
Это — московско-русское, простое и задушевное, а вот еще русское, ‘свободомысленное’:
‘Лев Николаевич! Будучи не согласен с вашими религиозно-философскими взглядами, но глубоко почитая в лице вашем великого художника…’
И вдруг из-под мужицкой бороды, из-под демократической, мятой блузы поднимается старый русский барин, великолепный аристократ,— тогда у людей прямодушных, образованных и прочих сразу синеют носы от нестерпимого холода. Приятно было видеть это существо чистых кровей, приятно наблюдать благородство и грацию жеста, гордую сдержанность речи, слышать изящную меткость убийственного слова. Барина в нем было как раз столько, сколько нужно для холопов. И когда они вызывали в Толстом барина, он являлся легко, свободно и давил их так, что они только ежились да попискивали.
Пришлось мне с одним из ‘прямодушных’ русских людей — москвичом — возвращаться из Ясной Поляны в Москву, так он долго отдышаться не мог, все улыбался жалобно и растерянно твердил:
— Н-ну,— баня! Вот строг… фу!
И, между прочим, воскликнул с явным сожалением:
— А ведь я думал — он и в самом деле анархист. Все твердят — анархист, анархист, я и поверил…
Этот человек был богатый, крупный фабрикант, он обладал большим животом, жирным лицом мясного цвета,— зачем ему понадобилось, чтоб Толстой был анархистом? Одна из ‘глубоких тайн’ русской души.
Если Л. Н. хотел нравиться, он достигал этого легче женщины, умной и красивой. Сидят у него разные люди: великий князь Николай Михайлович, маляр Илья, социал-демократ из Ялты, штундист Пацук, какой-то музыкант, немец, управляющий графини Клейнмихель, поэт Булгаков, и все смотрят на него одинаково влюбленными глазами. Он излагает им учение Лао-тце, а мне кажется, что он какой-то необыкновенный человек-оркестр, обладающий способностью играть сразу на нескольких инструментах — на медной трубе, на барабане, гармонике и флейте. Я смотрел на него, как все. А вот хотел бы посмотреть еще раз и — не увижу больше никогда.
Приходили журналисты, утверждают, что в Риме получена телеграмма, ‘опровергающая слух о смерти Льва Толстого’. Суетились, болтали, многословно выражая сочувствие России. Русские газеты не оставляют места для сомнений.
Солгать пред ним невозможно было даже из жалости, он и опасно больной не возбуждал ее. Это пошлость — жалеть людей таких, как он. Их следует беречь, лелеять, а не осыпать словесной пылью каких-то затертых, бездушных СЛОВ. :
Он спрашивал:
— Не нравлюсь я вам?
Надо было говорить: ‘Да, не нравитесь’.
— Не любите вы меня? — ‘Да, сегодня я вас не люблю’.
В вопросах он был беспощаден, в ответах — сдержан, как и надлежит мудрому.
Изумительно красиво рассказывал о прошлом и лучше всего о Тургеневе. О Фете — с добродушной усмешкой и всегда что-нибудь смешное, о Некрасове — холодно, скептически, но обо всех писателях так, словно это были дети его, а он, отец, знает все недостатки их и — нате! — подчеркивает плохое прежде хорошего. И каждый раз, когда он говорил о ком-либо дурно, мне казалось, что это он слушателям милостыню подает на бедность их, слушать суждения его было неловко, под остренькой улыбочкой невольно опускались глаза — и ничего не оставалось в памяти.
Однажды он ожесточенно доказывал, что Г. И. Успенский писал на тульском языке и никакого таланта у него не было. И он же при мне говорил А. П. Чехову:
— Вот — писатель! Он силой искренности своей Достоевского напоминает, только Достоевский политиканствовал и кокетничал, а этот — проще, искреннее. Если б он в бога верил, из него вышел бы сектант какой-нибудь.
— А как же вы говорили — тульский писатель и — таланта нет?
Спрятал глаза под мохнатыми бровями и ответил:
— Он писал плохо. Что у него за язык? Больше знаков препинания, чем слов. Талант — это любовь. Кто любит, тот и талантлив. Смотрите на влюбленных,— все талантливы!
О Достоевском он говорил неохотно, натужно, что-то обходя, что-то преодолевая.
— Ему бы познакомиться с учением Конфуция или буддистов, это успокоило бы его. Это — главное, что нужно знать всем и всякому. Он был человек буйной плоти,— рассердится — на лысине у него шишки вскакивают и ушами двигает. Чувствовал многое, а думал — плохо, он у этих, у фурьеристов, учился думать, у Буташевича и других. Потом — ненавидел их всю жизнь. В крови у него было что-то еврейское. Мнителен был, самолюбив, тяжел и несчастен. Странно, что его так много читают, не понимаю — почему! Ведь тяжело и бесполезно, потому что все эти Идиоты, Подростки, Раскольниковы и всё — не так было, всё проще, понятнее. А вот Лескова напрасно не читают, настоящий писатель,— вы читали его?
— Да. Очень люблю, особенно — язык.
— Язык он знал чудесно, до фокусов. Странно, что вы его любите, вы какой-то не русский, у вас не русские мысли,— ничего, не обидно, что я так говорю? Я — старик и, может, теперешнюю литературу уже не могу понять, но мне все кажется, что она — не русская. Стали писать какие-то особенные стихи,— я не знаю, почему это стихи и для кого. Надо учиться стихам у Пушкина, Тютчева, Шеншина. Вот вы — он обратился к Чехову — вы русский! Да, очень, очень русский.
И, ласково улыбаясь, обнял А. П. за плечо, а тот сконфузился и начал баском говорить что-то о своей даче, о татарах.
Чехова он любил и всегда, глядя на него, точно гладил лицо А. П. взглядом своим, почти нежным в эту минуту. Однажды А. П. шел по дорожке парка с Александрой Львовной, а Толстой, еще больной в ту пору, сидя в кресле на террасе, весь как-то потянулся вслед им, говоря вполголоса:
— Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня. Просто — чудесный!
Как-то вечером, в сумерках, жмурясь, двигая бровями, он читал вариант той сцены из ‘Отца Сергия’, где рассказано, как женщина идет соблазнять отшельника, прочитал до конца, приподнял голову и, закрыв глаза, четко выговорил:
— Хорошо написал старик, хорошо!
Вышло у него это изумительно просто, восхищение красотой было так искренно, что я вовек не забуду восторга, испытанного мною тогда,— восторга, который я не мог, не умел выразить, но и подавить его мне стоило огромного усилия. Даже сердце остановилось, а потом все вокруг стало живительно свежо и ново.
Надо было видеть, как он говорит, чтобы понять особенную, невыразимую красоту его речи, как будто неправильной, изобильной повторениями одних и тех же слов, насыщенной деревенской простотой. Сила слов его была не только в интонации, не в трепете лица, а в игре и блеске глаз, самых красноречивых, какие я видел когда-либо. У Л. Н. была тысяча глаз в одной паре.
Сулер, Чехов, Сергей Львович и еще кто-то, сидя в парке, говорили о женщинах, он долго слушал безмолвно и вдруг сказал:
— А я про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле буду,— скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь — возьми-ка меня тогда! — И его взгляд вспыхнул так озорно-жутко, что все замолчали на минуту.
В нем, как я думаю, жило дерзкое и пытливое озорство Васьки Буслаева и часть упрямой души протопопа Аввакума, а где-то наверху или сбоку таился чаадаевский скептицизм. Проповедовало и терзало душу художника Аввакумово начало, низвергал Шекспира и Данте — озорник новгородский, а чаадаевское усмехалось над этими забавами души да — кстати — и над муками ее.
А науку и государственность поражал древний русский человек, доведенный до пассивного анархизма бесплодностью множества усилий своих построить жизнь более человечно.
Это — удивительно! Но черту Буслаева постиг в Толстом силою какой-то таинственной интуиции Олаф Гульбрансон, карикатурист ‘Симплициссимуса’, всмотритесь в его рисунок, сколько в нем меткого сходства с действительным Львом Толстым и сколько на этом лице со скрытыми, спрятанными глазами дерзкого ума, для которого нет святынь неприкосновенных и который не верит ‘ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай’.
Стоит предо мной этот старый кудесник, всем чужой, одиноко изъездивший все пустыни мысли в поисках всеобъемлющей правды и не нашедший ее для себя, смотрю я на него, и — хоть велика скорбь утраты, но гордость тем, что я видел этого человека, облегчает боль и горе.
Странно было видеть Л. Н. среди ‘толстовцев’, стоит величественная колокольня, и колокол ее неустанно гудит на весь мир, а вокруг бегают маленькие, осторожные собачки, визжат под колокол и недоверчиво косятся друг на друга — кто лучше подвыл? Мне всегда казалось, что и яснополянский дом и дворец графини Паниной эти люди насквозь пропитывали духом лицемерия, трусости, мелкого торгашества и ожидания наследства. В ‘толстовцах’ есть что-то общее с теми странниками, которые, расхаживая по глухим углам России, носят с собой собачьи кости, выдавая их за частицы мощей, да торгуют ‘египетской тьмой’ и ‘слезками’ богородицы. Помню, как один из таких апостолов в Ясной Поляне отказывался есть яйца, чтобы не обидеть кур, а на станции Тула аппетитно кушал мясо и говорил:
— Преувеличивает старичок!
Почти все они любят вздыхать, целоваться, у всех потные руки без костей и фальшивые глаза. В то же время это практичные люди, они весьма ловко устраивают свои земные дела.
Л. Н., конечно, хорошо понимал истинную цену ‘толстовцев’, понимал это и Сулержицкий, которого он нежно любил и о ком говорил всегда с юношеским жаром, с восхищением. Как-то в Ясной некто красноречиво рассказывал о том, как ему хорошо жить и как стала чиста душа его, приняв учение Толстого. Л. Н. наклонился ко мне и сказал тихонько:
— Все врет, шельмец, но это он для того, чтобы сделать мне приятное…
Многие старались делать ему приятное, но я не наблюдал, чтоб это делали хорошо и умело. Он почти никогда не говорил со мною на обычные свои темы — о всепрощении, любви к ближнему, о евангелии и буддизме, очевидно, сразу поняв, что все это было бы ‘не в коня корм’. Я глубоко ценил это.
Когда он хотел, то становился как-то особенно красиво деликатен, чуток и мягок, речь его была обаятельно проста, изящна, а иногда слушать его было тяжко и неприятно. Мне всегда не нравились его суждения о женщинах,— в этом он был чрезмерно ‘простонароден’, и что-то деланное звучало в его словах, что-то неискреннее, а в то же время — очень личное. Словно его однажды оскорбили и он не может ни забыть, ни простить. В вечер первого моего знакомства с ним он увел меня к себе в кабинет,— это было в Хамовниках,— усадил против себя и стал говорить о ‘Вареньке Олесовой’, о ‘Двадцать шесть и одна’. Я был подавлен его тоном, даже растерялся — так обнаженно и резко говорил он, доказывая, что здоровой девушке не свойственна стыдливость.
— Если девице минуло пятнадцать лет и она здорова, ей хочется, чтобы ее обнимали, щупали. Разум ее боится еще неизвестного, непонятного ему — это и называют: целомудрие, стыдливость. Но плоть ее уже знает, что непонятное — неизбежно, законно и требует исполнения закона, вопреки разуму. У вас же эта Варенька Олесова написана здоровой, а чувствует худосочно,— это неправда!
Потом он начал говорить о девушке из ‘Двадцати шести’, произнося одно за другим ‘неприличные’ слова с простотою, которая мне показалась цинизмом и даже несколько обидела меня. Впоследствии я понял, что он употреблял ‘отреченные’ слова только потому, что находил их более точными и меткими, но тогда мне было неприятно слушать его речь. Я не возражал ему, вдруг он стал внимателен, ласков и начал выспрашивать меня, как я жил, учился, что читал.
— Говорят — вы очень начитанный,— правда? Что, Короленко — музыкант?
— Кажется, нет. Не знаю.
— Не знаете? Вам нравятся его рассказы?
— Да, очень.
— Это — по контрасту. Он — лирик, а у вас нет этого. Вы читали Вельтмана?
— Да.
— Не правда ли — хороший писатель, бойкий, точный, без преувеличений. Он иногда лучше Гоголя. Он знал Бальзака. А Гоголь подражал Марлинскому.
Когда я сказал, что Гоголь, вероятно, подчинялся влиянию Гофмана, Стерна и, может быть, Диккенса,— он, взглянув на меня, спросил:
— Вы это прочитали где-нибудь? Нет? Это неверно. Гоголь едва ли знал Диккенса. А вы действительно много читали,— смотрите, это вредно! Кольцов погубил себя этим.
Провожая, он обнял меня, поцеловал и сказал:
— Вы — настоящий мужик! Вам будет трудно среди писателей, но вы ничего не бойтесь, говорите всегда так, как чувствуете, выйдет грубо — ничего! Умные люди поймут.
Эта первая встреча вызвала у меня впечатление двойственное: я был и рад и гордился тем, что видел Толстого, но его беседа со мной несколько напоминала экзамен, и как будто я видел не автора ‘Казаков’, ‘Холстомера’, ‘Войны’, а барина, который, снисходя ко мне, счел нужным говорить со мной в каком-то ‘народном стиле’, языком площади и улицы, а это опрокидывало мое представление о нем — представление, с которым я сжился и оно было дорого мне.
Второй раз я видел его в Ясной. Был осенний хмурый день, моросил дождь, а он, надев тяжелое драповое пальто и высокие кожаные ботики — настоящие мокроступы,— повел меня гулять в березовую рощу. Молодо прыгает через канавы, лужи, отряхает капли дождя с веток на голову себе и превосходно рассказывает, как Шеншин объяснял ему Шопенгауэра в этой роще. И ласковой рукою любовно гладит сыроватые, атласные стволы берез.
— Недавно прочитал где-то стихи:
Грибы сошли, но крепко пахнет
В оврагах сыростью грибной…
— очень хорошо, очень верно!
Вдруг под ноги нам подкатился заяц. Л. Н. подскочил, заершился весь, лицо вспыхнуло румянцем и, этаким старым зверобоем, как гикнет. А потом — взглянул на меня с невыразимой улыбочкой и засмеялся умным, человечьим смешком. Удивительно хорош был в эту минуту!
В другой раз там же, в парке, он смотрел на коршуна,— коршун реял над скотным двором, сделает круг и остановится в воздухе, чуть покачиваясь на крыльях, не решаясь: бить али еще рано? Л. Н. вытянулся весь, прикрыл глаза ладонью и трепетно шепчет:
— Злодей на кур целит наших. Вот-вот… вот сейчас… ох, боится! Кучер там, что ли? Надо позвать кучера…
И — позвал. Когда он крикнул, коршун испугался, взмыл, метнулся в сторону,— исчез. Л. Н. вздохнул и сказал с явным укором себе:
— Не надо бы кричать, он бы и так удрал…
Однажды, рассказывая ему о Тифлисе, я упомянул имя В. В. Флеровского-Берви.
— Вы знали его? — оживленно спросил Л. Н.— Расскажите, какой он.
Я стал рассказывать о том, как Флеровский — высокий, длиннобородый, худой, с огромными глазами,— надев длинный парусиновый хитон, привязав к поясу узелок риса, вареного в красном вине, вооруженный огромным холщовым зонтом, бродил со мной по горным тропинкам Закавказья, как однажды на узкой тропе встретился нам буйвол, и мы благоразумно ретировались от него, угрожая недоброму животному раскрытым зонтом, пятясь задом и рискуя свалиться в пропасть. Вдруг я заметил на глазах Л. Н. слезы, это смутило меня, я замолчал.
— Это ничего, говорите, говорите! Это у меня от радости слушать о хорошем человеке. Какой интересный! Мне он так и представлялся, особенным. Среди писателей-радикалов он — самый зрелый, самый умный, у него в ‘Азбуке’ очень хорошо доказано, что вся наша цивилизация — варварская, а культура — дело мирных племен, дело слабых, а не сильных, и борьба за существование — лживая выдумка, которой хотят оправдать зло. Вы, конечно, не согласны с этим? А вот Додэ — согласен, помните, каков у него Поль Астье?
— А как же согласовать с теорией Флеровского хотя бы роль норманнов в истории Европы?
— Норманны — это другое!
Если он не хотел отвечать, то всегда говорил: ‘Это другое’.
Мне всегда казалось — и думаю, я не ошибаюсь — Л. Н. не очень любил говорить о литературе, но живо интересовался личностью литератора. Вопросы: ‘знаете вы его? какой он? где родился?’ — я слышал очень часто. И почти всегда его суждения приоткрывали человека с какой-то особенной стороны.
По поводу В. Г. Короленко он сказал задумчиво:
— Не великоросс, поэтому должен видеть нашу жизнь вернее и лучше, чем видим мы сами.
О Чехове, которого ласково и нежно любил:
— Ему мешает медицина, не будь он врачом,— писал бы еще лучше.
О ком-то из молодых:
— Притворяется англичанином, что всего хуже удается москвичу.
Мне он не однажды говорил:
— Вы — сочинитель. Все эти ваши Кувалды — выдуманы.
Я заметил, что Кувалда — живой человек.
— Расскажите, где вы его видели.
Его очень насмешила сцена в камере казанского мирового судьи Колонтаева, где я впервые увидел человека, описанного мною под именем Кувалды.
— Белая кость! — говорил он, смеясь и отирая слезы.— Да, да — белая кость! Но — какой милый, какой забавный! А рассказываете вы лучше, чем пишете. Нет, вы — романтик, сочинитель, уж сознайтесь!
Я сказал, что, вероятно, все писатели несколько сочиняют, изображая людей такими, какими хотели бы видеть их в жизни, сказал также, что люблю людей активных, которые желают противиться злу жизни всеми способами, даже и насилием.
— А насилие — главное зло! — воскликнул он, взяв меня под руку.— Как же вы выйдете из этого противоречия, сочинитель? Вот у вас ‘Мой спутник’ — это не сочинено, это хорошо, потому что не выдумано. А когда вы думаете — у вас рыцари родятся, все Амадисы и Зигфриды…
Я заметил, что доколе мы будем жить в тесном окружении человекоподобных и неизбежных ‘спутников’ наших — все строится нами на зыбкой почве, во враждебной среде.
Он усмехнулся и легонько толкнул меня локтем.
— Отсюда можно сделать очень, очень опасные выводы! Вы — сомнительный социалист. Вы — романтик, а романтики должны быть монархистами, такими они и были всегда.
— А Гюго?
— Это — другое, Гюго. Не люблю его — крикун.
Он нередко спрашивал меня, что я читаю, и всегда упрекал меня за плохой — по его мнению — выбор книг.
— Гиббон — это хуже Костомарова, надо читать Момсена, — очень надоедный, но — солидно все.
Узнав, что первая книга, прочитанная мною,— ‘Братья Земганно’, он даже возмутился.
— Вот видите — глупый роман. Это вас и испортило. У французов три писателя: Стендаль, Бальзак, Флобер, ну еще — Мопассан, но Чехов — лучше его. А Гонкуры — сами клоуны, они только прикидывались серьезными. Изучали жизнь по книжкам, написанным такими же выдумщиками, как сами они, и думали, что это серьезное дело, а это никому не нужно.
Я не согласился с его оценкой, и это несколько раздражило Л. Н.,— он с трудом переносил противоречия, и порою его суждения принимали странный, капризный характер.
— Никакого вырождения нет,— говорил он,— это выдумал итальянец Ломброзо, а за ним, как попугай, кричит еврей Нордау. Италия — страна шарлатанов, авантюристов,— там родятся только Аретино, Казанова, Калиостро и все такие.
— А Гарибальди?
— Это — политика, это — другое!
На целый ряд фактов, взятых из истории купеческих семей в России, он ответил:
— Это неправда, это только в умных книжках пишут…
Я рассказал ему историю трех поколений знакомой мне купеческой семьи,— историю, где закон вырождения действовал особенно безжалостно, тогда он стал возбужденно дергать меня за рукав, уговаривая:
— Ведь это — правда! Это я знаю, в Туле есть две таких семьи. И это надо написать. Кратко написать большой роман, понимаете? Непременно!
И глаза его сверкали жадно.
— Но ведь рыцари будут, Л. Н.!
— Оставьте! Это очень серьезно. Тот, который идет в монахи молиться за всю семью,— это чудесно! Это — настоящее: вы — грешите, а я пойду отмаливать грехи ваши. И другой — скучающий, стяжатель-строитель,— тоже правда! И что он пьет, и зверь, распутник, и любит всех, а — вдруг — убил,— ах, это хорошо! Вот это надо написать, а среди воров и нищих нельзя искать героев, не надо! Герои — ложь, выдумка, есть просто люди, люди и — больше ничего.
Он очень часто указывал мне на преувеличения, допускаемые мною в рассказах, но однажды, говоря о второй части ‘Мертвых душ’, сказал, улыбаясь добродушно:
— Все мы — ужас какие сочинители. Вот и я тоже, иногда пишешь и вдруг — станет жалко кого-нибудь, возьмешь и прибавишь ему черту получше, а у другого — убавишь, чтоб те, кто рядом с ним, не очень уж черны стали.
И тотчас же суровым тоном непреклонного судьи:
— Вот поэтому я и говорю, что художество — ложь, обман и произвол и вредно людям. Пишешь не о том, что есть настоящая жизнь, как она есть, а о том, что ты думаешь о жизни, ты сам. Кому же полезно знать, как я вижу эту башню или море, татарина — почему интересно это, зачем нужно?
Иной раз мысли и чувства его казались мне капризно и даже как бы нарочито изломанными, но чаще он поражал и опрокидывал людей именно суровой прямотою мысли, точно Иов, бесстрашный совопросник жестокого бога.
Рассказывал он:
— Иду я,— как-то, в конце мая, Киевским шоссе, земля — рай, все ликует, небо безоблачно, птицы поют, пчелы гудят, солнце такое милое, и все кругом — празднично, человечно, великолепно. Был я умилен до слез и тоже чувствовал себя пчелой, которой даны все лучшие цветы земли, и бога чувствовал близко душе. Вдруг вижу: в стороне дороги, под кустами, лежат странник и странница, егозят друг по другу, оба серые, грязные, старенькие,— возятся, как черви, и мычат, бормочут, а солнце без жалости освещает их голые синие ноги, дряблые тела. Так и ударило меня в душу. Господи, ты — творец красоты: как тебе не стыдно? Очень плохо стало мне…
— Да, вот видите, что бывает. Природа — ее богомилы считали делом дьявола,— жестоко и слишком насмешливо мучает человека: силу отнимет, а желание оставит. Это — для всех людей живой души. Только человеку дано испытать весь стыд и ужас такой муки,— в плоть данной ему. Мы носим это в себе как неизбежное наказание, а — за какой грех?
Когда он рассказывал это, глаза его странно изменялись— были то детски жалобны, то сухо и сурово ярки. А губы вздрагивали, и усы щетинились. Рассказав, он вынул платок из кармана блузы и крепко вытер лицо, хотя оно было сухое. Потом расправил бороду крючковатыми пальцами мужицкой сильной руки и повторил тихонько:
— Да,— за какой грех?
Однажды я шел с ним нижней дорогой от Дюльбера к Ай-Тодору. Он, шагая легко, точно юноша, говорил несколько более нервно, чем всегда:
— Плоть должна быть покорным псом духа, куда пошлет ее дух, туда она и бежит, а мы — как живем? Мечется, буйствует плоть, дух же следует за ней беспомощно и жалко.
Он крепко потер грудь против сердца, приподнял брови и, вспоминая, продолжал:
— В Москве, около Сухаревой, в глухом проулке, видел я, осенью, пьяную бабу, лежала она у самой панели. Со двора тек грязный ручей, прямо под затылок и спину бабе, лежит она в этой холодной подливке, бормочет, возится, хлюпает телом по мокру, а встать не может.
Его передернуло, он зажмурил глаза, потряс головою и предложил тихонько:
— Сядемте здесь… Это — самое ужасное, самое противное — пьяная баба. Я хотел помочь ей встать и — не мог, побрезговал, вся она была такая склизкая, жидкая, дотронься до нее — месяц руки не отмоешь,— ужас! А на тумбе сидел светленький сероглазый мальчик, по щекам у него слезы бегут, он шмыгает носом и тянет безнадежно, устало:
— Ма-ам… да ма-амка же. Встань же…
Она пошевелит руками, хрюкнет, приподнимет голову и опять — шлеп затылком в грязь.
Замолчал, потом, оглядываясь вокруг, повторил беспокойно, почти шепотом:
— Да, да,— ужас! Вы много видели пьяных женщин? Много — ах, боже мой! Вы — не пишите об этом, не нужно!
— Почему?
Заглянул в глаза мне и, улыбаясь, повторил:
— Почему?
Потом раздумчиво и медленно сказал:
— Не знаю. Это я — так… стыдно писать о гадостях. Ну — а почему не писать? Нет,— нужно писать все, обо всем…
На глазах у него показались слезы. Он вытер их и — все улыбаясь — посмотрел на платок, а слезы снова текут по морщинам.
— Плачу,— сказал он.— Я — старик, у меня к сердцу подкатывает, когда я вспоминаю что-нибудь ужасное.
И легонько толкая меня локтем:
— Вот и вы,— проживете жизнь, а все останется, как было,— тогда и вы заплачете, да еще хуже меня,— ‘ручьистее’, говорят бабы… А писать все надо, обо всем, иначе светленький мальчик обидится, упрекнет,— неправда, не вся правда, скажет. Он — строгий к правде!
Вдруг встряхнулся весь и добрым голосом предложил:
— Ну, расскажите что-нибудь, вы хорошо рассказываете. Что-нибудь про маленького, про себя. Не верится, что вы тоже были маленьким, такой вы — странный. Как будто и родились взрослым. В мыслях у вас много детского, незрелого, а — знаете вы о жизни довольно много, больше не надо. Ну, рассказывайте…
И удобно прилег под сосной, на ее обнаженных корнях, наблюдая, как муравьишки суетятся и возятся в серой хвое.
Среди природы юга, непривычно северянину разнообразной, среди самодовольно пышной, хвастливо разнузданной растительности, он, Лев Толстой — даже самое имя обнажает внутреннюю силу его! — маленький человек, весь связанный из каких-то очень крепких, глубоко земных корней, весь такой узловатый,— среди, я говорю, хвастливой природы Крыма он был одновременно на месте и не на месте. Некий очень древний человек и как бы хозяин всего округа,— хозяин и создатель, прибывший после столетней отлучки в свое, им созданное, хозяйство. Многое позабыто им, многое ново для него, все — так, как надо, но — не вполне так, и нужно тотчас найти — что не так, почему не так.
Он ходит по дорогам и тропинкам скорой, спешной походкой умелого испытателя земли и острыми глазами, от которых не скроется ни один камень и ни единая мысль, смотрит, измеряет, щупает, сравнивает. И разбрасывает вокруг себя живые зерна неукротимой мысли. Он говорит Сулеру:
— Ты, Левушка, ничего не читаешь, это нехорошо, потому что самонадеянно, а вот Горький читает много, это —тоже нехорошо,— это от недоверия к себе. Я — много пишу, и это нехорошо, потому что — от старческого самолюбия, от желания, чтобы все думали по-моему. Конечно,— я думаю хорошо для себя, а Горький думает, что для него нехорошо это, а ты — ничего не думаешь, просто: хлопаешь глазами, высматриваешь — во что вцепиться. И вцепишься не в свое дело,— это уже бывало с тобой. Вцепишься, подержишься, а когда оно само начнет отваливаться от тебя, ты и удерживать не станешь. У Чехова есть прекрасный рассказ ‘Душечка’,— ты почти похож на нее.
— Чем? — спросил Сулер, смеясь.
— Любить — любишь, а выбрать — не умеешь и уйдешь весь на пустяки.
— И все так?
— Все? — повторил Л. Н.— Нет, не все.
И неожиданно спросил меня — точно ударил:
— Вы почему не веруете в бога?
— Веры нет, Л. Н.
— Это — неправда. Вы по натуре верующий, и без бога вам нельзя. Это вы скоро почувствуете. А не веруете вы из упрямства, от обиды: не так создан мир, как вам надо. Не веруют также по застенчивости, это бывает с юношами: боготворят женщину, а показать это не хотят, боятся — не поймет, да и храбрости нет. Для веры — как для любви — нужна храбрость, смелость. Надо сказать себе — верую, — и все будет хорошо, все явится таким, как вам нужно, само себя объяснит вам и привлечет вас. Вот вы многое любите, а вера — это и есть усиленная любовь, надо полюбить еще больше — тогда любовь превратится в веру. Когда любят женщину — так самую лучшую на земле,— непременно, и каждый любит самую лучшую, а это уже — вера. Неверующий не может любить. Он влюбляется сегодня в одну, через год — в другую. Душа таких людей — бродяга, она живет бесплодно, это — нехорошо. Вы родились верующим, и нечего ломать себя. Вот вы говорите — красота? А что же такое красота? Самое высшее и совершенное — бог.
Раньше он почти никогда не говорил со мной на эту тему, и ее важность, неожиданность как-то смяла, опрокинула меня. Я молчал. Он, сидя на диване, поджав под себя ноги, выпустил в бороду победоносную улыбочку и сказал, грозя пальцем:
— От этого — не отмолчитесь, нет!
А я, не верующий в бога, смотрю на него почему-то очень осторожно, немножко боязливо, смотрю и думаю:
‘Этот человек — богоподобен!’

КОММЕНТАРИИ

1

Записка печатается по тексту, приведенному М. Горьким в статье ‘Время Короленко’. Датирована по содержанию.
По ‘Песне’…— В декабре 1889 г. Горький, приехав в Н.-Новгород, принес на отзыв В. Г. Короленко свою поэму ‘Песнь старого дуба’ (см. в настоящем издании статьи Горького ‘Из воспоминаний о В. Г. Короленко’, стр. 131, ‘Время Короленко’, стр. 135, 142—145, и выдержку из статьи Горького ‘О том, как я учился писать’, стр. 194).
…ваши показались мне непонятными…— В рукописи поэмы Горький случайно оставил два своих стихотворения: ‘Голос из горы идущему вверх’ и ‘Беседа черта с колесом’. (См. ‘Время Короленко’, стр. 145.)

2

‘Русские ведомости’ — ежедневная газета, издававшаяся в Москве с 1863 г. либеральными профессорами Московского университета и земскими деятелями.
Неприятное известие из ‘Русских ведомостей’.— В редакцию ‘Русских ведомостей’ летом 1893 г. были переданы три рассказа Горького, из которых один — ‘Емельян Пиляй’ — появился в этой газете 5 августа 1893 г. 14 ноября 1893 г. В. Г. Короленко запросил члена редакции М. А. Саблина о судьбе остальных рассказов (‘Граф Нелепо и все тут’ и ‘На соли’), относительно которых было сказано, что они тоже пойдут. Полученный от Саблина ответ был неожиданным: ‘Дорогой друг, из уважения к твоей просьбе я не поверил товарищам, утверждавшим, что два рассказа Горького невозможно напечатать. Прочитал, а теперь позволь тебе ответить, прочитай сам, в особенности рекомендую тебе рассказ ‘Граф Нелепо и все тут’, а затем реши, можно ли напечатать. ‘Пиляй’, рассказ, имел недурной конец: человек пошел убивать, встретил девушку, которая хотела топиться, и, занятый и растроганный ею, забыл свое намерение и, вместо того чтобы губить, начал спасать человеческую душу. А в этих рассказах, я по крайней мере, ничего не мог найти, даже логики нет. Сомневаюсь, чтобы Соболевский их принял. Тут какое-то недоразумение…’
Содержание одного из этих рассказов (‘Граф Нелепо и все тут’), оставшегося неизвестным, передает в своих воспоминаниях Т. А. Богданович (Неопубл. Гос. б-ка им. Ленина): ‘Героем его был бывший человек, закинутый превратностями своей судьбы в среду одесских босяков. Он жил с ними в пустом сарае за городом, ничего не рассказывал им о своей прошлой судьбе и вообще держался особняком. Несмотря на это, он пользовался неограниченным влиянием на них. Когда между ними возникала ссора или завязывалась драка, стоило ‘Графу’ показаться в дверях сарая и посмотреть им в глаза, как самые неукротимые вмиг затихали, и драка прекращалась’.
‘Чем кончался этот рассказ,— пишет Т. А. Богданович,— я теперь не могу вспомнить. Очевидно, сам Горький не придавал ему значения, так как впоследствии нигде не печатал.
Но на меня, я помню, он произвел большое впечатление’.
Об этих рассказах см. также письмо В. Г. Короленко брату И. Г. Короленко на стр. 202 настоящей книги.
‘Русское богатство’ — ежемесячный журнал, выходивший в Петербурге с 1876 г. С начала 90-х годов журнал являлся органом либеральных народников, редактировался С. Н. Кривенко и Н. К. Михайловским. С 1896 г. одним из редакторов беллетристического отдела журнала был В. Г. Короленко.
О какой рукописи, предназначавшейся для ‘Русского богатства’, пишет Короленко, не установлено.

3

Печатается по тексту, приведенному М. Горьким в статье ‘В. Г. Короленко’. Датирована по содержанию.
Записка послана после прочтения В. Г. Короленко рукописей рассказа М. Горького ‘Старуха Изергиль’ и сказки ‘О маленькой фее и молодом чабане’.

4

‘У моря’.— Рассказ ‘У моря’ не был напечатан, и рукопись его не сохранилась. 10 апреля 1933 г., на запрос И. А Груздева об этом рассказе, Горький сообщил: ‘Рассказ ‘У моря’ — занимал, вероятно, листа два. Редакция ‘Р[усского] б[огатства]’ не возвратила мне его. В. Г. Короленко отнесся к нему тоже суховато. Якубович говорил мне в 901 или 2-м годах, что он нашел рукопись мою, читал ее и ему рассказ понравился, но что в нем слишком явно и даже резко выражено мое предпочтение ‘босяков’ — крестьянам. Обещал возвратить рукопись мне, но забыл сделать это, а я — не напомнил.
В 15 г. или 16? я нашел несколько черновых страничек этого рассказа, из них получился — ‘Весельчак’.
‘Неделя’ — еженедельная либерально-народническая газета, выходила в Петербурге с 1866 по 1901 год. Произведения М. Горького в ‘Неделе’ не появлялись. Я. Л. Тейтель пишет в своих воспоминаниях, что, по просьбе М. Горького, он взял в ‘Неделе’ рукопись его рассказа, который долго пролежал в редакции, а затем рассказ этот появился в другом журнале (см. Я. Л. Тейтель. ‘Из моей жизни. За сорок лет’. Париж. 1925).

5

Письмо датировано по сопоставлению с ответным письмом В. Г. Короленко.
В феврале 1895 г. Горький, под влиянием настойчивых советов В. Г. Короленко и при его содействии, переехал в Самару для работы в ‘Самарской газете’. Издателем газеты был купец Семен Иванович Костерин. Он приобрел ‘Самарскую газету’ в 1894 г., поставив своей задачей сделать ее крупнейшей либеральной газетой Поволжья. Горький был приглашен в качестве обозревателя газетных известий и автора воскресных беллетристических фельетонов.
Ашешов Николай Петрович (1866—1923) — публицист и критик. В 1894—1895 гг. был ответственным секретарем (фактическим редактором) ‘Самарской газеты’.
‘Сын своей матери’ — один из псевдонимов популярного фельетониста В. М. Дорошевича. В. Г. Короленко в дневнике 7 ноября 1893 г. записал о Дорошевиче: ‘Это человек с несомненным талантом, но истинный ‘сын своей матери’ — уличной прессы’ (В. Г. Короленко. ‘Дневник’, т. II, Госиздат Украины, 1926).
Кланяюсь Авдотье Семеновне…— Авдотья (Евдокия) Семеновна (1855—1940)— жена В. Г. Короленко.
Анненские — Николай Федорович (1843—1912), статистик, публицист и общественный деятель. Либеральный народник. Друг В. Г. Короленко. Жена его — Александра Никитишна (1840—1915), детская писательница и переводчица.
О Н. Ф. Анненском имеются воспоминания В. Г. Короленко: ‘Третий элемент’ (В. Г. Короленко, Собр. соч., т. 8), ‘О Николае Федоровиче Анненском’ (В. Г. Короленко, ‘Воспоминания о писателях’, изд. ‘Мир’, 1934), и М. Горького: ‘Н. Ф. Анненский’ (М. Горький, Собр. соч., т. 17).
‘Ошибка’.— См. письма 7, 8, 9 и примечания к письму 9.

6

‘Самарский вестник’ — ежедневная газета, выходившая в Самаре с 1883 г. Газета вначале издавалась уездным предводителем дворянства Н. К. Реутовским и носила обывательский характер. В конце 1894 г. в ‘Самарском вестнике’ стали работать бывшие сотрудники ‘Самарской газеты’ марксистского направления, а с конца 1896 г. газета перешла в руки новой марксистской редакции (П. П. Маслов, А. А. Санин и др.). В период работы М. Горького в Самаре ‘Самарский вестник’, по словам писателя, вел ожесточенную борьбу с ‘Самарской газетой’ — ‘враждебной, кажется, не столь ‘идеологически’, как по силе конкуренции’ (см. М. Горький. ‘О Гарине-Михайловском’ — Собр. соч., т. 17).
…с двумя доносами на нашу газету…— Вероятно, Горький выслал Короленко номер ‘Самарского вестника’ от 15 марта 1895 г., в котором напечатана статья: ‘Кое-что о забывчивости ‘Самарской газеты’, за подписью ‘П…ий’, по поводу появившихся в ‘Самарской газете’ разноречивых заметок о санитарной организации в Самарской губернии. В этом же номере напечатана заметка ‘Несколько слов по адресу ‘Самарской газеты’, указывающая, что ‘Самарская газета’ якобы допускала передержки в своих публикациях.

7

…провожали Ник[олая] Федор[овича] Анненского.— В марте 1895 г. Н. Ф. Анненский переехал из Н.-Новгорода в Петербург для участия в редактировании журнала ‘Русское богатство’.
Иванов Иван Иванович (1862—1939) — историк литературы и критик, в начале своей литературной деятельности либерального направления, а впоследствии реакционного. В его ‘Истории русской критики’ (1898) имеются выпады против Писарева и Чернышевского.
…Ник. Петровичу…— Ашешову.
Чириков Евгений Николаевич (1864—1932) — писатель. Сотрудничал в 1894 г. в ‘Самарской газете’. В конце 1894 г. перешел в ‘Самарский вестник’.
‘Сына’ — В. М. Дорошевича. См. письмо 5 и примечания к нему.
…заметку о М. И. Шипове.— Заметка ‘Волжские вести’ в ‘Самарской газете’, 1895, No 64, 18 марта, в которой сообщалось, что 15 марта в Н.-Новгороде праздновался 25-летний юбилей М. И. Шилова, директора-распорядителя пароходного общества ‘Дружина’.
Статьи…— В 1890 г. в ‘Волжском вестнике’ были напечатаны статьи В. Г. Короленко, в которых подробно, по отчетам пароходного общества ‘Дружина’, разоблачалась грабительская деятельность администрации, во главе с директором М. И. Шиповым, приведшая к полному краху акционерного общества. (См. в NoNo 257, 258 и 260 от 20, 21 и 24 октября статьи ‘О крахе о-ва ‘Дружина’, за подписью ‘Маленький человек’, в No 269 от 2 ноября статья ‘Еще об о-ве ‘Дружина’, без подписи, в No 271 от 4 ноября статья ‘Еще ‘Дружина’ и г. Жуков’, за подписью ‘Маленький человек’, в No 296 от 1 декабря статья ‘Последние черты к истории ‘Дружины’, за подписью ‘Маленький человек’, и др.)

8

Датировано на основании имеющихся на письме пометок Короленко: ‘Получ. 15 апр. 95’ и ‘Отв. 16 апр’. ‘Ошибку’.— См. комментарии к письму 9. ‘У моря’.— См. комментарии к письму 4.

9

…пишу… Н. К. Михайловскому…— Михайловский Николай Константинович (1842—1904) — публицист и литературный критик, идеолог либерального народничества. С 1892 г.— издатель и редактор журнала ‘Русское богатство’. 15 апреля 1895 г. Короленко писал Михайловскому: ‘…Пишет мне слезно наш А. М. Пешков, которого рассказ ‘Челкаш’ уже принят. Он посылал ‘Море’ — неудачно, потом я послал его р[ассказ] ‘Ошибку’. На днях он ее получил обратно и огорчен очень сильно. Я пишу ему по этому поводу свое мнение (гипотетическое) о причинах отказа, [так] как я сию ‘Ошибку’ читал. Но его особенно ушибло то, что ему отослали без ответа. Будьте добры, черкните хотя бы мне два-три слова. Думаю, что я угадал причину Вашего отказа, и это его убедит, а между тем, он стоит некоторого внимания… ‘Ошибку’ я все-таки послал — потому что она обличает дарование и написана на исключит[ельную] тему хотя,— но сильно…’
…его почти наверное напечатают…— Рассказ ‘Ошибка’ напечатан в журнале ‘Русская мысль’, 1895, кн. 9.
‘Мучительный талант’.— В. Г. Короленко имел в виду статью Н. К. Михайловского о Ф. М. Достоевском — ‘Жестокий талант’.
…’Алый цветок’ Гаршина…— В. Г. Короленко имел в виду рассказ В. М. Гаршина — ‘Красный цветок’.
…маленький курьез…— что именно, не выяснено.

10

Датировано по связи с предыдущим письмом.
…А. А. Дробышевским…— Алексей Алексеевич Дробыш-Дробышевский (1856—1920) — журналист, переводчик. В 1894 г. редактировал ‘Нижегородский листок’, в 1895—1896 гг.— ‘Самарскую газету’. В прошлом политический ссыльный. Знакомый В. Г. Короленко с 1880 г., когда они одновременно были отправлены в Томск по этапу.

11

‘Челкаш’.— Напечатан в журнале ‘Русское богатство’, 1895, кн. VI.
…написали о Н. К. Мих[айловском]…— В. Г. Короленко имеет в виду статью М. Горького ‘Как ссорятся великие люди’, напечатанную (без подписи) в ‘Самарской газете’, 1895, No 81, 18 апреля, в отделе ‘Очерки и наброски’. О Михайловском Горький писал в заключительной части статьи:
‘…Возьмите биографические статьи французов о Бальзаке, который работал из-за денег, что не помещало ему творить бессмертные вещи, и сравните их с русскими воспоминаниями о Некрасове хотя бы.
В первом случае вы увидите, что пишут главным образом о Бальзаке-литераторе, во втором вам ясно станет, что речь идет о Некрасове-картежнике и носителе шинели с бобровым воротником…
У вас сразу бросается в глаза желание не забыть рассказать публике о темных и антипатичных сторонах характера того лица, которое служит объектом воспоминаний, и это видно даже у такого крупного и несомненно человека высокой культуры духа, как г. Н. К. Михайловский.
Привычка!
А публике, очевидно, нравится и льстит такое отношение к ее вожаку, ибо против него она никогда ни словом не возразила и не возражает.
Ей по душе это раскапывание могил с целью напомнить, что в них лежат хотя и крупные люди, но люди не без пятен на душе.
Мы говорим с целью напомнить именно о пятнах на душе, ибо не видим иных целей в этом гробокопательстве.
Бедные русские крупные люди!
Жалкая русская публика!’
…статье Мих[айловско]го о Некрасове.— Статья Н. К. Михайловского о Н. А. Некрасове появилась в 1891 г. в журнале ‘Русская мысль’, No 4, под общим заглавием ‘Литература и жизнь’.
Минаев написал когда-то…— Минаев Дмитрий Дмитриевич (1835—1889) — поэт и переводчик, сотрудник журнала ‘Искра’. Короленко имеет в виду пародию Минаева на стихотворение Некрасова ‘Песня Еремушке’, помещенную в сборнике Минаева ‘Поэмы и песни’, СПб. 1870, под названием ‘Песня Еремушки’.
Жуковский и Антонович написали…— Жуковский Юлий Галактионович (1822—1907) и Антонович Максим Алексеевич (1835—1918) — сотрудники журнала ‘Современник’. Имеется в виду их книга ‘Материалы для характеристики современной русской литературы’, СПб. 1869, содержащая статью М. А. Антоновича ‘Литературные объяснения с Некрасовым’ и статью Ю. Г. Жуковского ‘Post scriptum.— Содержание и программа ‘Отечественных записок’ за прошлый год’.
Познанский Игнатий Николаевич — жандармский генерал в Н.-Новгороде, посылавший в департамент полиции доносы на В. Г. Короленко. О нем имеются записи в дневниках В. Г. Короленко нижегородского периода. См. также в этой книге статью М. Горького ‘Время Короленко’, стр. 138—141.

12

Датировано по сопоставлению с письмом Короленко, на которое Горький отвечает.
…воспоминания Соллогуба, Панаева, Головачевой и Шелгунова…— Имеются в виду: 1) ‘Воспоминания графа Владимира Александровича Соллогуба’, СПб, 1887, 2) Панаев И. И., ‘Литературные воспоминания и воспоминания о Белинском’, СПб. 1876, 3) ‘Воспоминания А. Я. Головачевой (Панаевой) ‘ в ‘Историческом вестнике’, 1889, NoNo 1—3, 4) Шелгунов Н. В., ‘Воспоминания’, т. II ‘Собрания сочинений’, СПб. 1891.
Нордау Макс (1849—1923) — немецкий писатель.
Бельтов — псевдоним Г. В. Плеханова.
Иванов Иван Иванович (см. прим. к письму 7).
Протопопов Михаил Алексеевич (1848—1915) — литературный критик либерального направления. В 90-х годах сотрудничал в ‘Северном вестнике’, ‘Русском богатстве’ и ‘Русской мысли’.
‘Оскорбление, нанесенное…’ — цитата из статьи Н. Михайловского о Некрасове (см. примечание к письму 11).

13

Бэкон Френсис (1561—1626) — выдающийся английский философ-материалист. Был обвинен парламентом в крупных злоупотреблениях.
…избегать этой ноты и в печати.— На полях этого письма, в копировальной книге, Короленко сделал следующую пометку карандашом: ‘NB. Вернуться к этому (в ст. об отнош. печати и общества)’. Статья на эту тему появилась в 1896 г. в ‘Русском богатстве’, кн. 4, под заглавии: ‘Общество и печать. Обостренные отношения.— ‘Прививка прессы’ и сопровождающие ее явления. Инцидент Жеденева и его значение’. Подпись ‘О. Б. А.’ (соединенный псевдоним Короленко и Анненского).
…в ‘Листке‘…— т. е. в ‘Нижегородском листке’.
Ульянов Алексей Николаевич — нижегородский педагог и публицист, знакомый В. Г. Короленко.

14

На первой странице письма имеется пометка В. Г. Короленко: ‘Отв. 4 июля 95’. Датировано по содержанию.
…три фельетона…— Фельетоны ‘Несколько дней в роли редактора провинциальной газеты. Прекрасная тема для остроумных людей. Перевод с американского’, напечатаны в ‘Самарской газете’, NoNo 116, 117, 122, 129 — 4, 6, 11 и 20 июня.
…’Сам[арский{ вес[тник]‘ задел…— В июньских номерах ‘Самарского вестника’ напечатан ряд фельетонов, задевающих ‘Самарскую газету’ и ее основных сотрудников. В No 116 от 4 июня автор фельетона ‘Маленький фельетон. Самарские картинки’ пишет о сотрудниках ‘Самарской газеты’, что ‘они не только очищают общественные дела от грязи, а сами их грязнят, да еще показывают свою грязную подоплеку…’ В No 121 от 10 июня ироническая заметка по поводу ‘красноречия’ сотрудников ‘Самарской газеты’, строки о Н. П. Аше-шове, о которых упоминает Горький в письме, имеются в фельетоне ‘Самарские панорамы’ за подписью ‘Сфинкс’ в No 123 от 13 июня, и т. д.
В фельетонах ‘Самарские панорамы’ за подписью ‘Сфинкс’, в NoNo 126 и 127, от 16 и 17 июня снова задевается ‘Самарская газета’.
Буланина Елена Алексеевна (1876—1944) — писательница, сотрудница ‘Самарской газеты’.
Гусев Сергей Сергеевич (псевдоним: ‘Слово-Глаголь’) (1854—1922) — журналист, сотрудник ‘Самарской газеты’.
А меня черт дернул ответить.— В фельетоне ‘Несколько дней в роли редактора провинциальной газеты’. (Полемика между ‘Саламандрой’ (‘Самарской газетой’) и ‘Карболкой’ (‘Самарским вестником’).
…тоже ответили.— Имеется в виду напечатанный в ‘Самарском вестнике’, No 131 от 22 июня ‘Маленький фельетон. Некролог’ — за подписью ‘Сфинкс’ (о самоубийстве Паскарелло).
Клафтон А. К., Циммерман Р. Э., Григорьев М. Г.— группа сотрудников ‘Самарской газеты’, перешедшая на работу в ‘Самарский вестник’.
…очень маятному и тяжелому делу — вероятно, по личному делу, связанному с отношениями Горького с Ольгой Юлиевной Каминской (1859—1939). О посещении ее Горьким в этот приезд в Нижний-Новгород записали в своих воспоминаниях О. Ю. Каминская и ее дочь О. Ф. Ивина-Лошакова (Неопубл. Архив А. М. Горького). Взаимоотношения Горького с Каминской отражены в его рассказе ‘О первой любви’ (Собр. соч., т. 15).
…уедете Вы в Питер…— В. Г. Короленко намеревался переехать в Петербург, чтобы принять близкое участие в редактировании журнала ‘Русское богатство’. Намерение это у него окрепло после переезда в Петербург его друга Н. Ф. Анненского, и в январе 1896 г. он оставил Н.-Новгород.
В 1924 г., когда письма В. Г. Короленко подготавливались к печати, М. Горький прислал вдове писателя Евдокии Семеновне следующее примечание к данному письму:
‘Речь шла о ‘Самарском вестнике’, эту газету издавал и — время от времени — редактировал земский начальник Реутовский, секретарем и постоянным редактором был некто Балле де Бар, человек темный, клубный шулер, битый за бесчестную игру. Он пользовался в Самаре славой взяточника. Сотрудничал в С[амарском] в[естнике] и Рыжов, корреспондент ‘Московских ведомостей’, родственник Саблера. В ‘С[амарский] в[естник]’ вошла группа марксистов, — М. Г. Григорьев, Клафтон, Корчикер, Циммерман-Гвоздев и др. Циммерман — автор нашумевшей книги ‘Кулачество, ростовщичество’, в книге ‘кулачество’ рассматривалось как прогрессивное явление, концентрирующее капитал’.

15

4 июня — описка в подлиннике. Следует: 4 июля.
…оттиски ‘Челкаша’…— ‘Челкаш’ был напечатан в журнале ‘Русское богатство’, 1895, кн. VI.
Протопопов Сергей Дмитриевич (1861—1933) — журналист либерального направления, по образованию горный инженер и юрист, нижегородский знакомый В. Г. Короленко и М. Горького.
Лазарев — кто это, не установлено.
Пороховщиков А. А.— редактор-издатель газеты ‘Русская жизнь’, выходившей в Петербурге в 1890—1895 гг., автор брошюры: ‘Самодержавие на св. Руси накануне XX века’. См. о нем в ‘Дневнике’ В. Г. Короленко, т. III, Госиздат Украины, 1924, стр. 210—211.
‘Волгарь’ — нижегородская газета. Издавалась вначале купцом И. А. Жуковым в монархическом духе, а после его смерти в 1891 г.— его сыном, С. И. Жуковым, который привлекал в газету прогрессивных работников. См. записи в ‘Дневнике’ В. Г. Короленко, т. I, Госиздат Украины, 1925, стр. 214—216.
М. Горький сотрудничал в ‘Волгаре’ с октября 1893 г. до июля 1894 г.
…в ‘Листке’…— в ‘Нижегородском листке’.
…pro domo — pro domo sua (лат.) — по личному поводу.
Посылаю книгу.— Вероятно, первую книгу своих ‘Очерков и рассказов’, вышедшую в 1895 г. седьмым изданием.

16

Датировано началом июля, так как написано до получения письма от В. Г. Короленко от 4 июля 1895 года.
Казачков и Лельков — издатели ‘Нижегородского листка’. Алексей Алексеевич — Дробыш-Дробышевский.

17

Датировано по сопоставлению с письмом Короленко от 4 июля, на которое Горький отвечает.
‘Русская мысль’ — ежемесячный литературный и политический журнал либерального направления. Выходил в Москве под редакцией В. А. Гольцева.
‘Ошибка’ — рассказ, напечатан в журнале ‘Русская мысль’, 1895, кн. 9.
Гусев уехал…— С. С. Гусев (псевдоним ‘Слово-Глаголь’), который вел в ‘Самарской газете’ фельетоны ‘Между прочим’, уехал в июле 1895 г. в Одессу, где сотрудничал в ‘Одесских новостях’. После его отъезда фельетоны ‘Между прочим’ начал вести Горький под псевдонимом ‘Иегудиил Хламида’.
Мое сожительство с Каминской…— см. примечание к письму 14.
Читая много русских газет…— Горькому приходилось просматривать большое количество газет в связи с тем, что, помимо фельетонов, на него в редакции ‘Самарской газеты’ была возложена обязанность комментировать сообщения из столичных газет. Сообщения эти шли в ‘Самарской газете’ ежедневно под заглавием ‘Толки печати’. (См. воспоминания бывшей заведующей редакцией и конторой ‘Самарской газеты’ Е. С. Ивановой: ‘Молодой Горький’, в сборнике ‘Горький в Самаре’, ‘Советский писатель’, М. 1938.)
Сергею Дмитриевичу — Протопопову.

18

Датировано по содержанию.
…Вашу статью.— Статья В. Г. Короленко ‘В Васильевском уезде (бытовые картинки с натуры)’, напечатана в ‘Самарской газете’, 1895, No 162, 30 июля.
…корреспонденцию из Орска… Автор ее… Матов…— В одной из корреспонденции из Орска, напечатанной в ‘Самарской газете’, 1895, No 142, 6 июля, без подписи, высмеивалось бездействие и невежество врача Иоселя Янкелевича и злоупотребления аптекаря Тицнера.
Тицнер запросил редакцию ‘Самарской газеты’ о фамилии автора корреспонденции. В связи с этим в ‘Самарской газете’, 1895, No 156, 22 июля, появилась еще одна корреспонденция Матова, антисемитского характера, тоже без подписи, которую Горький и послал В. Г. Короленко при этом письме. (Об этой корреспонденции см. также примечание Горького к письму 19.)
Матов Александр Иванович — публицист, орский корреспондент ‘Самарской газеты’.
…Шеррова ‘История всеобщей литературы’…— ‘Иллюстрированная всеобщая история литературы’ Иоганна Шерра в двух томах, под редакцией П. И. Вейнберга, вышла в Петербурге в 1896—1898 гг. Перевод сделан с 9-го немецкого издания.
…кроме Боядур-Хана.— Вероятно, книга Абуль-Гази Бохадур-хан ‘Родословная тюркского племени’, Казань, 1854.

19

Печатается с оттиска письма, сделанного В. Г. Короленко в его копировальной книге.
…сказал Матову…— Матов приезжал в Н.-Новгород в июле 1895 г. и был у В. Г. Короленко.
…что она непозволительна.— См. примечание к письму 18.
А вы. не только поместили…— Имеется в виду фельетон Горького ‘Между прочим’ в ‘Самарской газете’, 1895, No 161, 29 июля.
…’Слово-Глаголю’…— С. С. Гусеву (см. примечание к письму 14).
Ал[ексей] Ал[ексеевич] — Дробыш-Дробышевский. ‘Волжский вестник’ — газета, издававшаяся в Казани до 1891г. Н. П. Загоскиным, а затем Н. В. Рейнгардтом. В. Г. Короленко сотрудничал в этой газете в 1886—1892 гг., Горький — в 1893—1894 гг.
‘Казанские вести’ — газета, издававшаяся в Казани Н. А. Ильяшенко с конца 1890 по 1892 год.
Богданович Ангел Иванович (1860—1907) — публицист и критик. Сначала сотрудник поволжских газет, позднее редактор журнала ‘Мир божий’. Был политическим ссыльным в Н.-Новгороде, где и познакомился с В. Г. Короленко (см. статью В. Г. Короленко ‘Ангел Иванович Богданович (черты из личных воспоминаний)’. (В. Г. Короленко, Собр. соч., т. 8.)
Богомолов.— Кто это — не выяснено.
В 1924 г., когда письма В. Г. Короленко подготавливались к печати, М. Горький прислал Евдокии Семеновне Короленко примечание к этому письму:
‘Н. П. Ашешов уехал из Самары вдруг, неожиданно, вследствие семейного несчастия, которое, нервно измучив его, мешало ему работать. Газета осталась на ответственности моей, к чему я не считал себя подготовленным и что мне было очень тяжело. Корреспонденция Матова, по недосмотру моему, была напечатана в газете без конца, вычеркнутого цензором, без заключительных, мною приписанных, строк, которые освещали события в Орске иронически. Скукин воспевал в стихах своих губернатора, архиерея, печатался изредка в ‘Епархиальных ведомостях’. Стихи его были определенно плохи не только по содержанию. Письмо Скукина ко мне заканчивалось полуугрожающим предложением напечатать его. Зная А. А. Дробыш-Дробышевского, как неудачного редактора ‘Волгаря’, я был против его приглашения в ‘Самарскую газету’ и предполагал пригласить А.И. Куприна из киевской газеты ‘Искусство и жизнь’.
В этом примечании, как и в очерке ‘В. Г. Короленко’, Горький перепутал пензенского поэта Скукина с другим, очевидно самарским поэтом, воспевавшим, по словам Горького, губернатора и архиерея. Скукин — псевдоним живущего в Пензе Кузьмы Васильевича Потемкина (род. в 1875 г.). Ему же принадлежит стихотворение за подписью Амзук, которому посвящен фельетон Горького ‘Между прочим’, опубликованный в ‘Самарской газете’ 7 апреля 1896 г. (см. публикацию А. В. Храбровицкого в газете ‘Пензенская правда’, 1956, 16 сентября).

20

На первой странице письма имеется пометка В. Г. Короленко: ‘Получ. 14 авг. 1895’. Датировано на основании этой пометки.
…с Вестником…— с ‘Самарским вестником’.
Сегодня вызову Клифтона на дуэль.— Клафтон А. К-, сотрудник ‘Самарского вестника’. (См примечания к письму 14.) В ‘Самарском вестнице’, 1895, No 171, 10 августа появилась статья Сфинкса (псевдоним Клафтона) под заглавием: ‘Кое-что о произрастании литературы в г. Самаре’, в которой, в оскорбительном тоне, Сфинкс критиковал очередной фельетон Иегудиила Хламиды ‘Между прочим’, напечатанный в No 167 ‘Самарской газеты’, а всю публицистику Иегудиила Хламиды характеризовал как ‘опасный элемент разложения в прессе’. (Фельетон М. Горького был, в свою очередь, направлен против ‘Самарского вестника’ и фельетона Сфинкса ‘Мелочи обывательской жизни’ в No 166 ‘Самарского вестника’.)

21

Маликов — Александр Капитонович Маликов (1839—1904) — религиозный искатель, проповедник ‘богочеловечества’ и ‘непротивления злу насилием’, бы ший член кружка ‘чайковцев’. В. Г. Короленко познакомился с ним во время своей ссыльной жизни в Перми в 1880—1881 гг. (См. В. Г. Короленко, ‘История моего современника’, кн. 3, ч. 3, в Собрании сочинений, т. 7, и статью ‘Великий пилигрим’, в Собрании сочинений, т. 8).
Сергеев Николай Иванович (1852—?) — бывший член революционной народнической организации ‘Земля и воля’. Знакомый В. Г. Короленко по ссыльной жизни в Перми.
Кишкин Дмитрий Сергеевич — частный поверенный в Самаре, брат М. С. Позерн. Горький жил у него на квартире.
…семейства Позерн…— Карл Карлович Позерн, присяжный поверенный, общественный деятель Самары, и его жена Мария Сергеевна Позерн, также самарская общественная деятельница. Горький был в близких отношениях с этой семьей. М. С. Позерн посвящены второй том ‘Очерков и рассказов’ М. Горького в издании С. Дороватовского и А. Чарушникова и второй том ‘Рассказов’ в издании ‘Знание’. Горьким написан некролог К. К. Позерн, умершего в апреле 1896 г. Напечатан в ‘Самарской газете’, 1896, No 88, 21 апреля.
…с новорожденным.— 5 сентября 1895 г. у В. Г. Короленко родилась дочь Ольга. Умерла, не дожив до года.
…ог А[лексея] Алексеевича] и Ю[стиньи] И[вановны] — Дробыша-Дробышевского и его жены.
Фирма Прянишникова…— Издательство П. К. Прянишникова в Москве издавало в 1895 г., по инициативе В. Д. Бонч-Бруевича, сборники популярных авторов-беллетристов того времени.
Ромась Михаил Антонович (1859—1920) — товарищ В. Г. Короленко по якутской ссылке, с которым он поддерживал отношения всю жизнь (см. о нем В. Г. Короленко, ‘История моего современника’, кн. 4, в Собр. соч., т. 7), также хороший знакомый М. Горького. О жизни Горького в селе Красновидове у Ромася см.: М. Горький, ‘Мои университеты’, в Собр. соч., т. 13.

22

…на процесс вотяков…— Дело группы крестьян-вотяков (удмуртов), жителей села Старый Мултан Малмыжского уезда Вятской губ., ложно обвинявшихся в том, что в голодный 1892 год они убили прохожего нищего с целью принесения жертвы языческому богу. Предварительное следствие по этому делу длилось около трех лет и изобиловало всякого рода злоупотреблениями и подлогами. Первое судебное разбирательство происходило в декабре 1894 г. в Малмыже и окончилось обвинительным приговором — ссылкой 7 человек на каторжные работы.
В. Г. Короленко выехал 25 сентября 1895 г. в Елабугу на вторичное разбирательство этого дела, где на процессе, длившемся три дня, записал от руки, вместе с двумя товарищами-корреспондентами, весь процесс, также закончившийся обвинительным приговором. Короленко вынес уверенность в полной невиновности подсудимых. Он посетил село Старый Мултан и его окрестности, изучил дело на месте и 8 октября вернулся в Н.-Новгород. Здесь, как Короленко упоминает в письме Горькому, он составил по записям полный отчет процесса, который и напечатал в газете ‘Русские ведомости’, а затем выпустил его отдельной брошюрой. 19 октября 1895 г. В. Г. Короленко писал Н. Ф. Анненскому: ‘У меня на пальцах явились кровоподтеки и мозоли от карандаша,— зато отчет полный. А это важно — ибо здесь, в дальнем углу, приносилось настоящее жертвоприношение невинных людей — шайкой полицейских разбойников под председательством тов. прокурора и с благословения Сарап. окр. суда. Следствие совершенно фальсифицировано, над подсудимыми и свидетелями совершались пытки. И все-таки вотяки осуждены вторично, и, вероятно, последует и третье осуждение, если не удастся добиться расследования действий полиции и разоблачить подложность следственного материала. Я поклялся на сей счет чем-то вроде аннибаловой клятвы и теперь ничем не могу заниматься и ни о чем больше думать’. (См. ‘Избранные письма’ В. Г. Короленко, т. II.)
Короленко добился кассации сенатом вторичного обвинительного приговора. 21 мая 1896 г. он, в роли защитника, выехал на третий процесс в Мамадыш, а 4 июня дело закончилось оправданием всех обвиняемых.
Журнальные статьи В. Г. Короленко о Мултанском деле напечатаны в Собрании сочинений, т. 9. Роль В. Г. Короленко в Мултанском деле раскрывается с большой полнотой в его переписке 1895—1896 гг. (См. ‘Избранные письма’ В. Г. Короленко, т. II, ‘Мир’, М. 1933, и В. Г. Короленко, ‘Избранные письма о Мултанском деле’. Удмуртское изд-во, Ижевск, 1939.)

23

На письме имеется пометка Короленко: ‘Декабрь 1896 г.’. Датировано по содержанию и пометке Короленко.
Письмо из Н.-Новгорода в Петербург. В январе 1896 года В. Г. Короленко переехал из Н.-Новгорода в Петербург для участия в редактировании журнала ‘Русское богатство’. М. Горький в мае того же года оставил Самару и вернулся в Н.-Новгород, где сделался сотрудником ‘Нижегородского листка’.
…’Озорник’…— В редакторской книге В. Г. Короленко (Гос. б-ка им. Ленина) за 1896 год под 12 декабря записано: ‘Пешков А. М. (Горький) — Озорник. Ряд сцен. Очень плохо — претенциозно и выдуманно. Влюбленный фабричный Гвоздев.— Типография, тюрьма и пр. Герой — то слишком уж умен, то совсем наивен и глуп’. В ‘Русском богатстве’ рассказ не был напечатан.— Рассказ Горького ‘Озорник’ появился в журнале ‘Северный вестник’, 1897, No 8, очевидно коренным образом измененный Горьким, так как содержание первого варианта (‘Влюбленный фабричный Гвоздев, типография, тюрьма и пр.’) не совпадают с напечатанным.
Сергей Яковлевич Елпатьевский (1854—1933) — врач, писатель, сотрудник журнала ‘Русское богатство’. Близкий знакомый В. Г. Короленко.
Ответ Короленко на письмо Горького не сохранился.

24

На первой странице письма — пометка В. Г. Короленко: ‘Ответ 4 дек. 98 (из Москвы)’. Датировано на основании этой пометки.
…мои книжки…— Горький послал Короленко два тома своих сочинений — ‘Очерки и рассказы’, изд. С. Дороватовского и А. Чарушникова, Пб. 1898.
…Н[иколай] К[онстантинович] написал обо мне…— Статьи Н. К. Михайловского, о которых говорит Горький, были напечатаны в журнале ‘Русское богатство’, 1898, NoNo 9 и 10: ‘О г. Максиме Горьком и его героях’ (No 9) и ‘Еще о г. Максиме Горьком’ (No 10). В первой из этих статей Н. К. Михайловский говорит, что два томика рассказов Горького представляют собою нечто такое, ‘что может доставить и художественное наслаждение и пищу для размышления, что можно не только с удовольствием читать, но и перечитывать и что помянется историей литературы, хотя бы г. Максим Горький уже ничего больше не написал’. Во второй статье есть такая фраза: ‘Его талантливость, наблюдательность и оригинальность не подлежат сомнению’.
Николаю Федоровичу — Анненскому.
Ответ В. Г. Короленко на это письмо не сохранился.

25

Датировано по содержанию.
Войткевич А. Ф. (1876—1951).— В 1900 году принимал участие в нелегальной работе социал-демократической организации в Н.-Новгороде. В апреле 1901 г. был арестован и в июле того же года выслан из Н.-Новгорода в Полтаву. По-видимому, это письмо было дано Горьким Войткевичу при отъезде последнего в Полтаву.

26

…сборник в память Гоголя…— Предполагалось издание сборника в связи с пятидесятилетием смерти Н. В. Гоголя. Это намерение не было осуществлено.
…винят в этом меня.— В письме к В. Г. Короленко от 7 января 1902 г. Н. К. Михайловский, жалуясь на невысокий уровень беллетристики, появляющейся в ‘Русском богатстве’, писал: ‘…Горький надул — может быть потому, что обращались к нему мы с Анненским, а не Вы, которого он считает своим учителем н который заведует отделом’, и в следующем письме от 10 февраля 1902 г.: ‘…Я думаю, что теперь, после закрытия ‘Жизни’, Вам, именно Вам, не трудно было получить и Горького и Чехова’.
‘Жизнь’ — петербургский ежемесячный литературно-научный и политический журнал. Орган ‘легального марксизма’. С 1899 г. близкое участие в журнале принимал М. Горький. В 1901 г., после выхода апрельской книжки, в которой была напечатана ‘Песня о Буревестнике’ М. Горького, журнал был приостановлен, а в июне состоялось правительственное постановление об окончательном прекращении журнала ‘Жизнь’ за его ‘весьма тенденциозный характер’.
…в Крыму.— Горький выехал в Крым в ноябре 1901 года.
Я наконец в Полтаве избавился от своих бессонниц, и вообще здесь — ничего.— В. Г. Короленко много лет страдал бессонницей, возникшей у него от нервного переутомления после Мултанского дела (см. комментарии к письму 22). Петербургские условия жизни, требовавшие от него участия в различного рода общественных организациях и выступлениях (‘Суд чести’, выступления на вечерах с благотворительной целью и т. п.), отвлекали его от творческой работы и обостряли болезнь. Этим и был вызван переезд Короленко в Полтаву.
Прочел в телеграммах о ‘кассации’ выборов.— 21 февраля 1902 г. М. Горький был избран в почетные академики разряда изящной словесности, о чем в ‘Правительственном вестнике’, 1902, No 48, 1 марта появилось соответствующее сообщение.
После этого объявления, неожиданно для всех, в том числе и для самих академиков, 10 марта 1902 г. в ‘Правительственном вестнике’, а затем и в других газетах появилось сообщение, о котором в настоящем письме и говорит Короленко: ‘Ввиду обстоятельств, которые не были известны соединенному собранию отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук,— выборы в почетные академики Алексея Максимовича Пешкова (псевдоним ‘Максим Горький’), привлеченного к дознанию в порядке ст. 1035 устава уголовного судопроизводства,— объявляются недействительными’. Через два дня в ‘Правительственном вестнике’ появилось вторично то же сообщение о кассации выборов Горького, но уже с заголовком: ‘От Императорской Академии наук’.
Впечатление, произведенное на В. Г. Короленко этим сообщением, его мысли и планы в связи с ним — изложены в письме к Ф. Д. Батюшкову, написанном тотчас же по прочтении газеты. (См. это письмо на стр. 208—209 настоящей книги, а также письма к А. П. Чехову, А. Н. Веселовскому и заявление об отказе от звания почетного академика — на стр. 209—216.)
…Вашей жене — Екатерине Павловне Пешковой (урожд. Волжиной). Горький женился на ней в Самаре в 1896 г. Е. П. Волжина работала тогда корректором в ‘Самарской газете’.
…сообщите мне, пожалуйста, что это за дознание…— см. письмо 27 и примечания к нему.

27

Датировано по сопоставлению с предыдущим письмом В. Г. Короленко.
…пришлю ‘Р. б.’.— Намерения этого Горький не осуществил. Кроме ‘Челкаша’, никаких произведений Горького в ‘Русском богатстве’ не появлялось.
…16 апреля…— 1901 года.
Допрашивали еще по поводу сходки…— Речь идет о собрании нижегородцев во Всесословном клубе, на котором М. Горький предложил организовать массовую демонстрацию с предъявлением правительству требования об амнистии всех, привлеченных по делу студенческих волнений в марте 1901 г.
Прилагаю копию документа… и мой ответ.— К письму приложены документы, написанные, с сокращением слов, рукой А. М. Горького:

Конфиденциально

И. д. Тавр, губернатора
М. Г. Алек. Максимович!
Императорская Академия наук обратилась ко мне с просьбой возвратить ей посланный на Ваше имя пакет за No 198, выданный Вам 3-го сего марта с извещением об избрании Вас в почетные академики.
Сообщая вам об этом, имею честь просить вас возвратить мне по прилагаемому адресу пакет Академии наук с извещением за No 198. Прошу принять уверение и т. д. К. Истинский.
М. Г. А. М. Пешкову
15 марта 1902 г. Симферополь.
Его прев. г. и. д. Тавр. губерн.
Уведомление о том, что я избран почетным академиком, было получено мною непосредственно от Академии наук,— полагаю, что и с просьбой о возврате этого уведомления Академия должна обратиться непосредственно ко мне, мотивировав эту просьбу точным — на основании устава об учреждении отдела изящной словесности при Ак. наук — изложением причин, по силе которых Академия считает необходимым просить меня о возврате документа.
Покорно прошу В. пр. сообщить Академии это письмо.

А. Пешков.

28

Датировано по содержанию.
…от защиты в Валках…— Письмо написано в связи с судебным процессом над крестьянами — участниками аграрных волнений, происходивших в Полтавской и Харьковской губерниях весной 1902 г. На суде, происходившем в г. Валки Харьковской губ., некоторые из адвокатов вынуждены были отказаться от защиты крестьян, так как председатель судебной палаты запретил им касаться вопроса о способах усмирения крестьян, то есть о зверском избиении их. Адвокатами было подано соответствующее заявление в особое присутствие Харьковской судебной палаты. Другая группа адвокатов считала, что нельзя оставлять подсудимых без поддержки и защиты до конца, и ограничилась только протокольным протестом против стеснения судебного следствия, но защиту продолжала.
Ленинская газета ‘Искра’ в номере от 15 октября 1902 г. призывала петербургский, московский и харьковский советы адвокатов ‘установить то или иное отношение к факту, беспримерному в летописи русского суда’.
В. Г. Короленко, принимавший близкое участие в организации защиты крестьян в Полтаве, разделял точку зрения второй группы адвокатов. Вспоминая впоследствии об этих судах в своих очерках ‘Земли! Земли!’ (очерки написаны в 1917—1918 гг., напечатаны после смерти Короленко в журнале ‘Голос минувшего’, 1922, No 2), Короленко писал относительно поведения адвокатов: ‘Мнения разделились. В общем — столичная адвокатура в большинстве своем стояла за протест. Местные адвокаты смотрели иначе… Возникали прения. При этом обратились и к моему мнению. Для меня не было ни малейшего сомнения, что огромное большинство подсудимых крестьян желает защиты по существу, я сказал, что, на мой взгляд, желание самих подсудимых играет здесь решающую роль. Эта точка зрения была принята’. См. об этом также письмо В. Г. Короленко к Е. С. Короленко от 8 октября 1902 г. (В. Г. Короленко, ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’, М. 1933, стр. 198—199.)
Малянтович Павел Николаевич — московский адвокат.
Карабчевский Николай Платонович (1851—1925) — известный петррбургский адвокат. Участвовал вместе с В. Г. Короленко в процессе мултанских вотяков. Приезжал в Полтаву для участия в защите крестьян, но на процессе не выступал.

29

Это письмо В. Г. Короленко написал по просьбе M. M. Коцюбинского (см. М. Коцюбинский, Собр. соч., т. 3, М. 1951, письмо к В, Г. Короленко от 9 апреля 1909 г.).
Коцюбинский Михаил Михайлович (1864—1913) — см. о нем воспоминаниям. Горького — ‘M. M. Коцюбинский’ (Собр. соч., т. 14). Письма Горького к Коцюбинскому напечатаны в журнале ‘Новый мир’, 1928, No 1.
…тоже придется жить на Капри…— Горький уехал из России в марте 1906 года и в октябре того же года поселился на Капри.

30

‘Речь’ — ежедневная газет’, вентральный орган кадетской партии. Выходила в Петербурге с 1906 г. под фактической редакцией П. Н. Милюкова и И. В. Гессена.
Андреев Леонид Николаевич (1871—1919).
Репин Илья Ефимович (1844—1930).
…последнюю книжечку…— брошюра В. Г. Короленко ‘Бытовое явление (заметки публициста о смертной казни)’. СПб. Изд. ред. журн. ‘Русское богатство’, 1910.

31

Датировано на основании даты, имеющейся на книге, посланной при этом письме.
…гг. Гершензоны вопиют о пользе штыков…— Горький имеет в виду кадетский сборник ‘Вехи’, вышедший в 1909 г. со статьями Н. Бердяева, С. Булгакова, П. Струве, М. Гершензона и других представителей контрреволюционной либеральной буржуазии. В статьях о русской интеллигенции ‘веховцы’ пытались опорочить революционно-демократические традиции лучших представителей русского народа, в том числе В. Г. Белинского и Н. Г. Чернышевского, а также революционное движение 1905 года и благодарили царское правительство за то, что оно ‘своими штыками и тюрьмами’ спасло буржуазию ‘от ярости народной’ (статья М. О. Гершензона ‘Творческое самосознание’). Сборник призывал интеллигенцию на службу самодержавию. В. И. Ленин сравнивал программу ‘Вех’ и в философии и в публицистике с программой черносотенной газеты ‘Московские ведомости’, называя сборник ‘энциклопедией либерального ренегатства’, ‘сплошным потоком реакционных помоев, вылитых на демократию’ (см. В. И. Ленин, Сочинения, т. 16, стр. 107, 112).
О сб. ‘Вехи’ М. Горький писал в 1909 г. Е. К. Малиновской: ‘Давно уже не было в нашей литературе книги столь фарисейской, недобросовестной и сознательно невежественной’. (Неопубл. Архив А. М. Горького.)
…поведение ‘Речи’ в деле с ‘Совр[еменным] миром’…— ‘Современный мир’ — ежемесячный литературный, научный и политический журнал, выходил в Петербурге с октября 1906 года. Ближайшее участие в журнале принимали меньшевики, в том числе Г. В. Плеханов. В период блока с плехановцами в журнале сотрудничали большевики. Газета ‘Речь’ в номере от 7 марта 1910 г. обвиняла ‘Современный мир’ в том, что, обещав в своем объявлении ряд произведений Л. Андреева, А. Куприна и др., журнал этих произведений не дал. Это обвинение вызвало резкие столкновения между редакторами и сотрудниками этих двух органов. Литературный суд чести, которому это дело было передано, рассмотрев его в заседаниях с 27 марта по 1 мая 1910 г., признал, что ‘случайное, не зависящее от редакции ‘Современного мира’ неисполнение данных ею обещаний не давало никаких оснований к обвинению редакции в сознательном и намеренном обмане подписчиков’.
…письмо, явившееся в газетах…— Слухи о возвращении Горького в Россию проникли в печать в июле 1909 года.
…такой же апокриф, как и моя беседа с итальянским королем.— В газете ‘L’Humanit’ было опубликовано интервью с М. Горьким о встрече и беседе его с итальянским королем летом 1910 г. в Неаполе. Перепечатано в московской газете ‘Утро России’, 1910, No 233, 26 августа.
…в кантинах.— Cantina — кабачок (итал).
…посылаю Вам ‘Шпиона’, в России он не допечатан.— Горький послал В. Г. Короленко свою книгу ‘Жизнь ненужного человека’, вышедшую в Берлине, в изд-ве Ладыжникова. Надпись на книге см. на стр. 186. (Эта же книга была выпущена изд-вом Ладыжникова на немецком языке, в переводе Бальте, под заглавием ‘Der Spitzel’ (‘Шпион’).
Начало повести первоначально печаталось в сборнике т-ва ‘Знание’, кн. XXIV, СПб. 1908. Продолжение не могло быть напечатано из-за цензурных препятствий. В книге XXV редакция сб. ‘Знание’ сообщила: ‘Окончание повести М. Горького ‘Жизнь ненужного человека’ не могло быть напечатано в этом сборнике по причинам, не зависящим ни от автора, ни от издательства’.
…’Записки современника’…— Горький имеет в виду книгу В. Г. Короленко ‘История моего современника’, т. I, изд. журн. ‘Русское богатство’, СПб. 1909.

32

…исполнить Ваше желание…— В. Г. Короленко послал М. Горькому свою книгу ‘История моего современника’, т. I, СПб. 1909, с надписью: ‘Алексею Максимовичу Пешкову-Горькому на добрую память от земляка по Нижнему-Новгороду Вл. Короленко’.
…все-таки состоится…— В проектировавшуюся в газете ‘Речь’ ‘полоску’, посвященную протесту против смертной казни, Короленко дал заметку ‘Один случай’. Появилась она только в 1911 году, в номере от 10 апреля.
Бриан Аристид (1862—1932) — французский политический деятель. Бывший анархист и социалист, сторонник всеобщей стачки. В 1906 г. был исключен из социалистической партии после вступления в буржуазное министерство. В 1910 г., будучи премьер-министром, жестоко подавил всеобщую стачку железнодорожников.

33

На первой странице письма пометка Короленко: ‘Из Капри 4 ноября 1910’. Датировано на основании этой пометки и по сопоставлению с неотправленным письмом Горького о ‘бегстве’ Толстого.
Изгоев (псевдоним Александра Соломоновича Ланде, род. в 1872 г.) — публицист-кадет, сотрудник ‘Речи’, ‘Русской мысли’ и др. Принимал участие в контрреволюционном сборнике ‘Вехи’. См. примечания к письму 31.
Бродский Исаак Израилевич (1884—1939) — художник.
Хвостов Александр Семенович (1753—1820) — поэт и переводчик.
Лихачев Николай Петрович (1862—1935) — историк, автор многих исторических исследований по материалам архивов, в том числе магистерской диссертации ‘Разрядные дьяки XV в.’, СПб. 1888.
Толмачев Иван Николаевич — в 1907—1911 гг. одесский градоначальник, известный своим административным самодурством, борьбой с прогрессивной печатью, преследованием рабочих организаций и антисемитизмом.
…полагая, что речь идет о поэте…— Собеседники Горького относили его вопрос об Алексее Николаевиче Толстом (1883—1945), в то время начинающем писателе, к поэту и драматургу Алексею Константиновичу Толстому (1817—1875).
Арцыбашев Михаил Петрович (1878—1927) — писатель, представитель реакционной упадочнической литературы. Роман его ‘У последней черты’ напечатан в сборнике ‘Земля’, No 4, ‘Моск. кн-во’, М. 1910.
Тигр из мехового магазина.— В воспоминаниях о Леониде Андрееве Горький приписывает эту шутку Андрееву, характеризовавшему ею писателя Скитальца.
Бунин Иван Алексеевич (1870—1953).— Его повесть ‘Деревня’ печаталась в 1910 г. в журнале ‘Современный мир’, NoNo 3, 10 и 11. В том же году вышла отдельной книгой в ‘Московском книгоиздательстве’.
…прочитал о привлечении Вас к суду…— В газетах от 28 октября 1910 г. сообщалось о наложении ареста на 10-ю книжку ‘Русского богатства’ и о привлечении редактора журнала В. Г. Короленко к ответственности по п. I ст. 129 угол. улож. (улож. о нак.). Книга была арестована за статью Короленко ‘Черты военного правосудия’. Статья эта по своему содержанию примыкала к очеркам В. Г. Короленко ‘Бытовое явление’, посвященным разгулу смертных казней в России при министре внутренних дел П. А. Столыпине. В той же книжке ‘Русского богатства’ напечатан рассказ Табурина ‘Жива душа’ о действиях карательных отрядов в 1905 г.
В начале ноября 1910 г. постановлением судебной палаты арест с 10-й книжки ‘Русского богатства’ был снят, и суд над Короленко не состоялся.
Окончание рассказа Табурина в 11-й книжке журнала повлекло арест этой книжки.
…присоединить к имени Вашему имена Елпатьевского, Тана? — Писатели С. Я. Елпатьевский и В. Г. Тан-Богораз были в 1910 г. приговорены судом к заключению в крепости — по литературным делам.

34

Письмо напечатано на машинке. Слова ‘…сердечно желая всего доброго’, подпись и дата — рукою Горького.
А. Н. Тихонов (литер, псевдоним — Серебров, 1880—1956) — литератор. По образованию горный инженер. Занимался издательской и редакторской деятельностью. В 1912—1913 гг. работал в изд-ве ‘Прибой’ и организовал совместно с М. Горьким отдел беллетристики в большевистском журнале ‘Просвещение’. В 1915—1917 гг. редактировал вместе с А. М. Горьким журнал ‘Летопись’. В 1917—1918 гг.— редактор-издатель газеты ‘Новая жизнь’. После Октябрьской революции руководил издательствами ‘Всемирная литература’ и ‘Круг’.
Он обратится к Вам с делом…— Во время пребывания А. Н. Тихонова на Капри, в феврале 1913 г. у Горького и Тихонова возник проект издания так называемых ‘сословных’ сборников, составленных из лучших образцов русской художественной литературы, подобранных таким образом, чтобы каждый из сборников раскрывал наиболее характерные черты социальной психологии отдельных классов и сословий. Тихонов должен был привлечь к этому делу В. Г. Короленко. Но свидание их не состоялось, и письмо не было передано. Предполагавшееся издание сборников также не было осуществлено,

35

На первой странице письма пометка Короленко: ‘Отвечено 9/22 июня 1913 (из Хаток)’.
Гнатюк Владимир Михайлович (1871—1926) — украинский ученый, секретарь Научного общества им. Шевченко во Львове.
…юбилейного сборника в честь Ив. Франко…— Франко Иван Яковлевич (1856—1916) — украинский писатель и общественный деятель. Сборник, о котором идет речь, вышел только в 1916 г. под названием: ‘Привіт ванови Франкови в сорокілете його письменськоі праці 1874—1914. Літературно-науковий сбірник, Львів, 1916’.
Шахматов Алексей Александрович (1864—1920) — языковед и историк, член Академии наук с 1894 г. В сборнике, посвященном Франко, напечатана его статья ‘Нестор Летописец’.
Корш Федор Евгеньевич (1843—1915) — филолог, член Академии наук с 1900 г. В сборнике, посвященном Франко, напечатана его статья ‘Дещо про вийстя вкраінеськоі народности’.
…обещание которого дать стихи — имеется.— Стихотворения И. А. Бунина в сборнике, посвященном Франко, не напечатаны.
…послал рассказ.— В сборнике, посвященном Франко, напечатан рассказ Горького ‘Лука Чекин’. Первоначально этот рассказ был опубликован в журнале ‘Просвещение’, 1913, No 6, под названием ‘Кража’. В собраниях сочинений печатался также под названием ‘Кража’.
‘Турчин и мы’ — очерк В. Г. Короленко, напечатанный в журнале ‘Русское богатство’, 1913, No 5.

36

…куда на днях переехал из Полтавы…— В. Г. Короленко вернулся из Петербурга в Полтаву 28 мая и 1 июня переехал с семьей на лето в деревню Хатки Миргородского уезда Полтавской губ., где у него была дача, построенная в 1905 г.
…едва ли может что-нибудь выйти.— В. Г. Короленко дал в сборник памяти Франко отрывок из очерка ‘Из поездки на пепелище Дунайской сечи’, под заглавием ‘Нирвана’.
…сидели в крепости…— Заключены в крепости были члены редакции журнала ‘Русское богатство’ А. В. Пешехонов и В. А. Мякотин.
…умер.— Н. Ф. Анненский умер 26 июня 1912 года.
…Лошкарев Николай Александрович (1855—1912) — муж сестры Короленко, Марии Галактионовны.
…а не самый рассказ.— Эта запись осталась в архиве Короленко и была опубликована под заглавием ‘Украинский рассказ’ уже после смерти Короленко в ‘Полном посмертном собрании сочинений’. Госиздат Украины, т. XXII, 1927.
…о ‘Турчине’ и о ‘нас’…— Абзац письма, начиная со слов: ‘Спасибо Вам за доброе слово о ‘Турчине’ и о ‘нас’, Короленко выписал на отдельный листок и оставил в своем архиве с пометкой сверху записи: ‘Из письма к Горькому’. Выписка сделана бегло, с сокращениями слов и незначительными изменениями. Ниже ее записано:
NB. Можно дополнить: идеализация разинщины, пугачовщины… У украинцев — казачества.

Развить для статьи:
Отчасти и у Горького его босяки…

В каждой интеллигентной душе живет большая доля романтизма. В 70-х годах была распространена песня ‘Есть на Волге утес’. Ее пели во всех, в том числе революц. кр[ужках] молодежи, а сочинил ее Навроцкий, прокурор, обвинявший ту же молодежь в полит. проц[ессах] — Значит от прокурора до подсуд[имого].

(Не вполне подходит).

От прокурора до подсудимого — романтизм и притом степной, разинский, казачий’.
Думбадзе И. А. (1851—1916) — генерал царской армии, черносотенец, будучи градоначальником города Ялты в 1906—1915 гг., отличался особой жестокостью и насилиями над мирным населением. Имеется заметка В. Г. Короленко: ‘Генерал Думбадзе, ялтинский генерал-губернатор’ (см. Собр. соч. В. Г. Короленко, т. 9).
…отыскивая фантастические беловодские царства…— Короленко имеет здесь в виду путешествие, совершенное в 1898 г. тремя казаками-старообрядцами в поисках фантастического ‘Беловодского царства’, в котором якобы сохранилась в полной чистоте ‘правая вера’.
Один из этих казаков-депутатов Г. Т. Хохлов, с которым Короленко встретился во время своей поездки по уральским степям (см. очерки Короленко ‘У казаков’), составил по дорожным записям описание их путешествия. Короленко отредактировал его и издал со своим предисловием: ‘Г. Т. Хохлов. Путешествие уральских казаков в ‘Беловодское царство’ с предисловием В. Г. Короленко’. (См. ‘Записки Русского географического общества по отделению этнографии’, т. XXVIII, вып. I, СПб. 1903.)
…тоже напишу неск[олько] слов.— В записной книжке Короленко под 11 июня 1913 г. имеется заметка: ‘Волод. Гнатюку (зак.) сб. в пам. Франко’.

37

Вольнов — псевдоним Ивана Егоровича Владимирского (1885—1931), писатель из крестьян Орловской губернии. Революционер. 1908—1910 гг. провел в Орловской каторжной тюрьме. В 1910 г. бежал из сибирской ссылки за границу, где жил до революции 1917 года.
Произведение его — крестьянская хроника ‘Повесть о днях моей жизни, радостях моих и злоключениях’, создавшая ему известность, напечатана в журнале ‘Заветы’, 1912, NoNo 1, 2, 3, 6, 8, 9. Продолжение, под заглавием ‘Юность’ — в ‘Заветах’, 1913, No 9—12.
…три мои книжки.— Вышедшие в 1913 г. в издании Ладыжникова ‘Записки проходящего. Очерки’, ч. 1 и 2, и ‘Хозяин’. Текст дарственных надписей см. на стр. 191.
…читал рабочим реферат…— слушателям Каприйской партийной школы в 1909 году.
Болотников Иван Исаевич (ум. в 1608 г.) — вождь крестьянского восстания в Смутное время.
‘Десятилетие ресторана ‘Вена’.— Литературно-художественный сборник, СПб. 1913. Обильно иллюстрированный, с характеристиками писателей, артистов и художников — посетителей ресторана, с их автографами, приветствиями по случаю ‘юбилея’. Сборник носил рекламный характер.
‘Календарь писателей’.— Вероятно, Горький имеет в виду ‘Литературный календарь-альманах’ рекламного характера, составленный Оскаром Норвежским. Издан в Петербурге в 1908 г.
…два сборника…— Не были изданы.
Грифцов Борис Александрович (1885—1950) — литературовед и искусствовед. Книга, о которой упоминает М. Горький: ‘Три мыслителя. В. Розанов, Д. Мережковский, Л. Шестов’. М. Изд. В. М. Саблина, 1911.

38

Текст телеграммы — поздравление с шестидесятилетием В. Г. Короленко, исполнившимся 15 июля 1913 г., написан рукою М. Горького.
Золотарев Алексей Алексеевич (1878—1950) — писатель. Его повести печатались в сборниках т-ва ‘Знание’.
Старк Леонид Николаевич (р. около 1891 г.) — поэт, политэмигрант.
Олигер Николай Фридрихович (1882—1919) — беллетрист, сотрудник журналов: ‘Журнал для всех’, ‘Образование’.
Лоренц Александр Карлович— политэмигрант, большевик.
Сперанский Анатолий Николаевич — политэмигрант.
Малиновский Павел Петрович (1869—1943) — архитектор, нижегородский знакомый Горького.
Малиновская Елена Константиновна (1870—1942) — член КПСС с 1905 года, жена П. П. Малиновского.
Шрейдер Григорий Ильич (1860—?) — литератор. Был некоторое время корреспондентом ‘Русских ведомостей’ в Италии.
Фидлер Иван Иванович — сын директора Русской школы под Парижем, в которой учился сын М. Горького.
Дмитриева Валентина Иововна (1859—1948) — писательница.
Астров Семен Григорьевич — поэт.
Все эти лица жили в то время на Капри.

39

Письмо напечатано на машинке. Рукою Горького написано только окончание письма от слов: ‘Примите мой сердечный привет…’ На письме пометки Короленко: ‘Горький-Пешков, 5/XII — 15’ и ‘Отв. 15/XII — 15’. Датировано на основании этих пометок.
‘Русское о[бщест]во изучения жизни евреев’…— ‘Русское общество изучения еврейской жизни’ было организовано в декабре 1915 г. с целью борьбы с антисемитизмом. Группа писателей, организаторов этого общества, еще в августе 1915 г. выпустила сборник ‘Щит’, в который Короленко дал свой очерк ‘Мнение мистера Джексона о еврейском вопросе’.
Ответ Короленко на это письмо не сохранился.

40

На первой странице письма пометка Короленко: ‘Отв. 21/I — 1916’.
‘Евреи на Руси’ — издание этого сборника не состоялось.
…что Вы пишете для ‘Русских записок’.— ‘Русские записки’ — журнал, выходивший с ноября 1914 г. по март 1917 г. вместо приостановленного правительством ‘Русского богатства’.
В октябре — ноябре 1915 г. Короленко работал над повестью из жизни евреев ‘Братья Мендель’, предполагая дать ее в ‘Русские записки’. Повесть осталась незаконченной. Впервые опубликована в посмертном Полном собрании сочинений, т. XXII, Госиздат Украины, 1927. (См. В. Г. Короленко, Собр. соч., т. 2.)
…программу сборника…— Программа сборника ‘Евреи на Руси’ отпечатана на машинке. Некоторые фамилии и пометки написаны рукою А. М. Горького. Сборник не вышел в свет.
Сологуб Ф. (псевдоним Тетерникова Федора Кузьмича (1863—1927) — писатель-символист. Во время первой империалистической войны стал во главе литераторов-шовинистов.
Ответ В. Г. Короленко на это письмо не сохранился.

41

На первой странице пометка Короленко: ‘Отв. 18/IX 16′.
…о Кужах и Мариамполе.— Статья В. Г. Короленко ‘О Мариампольской измене’ напечатана в газете ‘Русские ведомости’, 1916, No 200, 30 августа. Статья посвящена разоблачению клеветы на евреев г. Мариамполя и местечка Куж Сувалкской губернии, которые якобы вели себя изменнически при занятии города немцами в сентябре 1914 г. Оправданы на вторичном военном суде 28 июля 1916 г.
…4-м издании сборника ‘Щит’…— ‘Щит’ — литературный сборник под редакцией Леонида Андреева, Максима Горького и Федора Сологуба. В течение 1915/16 г. разошлось три издания этого сборника. Четвертое издание, о котором идет речь, не появилось.

42

…работая над старыми делами балахнинского магистрата, в архивной башне…— В. Г. Короленко с 1887 по 1895 г. принимал участие в работах Нижегородской ученой архивной комиссии, помещавшейся в Ивановской башне старинного Нижегородского кремля.
А. И. Звездин, член Архивной комиссии, в воспоминаниях о В. Г. Короленко (см. сб. ‘Памяти В. Г. Короленко’, изд. Нижегородского губсоюза, 1923) пишет: ‘Комиссия была открыта 17 октября 1887 г., а В. Г. Короленко избран членом ее 22 октября того же года, он проявил к ней самый живой интерес и принял настолько деятельное участие, что своими работами и указаниями определил дальнейшее направление самой деятельности комиссии’.
Произведенная В. Г. Короленко ‘Опись дел балахонского городового магистрата с 1748 по 1784 г.’ дала ему материал для ряда исторических статей.

43

На первой странице письма пометка В. Г. Короленко: ‘Отвечено 14 окт. 1916’.
Бернацкий Михаил Владимирович (р. в 1876 г.) — журналист, экономист, сотрудник журналов ‘Современный мир’, ‘Образование’ и др. Был министром финансов Временного правительства после революции 1917 г. После Октябрьской революции — белоэмигрант.
Протопопов Александр Дмитриевич (1866—1918) — помещики фабрикант, октябрист, член IV Государственной думы. В конце 1916 г., выдвинутый банковскими кругами при содействии Распутина, принял пост министра внутренних дел. В последние месяцы царизма являлся вдохновителем самой черной реакции. Расстрелян в 1918 году.
…протопоповская газета…— ‘Русская воля’ — ежедневная газета, основанная и существовавшая на средства крупных банков, вела погромную агитацию против большевиков. Ленин называл ее одной из наиболее гнусных буржуазных газет. Выходила в Петрограде с декабря 1916 по октябрь 1917 г.
…Вашей отповеди…— В. Г. Короленко поместил в газетах ‘Речь’, 1916, No 209, 1 августа, и ‘День’, 1916, No 213, 5 августа, ‘Письмо в редакцию’, в котором опровергал сообщения, будто бы он дал согласие на участие в организуемой А. Д. Протопоповым газете (или дал бы согласие, если бы был здоров), ставящей себя в зависимость от торгово-промышленных и банковских кругов. (См. В. Г. Короленко, Собр. соч., т. 10.) Кроме того, Короленко поместил в журнале ‘Русские записки’, 1916, No 8, статью по поводу этой газеты под заглавием: ‘Старые традиции и новый орган’. Горький также опроверг в газете ‘День’, 1916, No 214, 6 августа, слухи о своем участии в новом органе.
Гаккебуш (Горелов) Михаил Михайлович (р. в 1874 г.) — журналист.
Амфитеатров Александр Валентинович (1862—1937) — газетный фельетонист и беллетрист. Работал в ряде изданий противоположных политических направлений. В 1921 г. эмигрировал за границу.
Сытин Иван Дмитриевич (1851—1934) — книгоиздатель и книготорговец. Издатель либерально-буржуазной газеты ‘Русское слово’.
…на участие Плеханова…— см. письмо 46.
Семевский Василий Иванович (1848—1916) — историк и обществ венный деятель. Горький напечатал статью ‘Памяти В. И. Семевского’ — ‘Летопись’, 1916, No 10.
Толстой Иван Иванович (1858—1916) — ученый и общественный деятель. В 1905—1906 гг.— министр народного просвещения. Председатель ‘Русского общества вспомоществования бедствующему еврейскому населению, пострадавшему от войны’, один из учредителей и председатель ‘Русского общества изучения еврейской жизни’.

44

…свою статью…— ‘О Мариампольской измене’.
Мазэ Яков Исаевич — московский раввин и еврейский общественный деятель, сотрудник еврейских изданий.
…речь Грузенберга.— Петербургский адвокат О. О. Грузенберг выступал защитником на вторичном военном суде по делу о ‘мариампольской измене’ 28 июля 1916 г. (см. примечание к письму 41).
…об участии… Плеханова в ‘новом органе’…— газете ‘Русская воля’. См. письма 43 и 46.
‘Летопись’ — ежемесячный литературный и научно-политический журнал, издававшийся в Петрограде с декабря 1915 до конца 1917 г. под редакцией М. Горького.
…из Франции…— Дочь В. Г. Короленко — Н. В. Короленко-Ляхович приехала в июне 1916 г. из Тулузы, где жила со своим мужем, политэмигрантом.

45

…посылаю статью — ‘О Мариампольской измене’.
Винавер Максим Моисеевич (1863—1926) — юрист, член ‘Общества для распространения просвещения среди евреев’ и ‘Союза для достижения равноправия евреев’.
Штюрмер Борис Владимирович (1848—1917) — в 1916 г. председатель совета министров.
Гримм Эрвин Давидович (1870—1940) — историк. В 1916 г.— один из основателей газеты ‘Русская воля’.
Гредескул Николай Андреевич (1864—?) — профессор-юрист, кадет.
‘Эпоха’ — вероятно, предполагавшееся первоначально название газеты, вышедшей в декабре 1916 г. под названием ‘Русская воля’.

46

На первой странице письма пометка Короленко: ‘Горький. Получено 27 окт. 1916 г. Отв. 30/XI—1916’.
Бернацкий — см. примечание к письму 43.
Рузский Дмитрий Павлович — инженер, преподаватель Петроградского политехнического института.
Коробка Николай Иванович (1872—1920) — критик и историк литературы, сотрудник журналов ‘Русское богатство’, ‘Русская мысль’, ‘Образование’ и др.
Железное Владимир Яковлевич (1869—1933) — экономист. Автор книги ‘Очерки политической экономии’.
Виноградов Павел Гаврилович (1854—1925) — историк.
Степанов Александр Васильевич — с марта по октябрь 1916 г. товарищ министра внутренних дел.
Григорий Ефимович — Распутин.
Бальц Владимир Александрович (1871—?) — прокурор, товарищ министра внутренних дел после Степанова — до февральской революции 1917 г.
…Коноваловых…— см. комментарии к письму 48.
…наши отношения…— Об отношениях Горького с Л. Н. Андреевым см. переписку М. Горького с Л. Андреевым в книге: ‘М. Горький. Материалы и исследования’, т. I, Л. 1934, и воспоминания Горького: ‘Леонид Андреев’.
…Вашу статью.— ‘О Мариампольской измене’.
…снова повторила клевету о Куоках.— Имеется в виду статья ‘Напрасные старания’ в газете ‘Жизнь Волыни’ (Житомир) от 14 октября 1916 г., No 282.
…Сергея Дмитр[иевича] — Протопопова, см. примечания к письму 15.
Проппер Станислав Максимилианович — основатель и редактор газеты ‘Биржевые ведомости’.
Чубинский Михаил Павлович (1871—?) — криминалист, профессор и общественный деятель.
Ефремов Иван Николаевич (1866—?) — публицист и историк литературы, член 1-й, 3-й и 4-й Государственной думы, лидер фракции ‘прогрессистов’.
…ценнее купца,— не буквально так…— Эти слова подчеркнуты в оригинале рукою В. Г. Короленко и над ними поставлен вопросительный знак.

47

…оба издания…— об изданиях брошюры В. Г. Короленко ‘О Мариампольской измене’ см. письма 41—46, 50 и примечание к письму 50.
…организаторы газеты — газеты ‘Русская воля’.

48

На первой странице письма пометка В. Г. Короленко: ‘Горький. Отв. 12/I 1917. Окончательно 8/II — 1917′.
Коновалов Александр Иванович — фабрикант, товарищ председателя Московского биржевого комитета. Член 4-й Государственной думы (фракции ‘прогрессистов’), В 1917 г. министр торговли и промышленности Временного правительства.
Апушкин — Владимир Александрович.
Веселовский Борис Борисович (1880—1954) — автор ‘Истории земства’, сотрудник ‘Современного мира’.
Громан Владимир Густавович (1877—1940) — журналист и экономист, меньшевик.
Тарасевич Лев Александрович (1868—1927) — доктор медицины, бактериолог, редактор журнала ‘Природа’. После революции—председатель Ученого медицинского совета при Наркомздраве и директор Государственного научного института народного здравоохранения.
Мациевич К. А.— в 900-х годах сотрудник кооперативных изданий.
Горнфельд Аркадий Георгиевич (1867—1941) — литературовед и критик, сотрудник и член редакции журнала ‘Русское богатство’.
Яблоновский Александр Александрович (1870—1934) — журналист, сотрудник журналов ‘Образование’, ‘Современный мир’ и газет ‘Русское слово’ и ‘Киевская мысль’. После революции эмигрировал за границу.
Левин — кто это, не выяснено.
Заславский Давид Иосифович (род. в 1879 г.) — журналист. До революции — сотрудник газет ‘Киевская мысль’ и ‘День’. В настоящее время сотрудник ‘Правды’.
С. Черный — Саша Черный (псевдоним Александра Михайловича Гликберга, род. в 1880 г.— умер в 30-х годах) — поэт-сатирик. После революции — белоэмигрант.
Д. Бедный — Демьян Бедный (Придворов Ефим Александрович) (1883—1945).
Потоцкий А.— журналист, экономист. В 900-х годах сотрудник русских и украинских изданий по вопросам украинской жизни и литературы.
Ефремов Сергей Александрович (1876 — ?) — украинский публицист, историк литературы и общественный деятель.
Грушевский Михаил Сергеевич (1866—1934) — украинский историк буржуазно-националистического направления.
Цаликов Ахмет (1881 — ? ) — журналист, меньшевик. В 1916 г. сотрудник журнала ‘Возрождение’.
Чокаев — кто это, не выяснено.
Стучка Петр Иванович (1865—1932) — латышский революционер-большевик, юрист.
Игельстром Андрей Викторович (1860—1927) — публицист, преподаватель русского языка и заведующий русским отделом библиотеки Гельсингфорского университета.
Миккола Иосиф Юлий (1866—1946) — профессор славянской филологии Гельсингфорского университета.

49

... Р[усские] записки’…— журнал, выходивший в 1914—1917 годах вместо закрытого царским правительством ‘Русского богатства’.

50

Ваша брошюра…— ‘О Мариампольской измене’. Издана ‘Русским обществом изучения еврейской жизни’, Птг. 1917.
…издания брошюры у Мазэ…— Статья В. Г. Короленко ‘О Мариампольской измене’ издана ‘Обществом распространения правильных сведений о евреях и еврействе’ (Москва, 1917) в одной брошюре с защитительной речью О. О. Грузенберга ‘Дело Гершановича’ и с вступительной статьей проф. Мих. Пернета.

51

…в одном деле с Вами…— Речь идет о сотрудничестве в газете ‘Луч’. См. письмо 48.

52

Датируется по содержанию и по сопоставлению с письмом 51.
Маклаков Василий Алексеевич (род. в 1870) — московский адвокат, член 2-й, 3-й и 4-й Государственной думы, правый кадет. Брат министра внутренних дел Н. А. Маклакова.
Протопопов А. Д.— см. примечание к письму 43.
Питирим (1857—1921) — петроградский митрополит, ставленник Распутина.
Курлов Павел Григорьевич (1860—1923) — перед революцией 1917 г. товарищ министра внутренних дел, ярый реакционер, ставленник Распутина.
Белецкий Степан Петрович (1873—1918) — товарищ министра внутренних дел, был тесно связан с Распутиным и его окружением.
…перед отъездом в Минусинск.— В феврале 1917 г. Амфитеатров был выслан из Петрограда в Минусинск за акростих и статью об А. Д. Протопопове.
14-е число… истекло почти без событий.— 14 февраля 1917 г. возобновилась сессия 4-й Государственной думы, что и послужило поводом для демонстраций.
Риттих Александр Александрович (1868 — ?) — с ноября 1916 г. до февральской революции 1917 г. министр земледелия, в ведении которого находился продовольственный вопрос. М. Горький имеет в виду речи его в заседаниях Государственной думы 14 и 17 февраля 1917 г.

53

Печатается по черновику. В конце письма приписка, видимо Для секретаря: ‘Такое же письмо Ивану Алексеевичу Бунину’. Датировано по содержанию.
‘Свободная ассоциация положительных наук’.— Об организации и развитии ‘Свободной ассоциации положительных наук’ мы находим сведения в очерке М. Горького: ‘В. И. Ленин’:
‘Первейшей задачей революции я считал создание таких условий, которые бы содействовали росту культурных сил страны…
Ради этой цели тотчас после февральского переворота, весною 17 года, была организована ‘Свободная ассоциация для развития и распространения положительных наук’ — учреждение, которое ставило задачей своей, с одной стороны, организацию в России научно-исследовательских институтов, с другой — широкую и непрерывную популяризацию научных и технических знаний в рабочей среде. Во главе ассоциации встали крупные ученые, члены Российской Академии наук В. А. Стеклов, Л. А. Чугаев, академик Ферсман, С. П. Костычев, А. А. Петровский и ряд других. Деятельно собирались средства’ (см. М. Горький, Собр. соч., т. 17).
Манухин Иван Иванович — врач. Лечил М. Горького в 1913—1916 гг.
…не откажете в помощи Вашей…— Короленко ответил письмом на имя академика А. А. Маркова: ‘Внимание, оказанное мне представителями точного знания и выразившееся в избрании меня в члены комитета ‘Свободной ассоциации положительных наук’, считаю для себя великой честью. Опасаюсь только, что оно мною не заслужено, так как я ничего не сделал в области точных знаний. Но если настоящие работники в этой области считают, что глубочайшее уважение к роли точных знаний в движении человечества к истине и справедливости, которое, может быть, сказалось в моей литературной работе, является достаточным цензом для избрания скромного писателя в вашу среду, то я принимаю эту честь с великой признательностью. Прошу передать возникающему Обществу пожелание заслуженного успеха…’ (‘Русские ведомости’, 1917, 4 мая, No 99).

Неотправленное письмо М. Горького к В. Г. Короленко

Это письмо, сохранившееся в архиве М. Горького, было включено автором, без указания адресата, в его воспоминания о Л. Н. Толстом, опубликованные впервые в 1919 году.
Адресат установлен на основании писем М. Горького А. В. Амфитеатрову и M. M. Коцюбинскому. 4 (17) ноября, когда за границей распространилось ложное известие о смерти Толстого, Горький писал Амфитеатрову: ‘Бесстыдно и неукротимо реву, как только представлю себе его лежащим лицом в небо, с руками, сложенными на груди, и эти монгольские скулы, по которым уже не побежит его большая, умная улыбка… Чувствую себя сиротой. С утра сижу и пишу о нем, чтоб хоть так немного погасить тоску. Написал Короленко, вот Вам пишу теперь…’
И, вероятно, на другой день писал M. M. Коцюбинскому: ‘Был взорван ‘бегством’ Льва Николаевича, поняв прыжок этот, как исполнение заветного его желания превратить ‘жизнь графа Льва Толстого’ в ‘житие иже во святых отца нашего болярина Льва’,— написал В[ладимиру] Г[алактионовичу] по этому поводу злейшее письмо, но не успел послать. Вдруг: бом! — телеграмма: Лев Толстой — умер!
Заревел я отчаяннейше и целый день плакал — первый раз в жизни так мучительно, неутешно и много. Плакал и все что-то писал о Толстом, не для печати, конечно, а так вообще, надо было горе излить. Хотел все это писание В[ладимиру] Г[алактионовичу] отправить — а вечером опустилась на остров стая корреспондентов с известием, что — жив Толстой!
Корреспондентов прогнал, а сам — слег, так переволновался, что опять кровохарканье возобновилось’.
…письмо Вам…— см. письмо 33.
…телеграммы о ‘бегстве Толстого’ — сообщения об уходе Л. Н. Толстого из дому (из Ясной Поляны) 28 октября 1910 г.
Соловьев Евгений Андреевич (псевдоним: Андреевич, 1866—1905) — критик.
Сулер — Сулержицкий Леопольд Антонович (1872—1916), литератор и художник. С 1905 г. режиссер Московского Художественного театра и театральный педагог.
…’Интеллигенция, государство, народ’…— М. Горький, вероятно, имел в виду статью Л. Н. Толстого: ‘Об общественном движении в России’, опубликованную в английской газете ‘Таймc’ в феврале 1905 г.
Я написал ему тогда ответ…— Это неотправленное письмо Л. Н. Толстому от 5 марта 1905 года опубликовано в Собр. соч. М. Горького, т. 28.
Василий Буслаев — герой новгородской вольницы, персонаж известных былин.
Каратаев, Безухий — персонажи романа Л. Н. Толстого ‘Война и мир’, Нехлюдов — романа ‘Воскресение’.
Аким — персонаж пьесы Л. Н. Толстого ‘Власть тьмы’.
Тюлин — герой рассказа В. Г. Короленко ‘Река играет’.
Святогор — один из героев русских былин.
…’арзамасский ужас’…— В 1869 году Л. Н. Толстой, по пути в Пензенскую губернию, был в Арзамасе. Ночуя в арзамасской гостинице (ночь на 3 сентября), он пережил беспричинные ‘тоску, страх, ужас’, никогда ранее не испытанные (см. письмо Л. Н. Толстого жене С. А. Толстой от 4 сентября 1869 г.). Пережитое в Арзамасе состояние Толстой впоследствии изобразил в рассказе ‘Записки сумасшедшего’, оставшемся незаконченным.
…’Добро и зло в учении Ницше и графа Толстого’…— Точное заглавие книги Л. Шестова: ‘Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше (Философия и проповедь)’, СПб. 1900.
…за Гете каждое слово записывалось…— Секретарь Гете, немецкий писатель Иоганн Эккерман, в последние годы жизни Гете вел дневник, в который записывал свои разговоры с Гете, мысли Гете и т. д. При жизни Чехова в русском переводе вышла книга: ‘Разговоры Гете, собранные Эккерманом’, ч. 1—2, СПб. 1891.
Халиф Абдурахман…— См. книгу: ‘Автобиография Абдурахмана — Хана, Эмира Афганистана’, ч. 1—2. Перевод с английского М. Грулева. 1901—1902.
Аввакум (ок. 1620 или 1621—1682) — протопоп, поборник русского старообрядчества. В 1682 г. был сожжен по царскому указу. Оставил автобиографию ‘Житие протопопа Аввакума’.
Он дал нам евангелие…— М. Горький, вероятно, имеет в виду книги Л. Н. Толстого, запрещенные в России, напечатанные в Англии, в издании ‘Свободное слово’: ‘Краткое изложение Евангелия’, ‘Как читать Евангелие и в чем его сущность’, ‘Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий’.
‘Илиада’ — эпическая поэма Гомера.
М. И. Чайковский (1850—1918) — драматург и переводчик.
Умер Лев Толстой.— В ночь на 4 (17) ноября за границей распространилось ложное известие о смерти Л. Н. Толстого, бывшего в эти дни тяжело больным. 4 ноября вышли газеты с сообщением о его смерти. Вечером в тот же день пришло опровержение ложного слуха. Толстой умер 7 (20) ноября 1910 г.
Лао-тце — Лао-цзы, древнекитайский философ. В IV—III вв. до н. э. была написана книга ‘Лао-цзы’, в которой подвергнуты резкой критике религиозные и социально-политические традиции того времени. Отвергается существование бога.
Конфуций (551—479 до н. э.) — древнекитайский философ, создатель этико-политического учения..
Буддисты — приверженцы буддизма, религии, возникшей в Индии в середине 1-го тысячелетия до н. э.. Буддизм проповедовал пассивность и примирение с действительностью.
Фурьеристы — последователи Шарля Фурье (1772—1837), великого французского социалиста-утописта, который подверг резкой критике буржуазный строй и нарисовал утопическую картину будущего общества. Основные произведения Фурье: ‘Теория четырех движений и всеобщих судеб’ (1808) и ‘Новый промышленный и общественный мир’ (1829—1830).
Буташевич-Петрашевский Михаил Васильевич (1821—1866) — видный деятель русского освободительного движения середины XIX в., руководитель политического кружка петрашевцев.
Раскольников — персонаж романа Достоевского ‘Преступление и наказание’.
Шеншин — Фет (Шеншин) А. А. (1820—1892).
Александра Львовна Толстая (р. в 1884 г.) — младшая дочь Л. Н. Толстого.
Сергей Львович Толстой (1863—1947) — старший сын Л. Н. Толстого.
…чаадаевский скептицизм.— Чаадаев Петр Яковлевич (1794— 1886), русский философ-идеалист.
‘Симплициссимус’ (‘Simplicissimus’) — юмористический и сатирический еженедельный журнал, выходивший в Мюнхене с 1896 г.
…дворец графини Паниной…— Гр. Панина в 1901 г. предоставила заболевшему Толстому свою дачу в Гаспре на Южном берегу Крыма.
В вечер первого моего знакомства с ним…— Первая встреча М. Горького с Л. Н. Толстым состоялась 13 января 1900 г. в хамовническом доме Л. Толстого.
Вельтман Александр Фомич (1800—1870) — поэт и романист.
Марлинский — псевдоним Александра Александровича Бестужева (1797—1837), писателя-декабриста.
Гофман Э. Т. (1776—1822) — немецкий писатель.
Стерн Лоренс (1713—1768) — английский писатель, представитель сентиментализма.
Второй раз я видел его в Ясной.— В Ясной Поляне М. Горький был 8 октября 1900 г., но это была не вторая, а третья встреча.
Шопенгауэр Артур (1788—1860) — немецкий философ-идеалист.
Флеровский (псевдоним Берви Василия Васильевича, 1829—1918) — публицист, народник. В 1871 году составил ‘Азбуку социальных наук’, популярную в среде революционеров.
Поль Астье — персонаж романа А. Додэ ‘Бессмертный’.
Кувалда — персонаж рассказа М. Горького ‘Бывшие люди’.
Гиббон Эдуард (1737—1794) — английский буржуазный историк, автор книги ‘История упадка и разрушения Римской империи’.
Костомаров Николай Иванович (1817—1885) — русский историк. Рассматривал историю с буржуазно-националистических и идеалистических позиций.
Момсен — Моммзен Теодор (1817—1903) — немецкий буржуазный историк.
‘Братья Земганно’ — роман французского писателя Эдмона Гонкур (1822—1896).
Ломброзо Чезаре (1835—1909) — итальянский психиатр и криминалист, родоначальник крайне реакционного, так называемого антропологического направления в буржуазном уголовном праве.
Нордау Макс — см. примечание к письму 12.
Аретино Пьетро (1492—1556) — итальянский писатель эпохи Возрождения.
Казандва Дж. Дж. (1725—1798) — итальянский авантюрист, автор мемуаров, написанных по-французски.
Калиостро — наиболее известное из многих вымышленных имен итальянского авантюриста Иосифа Бальзамо (1743—1795).
Гарибальди Джузеппе (1807—1882) — народный герой Италии, борец за национальное освобождение и объединение Италии революционным путем.
Богомилы — религиозная секта.
Горький Максим
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письма к Ф. Г. Ласковой, Горький Максим, Год: 1928
  2. Переписка с Д. Н Овсянико-Куликовским, Горький Максим, Год: 1913
  3. Переписка с П. Рутенбергом, Горький Максим, Год: 1936
  4. Письма Горького Е. П. Пешковой, Горький Максим, Год: 1919
  5. Переписка с В. С. Яновским, Горький Максим, Год: 1930
  6. Письма к Ф. Г. Ласковой, Горький Максим, Год: 1928
  7. Письма А. А. Демидову, Горький Максим, Год: 1927
  8. Переписка с Л. Авербахом, Горький Максим, Год: 1936
Электронная библиотека