‘Міръ Божій‘, No 7, 1895
Переписка Белинского с его невестой, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1895
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Переписка Блинскаго съ его невстой. Въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ напечатаны интересныя письма Блинскаго къ его невст, М. В. Орловой. Марія Васильевна Орлова кончила курсъ въ одномъ изъ московскихъ институтовъ, нкоторое врежя была гувернанткой въ частномъ дом, и затмъ поступила въ институтъ классной дамой. Съ Блинскимъ она познакомилась въ 1835 г., хотя уже раньше зачитывалась его статьями и была горячей поклонницей его таланта. Въ 1843 г., когда ей было уже 31 годъ, она вышла за него замужъ. Блинскій сдлалъ ей предложеніе уже посл своего прізда въ Петербургъ, и въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ, протекшихъ между ихъ помолвкой и свадьбой, они постоянно обмнивались письмами, частъ которыхъ напечатана теперь въ ‘Русск. Вд.’. Письма эти, полныя глубокой нжности и любви, представляютъ большой интересъ для характеристики Блинскаго. Приведенъ изъ нихъ нкоторыя выдержки.
Въ письм отъ 7-го сентября 1843 г. онъ пишетъ, между прочимъ, слдующее: ‘Мысль о васъ длаетъ меня счастливымъ, я несчастенъ моимъ счастіемъ, ибо могу только думать о васъ. Самая роскошная мечта стоитъ меньше самой небогатой существенности, а меня ожидаетъ богатая существенность: что же и къ чему мн вс мечты и могутъ ли он дать мн счастіе? Пть, до тхъ поръ, пока вы не со мной.— я самъ не свой, не могу ничего длать, ничего думать. Посл этого очень естественно, что вс мои думы, желанія, стремленія сосредоточились въ одной мысли, въ одномъ вопрос, когда же это будетъ? И пока я еще не знаю, когда именно, но что-то внутри меня говорить мн, что скоро. О, если бы это могло быть въ будущемъ мсяц!
Погода въ Пб. чудесная, весенняя. Она прибыла сюда вмст со мною, потому что до моего прізда здсь были дождь и холодъ. А теперь на неб ни облачка, все облито блескомъ солнца, тепло, какъ въ ясный апрльскій день. Вчера было туманно, и я думалъ, что погода перемнится, но сегодня снова блещетъ солнце, и мои окна отворены. А ночи? Если бы вы знали, какія теперь ночи! Цвтъ неба густо-теменъ и въ то же время ярко блестящъ усыпавшими его звздами. Не думайте, что я не берегусь, обрадовавшись такой погод. Напротивъ: я и днемъ, какъ и вечеромъ, хожу въ моемъ тепломъ пальто, чему, между прочимъ, причиною и то, что еще не пришелъ въ П. посланный по транспорту ящикъ съ моими вещами, гд обртается и мое лтнее пальто. Не поврите, какъ жарко: окна отворены, а я задыхаюсь отъ жару. На неб такъ (ярко) и свтло, а на душ такъ легко и весело!
Безъ меня мои растенія ужасно разрослись, а что больше всего обрадовало меня, такъ это то, что безъ меня разцвла одна изъ моихъ олеандръ. Я очень люблю это растеніе, и у меня ихъ цлыхъ три горшка. Одна олеандра выше меня ростомъ. Посл тысячи мелкихъ и ядовитыхъ досадъ и хлопотъ, Боткинъ наконецъ ухалъ за границу. Это было въ субботу (4-го сент.). Я провожалъ его до Кронштадта. День былъ чудесный,— и мн такъ отрадно было думать и мечтать о васъ на мор. Разстались мы съ Б. довольно грустно, чему была важная причина, о которой узнаете посл. Странное дло! Я едва могъ дождаться, когда переду на мою квартиру, а тутъ мн тяжела была мысль, что я вотъ сегодня же ночую въ ней. И теперь еще мн какъ-то дико въ ней. Впрочемъ это будетъ такъ до тхъ поръ, пока я вновь не найду самого себя, т.-е. пока вы не возвратите меня самому мн. До тхъ же поръ мн одно утшеніе и одно наслажденіе: смотрть на стны и мысленно опредлять перемщеніе картинъ и мебели. Это меня ужасно занимаетъ.
Скажите: скоро ли получу я отъ васъ письмо? Жду — и не врю, что дождусь, увренъ, что получу скоро — и боюсь даже надяться. О, не мучьте меня, но вдь, вы уже послали ваше письмо, и я получу его сегодня, завтра!— не правда ли?
Прощайте. Храни васъ Господь. Пусть добрые духи окружаютъ васъ днемъ, нашептываютъ вамъ слова любви и счастія, а ночью посылаютъ вамъ хорошіе сны. А я, — я хотлъ бы теперь хоть на минуту увидать васъ, долго, долго посмотрть вамъ въ глаза, обнять ваши колна и поцловать край вашего платья. Но мть, лучше дольше, какъ можно дольше не видться, совсмъ, нежели увидться на одну только минуту, и вновь разстаться, какъ мы уже разстались разъ. Простите меня за эту болтовню, грудь моя горитъ, на глазахъ накипаетъ слеза: въ тикомъ глупомъ состояніи обыкновенно хочется сказать много и ничего не говорится, или говорится очень глупо. Странное дло! Въ мечтахъ я лучше говорю съ вами, чмъ на письм, какъ нкогда заочно я лучше говорилъ съ вами, чмъ при свиданіяхъ. Что-то теперь Сокольники? Что завтная дорожка, зеленая скамеечка, великолпная аллея? Какъ грустно вспоминать обо всемъ этомъ, и сколько отрады и счастія въ грусти этого воспоминанія!’
Въ одномъ изъ слдующихъ писемъ Блинскій, жалуясь на то, что долго не получаетъ письма, говоритъ: ‘Наконецъ-то вы и Богъ сжалились надомною. О, если бы вы знали, чего мн стоило ваше долгое молчаніе. Первое письмо мое пошло къ вамъ 3-го сент. (въ пяти.), слд. 6-го (въ понед.) вы получили его. Я разсчелъ, что во вторникъ Агр. В. дежурная, и потому думалъ, что вашъ отвть пойдетъ въ середу (8-го), а ко мн придетъ въ субботу. Но въ субботу ничего не пришло, и мн съ чего-то вообразилось, что я жду вашего отвта на мое письмо уже недли дв. Въ воскр. нтъ, я пріунылъ,— и въ голову ползли разные вздоры: то мое письмо пропало на почт и не дошло до васъ, то вы больны, и больны тяжко, то (смйтесь надо мною — я зналъ, что я глупъ — вдь вы же сдлали меня дуракомъ) вы вдругъ охладли ко мн. Я не могъ работать (а. съ работою и такъ опоздалъ, все думаю объ васъ), мн было тяжело… Жизнь опять приняла въ глазахъ моихъ мрачный колоритъ. Къ тому же, съ воскресенья началась холодная, и. дождливая погода, а погода всегда, иметъ сильное вліяніе на расположеніе моего духа. Въ понедльникъ опять нтъ, сегодня ждалъ почти до 3-хъ часовъ, и съ горя, не смотря на дождь, пошелъ обдать на другой конецъ Невскаго проспекта. Возвращаясь домой, возымлъ благое желаніе утшить себя въ гор двумя десятками грушъ, твердо ршившись истребить ихъ мене чмъ въ двадцать минутъ. Прихожу домой, и изъ залы вижу въ кабинет, на бюро, что-то въ род письма. У меня зарябило въ глазахъ и захватило духъ. Рука женская, но, можетъ быть, это отъ Бак — хъ? Нтъ, на конверт штемпель московскій. Что жъ бы вы думали!— я сейчасъ схватилъ, распечаталъ, прочелъ?— Ничуть не бывало. Я переодлся, дождался, пока мой валетъ уйдетъ въ свою комнату,— а сердце между тмъ билось…
Боже мой! сколько мученій прекратило ваше письмо! Сколько разъ думалъ я: если это отъ болзни, то сохрани и помилуй меня Богъ (это чуть ли не первая была моя молитва въ жизни), если же это такъ — нынче да завтра, то прости ее, Господи! Я сталъ робокъ и всего боюсь, но больше всего въ мір — вашей болзни. Мн кажется, что я такъ крпокъ, что смшно и думать и заботиться обо мн, но вы — о Боже мой, Боже мой, сколько тяжелыхъ грёзъ, сколько мрачныхъ опасеній!
Тысячу и тысячу разъ благодарю васъ за ваше милое письмо. Оно такъ просто, такъ чуждо всякой изысканности, и между тмъ такъ много говоритъ. Особенно восхитило оно меня тмъ, что въ немъ вашъ характеръ какъ живой мечется у меня передъ глазами,— вашъ характеръ, весь составленный изъ благородной просто ты, твердости и достоинства. Ваши выговоры мн за то и другое — я перечитывалъ ихъ слово по слову, буква по букв, медленно, какъ гастрономъ, наслаждающійся лакомымъ кушаньемъ. Я далъ себ слово какъ можно больше провиниться передъ вами, чтобы вы какъ можно больше бранили меня. Впрочемъ, вы въ одномъ вашемъ упрек мн ршительно неправы. Какъ вы мало меня знаете, говорите вы мн и говорите неправду. Я васъ знаю хорошо, и самая ваша безтребовательность могла уже меня заставить немножко зафантазироваться. Притомъ же, какъ русскій человкъ, я какъ-то привыкъ думать, что, женясь, надо жить шире. Это, конечно, глупо. Я васъ знаю, — знаю, что васъ нельзя ни удивить, ни обрадовать мелочами и вздорами, но не отнимайте же совсмъ у меня права думать больше о васъ, чмъ о себ. Я знаю, что для васъ все равно, тотъ или этотъ стулъ, лишь бы можно было сидть на немъ, но что жъ мн длать, если я счастливъ мыслію, что лучшій стулъ будетъ у васъ, а не у меня. Глупо, глупо и глупо — вижу самъ, да разв я претендую теперь хоть на капельку ума? Разв я не знаю, что съ тхъ поръ, какъ началъ посщать Сок.,— сдлался такимъ дуракомъ, какимъ еще не бывалъ. Теперь я понялъ ту великую истину, что на свт только дураки счастливы. Я, было, отчаялся въ возможности быть сколько-нибудь счастливымъ, не понимая того, что не велика бда, если родился не дуракомъ — стоитъ сойти съ ума. Зарапортовался!’
Марья Васильевна писала своему жениху про какой-то балъ, данный начальницей института, и Блинскій, упоминая объ этомъ бал въ своемъ отвтномъ письм, пишетъ ей, что она, наврное, была тамъ красиве всхъ:
‘Другія могли быть свже, граціозне, миловидне васъ,— это такъ, но только у одной у васъ черты лица такъ строго правильны, и дышуть такимъ благородствомъ, такимъ достоинствомъ. Въ вашей красот есть то величіе я та грандіозность, которыя даются умомъ и глубокимъ чувствомъ. Вы были красавицей въ полномъ значеніи этого слова, и вы много утратили отъ своей красоты, но при васъ осталось еще то, чему позавидуютъ и красота и молодость, и что не можетъ быть отнято отъ васъ никогда. Я это давно ужъ начиналъ понимать, но опытъ — лучшій учитель, и я недавно, чужимъ опытомъ, еще боле убдился въ томъ, что ничего нтъ опасне, какъ связывать свою участь съ участью женщины за то только, что она прекрасна и молода’.
‘Хотлось бы мн сказать вамъ,— продолжаетъ онъ дале,— какъ глубоко, какъ сильно люблю я васъ, сказать вамъ, что вы дали смыслъ моей жизни, и много, много хотлось бы сказать мн вамъ такого, что вы и безъ сказыванья должны знать. Но не буду говорить, потому что и на слонахъ, и на письм все это выходитъ у меня какъ то пошло и нисколько не выражаетъ того, что бы должно было выразить. Теперь я понимаю, что поэту совсмъ не нужно влюбляться. чтобы хорошо писать о любви, и скоре не нужно влюбляться, чтобы мочь хорошо писать о любви. Теперь я понялъ, что мы лучше всего умемъ говорить о томъ, чего бы намъ хотлось, но чего у насъ нтъ, и что мы совсмъ не умемъ говорить о томъ, чмъ мы полны’.
Въ одномъ изъ слдущихъ писемъ, Блинскій, повидимому въ отвтъ на опасенія и безпокойства своей невсты, возвращается къ вопросу объ ея наружности и годахъ…
‘Что же касается до старой, больной, бдной дурной жены, sauvage въ обществ и не смыслящей ничего въ хозяйств, которою наказываетъ меня Богъ,— то позвольте имть честь донести вамъ, Marie, что вы изволите говорить глупости. Я особенно благодаренъ вамъ за эпитетъ бдной, въ самомъ дл, вы погубили меня своею бдностію: вдь я было располагался жениться на толстой купчих съ черными зубами и 100.000 приданаго. Что касается до вашей старости, я былъ бы отъ нея въ совершенномъ отчаяніи, если бы, во-1-хъ, мн хотлось имть молоденькую жену, la madame Maniloff, и во-2-хъ, если бы я не видлъ и не зналъ людей, которые отъ молодости женъ своихъ страдаютъ такъ, какъ другіе отъ старости. Изъ этого я заключаю, что дло ни въ старости, ни въ молодости, и вообще, нтъ ничего безполезне, какъ заглядывать впередъ и говорить утвердительно о томъ, что еще только будетъ, но чего еще нтъ. Я надюсь, что мы будемъ счастливы, но ршеніе на этотъ вопросъ можетъ дать не надежда, не предчувствіе, не разсчетъ, а только сама дйствительность. И потому пойдемъ впередъ безъ оглядокъ и будемъ готовы на все — быть человчески достойными счастія, если судьба дастъ намъ его, и съ достоинствомъ, по-человчески, нести несчастіе, въ которомъ никто изъ насъ не будетъ виноватъ. Кто не стремится, тотъ и не достигаетъ, кто не дерзаетъ, тотъ и не получаетъ. Всякое важное обстоятельство въ жизни есть лотерея, особенно бракъ, нельзя, чтобы рука не дрожала, опускаясь въ таинственную урну за -страшнымъ билетомъ, но неужели же слдуетъ отгоргивать руку потому, что она дрожитъ? Вы больны, это правда, но вдь и я боленъ, я былъ бы въ тягость здоровой жен, которая не знала бы по себ, что такое страданіе. Намъ же не въ чемъ будетъ завидовать другъ другу, и мы будемъ понимать одинъ другого во всемъ — даже и въ болзняхъ. Какъ добрые друзья, будемъ подавать другъ другу лекарства,— и они не такъ горьки будутъ намъ казаться.
Дайте мн вашу руку, мой добрый, милый другъ — то опираясь на нее, то поддерживая ее, я готовъ итти по дорог моей жизни, съ надеждою и бодро. Я врю, что чувствовать подл своего сердца такое сердце, какъ ваше, быть любимымъ такою душою, какъ ваша, есть не наказаніе, а награда выше мры и заслуги. Вы называете себя дурною и даже букою: что жъ? Я люблю ваше дурное лицо и нахожу его прекраснымъ: стало быть, наказанія и тутъ нтъ. Вы дики въ обществ — я тоже, и тмъ веселе будетъ намъ въ обществ одинъ съ другимъ. Если бы вы были общительны и любили общество — тогда бы я дйствительно былъ наказанъ крпко за грхи мои’.
Интересно также и слдующее письмо Блинскаго:
Суббота, сент. 25. Наконецъ, я получилъ ваше письмо, ожиданіе котораго длало меня безумнымъ за три дня до четверга (23) и два дня посл четверга, ибо въ четвергъ ожидалъ я его. Мое третье письмо вы получили въ прошлую субботу (18), а какъ въ понедльникъ m-lle Agrippine {Сестра Марьи Васильевны, служившая классной дамой въ томъ же институт.} свободна отъ дежурства, то, благодаря ея доброт и снисходительности, вашъ отвтъ и могъ быть посланъ. Я даже думалъ, что онъ не могъ быть посланъ, но ваше письмо вывело меня изъ заблужденія и показало мн, что я былъ невыносимо глупъ. Признаюсь въ глупости и прошу васъ извинить меня за нее, а за то, что вы навели меня на сознаніе моей глупости, чувствительнйше благодарю васъ. Точно, я теперь вспомнилъ, что вы говорили, что будете писать ко мн разъ въ дв недли. Но вдь помнится, и я тоже хотлъ писать къ вамъ только разъ въ недлю, но, получивъ ваше письмо, не могу не отвтить на него въ ту же минуту, а пославъ его на почту, считаю дни, часы и минуты, въ продолженіе которыхъ оно должно дойти до васъ. Меня занимаетъ (и какъ еще — если бы вы знали!) не одна только мысль, когда ваше письмо обрадуетъ меня, но и когда мое письмо обрадуетъ васъ. Я думалъ, что и вы также точно, и моимъ душевнымъ состояніемъ мрилъ состояніе вашей души. Это было глупо, какъ я вижу теперь. Вы общали писать въ дв недли разъ, теперь пишете каждую недлю, и чаще писать не намрены. Хвалю такую геройскую ршительность и такую непоколебимую твердость характера. Я въ восторг отъ нихъ. И такъ, теперь мн уже не отъ чего безпокоиться, мучиться, не получая отъ васъ долго письма: вы здоровы, и мои опасенія — грезы больнаго воображенія, вы здоровы, и наслаждаетесь своимъ ршеніемъ не писать больше одного раза въ недлю Но скажите же, отчего мн жаль моего безпокойства, моей тревоги, тоски и мученія? Отчего не радуетъ меня мысль, что теперь ваше молчаніе не означаетъ вашего нездоровья? Не знаю — или я слишкомъ слабохарактеренъ и въ моемъ чувств много дтскаго, или вы написали ко мн ваше третье письмо въ состояніи той враждебности, которую чувствовали вы ко мн въ одну изъ субботъ, когда мы втроемъ гуляли въ Сок. Такъ или этакъ, но только мн грустно, очень грустно. Я ждалъ себ сегодня свтлаго праздника…
Что я писалъ къ вамъ письно до 12 часовъ ночи, вы можете бранитъ меня за это сколько вамъ угодно. Что мн длать? У меня нтъ вашего благоразумія въ дл переписки съ вами, я я не могу сказать себ ‘буду писать тогда-то’, а пишу, когда захочется писать. Вотъ сегодня хотя бы я и рано легъ, а не усну скоро, и потому хочу работать. Работу я запустилъ, ибо, не зная причины вашего долгаго молчанія, все безпокоился и тосковалъ, а работа не шла на умъ. Я точно безтолковъ, а вы, надо въ этомъ отдать вамъ полную справедливость, вы очень благоразумны…
Да! скажите: можетъ быть, ваше твердое намреніе не писать ко мн больше одного раза въ недлю, означаетъ также и нежеланіе получать отъ меня больше одного письма въ недлю? Увдомьте меня о вашей вол въ этомъ отношеніи. И если такова дйствительно ваша воля, то какъ ни больно мн это, а я постараюсь ее выполнить. Какія ночи, Боже мой! какія ночи! моя зала облита фантастическимъ серебрянымъ свтомъ луны. Не могу смотрть на луну безъ увлеченія: она такъ часто сопровождала меня, въ то прекрасное время, когда, бывало, возвращался я изъ Сок. Но теперь, въ эту минуту, мн не весело смотрть и на чудную ночь. Прощайте, Marie, жму и цлую вашу руку, и прошу ее написать ко мн хотя одно ласковое слови — оно утшило бы меня. Почему-то мн захотлось перечесть ваше второе письмо — оно доставило мн столько счастія’.
‘Среда 29 го. Долго не имлъ я духу ни перечесть своего письма, ни отослать его къ вамъ. А все потому, что боялся или огорчить и обезпокоить васъ долгимъ молчаніемъ, или показаться вамъ смшнымъ, придавая важное значеніе тому, что въ глазахъ вашихъ, можетъ быть, очень обыкновенно и мелко. О, тысячу разъ простите меня, если я былъ глупъ и понялъ ваше письмо не такъ, какъ должно было понять его! Во всякомъ случа, я былъ бы радъ и счастливъ, если бы это мое письмо не огорчило васъ.
Все это время я былъ не въ дух и не совсмъ здоровъ. Я слишкомъ impressionnable, и душевное состояніе мое такъ же сильно дйствуетъ на здоровье, какъ и здоровье на душу. Теперь мн какъ будто лучше, и для того, чтобы мн было совершенно хорошо, недостаетъ только нсколькихъ дружественныхъ строкъ, написанныхъ вашею рукою. О, тогда я снова буду счастливъ и снова буду жить и дышать ожиданіемъ вашихъ писемъ!
Отвтъ на мое послднее письмо надюсь получить послзавтра (въ пятницу, 1-го окт.), думаю, что онъ отосланъ во вторникъ, не знаю, обманетъ ли меня моя надежда.
Вчера только отдлался я отъ 10-й книжки ‘Отеч. Зап.’. Мочи нтъ, какъ усталъ и душою, и тломъ, правая рука одеревенла и ломитъ’.
Эти письма войдутъ въ особое изданіе — ‘Письма В. Г. Блинскаго’, которое появится въ конц текущаго года.