Переписка А. П. Чехова и Вл. И. Немировича-Данченко, Немирович-Данченко Владимир Иванович, Год: 1904

Мемуары и переписка
Время на прочтение: 58 минут(ы)
Скачать в PDF

Переписка А. П. Чехова и Вл. И. Немировича-Данченко

Переписка А. П. Чехова. В двух томах. Том второй
М., ‘Художественная литература’, 1984
Составление и комментарии М. П. Громова, А. М. Долотовой, В. В. Катаева

СОДЕРЖАНИЕ

Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 23 октября 1896 г. Мелихово
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 11 ноября 1896 г. Москва
Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 20 ноября 1896 г. Мелихово
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 22 ноября 1896 г. Москва
Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 26 ноября 1896 г. Мелихово
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 25 апреля 1898 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 12 мая 1898 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 12 мая 1808 г. Москва
Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 16 мая 1898 г. Мелихово
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 31 мая 1898 г. Усадьба Нескучное
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 24 августа 1898 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. Начало сентября (до 9-го) 1898 г. Москва
Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 21 октября 1898 г. Ялта
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 18 декабря 1898 г. Москва
Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 18 декабря 1898 г. Ялта
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 18—21 декабря 1898 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 27 октября 1899 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 19 ноября 1899 г. Moсква
Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 24 ноября 1899 г. Ялта
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 28 ноября 1899 г. Москва
Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 3 декабря 1899 г. Ялта
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. Февраль 1900 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 22 января 1901 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 1 марта 1901 г. Петербург
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 16 февраля 1903 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 18 октября 1903 г. Москва
Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 23 октября 1903 г. Ялта
Чехов — Вл. И. Немировичу-Данченко. 2 ноября 1903 г. Ялта
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 7 ноября 1903 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 17 января 1904 г. Москва
Вл. И. Немирович-Данченко — Чехову. 2 апреля 1904 г. Петербург

А. П. ЧЕХОВ И ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО

Владимир Иванович Немирович-Данченко (1858—1943) — драматург, беллетрист, театральный педагог и критик, один на основателей и руководителей Московского Художественного театра, с 1936 года — народный артист СССР.
Чехов и Немирович-Данченко познакомились в середине 80-х годов, когда оба сотрудничали в журнале ‘Будильник’. Вскоре началась переписка между ними. Сохранилось 151 письмо Немировича-Данченко к Чехову (первое относится к декабрю 1888 г.), 28 писем Чехова к Немировичу-Данченко (начиная с 1895 г.).
‘Домхатовские’ письма Чехова и Немировича-Данченко — переписка не просто двух ровесников, почти одновременно выступивших в печати, но и во многом единомышленников в литературе. Немирович-Данченко — горячий поклонник чеховской прозы. ‘Вы талантливее нас всех… подписываюсь под этим без малейшего чувства зависти’, — писал он Чехову уже в марте 1889 года. Он внимательно следит за всеми вновь выходящими рассказами и повестями Чехова и в своих письмах дает им высокие оценки (‘Не верьте двоедушным и только наполовину одобрительным рецензиям: ‘Дуэль’ — лучшее из всего, что Вы до сих пор написали’ — февраль 1892 г., ‘Палата No 6’ имеет успех огромный, какого у Вас еще не было. Да Вы видите ли газеты? Только о ней и речь’ — декабрь 1892 г., ‘В усадьбе’ — классическая пьеса, уверяю Вас. Делает подавляющее и громадное впечатление. Даже среди Ваших рассказов это из лучших’ — 27 апреля 1895 г., ‘Читал с огромным напряжением ‘Мужиков’. Судя по отзывам со всех концов, ты давно не имел такого успеха’ — начало мая 1897 г., Ежегодник МХТ, с. 97, 98, 99, 100, 104). Из сохранившихся отзывов Чехова видно, что в повестях Немировича-Данченко он ценил ‘тонкость’, ‘чистоту отделки’, ‘громадное знание жизни’ (письмо от 6 или 13 октября 1895 г.).
Исследователями отмечалась тематическая и стилевая перекличка с Чеховым в ряде рассказов и повестей Немировича-Данченко.
Но главным, что неразрывно связало имена Чехова и Немировича-Данченко, был театр. Немирович-Данченко почти двадцать лет (с 1882 по 1901 год) сам писал для театра, лучшие из его пьес имели значительный сценический успех, две из них (‘Новое дело’ и ‘Цена жизни’) были удостоены Грибоедовской премии, одна (‘В мечтах’) впоследствии включалась в репертуар МХТ и была модным спектаклем сезона. В своих пьесах Немирович-Данченко в какой-то степени предвосхищал чеховские драматургические открытия — равнораспределенность конфликта, настроение, подтекст. Чехов с сочувствием отзывался о первых пьесах Немировича-Данченко: ‘Мне кажется, что сей Немирович очень милый человек и что со временем из него выработается настоящий драматург. По крайней мере, с каждым годом он пишет все лучше и лучше’ (А. Н. Плещееву от 27 ноября 1889 г.).
Но не с собственной драматургией были связаны надежды Немировича-Данченко на обновление театра. Он отлично сознавал, что его пьесы созданы не столько в конфликте с существующим театром, сколько в ориентации на лучшие ого возможности. Без тени рисовки признавался он Чехову, что старым театром ‘Немировичи и Сумбатовы довольно поняты’. Обновление театра могло прийти, как писал он впоследствии, с ‘новым пониманием вещей’, на основе ‘нового отражения жизни’ в пьесах (Из прошлого, с. 42). Почти с самого начала театральных исканий Немировича-Данченко задача создать новые формы сценического искусства отождествится для него с задачей правильно воплотить на сцене пьесы Чехова.
Познакомившись с пьесой ‘Леший’, он повторит расхожую критическую формулу о незнании и игнорировании Чеховым ‘сценических требований’ (Чехову от 6 ноября 1889 г.). Но тут же добавит: ‘…я лично не только не принадлежу к горячим защитникам их, а, напротив, питаю совершенное равнодушие’. Немирович-Данченко подчеркнул, что считает жизненность пьесы, драматургическую мысль ‘важнее всяких сценических приемов и эффектов’, и тем самым уже в конце 80-х годов сформулировал некоторые из основополагающих принципов будущего Художественного театра. Но только после чеховской ‘Чайки’ Немирович-Данченко станет буквально одержим целью дать достойное сценическое воплощение чеховской драматургии. С писем о ‘Чайке’ начинается наиболее интересная часть переписки Чехова и Немировича-Данченко.
Немало усилий приложил Немирович-Данченко чтобы заставить поверить в новый театр самого Чехова, давшего зарок после провала ‘Чайки’ на Александрийской сцене никогда больше не писать и не ставить своих пьес. Влюбленный в ‘Чайку’, Немирович-Данченко начал работу над ней как режиссер: распределял роли, проводил читки и репетиции, заразил актеров настроениями чеховской пьесы, доставал нужную бутафорию — все это в театре, где не было, как он писал Чехову, ни одного гвоздя. Он понимал все трудности и риск постановки: современный театр не дорос до чеховской драматургии, публика малолитературна, память о провале пьесы жива у критики и особенно у самого драматурга. И еще одна заслуга Немировича-Данченко неоценима: он помог понять, почувствовать Чехова великому режиссеру К. С. Станиславскому, слив в совместной постановке ‘Чайки’ свое понимание внутренней сущности чеховской пьесы с замечательным чувством сценической новизны и смелости, которое нес Станиславский. Успех ‘Чайки’ стал символом рождения Художественного театра и личным триумфом Немировича-Данченко, признанным самим Чеховым: ‘Ты дал моей ‘Чайке’ жизнь. Спасибо!’ (Акад., т. 12, с. 194).
После постановки ‘Чайки’ Немирович-Данченко добивается, чтобы пьесу ‘Дядя Ваня’ Чехов, в принципе готовый сотрудничать и с Малым театром, передал все-таки молодому Художественному театру. И в создании этого спектакля велика заслуга Немировича-Данченко. В режиссуре спектакля он боролся за то, чтобы подчеркивания, эффекты внешнего колорита не заслонили главного — психологии действующих лиц. Эта постановка, вспоминал впоследствии Немирович-Данченко, окончательно утвердила чеховский театр.
Новый театр отныне прочно вошел в жизнь Чехова. Чтобы познакомить драматурга со своими спектаклями, побудить его написать для МХТ новую пьесу, Немирович-Данченко организует поездку театра в Крым. Чехов написал пьесу ‘Три сестры’ — впервые в расчете на Художественный театр, на индивидуальности его актеров, и при его жизни ‘Три сестры’ остались лучшим спектаклем Художественного театра. В этом также велика заслуга Немировича-Данченко, который ‘вошел в пьесу хозяином’ и которому удалось привести спектакль ‘в стройное, гармоническое целое’.
В годы, прошедшие между ‘Тремя сестрами’ и ‘Вишневым садом’, Немирович-Данченко постоянно убеждает Чехова в том, как необходимо для театра, для всей литературы и для него лично появление новой чеховской пьесы: ‘Кончатся твои песни, и — мне кажется — окончится моя литературно-душевная жизнь’.
Но когда Чехов, в борьбе с тяжелой болезнью, решая все более сложные творческие задачи, создал и прислал в театр свой последний шедевр, самый убежденный и тонкий толкователь его прежних пьес словно оказался в растерянности. Боясь неосторожным словом огорчить друга, Немирович-Данченко тем не менее поначалу принял ‘Вишневый сад’ с оговорками, которых не бывало в оценках прежних чеховских пьес. Это и несогласие с автором в определении жанра ‘Вишневого сада’ (‘истинная драма’), и расхождения в распределении ролей, и готовность отдать режиссерскую инициативу в постановке ‘Вишневого сада’ К. С. Станиславскому, и замечание, что лучшим в драматургии Чехова ему кажется 1-й акт ‘Иванова’. Письма Немировича-Данченко по поводу ‘Вишневого сада’ отражают всю сложность освоения Художественным театром последней пьесы Чехова, рождения спектакля, который, по позднейшему свидетельству Немировича-Данченко, стал ‘самым ярким, самым выразительным символом Художественного театра’ (Из прошлого, С. 228).
Немирович-Данченко пережил Чехова почти на 40 лет. Уже в советское время прекрасным памятником их дружбе стали мемуарная книга Немировича-Данченко ‘Из прошлого’ и особенно — новая постановка ‘Трех сестер’, осуществленная им в 1940 году на сцене Художественного театра и остававшаяся в репертуаре театра более четырех десятилетий.

ЧЕХОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

23 октября 1896 г. Мелихово
Милый друг, Владимир Иванович, если можно, пришли мне заказною бандеролью или посылкой по адресу — Лопасня, Моск. губ., ‘Мглу’, ‘Губернаторскую ревизию’, ‘Драму за сценой’ и ‘Рубиновую брошку’1 — конечно, с автографами. ‘Драмы за сценой’ я еще не читал.
Из твоих книг у меня есть только ‘На литературных хлебах’, ‘Старый дом’ и ‘Слезы’2. Пьес нет ни одной.
Поклон Екатерине Николаевне3, и будь здоров. Крепко жму руку.

Твой А. Чехов.

ПССП, т. XVI, с. 372—373, Акад., т. 6, с. 203—204.
1 Роман Немировича-Данченко ‘Мгла’ и повести ‘Губернаторская ревизия’ и ‘Драма за сценой’ вышли в свет отдельными изданиями в 1896 г. Повесть ‘Рубиновая брошка’ написана братом адресата, писателем Вас. И. Немировичем-Данченко.
2 Повести ‘На литературных хлебах’ (изд. 2-е. М., 1893), ‘Старый дом’ (М., 1895) и книга рассказов ‘Слезы’ (М., 1894).
3 Е. Н. Немирович-Данченко.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

11 ноября 1896 г. Москва

11 ноября 96

Гранатный пер.,

д. Ступишиной.

Милый Антон Павлович!

Прости, что так долго не отвечал тебе. Все хотел или засесть за большое письмо, или хоть выслать книги. Но в заботах о пьесе1, школе2, Комитете3 и т. п.— все некогда. Ведь я почти на месяц уезжал из Москвы, чтобы окончить пьесу. И за это время все запустил. Теперь приходится наверстывать.
Давно о тебе ничего не знаю, и это меня гложет. Не читал даже ни одной заметки о ‘Чайке’. Слышал, что она не имела успеха, или, точнее сказать, имела странный неуспех, и искренно больно мне было. Потом мои предположения подтвердились. Сумбатов был в Петербурге и присутствовал на 4-м представлении. Он говорит, что в таком невероятном исполнении, в таком непонимании лиц и настроений пьеса не могла иметь успеха. Чувствую, что ты теперь махнешь рукой на театр, как это делали и Тургенев и другие.
Что же делал Карпов?4 Где был его литературный вкус? Или в самом деле у него его никогда не было?
У меня начинает расти чувство необыкновенной отчужденности от Петербурга с его газетами, актерами, гениями дня, пошляческими стремлениями под видом литературы и общественной жизни. Враждебное чувство развивается, и это мне нравится.
Будешь ли ты в Москве и когда?
Как адрес Марьи Павловны?5
Что делаешь? В каком настроении? Напиши. Очень обрадуешь.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Катя шлет тебе и всему дому сердечный привет.
Ежегодник МХТ, с. 101—102, Немирович-Данченко, с. 85—86.
1 Немирович-Данченко писал в 1896 г. драму ‘Цена жизни’.
2 С осени 1891 г. Немирович-Данченко преподавал в драматических классах школы Московского филармонического общества.
3 Немирович-Данченко был членом Московского театрально-литературного комитета.
4 Режиссер спектакля ‘Чайка’ в Александрийском театре в октябре 1896 г.
5 М. П. Чеховой.

ЧЕХОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

20 ноября 1896 г. Мелихово
Милый Владимир Иванович, видишь, и я не сразу отвечаю на письма. Маша живет там же, где и в прошлом году: Сухаревская-Садовая, д. Кирхгоф.
Да, моя ‘Чайка’ имела в Петербурге, в первом представлении, громадный неуспех. Театр дышал злобой, воздух сперся от ненависти, и я — по законам физики — вылетел из Петербурга, как бомба. Во всем этом виноваты ты и Сумбатов, так как это вы подбили меня написать пьесу.
Твою нарастающую антипатию к Петербургу я понимаю, но все же в нем много хорошего, хотя бы, например, Невский в солнечный день или Комиссаржевская, которую я считаю великолепной актрисой.
Здоровье мое ничего себе, настроение тоже. Но боюсь, что настроение скоро будет опять скверное: Лавров и Гольнев настояли на том, чтобы ‘Чайка’ печаталась в ‘Русской мысли’1 — теперь начнет хлестать меня литературная критика. А это противно, точно осенью в лужу лезешь.
Опять надоедаю просьбой. В Таганрогской городской библиотеке открывают справочный отдел. Вышли мне для сего отдела программу и уставы вашего филармонического общества, устав литературной кассы и вообще все, что найдешь под рукой и что, по твоему мнению, имеет справочный характер. Извини за сие веселое поручение.
Кланяйся Екатерине Николаевне и будь здоров.

Твой А. Чехов.

96 20/XI.
Напиши мне что-нибудь.
‘Новый журнал для всех’, 1908, No 1, ноябрь, стлб. 66 (частично). Письма, т. IV, с. 505—506, Акад., т. 6, с. 231.
1 ‘Чайка’ опубликована в декабрьской книжке журнала ‘Русская мысль’ за 1896 г.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

22 ноября 1896 г. Москва

Пятница,

Гранатный пер.,

д. Ступишиной,

Милый Антон Павлович!

Может быть, у тебя и серьезно есть недоброе чувство против меня за то, что я несколько лет подбивал тебя писать пьесу. Но я остаюсь при убеждении, которое готов защищать как угодно горячо и открыто, что сцена с ее условиями на десятки лет отстала от литературы и что это скверно, и что люди, заведующие сценой, обязаны двигать ее в этом смысле вперед и т. д.
Я слышал, что твоя ‘Чайка’ появится в ‘Русской мысли’, и даже сделал предложение выступить там же по поводу ее со статьей1.
Но у меня накопилось много мыслей, которые я еще не решаюсь высказывать печатно и которыми с особенным наслаждением поделился бы с тобой, именно с тобой. Мне так дорого было бы услыхать твои возражения или подтверждения, хотя они отчасти направлены именно против тебя как писателя. Перепиской ничего не сделаешь. Буду ждать свидания с тобой.
К сожалению, наши свидания чаще проходят бесследно в смысле любви к литературе. Не понимаю, отчего это происходит. Оттого ли, что не выпадает удобной минуты, что для интересного ‘обмена мыслей’ надо сначала десять раз встретиться в качестве простых ‘гуляк’, и только в одиннадцатый придет настроение славно побеседовать, оттого ли, что у тебя такой несообщительный характер, оттого ли, что я чувствую себя перед тобой слишком маленьким и ты подавляешь меня своей талантливостью, оттого ли, наконец, что все мы, даже и ты, какие-то неуравновешенные или мало убежденные в писательском смысле. Притом и встречаться приходится в компаниях, где большинство элементов или узколобы, или дурно воспитаны. Я бы, например, говорил искренно и чистосердечно при Гольцеве, Сумбатове — и только, в расчете, что мои искренние сомнения не будут истолкованы нелепо. Да, пожалуй, еще при Сергеенке, которого люблю за его ум.
В тебе совсем нет ‘мастеровщины’, по выражению Боборыкина, ты, наверно, с интересом прослушал бы все мои сомнения. Но боюсь, что в тебе столько дьявольского самолюбия или, вернее сказать, скрытности, что ты будешь только улыбаться. (Знаю ведь я твою улыбку.) А к тому же ты не раз говорил, что остываешь к литературе… Кто тебя разберет!
Вот видишь, даже одно предисловие к беседе возбуждает во мне столько сомнений!
А досадно! Неужели лучше, чтобы каждый работал тихонько, в своем кабинете, скрывая от всех волнующие его вопросы и ища ответов на них только в книгах или собственных муках (да, муках), а не в беседах?
Не подумай, что я впадаю в старомодный лиризм. Просто чувствую потребность высказаться и выслушать. Если бы у нас был хоть один истинный литературный критик, который был бы во всех этих вопросах двумя головами умнее меня и снисходил бы до меня. Михайловский — тот, может быть, и на сажень умнее всех нас, но он не снисходит. А остальных я сам поучу. Люблю беседовать с Боборыкиным, потому что в нем нет чванства и много искренности к самым мелким литературным вопросам, но он какой-то, бог его знает, качающийся из стороны в сторону и слишком быстро поддающийся всяким влияниям. Пытался я беседовать с Сувориным — из этого ничего не вышло.
А может быть, просто со мной скучно. Тогда уж мне только и остается быть одному.
Все-то мы в этом отношении какие-то одинокие. Собираемся только для того, чтобы за бокалами шампанского выслушать красивые слова на давно знакомые темы.
По поводу твоей ‘Чайки’ у меня уже даже шла довольно оживленная переписка с петербуржцами — и то я горячился.
Что тебе рассказать нового?
Посплетничать? Только вчера узнал, что у Лысцовой есть ребенок, а отец этого ребенка — Гольцев. Вот видишь — какая ‘жизнепотребность’. А ведь Виктору Александровичу под 50. Мать счастлива и горда и не скрывает своей радости и гордости. Любопытно знать твой взгляд на это.
Я занят раздачей ролей в пьесе и вообще пьесой. Писал ли я тебе о ней, не помню. Называется ‘Цена жизни’. Драма. Вопрос о самоубийствах. Идет в бенефис Ленского, 12 декабря.
Писал я ее с невероятным напряжением, настолько сильным, что давал себе слово больше не писать пьес. Пока она имеет успех, и даже выдающийся, т. е. у тех, кто ее читал.
Остальное мое время уходит в школу.
До свиданья. Обнимаю тебя и шлю от себя и Кати поклон вам всем.

Твой В. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 102—103, Немирович-Данченко, с. 86—88.
1 Статья Немировича-Данченко о ‘Чайке’ неизвестна.

ЧЕХОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

26 ноября 1896 г. Мелихово

Лопасня, 96 26/XI.

Милый друг, отвечаю на главную суть твоего письма — почему мы вообще так редко ведем серьезные разговоры. Когда люди молчат, то это значит, что им не о чем говорить или что они стесняются. О чем говорить? У нас нет политики, у нас нет ни общественной, ни кружковой, ни даже уличной жизни, наше городское существование бедно, однообразно, тягуче, неинтересно — и говорить об этом так же скучно, как переписываться с Луговым1. Ты скажешь, что мы литераторы и что это уже само по себе делает нашу жизнь богатой. Так ли? Мы увязли в нашу профессию по уши, она исподволь изолировала нас от внешнего мира — и в результате у нас мало свободного времени, мало денег, мало книг, мы мало и неохотно читаем, мало слышим, редко уезжаем… Говорить о литературе? Но ведь мы о ней уже говорили… Каждый год одно и то же, одно и то же, и все, что мы обыкновенно говорим о литературе, сводится к тому, кто написал лучше и кто хуже, разговоры же на более общие, более широкие темы никогда не клеятся, потому что когда кругом тебя тундра и эскимосы, то общие идеи, как неприменимые к настоящему, так же быстро расплываются и ускользают, как мысли о вечном блаженства. Говорить о своей личной жизни? Да, это иногда может быть интересно, и мы, пожалуй, поговорили бы, но тут уж мы стесняемся, мы скрытны, неискренни, нас удерживает инстинкт самосохранения, и мы боимся. Мы боимся, что во время нашего разговора нас подслушает какой-нибудь некультурный эскимос, который нас не любит и которого мы тоже не любим, я лично боюсь, что мой приятель Сергеенко, ум которого тебе нравится, во всех вагонах и домах будет громко, подняв кверху палец, решать вопрос, почему я сошелся с N в то время, как меня любит Z. Я боюсь нашей морали, боюсь наших дам… Короче, в нашем молчании, в несерьезности и в неинтересности наших бесед не обвиняй ни себя, ни меня, а обвиняй, как говорит критика, ‘эпоху’, обвиняй климат, пространство, что хочешь, и предоставь обстоятельства их собственному роковому, неумолимому течению, уповая на лучшее будущее.
А за Гольцева я, конечно, рад и завидую ему, ибо в его годы я уже буду неспособен. Гольцев мне очень нравится, и я его люблю.
За письмо благодарю тебя от всего сердца и крепко жму тебе руку. Увидимся после 12-го декабря, а до этого времени тебя не сыщешь. Кланяйся Екатерине Николаевне и будь здоров. Пиши, буде придет охота. Отвечу с превеликим удовольствием.

Твой А. Чехов.

Письма, т. IV, с. 510—511, Акад., т. 6, с. 241—242.
1 Переписку с А. А. Тихоновым (Луговым) Чехов вел преимущественно в связи с печатанием в 1896 г. в ‘Ежемесячных литературных приложениях к ‘Ниве’ повести ‘Моя жизнь’.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

25 апреля 1898 г. Москва

25 апр. 98 г.

Гранатный пер.,

д. Ступишиной.

Дорогой Антон Павлович!

Ты, конечно, уже знаешь, что я поплыл в театральное дело. Пока что, первый год, мы (с Алексеевым) создаем исключительно художественный театр. Для этой цели нами снят ‘Эрмитаж’ (в Каретном ряду). Намечено к постановке ‘Царь Федор Иоаннович’, ‘Шейлок’, ‘Юлий Цезарь’, ‘Ганнеле’, несколько пьес Островского1 и лучшая часть репертуара Общества искусства и литературы2. Из современных русских авторов я решил особенно культивировать только талантливейших и недостаточно еще понятых, Шпажинским, Невежиным у нас совсем делать нечего. Немировичи и Сумбатовы довольно поняты. Но вот тебя русская театральная публика еще не знает. Тебя надо показать так, как может показать только литератор со вкусом, умеющий понять красоты твоих произведений — и в то же время сам умелый режиссер. Таковым я считаю себя. Я задался целью указать на дивные, по-моему, изображения жизни и человеческой души в произведениях ‘Иванов’ и ‘Чайка’. Последняя особенно захватывает меня, и я готов отвечать чем угодно, что эти скрытые драмы и трагедии в каждой фигуре пьесы при умелой, небанальной, чрезвычайно добросовестной постановке захватят и театральную залу. Может быть, пьеса не будет вызывать взрывов аплодисментов, но что настоящая постановка ее с свежими дарованиями, избавленными от рутины, будет торжеством искусства,— за это я отвечаю.
Остановка за твоим разрешением.
Надо тебе сказать, что я хотел ставить ‘Чайку’ еще в одном из выпускных спектаклей школы. Это тем более манило меня, что лучшие из моих учеников влюблены в пьесу. Но меня остановили Сумбатов и Ленский, говоря, что они добьются постановки ее в Малом театре. Разговор шел при Гольцеве. Я возражал, что большим актерам Малого театра, уже усвоившим шаблон и неспособным явиться перед публикой в совершенно новом свете, не создать той атмосферы, того аромата и настроения, которые окутывают действующих лиц пьесы. Но они настояли, чтобы я не ставил ‘Чайки’. И вот ‘Чайка’ все-таки не идет в Малом театре. Да и слава богу, говорю это от всего своего поклонения твоему таланту. Так уступи пьесу мне. Я ручаюсь, что тебе не найти большего поклонника в режиссере и обожателей в труппе.
Я, по бюджету, не смогу заплатить тебе дорого. Но, поверь, сделаю все, чтобы ты был доволен и с этой стороны.
Наш театр начинает возбуждать сильное… негодование императорского. Они там понимают, что мы выступаем на борьбу с рутиной, шаблоном, признанными гениями и т. п. И чуют, что здесь напрягаются все силы к созданию художественного театра. Поэтому было бы очень грустно, если бы я не нашел поддержки в тебе.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Ответ нужен скорый: простая записка, что ты разрешаешь мне ставить ‘Чайку’, где мне угодно.
Ежегодник МХТ, с. 104—105, Немирович-Данченко, с. 102—103.
1 Трагедией А. К. Толстого ‘Царь Федор Иоаннович’ Московский Художественно-общедоступный театр открылся 14 октября 1898 г. Премьера комедии В. Шекспира ‘Венецианский купец’ (‘Шейлок’) состоялась 21 октября 1898 г. Трагедия Шекспира ‘Юлий Цезарь’ поставлена в 1903 г. Драма Г. Гауптмана ‘Ганнеле’ не была допущена московским митрополитом Владимиром к представлению. Первая из пьес Островского, поставленная в театре,— ‘Снегурочка’ (премьера — 24 сентября 1900 г.).
2 Общество искусства и литературы было организовано в Москве К. С. Станиславским, режиссером и драматургом А. Ф. Федотовым и художником Ф. Л. Сологубом.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

12 мая 1898 г. Москва

12 мая, 98

Гранатный пер.,

д. Ступишиной.

Дорогой Антон Павлович!

Ты обещаешь через Марью Павловну написать мне, но я боюсь, что ты будешь откладывать, а мне важно знать теперь же, даешь ты нам ‘Чайку’ или нет. ‘Иванова’ я буду ставить и без твоего разрешения, а ‘Чайку’, как ты знаешь, не смею. А мы с половины июня будем репетировать1. За май я должен подробно выработать репертуар.
Если ты не дашь, то зарежешь меня, так как ‘Чайка’ — единственная современная пьеса, захватывающая меня как режиссера, а ты — единственный современный писатель, который представляет большой интерес для театра с образцовым репертуаром.
Я не разберу, получил ли ты мое письмо, где я объяснял все подробно. Если хочешь, я до репетиций приеду к тебе переговорить о ‘Чайке’ и моем плане постановки.
У нас будет 20 ‘утр’ для молодежи с confrence {вступительным словом (фр.).} перед пьесой. В эти утра мы дадим ‘Антигону’, ‘Шейлока’, Бомарше, Островского, Гольдони, ‘Уриэля’2 и т. д. Профессора будут читать перед пьесой небольшие лекции. Я хочу в одно из таких утр дать и тебя, хотя еще не придумал, кто скажет о тебе слово — Гольцев или, кто другой. Ответь же немедленно.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Привет всему вашему дому от меня и жены. В субботу я уезжаю из Москвы, самое позднее в воскресенье.
Ежегодник МХТ, с. 105, Немирович-Данченко, с. 104.
1 Репетиции спектаклей нового театра начались с 16 июня 1898 г. в подмосковной дачной местности Пушкино. Вначале шли репетиции ‘Царя Федора Иоанновича’, работа над ‘Чайкой’ началась в августе.
2 Трагедия Софокла ‘Антигона’ поставлена в МХТ 12 января 1899 г., намерение поставить комедию П.—О. Бомарше ‘Женитьба Фигаро’ в это время не было осуществлено, комедия К. Гольдони ‘Трактирщица’ поставлена 2 декабря 1898 г., трагедия К. Гуцкова ‘Уриэль Акоста’ в Художественном театре не шла. О постановках пьес Шекспира и Островского см. коммент. к предыдущему письму.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

12 мая 1898 г. Москва

Милый Антон Павлович!

Только сегодня отправил тебе письмо и вот получил твое1.
Ты не разрешаешь постановки?
Но ведь ‘Чайка’ идет повсюду. Отчего же ее не поставить в Москве? И у пьесы уже множество поклонников: я их знаю. О ней были бесподобные отзывы в харьковских и одесских газетах.
Что тебя беспокоит? Не приезжай к первым представлениям — вот и все. Не запрещаешь же ты навсегда ставить пьесу в одной Москве, так как ее могут играть повсюду без твоего разрешения? Даже ио всему Петербургу. Если ты так относишься к пьесе,— махни на нее рукой и пришли мне записку, что ничего не имеешь против постановки ‘Чайки’ на сцене ‘Товарищества для учреждения Общедоступного театра’2. Больше мне ничего и не надо.
Зачем же одну Москву так обижать?
Твои доводы вообще недействительны, если ты не скрываешь самого простого,— что ты не веришь в хорошую постановку пьесы мною. Если же веришь,— не можешь отказать мне.
Извести, ради бога, скорее, т. е., вернее, перемени ответ. Мне надо выдумывать макетки и заказывать декорацию первого акта скорее.
Как же твое здоровье? Поклон всем.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 105—106, Немирович-Данченко, с. 104—105.
1 Это письмо Чехова не сохранилось. Немирович-Данченко вспоминал о его содержании: ‘Как теперь припоминаю, Чехов отказывал по соображениям своего самочувствия: он писал, что не хочет и не в силах переживать больше театральные волнения, которые причинили ему так много боли, повторял не в первый раз, что он не драматург, что есть гораздо лучшие драматурги и т. д.’ (Из прошлого, с. 147).
2 Так первоначально называла себя группа организаторов Московского Художественно-общедоступного театра. Название ‘Художественный театр’, предложенное А. П. Чеховым (в письме Немировичу-Данченко от 6 января 1899 г.), утвердилось позднее.

ЧЕХОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

16 мая 1898 г. Мелихово

16 мая.

Милый Владимир Иванович, ловлю тебя на слове. Ты пишешь: ‘я до репетиций приеду к тебе переговорить’. Так вот приезжай, пожалуйста! Приезжай, сделай милость! Мне так хочется повидать тебя, что ты и представить не можешь, и за удовольствие повидаться с тобой и потолковать я готов отдать тебе все свои пьесы.
Итак, приезжай. Я прожил в Париже три недели1, кое-что видел и могу порассказать тебе кое-что, так что не думаю, что тебе у меня будет очень скучно. К тому же погода великолепная. Будет скучно, но не очень.
Жду с нетерпением.
Екатерине Николаевне поклон и привет. Сестра кланяется. Будь здоров и благополучен.

Твой А. Чехов.

Мои лошади то и дело жеребятся, мочи моей нет. Тебе придется нанять ямщика за целковый и потом, после езды на тарантасе, по нашей дороге, дня три поглаживать себе низ спины. Кстати сказать, у нас скоро будет шоссе2. Уже утверждено в земском собрании и подписано.
Письма, т. 5, с. 193, Акад., т. 7, с. 213—214.
1 Чехов останавливался в Париже, возвращаясь из Ниццы на родину, с 14 апреля по 2 мая 1898 г.
2 Постройка шоссе от станции Лопасня до Мелихова была начата по инициативе Чехова, при жизни писателя не была завершена из-за недостатка средств у земства.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

31 мая 1898 г. Усадьба Нескучное

31 мая.

Екатеринославской губ.

Почт. ст. Больше-Янисоль.

Милый Антон Павлович!

Твое письмо получил уже здесь, в степи1. Значит, ‘Чайку’ поставлю!! Потому что я к тебе непременно приеду. Я собирался в Москву к 15 июля (репетиции других пьес начнутся без меня), а ввиду твоей милой просьбы приеду раньше. Таким образом, жди меня между 1—10 июля2. А позже напишу точнее. Таратаек я не боюсь, так что и не думай высылать на станцию лошадей.
В ‘Чайку’ вчитываюсь и все ищу тех мостиков, по которым режиссер должен провести публику, обходя излюбленную ею рутину. Публика еще не умеет (а может быть, и никогда не будет уметь) отдаваться настроению пьесы,— нужно, чтоб оно было очень сильно передано. Постараемся!
До свиданья.
Всем вам поклон от меня и жены.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 106, Немирович-Данченко, с. 110.
1 В усадьбе Нескучное Екатеринославской губ., принадлежавшей жене Немировича-Данченко.
2 Летом 1898 г. Немирович-Данченко в Мелихово не приехал. Встреча с Чеховым состоялась в Москве в сентябре этого года.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

24 августа 1898 г. Москва

24 авг.

Гранатный пер.,

д. Ступишиной.

Дорогой Антон Павлович!

Сегодня было две считки ‘Чайки’1.
Если бы ты незримо присутствовал, ты… знаешь что?.. Ты немедленно начал бы писать новую пьесу!
Ты был бы свидетелем такого растущего, захватывающего интереса, такой глубокой вдумчивости, таких толкований и такого общего нервного напряжения, что за один этот день ты горячо полюбил бы самого себя.
Сегодня мы тебя все бесконечно любили за твой талант, за деликатность и чуткость твоей души.
Планируем, пробуем тоны — или, вернее,— полутоны, в каких должна идти ‘Чайка’, рассуждаем, какими сценическими путями достичь того, чтобы публика была охвачена так же, как охвачены мы…
Не шутя говорю, что если наш театр станет на ноги, то ты, подарив нас ‘Чайкой’, ‘Дядей Ваней’ и ‘Ивановым’, напишешь для нас еще пьесу.
Никогда я не был так влюблен в твой талант, как теперь, когда пришлось забираться в самую глубь твоей пьесы.
Написал это письмецо, вернувшись домой с вечерней считки,— хотелось написать тебе.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 109—110, Немирович-Данченко, с. 144—145.
1 Беседы о ‘Чайке’ с актерами Художественного театра и читки пьесы Немирович-Данченко проводил в Пушкине под Москвой в 20-х числах августа.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

Начало сентября (до 9-го) 1898 г. Москва

Дорогой Антон Павлович!

Тебя все еще нет, а ‘Чайку’ я репетирую. Между тем Хотелось бы о многом расспросить тебя. Поехал бы сам к тебе, но решительно не имею времени.
Наладили mise en scne двух первых актов и завтра начинаем их репетировать без ролей1.
Сумбатов говорил со мной очень много по поводу ‘Чайки’ и высказал мнение (которое сообщил, кажется, и тебе), что это именно одна из тех пьес, которые особенно требуют крупных, опытных артистов, а режиссеры не могут спасти ее.
Странное мнение! Я с ним спорил чрезвычайно убежденно. Вот мои доводы (так ты получил доводы Сумбатова, то взвесь и мои).
Во-первых, пьеса была в руках крупных актеров (Давыдов, Сазонов, Варламов, Комиссаржевская, Дюжикова, Аполлонский2 и т. д.),— что же они — сделали успех пьесе? Значит, прецедент не в пользу мнения Сумбатова.
Во-вторых, в главных ролях — Нины и Треплева — я всегда предпочту молодость и художественную неиспорченность актеров их опыту и выработанной рутине.
В-третьих, опытный актер в том смысле, как его понимают,— это непременно актер известного шаблона, хотя бы и яркого,— стало быть, ему труднее дать фигуру для публики новую, чем актеру, еще не искусившемуся театральной банальностью.
В-четвертых, Сумбатов, очевидно, режиссерство понимает только, как подсказывающего mise en scХne, тогда как мы входим в самую глубь тона каждого лица отдельно и — что еще важнее — всех вместе, общего настроения, что в ‘Чайке’ важнее всего.
Есть только одно лицо, требующее большой сценической опытности и выдержки,— это Дорн. Но поэтому-то я и поручаю эту роль такому удивительному технику-актеру, как сам Алексеев.
Наконец, мне говорят: ‘Нужны талантливые люди’. Это меня всегда смешит. Как будто я когда-нибудь говорил, что можно ставить спектакль с бездарностями. Говорить о том, что актер должен быть талантлив,— все равно, что пианист должен иметь руки. И для чего же я из 7 выпусков своих учеников выбрал только 8 человек (из 70), а Алексеев из 10-летнего существования своего Кружка только 6 человек3.
Ну, да на это смешно возражать.
В конце концов жду тебя, и всё… (как говорит Сорин).
Вот наше распределение ролей.
Аркадина — О. Л. Книппер (единственная моя ученица, окончившая с высшей наградой, с чем за все время существования училища кончила только Лешковская). Очень элегантная, талантливая и образованная барышня, лет, однако, 28.
Треплев — Мейерхольд (окончивший с высшей наградой. Таких за все это время было только двое. Другой — Москвин — играет у нас царя Федора).
Нина — Роксанова. Маленькая Дузе, как ее назвал Ив. Ив. Иванов. Окончила в прошлом году и сразу попала в Вильно к Незлобину и оттуда к Соловцову на 250 р. в месяц. Молодая, очень нервная актриса.
Дорн — Станиславский.
Сорин — Калужский — первый актер труппы Алексеева.
Шамраев — Вишневский — провинциальный актер, бросивший для нас ангажемент в Нижнем на первые роли и 500 р. жалованья. Он, кстати, был в твоей же гимназии.
Маша — пока слабо. Вероятно, заменю ее другою4.
Полина Андреевна — Раевская, недурно.
Тригорин — очень даровитый провинциальный актер5, которому я внушаю играть меня, только без моих бак.
До свиданья.
Жду весточки.
Mise en scХne первого акта очень смелая6. Мне важно знать твое мнение7.
Твой Вл. Немирович-Данченко.
От 3 до 4 я всегда в училище.
Ежегодник МХТ, с. 110—112 (с пропуском), Немирович-Данченко, с. 151—153.
1 К. С. Станиславский, уехав в имение брата Андреевку под Харьковом, писал режиссерский план ‘Чайки’. В первых числах сентября Немирович-Данченко получил от Станиславского мизансцену первых трех актов и писал ему 2 сентября: ‘Вы позволите мне кое-что не проводить на сцену? Многое бесподобно, до чего я не додумался бы. И смело, и интересно, и оживляет пьесу. Но кое-что, по-моему, должно резать общий тон и мешать тонкости настроения, которое и без того трудно поддержать… Не подумайте, однако, что я вообще против всего смелого и резкого в подобных местах. Я понимаю, что смена впечатлений только усилит эффект мистически-трагический. Я только боюсь некоторых подробностей. Ну, вот хотя бы ‘кваканье лягушек’ во время представления пьесы Треплева. Мне хочется, как раз наоборот, полной таинственной тишины. Удары колокола где-нибудь на погосте — другое дело. Иногда нельзя рассеивать внимание зрителя, отвлекать его бытовыми подробностями… Мне трудно было вообще переделать свой план, но я уже вник в Ваш и сживаюсь с ним’ (Немирович-Данченко, с. 145—146).
2 Исполнители ролей в ‘Чайке’ в Александрийском театре.
3 В состав труппы нового театра вошли бывшие ученики Немировича-Данченко по драматическим классам школы Московского филармонического общества — О. Л. Книппер, И. М. Москвин, В. Э. Мейерхольд, М. Л. Роксанова, М. Г. Савицкая, Е. М. Мунт, А. Л. Загаров, С. В. Халютина и члены возглавлявшегося Станиславским Общества искусства и литературы — М. П. Лилина (Алексеева), В. В. Лужский, А. Р. Артем, А. А. Санин (Шенберг), М. А. Самарова, Г. С. Бурджалов, М. Ф. Андреева (Желябужская).
4 Роль Маши репетировала Н. А. Левина (Гандурина), затем эта роль перешла к М. П. Лилиной, роль Дорна — к А. Л. Вишневскому, Шамраева — к А. Р. Артему.
5 Роль Тригорина репетировал А. И. Адашев (Платонов), В спектакле эту роль исполнял Станиславский.
6 Позднее Немирович-Данченко писал: ‘По мизансцене уже первый акт был смелым. По автору, прямо должна быть аллея, пересеченная эстрадой с занавесом: это — сцена, где будут играть пьесу Треплева. Когда занавес откроется, то вместо декорации будет видно озеро и луну. Конечно, во всяком театре для действующих лиц, которые будут смотреть эту пьесу, сделали бы, скамейку направо или налево боком, а у нас была длинная скамейка вдоль самой рампы… Вот на этой длинной скамейке, спиной к публике, и размещались действующие лица… Декоративная часть наполняла сцену живым настроением летнего вечера’ (Из прошлого, с. 192).
7 Впервые Чехов побывал на репетициях ‘Чайки’ в МХТ 9 и 11 сентября 1898 г. (в помещении Охотничьего клуба на Воздвиженке). Немирович-Данченко сообщал Станиславскому 12 сентября: ‘Ваша mise en scХne вышла восхитительной. Чехов от нее в восторге. Отменили мы только две-три мелочи, касающиеся интерпретации Треплева. И то не я, а Чехов’ (Немирович-Данченко, с. 154).

ЧЕХОВ — В Л. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

21 октября 1898 г. Ялта

21 окт.

Милый Владимир Иванович, я в Ялте и пробуду здесь еще долго. Деревья и трава зеленеют по-летнему, тепло, ясно, тихо, сухо и сегодня, например, не тепло, а прямо-таки жарко. Это мне очень нравится, и я, пожалуй, совсем поселюсь в Ялте.
Твоя телеграмма1 глубоко тронула меня. Большое спасибо и тебе, и Константину Сергеевичу, и артистам, которые вспомнили. Вообще, пожалуйста, не забывай и пиши мне хотя изредка. Ты теперь очень занятой человек, директор, но все же пиши иногда праздному человеку. Пиши, как и что, как на артистов подействовал успех первых представлений, как ‘Чайка’, какие перемены в распределении ролей и проч., и проч. Судя по газетам, начало было блестящее — и я очень, очень рад, так рад, что ты и представить себе не можешь. Этот Ваш успех еще раз лишнее доказательство, что и публике, и актерам нужен интеллигентный театр. Но отчего не пишут об Ирине — Книппер? Разве вышла какая-нибудь заминка? Федор у вас мне не нравился, но Ирина казалась необыкновенной, теперь же о Федоре говорят больше, чем об Ирине.
Здесь уже вовлекают меня в общественную жизнь. Назначили в женскую гимназию членом попечительного совета. И я теперь с важностью хожу по лестницам гимназии, и гимназистки в белых пелеринках делают мне реверанс. Что касается имения, о котором говорил Синани2, то оно очень хорошо, поэтично, уютно, но дико, это не Крым, а Сирия. Стоит только 2 тыс., но я не покупаю, ибо и 2 тыс. у меня нет. Если продам Мелихово, то куплю.
Жду ‘Антигону’3. Жду, ибо ты обещал прислать. Нужна очень.
Жду сестру, которая, как телеграфировала, едет ко мне в Ялту. Будем вместе решать, как теперь быть. После смерти отца мать едва ли теперь захочет одна жить в деревне. Надо придумывать что-нибудь новое.
Поклон и привет Екатерине Николаевне, Роксановой, Книппер, Вишневскому — нижайший поклон. Вспоминаю о них с большим удовольствием. Будь здоров и благополучен. Пиши, пожалуйста. Крепко жму руку.

Твой А. Чехов.

Ялта.
Поклон Сумбатову.
‘Новый журнал для всех’, 1908, No 1, ноябрь, стлб. 67 (частично), Письма, т. 5, с. 239—241, Акад., т. 7, с. 302—303.
1 Телеграмма от 19 октября 1898 г. в связи со смертью П. В. Чехова, последовавшей 12 октября: ‘Труппа артистов и Константин Сергеевич поручили мне выразить наше глубокое сочувствие в постигшем тебя горе’ (Акад., т. 7, с. 642).
2 26 сентября Чехов ездил с И. А. Синани смотреть продававшееся в Кучукое имение, Чехов купил это имение в декабре 1898 г.
3 Чехов просил прислать ему текст ‘Антигоны’ Софокла, очевидно, для любительского спектакля в Ялтинской женской гимназии.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

18 декабря 1898 г. Москва
Только что сыграли ‘Чайку’1, успех колоссальный. С первого акта пьеса так захватила, что потом следовал ряд триумфов. Вызовы бесконечные. Мое заявление после третьего акта, что автора в театре нет, публика потребовала послать тебе от нее телеграмму. Мы сумасшедшие от счастья. Все тебя крепко целуем, напишу подробно.

Немирович-Данченко, Алексеев, Мейерхольд, Вишневский, Калужский, Артем, Тихомиров, Фессинг, Книппер, Роксанова, Алексеева, Раевская, Николаева2 и Екатерина Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 113 (с пропуском), Немирович-Данченко, с. 160.
1 Телеграмма подана в 0 ч. 50 мин. 18 декабря 1898 г.
2 И. А. Тихомиров исполнял в ‘Чайке’ роль Медведенко, А. Л. Фессинг (Загаров) — повара, М. П. Николаева — горничной.

ЧЕХОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

18 декабря 1898 г. Ялта
Передайте всем: бесконечно и всей душой благодарен. Сижу в Ялте, как Дрейфус на острове Диавола1. Тоскую, что не с вами. Ваша телеграмма сделала меня здоровым и счастливым.

Чехов.

Газета ‘Новости дня’, 1898, No 5590, 20 декабря, Акад., т. 7. С. 370.
1 А. Дрейфус был приговорен к пожизненной ссылке на Чертов остров у берегов Французской Гвианы.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

18—21 декабря 1898 г. Москва

Дорогой Антон Павлович!

Из моих телеграмм1 ты уже знаешь о внешнем успехе ‘Чайки’. Чтобы нарисовать тебе картину первого представления, скажу, что после 3-го акта у нас за кулисами царило какое-то пьяное настроение. Кто-то удачно сказал, что было точно в светло-христово воскресенье. Все целовались, кидались друг другу на шею, все были охвачены настроением величайшего торжества правды и честного труда. Ты собери только все поводы к такой радости: артисты влюблены в пьесу, с каждой репетицией открывали в ней все новые и новые художественные перлы. Вместе с тем трепетали за то, что публика слишком мало литературна, мало развита, испорчена дешевыми сценическими эффектами, не подготовлена к высшей художественной простоте, чтоб оценить красоты ‘Чайки’. Мы положили на пьесу всю душу и все наши расчеты доставили на карту. Мы, режиссеры, т. е. я и Алексеев, напрягли все наши силы и способности, чтобы дивные настроения пьесы были удачно интерсценированы. Сделали 3 генеральные репетиции, заглядывали в каждый уголок сцены, проверяли каждую электрическую лампочку. Я жил две недели в театре, в декорационной, в бутафорской, ездил по антикварным магазинам, отыскивал вещи, которые давали бы колористические пятна. Да что об этом говорить! Надо знать театр, в котором нет ни одного гвоздя…
На первое представление я, как в суде присяжных, делал ‘отвод’, старался, чтоб публика состояла из лиц, умеющих оценить красоту правды на сцене. Но я, верный себе, не ударил пальца о палец, чтоб подготовить дутый успех.
С первой генеральной репетиции в труппе было то настроение, которое обещает успех. И, однако, мои мечты никогда не шли так далеко. Я ждал, что в лучшем случае это будет успех серьезного внимания. И вдруг… не могу тебе передать всей суммы впечатлений… Ни одно слово, ни один звук не пропал. До публики дошло не только общее настроение, не только фабула, которую в этой пьесе так трудно было отметить красной чертой, но каждая мысль, все то, что составляет тебя и как художника и как мыслителя, все, все, ну, словом, каждое психологическое движение — все доходило и захватывало, И все мои страхи того, что пьесу поймут немногие, исчезли. Едва ли был десяток лиц, которые бы чего-нибудь не поняли. Затем, я думал, что внешний успех выразится лишь в нескольких дружных вызовах после 3-го действия. А случилось так. После первого же акта всей залой артистов вызывали 5 раз (мы не быстро даем занавес на вызовы), зала была охвачена и возбуждена. А после 3-го ни один зритель не вышел из залы, все стояли, и вызовы обратились в шумную, бесконечную овацию. На вызовы автора я заявил, что тебя в театре нет. Раздались голоса: ‘Послать телеграмму’.
Вот до чего я занят. Начал это письмо в пятницу утром и до понедельника не мог урвать для него часа! А ты говоришь: ‘приезжай в Ялту’. 23-го я на 4 дня удеру к Черниговской2, только чтобы выспаться!
Итак, продолжаю. Я переспросил публику: ‘Разрешите послать телеграмму?’ На это раздались шумные аплодисменты и ‘да, да’.
После 4-го акта овации возобновились.
Все газеты ты, вероятно, нашел. Пока лучшая рецензия в ‘Moskauer Deutsche Zeitung’, которую я тебе вышлю, и сегодня неглупая статья в ‘Курьере’ — ‘Дневник нервного человека’.
‘Русские ведомости’, конечно, заерундили. Бедный Игнатов, он всегда теряется, раз пьеса чуть-чуть выше шаблона3.
Играли мы… в таком порядке: Книппер — удивительная, идеальная Аркадина. До того сжилась с ролью, что от нее не оторвешь ни ее актерской элегантности, прекрасных туалетов обворожительной пошлячки, скупости, ревности и т. д. Обе сцены 3-го действия с Треплевым и Тригориным — в особенности первая — имели наибольший успех в пьесе, а заканчивались необыкновенно поставленной сценой отъезда (без лишних людей)4. За Книппер следует Алексеева5 — Маша. Чудесный образ! И характерный, и необыкновенно трогательный. Они имели огромный успех. Потом Калужский — Сорин. Играл, как очень крупный артист. Дальше — Мейерхольд. Был мягок, трогателен и несомненный дегенерат. Затем Алексеев. Схватил удачно мягкий, безвольный тон. Отлично, чудесно говорил монологи 2-го действия. В третьем был слащав. Слабее всех была Роксанова, которую сбил с толку Алексеев, заставив играть какую-то дурочку. Я рассердился на нее и потребовал возвращения к первому, лирическому тону. Она и запуталась. Вишневский еще не совсем сжился с мягким, умным, наблюдательным и все пережившим Дорном, но был очень удачно гримирован (вроде Алексея Толстого) и превосходно кончил пьесу. Остальные поддерживали стройный ансамбль.
Общий тон покойный и чрезвычайно литературный.
Слушалась пьеса поразительно, как еще ни одна никогда не слушалась.
Шум по Москве огромный. В Малом театре нас готовы разорвать на куски.
Но вот несчастье. На другой день должно было состояться 2-е представление. Книппер заболела. Отменили и 3-е, которое должно было быть вчера, в воскресенье. На пьесе это не отразится, но денег мы потеряли много.
Поставлена пьеса — ты бы ахнул от 1-го и, по-моему,— особенно от 4-го действия.
Рассказать трудно, надо видеть.
Я счастлив бесконечно.
Обнимаю тебя.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Даешь ‘Дядю Ваню’?6
Ежегодник МХТ, с. 114—115 (с пропуском), Немирович-Данченко, с. 160—163.
1 После первой телеграммы Немирович-Данченко послал 18 декабря еще одну, с сообщением о восторженных отзывах газет о спектакле ‘Чайка’ (‘…успех ‘Чайки’ превосходит успех ‘Федора’. Я счастлив, как никогда не был при постановке собственных пьес’ — Немирович-Данченко, с. 160).
2 В гостиницу при монастыре близ Троице-Сергиевой лавры,
3 О рецензиях на постановку ‘Чайки’ в МХТ см.: Акад., Соч., т. 13, с. 380—383.
4 В сцену отъезда Аркадиной К. С. Станиславский первоначально намечал ввести толпу прислуги, женщину с плачущим ребенком, давку в дверях и т. д. Чехов на репетиции возражал против такого решения.
5 М. П. Лилина.
6 Чехов ответил 8 февраля 1899 г.: ‘Я не пишу ничего о ‘Дяде Ване’, потому что не знаю, что написать. Я словесно обещал его Малому театру, и теперь мне немножко неловко. Похоже, будто я обегаю Малый театр… Ты не обижайся: о ‘Дяде Ване’ был разговор с малотеатровцами уже давно…’ После успеха ‘Чайки’ два московских театра, Малый и Художественный, претендовали на постановку ‘Дяди Вани’. 20 февраля 1899 г., в ответ на просьбу режиссера Малого театра А. М. Кондратьева, Чехов передал пьесу в его распоряжение. ‘А для Немировича, если обидится, я напишу другую пьесу, уж так и быть’,— писал накануне Чехов сестре. 1 марта 1899 г. артисты Малого театра читали пьесу ‘Дядя Ваня’, и, как записывал в своем дневнике управляющий московской конторой императорских театров В. А. Теляковский, ‘пьеса всем понравилась и решено… внести в репертуар будущего сезона’ (ЛН, с. 512). При обсуждении пьесы в Театрально-литературном комитете 8 апреля 1899 г. (в заседании участвовали профессора Н. И. Стороженко, А. Н. Веселовский и критик И. И. Иванов) она была ‘забракована’ для представления на казенной сцене (В. А. Теляковский. Воспоминания. М.—Л., 1965, с. 96). После этого Чехов передал свою пьесу в Художественный театр.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

27 октября 1899 г. Москва
Ну вот, милый наш Антон Павлович, ‘Дядю Ваню’ и сыграли1. Из рецензий ты будешь видеть, вероятно, что некоторые грехи пьесы не удалось скрыть. Но ведь без грехов нет ни одной пьесы в репертуаре всего мира. Однако это чувствовалось в зале. Грехи заключаются: 1) в некоторой сценической тягучести 2 1/2 актов, несмотря на то, что из 50 пауз, которые ты видел2, мы убрали 40. Постепенно, из репетиции в репетицию, убирали, 2) в неясности психологии самого Ивана Петровича и особенно — в ‘некрепкой’ мотивировке его отношения к профессору.
То и другое зала чувствовала, и это вносило известную долю охлаждения. (Я стараюсь выражаться очень точно.) И вызовы, несмотря на их многочисленность, были не взрывами восторга, а просто хорошими вызовами. Только четвертое действие сильно и безусловно захватило всю залу, так что по окончании пьесы были и взрывы, и настоящая овация. И публика на 4/5 не расходилась в течение 15 минут вызовов.
Очень забирала публику простота сцен (на афише я оставил ‘сцены из деревенской жизни’), красивая и мягкая инсценировка пьесы, чудесный — по простоте и поэзии — язык и т. д.
Для меня, старой театральной крысы, несомненно, что пьеса твоя — большое явление в нашей театральной жизни и что нам она даст много превосходных сборов, но мы взвинтились в наших ожиданиях фурора и в наших требованиях к самим себе до неосуществимости, и эта неосуществимость портит нам настроение.
И в исполнении в первом представлении были досадные недочеты.
Было так. Первым номером, на голову дальше всех, пришел Алексеев, превосходно играющий Астрова (в этом — моя гордость, так как он проходил роль со мной буквально как ученик школы). С ним рядом шла Алексеева, имевшая громадный успех. Но на генеральных она была еще выше, так как здесь несколько раз впала в свой обычный недостаток — тихо говорит. Тем не менее в ней Москва увидела замечательную лирическую ingnue, не имеющую себе равных ни на какой сцене (разве кроме Комиссаржевской). И что хорошо: при лиризме она дает и характерность. Наибольшую досаду возбуждала в нас Книппер. На генеральной она произвела фурор, ее называли обворожительной, очаровательной и пр. Тут разволновалась и всю роль от начала и до конца переиграла. Вышло много поз, подчеркиваний и читки. Конечно, она со 2-го или 3-го представления пойдет отлично, но обидно, что в первое она не имела никакого успеха.
Калужский возбудил споры и у многих негодование, но это ты как автор и я как твой истолкователь принимаем смело на свою грудь. Поклонники Серебряковых разозлились, что профессор выводится в таком виде. Впрочем, кое-какие красочки следует посбавить у Калужского. Но чуть-чуть, немного.
Вишневского будут бранить. Нет образа. Есть нервы, темперамент, но образа нет.
Артем, Самарова, Раевская помогали успеху3.
Подводя итоги спектаклю по сравнению его с репетициями, я нахожу 5—6 мелочей, совершенных мелочей, которые засоряли спектакль. Но насколько это именно мелочи, можешь судить по тому, что одни из них уйдут сами собой, даже без замечаний с моей стороны. А другие — с одного слова.
К сожалению, должен признать, что большинство этих соринок принадлежат не актерам, а Алексееву как режиссеру. Я все сделал, чтобы вымести из этой пьесы его любовь к подчеркиваниям, крикливости, внешним эффектам. Но кое-что осталось. Это досадно. Однако со 2-го представления уйдет и это. Пьеса надолго, и, значит, страшного в этом ничего нет. Только досадно.
Первое действие прошло хорошо и было принято с вызовами 4 раза, хотя и без захвата. После 2-го, конец которого засорен пением Елены, против которого Ольга Леонардовна упиралась все 20 репетиций, вызовов было, должно быть, 5—6. После 3-го — 11. Впечатление сильное, но и здесь в конце соринка — истерические вопли Елены, против которых Ольга Леонардовна тоже упиралась4. Другая соринка — выстрел за сценой, а не на сцене (второй выстрел). Третье (это уж не соринка) — Вишневскому не удалось повести на тех нотах, которые ему удавались на последних репетициях, а перешел на крик. И все-таки, повторяю, одиннадцать вызовов.
Четвертый же акт великолепно прошел, без сучка и задоринки, и вызвал овацию.
Для меня постановка ‘Дяди Вани’ имеет громаднейшее значение, касающееся существования всего театра. С этим у меня связаны важнейшие вопросы художественного и декорационно-бутафорского и административного характера. Поэтому я смотрел спектакль даже не как режиссер, а как основатель театра, озабоченный его будущим. И так как в результате передо мной открывается много-много еще забот, то я чувствую себя не на высоте блаженства, что, вероятно, отразилось на моей к тебе телеграмме5.
Буду еще писать6.
Обнимаю тебя крепко,

Вл. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 122—123 (с пропуском): Немирович-Данченко, с. 201—204.
1 Первый спектакль ‘Дяди Вани’ в Художественном театре прошел 26 октября 1899 г.
2 24 мая 1899 г. Чехов присутствовал в Москве на репетициях ‘Дяди Вани’ в Художественном театре.
3 О. Л. Книппер исполняла роль Елены Андреевны, А. Л. Вишневский — Войницкого, А. Р. Артем — Телегина, М. А. Самарова — Марины, Е. М. Раевская — Войницкой.
4 Эти моменты в исполнении роли Елены в дальнейшем были в спектакле сняты.
5 В телеграмме, посланной Немировичем-Данченко и артистами Художественного театра после первого представления ‘Дяди Вани’, говорилось: ‘Вызовов очень много после первого действия, потом все сильнее, по окончании без конца…’ (Летопись, с. 588),
6 30 октября Немирович-Данченко телеграфировал Чехову: ‘Второе представление театр битком набит. Пьеса слушается и понимается изумительно. Играют теперь великолепно. Прием — лучшего не надо желать. Сегодня я совершенно удовлетворен. Пишу. На будущей неделе ставлю пьесу 4 раза’ (Немирович-Данченко, с. 204).

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

19 ноября 1899 г. Москва

19 ноября 99 г.

Милый Антон Павлович!

И удивляет меня то, что ты мне совсем не пишешь, и, признаюсь,— немножко обижает. Правда, ты, может быть, ждал от меня еще письма, кроме посланного после первого представления и двух телеграмм. Но я знал, что тебе пишут со всех концов и помногу. Нового бы ничего не сказал. Тем более что писала тебе Марья Павловна1.
‘Дядя Ваня’ продолжает идти по 2 раза в неделю со сборами полными или почти полными, т. е. 900 рублей. Один только сбор был 800 с чем-то.
Как-никак это наиболее интересная вещь сезона. Пройдет она у нас в сезоне, думаю, до 25 раз, и, конечно, будет идти несколько лет2. ‘Чайку’ ставлю раз в две недели. Обе идут необыкновенно стройно и в стиле. В смысле внешнего успеха, т. е. аплодисментов… я, правда, не особенно слежу за этим — у меня вырабатывается удивительное равнодушие к ним… Но, говорят, бывают спектакли очень шумного приема, а какой-то один спектакль вырвался даже сенсационный в этом смысле.
Теперь мы заняты ‘Одинокими’3. Трудно очень. Трудно потому, что я холоден к мелким фокусам внешнего колорита, намеченным Алексеевым, и потому, что мне хочется дождаться нескольких особенных тонов и звуков в Мейерхольде4, всегда склонном к рутинке, и потому, что именно участвующие в ‘Одиноких’ много играют и устают, и, наконец, потому, что мне не по душе mise en scХne.
Из 5 актов мы прошли три, да и то только второй я уже чувствую вполне.
Я не знаю, так ли это, или мне кажется так, потому что я сам писал пьесы, но для меня ставить пьесу все равно что писать ее.
Когда я пишу, я испытываю такие фазы: сначала загораюсь общим замыслом, отдельными фигурами, еще мне самому не вполне ясными, отдельными, рисующимися в моей фантазии сценами. Потом, когда беру перо и бумагу, начинаю скучать, именно скучать. Хочется, чтоб все сразу вылилось само собой, а между тем надо планировать, добиваться ясности и силы выражения, рассчитывать вперед и т. д. Наступает длинная, томительная работа, как будто даже и ничего не имеющая общего с художественностью, точно совсем ремесленная. На этом пути редко-редко вспыхивает творческая энергия, цепляешься за ту или другую жизненную подробность и волнуешься. И вот, когда уже вчерне вся пьеса готова, когда ясны и последовательность развития психологии, и внешние контуры, и тон каждого лица,— тогда только наступает последний, самый интересный, период. Тут уже в этот мирок пьесы втянут, тут становится ясно, что лишнее, чего не хватает, что требует большей яркости и т. д.
Все то же с постановкой, точка в точку.
И вот в ‘Одиноких’ мы до сих пор не добрались до третьего периода.
А между тем репертуар держится на двух пьесах — ‘Грозном’ и ‘Ване’, ‘Эдда Габлер’5, возобновленная, ничего не дала, и надо торопиться. В то же время большая часть труппы гуляет и тоскует без дела, и пьеса Гославского6 ждет моей корректуры, без которой ее нельзя ставить. И надо думать о будущем, о другом театре7. И надо следить за течением, буднями театра. И пр., и пр.
Иногда находит апатия, думаешь: ‘За каким чертом я пошел на эту галеру?’ Хочется вдруг бросить все, уехать… хоть в Крым. Тянет писать, а не возиться со всякими мелочами театральной жизни. Тогда начинаешь придираться к Алексееву, ловить все несходства наших вкусов и приемов…
И устаешь одновременно от всего.
Что ты делаешь?
Говорят, ты пишешь пьесу… для Малого театра. Не верю, что для Малого театра. Мы пока стоим на трех китах: Толстой8, Чехов и Гауптман. Отними одного, и нам будет тяжко.
Воображаю, как тебе иногда тоскливо в Ялте, и всем сердцем болею за тебя.
Пиши же. Крепко обнимаю тебя.

Вл. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 123—125 (с пропуском), Немирович-Данченко, с. 204—206.
1 М. П. Чехова восторженно отзывалась о спектакле в письмах к брату 31 октября и 12 ноября 1899 г. (Письма М. Чеховой, с. 134).
2 Спектакль ‘Дядя Ваня’ в постановке Станиславского и Немировича-Данченко оставался в репертуаре МХТ около 40 лет, прошел 316 раз.
3 Пьеса Г. Гауптмана, премьера которой в Художественном театре состоялась 16 декабря 1899 г.
4 В. Э. Мейерхольд исполнял роль Иоганна Фокерата.
8 ‘Грозный’ — трагедия А. К. Толстого ‘Смерть Иоанна Грозного’ (поставлена 29 сентября 1899 г.), ‘Эдда Габлер’ — драма Г. Ибсена (поставлена 19 февраля 1899 г.).
6 ‘Свободный художник’. В Художественном театре пьеса Гославского поставлена не была.
7 То есть о новом здании для Художественного театра.
8 А. К. Толстой, автор шедших в Художественном театре пьес ‘Царь Федор Иоаннович’ и ‘Смерть Иоанна Грозного’.

ЧЕХОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

24 ноября 1899 г. Ялта

24 ноябрь.

Милый Владимир Иванович, пожалуйста, не обижайся на меня за молчание. В переписке у меня вообще застой. Это оттого, что я пишу свою беллетристику1 — во-первых, во-вторых, читаю корректуру Марксу, в-третьих, возня большая с приезжими больными, которые почему-то обращаются ко мне. А корректура для Маркса — это каторга, я едва кончил второй том, и если бы знал раньше, что это так нелегко, то взял бы с Маркса не 75, а 175 тысяч. Приезжие больные, в большинстве бедняки, обращаются ко мне с просьбой устроить их, и приходится много говорить и переписываться2.
Конечно, я здесь скучаю отчаянно. Днем работаю, а к вечеру начинаю вопрошать себя, что делать, куда идти,— и в то время, как у вас в театре идет второе действие, я уже лежу в постели. Встаю, когда еще темно, можешь ты себе представить, темно, ветер ревет, дождь стучит.
Ты ошибаешься, полагая, что мне ‘пишут со всех концов’. Мои друзья и знакомые совсем не пишут мне. За все это время я получил только два письма от Вишневского3, и одно из них не в счет, так как Александр Леонидович критикует в нем рецензентов, которых я не читал. Получил письмо и от Гославского4, но и это письмо тоже не в счет, потому что оно деловое, деловое в том смысле, что никак не придумаешь, что на него ответить.
Пьесы я не пишу. У меня есть сюжет ‘Три сестры’5, но прежде чем не кончу тех повестей, которые давно уже у меня на совести, за пьесу не засяду. Будущий сезон пройдет без моей пьесы — это уже решено.
Моя ялтинская дача6 вышла очень удобной. Уютно, тепло и вид хороший. Сад будет необыкновенный. Сажаю я сам, собственноручно. Одних роз посадил сто — и все самые благородные, самые культурные сорта. 50 пирамидальных акаций, много камелий, лилий, тубероз и проч., и проч.
В твоем письме звучит какая-то едва слышная дребезжащая нотка, как в старом колоколе,— это там, где ты пишешь о театре, о том, как тебя утомили мелочи театральной жизни. Ой, не утомляйся, не охладевай! Художественный театр — это лучшие страницы той книги, какая будет когда-либо написана о современном русском театре. Этот театр — твоя гордость, и это единственный театр, который я люблю, хотя ни разу еще в нем не был. Если бы я жил в Москве, то постарался бы войти к вам в администрацию, хотя бы в качестве сторожа, чтобы помочь хоть немножко и, если можно, помешать тебе охладеть к сему милому учреждению.
Идет проливной дождь, темно в комнате. Будь здоров, весел, счастлив.
Крепко жму руку. Поклонись Екатерине Николаевне и всем в театре, а ниже всех — Ольге Леонардовне.

Твой А. Чехов.

‘Новый журнал для всех’, 1908, No 1, ноябрь, стлб. 62, 69, 70 (частично), Письма, т. 5, с. 454—456, Акад., т. 8, с. 308—309.
1 В это время Чехов писал повесть ‘В овраге’, был задуман рассказ ‘Архиерей’.
2 В середине ноября Чехов написал воззвание о сборе средств на постройку санатория для приезжающих туберкулезных больных. Ялтинский журналист А. Я. Бесчинский вспоминал: ‘Мы избрали А. П. уполномоченным по собиранию средств, отпечатав ли воззвание за его подписью, которое он четыре раза переделывал в наборе, и он взялся рассылать его самолично. Я стал ежедневно посылать А. П. вчерашние вороха газет, получаемых в редакции, он рылся в них, выискивал подходящие имена и адреса и рассылал ежедневно по нескольку десятков воззваний. Эта рассылка продолжалась года два, и таким путем А. П. Чехов привлек в кассу попечительства мелкими пожертвованиями тысяч десять’ (‘Приазовская речь’, 1910, No 45, 20 января). В результата хлопот Чехова в 1900 г. в Ялте был создан первый пансионат для туберкулезных больных — ‘Яузлар’.
3 Вишневский писал Чехову 3 и 30 октября 1899 г.
4 Е. П. Гославский в письме от 18 ноября просил у Чехова рекомендаций в журнальные редакции.
5 Это первое упоминание о замысле ‘Трех сестер’. К работе над пьесой Чехов приступил летом 1900 г.
6 В октябре 1898 г. Чехов купил участок земли в Аутке, в 20 минутах ходьбы от Ялты, и с ноября там по проекту архитектора Л. Н. Шаповалова строилась дача — ныне Дом-музей А. П. Чехова.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

28 ноября 1899 г. Москва

Воскресенье. Утро.

Сейчас получил твое письмо, милый Антон Павлович. В нем три места, волнующие меня. Первое — что тебе вовсе не пишут со всех концов. И, значит, ты имеешь о своей пьесе несколько рецензий, письма Марии Павловны, возражения на не читанные тобою рецензии со стороны Вишневского, мое короткое письмо и, кажется, длинное письмо Ольги Леонардовны1, вероятно, мало объективное. Я думал иначе. Во всяком случае, мне кажется, самое ценное — письма Марии Павловны2.
Не знаю, какие рецензии ты читал. Читал ли в ‘Театре и искусстве’? Хорошая статья Эфроса. Читал ли фельетон Игнатова в ‘Русских ведомостях’: ‘Семья Обломовых’, к которой он причисляет Войницкого, Астрова и Тригорина. Эту параллель с Обломовым уже проводил весною Шенберг (Санин). Я же как-то не чувствую ее. Она мне кажется однобокою. Читал ли фельетон Флерова в ‘Московских ведомостях’, старательный и вдумчивый, не без умных мыслей, но без блесток критической проникновенности? И, наконец, фельетон Рокшанина в ‘Новостях’? Это, кажется, все, что было заметного, если не считать недурной рецензии Фейгина — в ‘Курьере’ и ‘Русской мысли’ — недурной, но односторонней3.
Любопытно по невероятному упрямству отношение к ‘Дяде Ване’ профессоров московского отделения Театрально-литературного комитета. Стороженко писал мне в приписке к одному деловому письмецу: ‘Говорят, у вас ‘Дядя Ваня’ имеет большой успех. Если это правда, то вы сделали чудо’. Но так как чудесам профессора не верят, то они говорили в одном кружке так: ‘Если ‘Дядя Ваня’ имеет успех, то это жульнический театр’.
Никак не могу уловить смысла этого эпитета. Вероятно, у Стороженко предположение, что публика наша проводится сначала в какие-то кулуары, где ее отпаивают гашишем и одуряют морфием.
Ив. Иванов, относившийся к нашему театру с особенной экспансивностью и заявивший Кугелю на его просьбу писать в ‘Театр и искусство’, что писать стоит только о нашем театре, вдруг запел о яркости и красоте действительности, о сильных и героических жизненных образах и бессилии того художественного творчества, которое считает действительность серою и тоскливою. Он еще не называет тебя и твои пьесы, но чувствуется, что упрямое отношение к ‘Дяде Ване’ диктует ему даже новое миросозерцание. Вот человек, который может мыслить совершенно неожиданными настроениями, зависящими от страстности данной минуты. Наконец, Веселовский… Веселовская перевела хорошую пьесу с английского. Предлагала ее Малому театру, там ее продержали больше года и вернули. Она отдала мне. Я собирался ставить, но встретились непреодолимые трудности, и я отказался. Тогда она написала мне, после 10-летнего знакомства, ‘Милостивый государь’ и ‘поведение непростительное’. И нет сомнения, что мое поведение с драмой Пинеро ‘Миссис Эббсмит’ непростительно только потому, что ‘Дядя Ваня’ имеет большой успех.
Я уже, кажется, писал тебе, что когда Серебряков говорит в последнем акте: ‘Надо, господа, дело делать’, зала заметно ухмыляется, что служит к чести нашей залы. Этого тебе Серебряковы никогда не простят. И счастье, что ты, как истинный поэт, свободен и творишь без страха провиниться перед дутыми популярностями… Счастье твое еще в том, что ты не вращаешься постоянно среди всяких ‘представителей’, способных, конечно, задушить всякое свободное проявление благородной мысли.
В предпоследний раз (10-й), в среду, в театре (переполненном) были великий князь с великой княгиней и Победоносцев. Вчера я с Алексеевым ездили к великому князю благодарить за посещение. Они говорят, что в течение двух дней, за обедом, ужином, чаем, у них во дворце только и говорили что о ‘Дяде Ване’, что эта странная для них действительность произвела на них такое впечатление, что они ни о чем больше не могли думать. Один из адъютантов говорил мне: ‘Что это за пьеса ‘Дядя Ваня’? Великий князь и великая княгиня ни о чем другом не говорят’.
Итак, ‘жульнический’ театр (черт знает, как глупо) всколыхнул даже таких господ, которые и сверчка-то отродясь живого не слыхали.
А Победоносцев говорил (по словам великого князя), что он уже много лет не бывал в драматическом театре и ехал неохотно, но тут до того был охвачен и подавлен, что ставит вопрос: что оставляют актеры для семьи, если они так отдают себя сцене?!
Всякий делает свои выводы…
А ведь мы ничего необычайного не делали. Только старались приблизиться к творчеству писателя, которого играли.
И вот почему меня очень взволновала твоя фраза, что будущий сезон пройдет без твоей пьесы.
Это, Антон Павлович, невозможно!! — Я тебе говорю — театр без одного из китов закачается. Ты должен написать, должен, должен!!
Если гонорар не удовлетворяет тебя (извини, пожалуйста, что резко перевожу на это), мы его увеличим.
Явилась мысль (конечно, Вишневскому) ехать на великий пост в Петербург, показать Петербургу ‘Чайку’, ‘Дядю Ваню’, ‘Одиноких’ (если им судьба пошлет успеха), ‘Гешнеля’, ’12-ю ночь’, может быть, ‘Эдду Габлер’. Тогда в ‘Чайке’ Нину отдам Желябужской, а Алексеева еще немного переделаю. Хотим взять Александрийский театр. Начинаем ковать. Немножко, чуть-чуть боюсь Суворина. Потерпит ли он такого конкурента? Хотя его репертуара мы трогать не будем. А может быть, сойдемся с ним — т. е. играть в его театре. Для этого, как сдам ‘Одиноких’, поеду сам в Петербург.
Ты очень мило и умно подбодряешь меня, чутко услыхав дребезжащую нотку в моем письме.
Сказать, что я охладеваю к театру, не могу. Но утомление вызывает во мне часто некоторую апатичность. Это правда. Ведь мы только 1/4 дороги сделали! Впереди еще 3/4. Мы только-только начали. Нужно еще (ты только вникни): 1) театр, здание и все приспособления, 2) несколько артистов, не вовсе заеденных шаблоном, интеллигентных и талантливых, 3) беспредельный репертуар — под силу нам и ценный.
Когда еще я смогу сказать feci, quod potui {я сделал все, что мог (лат.).}4,— потому что мне все будет казаться, что мы ‘можем’ еще и еще!
А между тем я часто быстро дряхлею, плохо сплю, и нервы мои не довольствуются тихим, покойным, чисто физическим отдыхом, а взывают к вредной, острой перемене ощущений — к той перемене ощущений, тем волнениям, которые встречаются только в театральной атмосфере. Мне 40 лет, и я все чаще и чаще думаю о близости конца, и это меня волнует и торопит, торопит и работать и удовлетворять личный эгоизм.
Пишу бегло, но ты меня, вероятно, сразу поймешь.
Пока до свидания. Обнимаю тебя. Жена благодарит за память и крепко кланяется тебе.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 125—127, Немирович-Данченко, с. 206—210.
1 Письмо О. Л. Книппер от 27—28 октября 1899 г.
2 См. коммент. к письму Немировича-Данченко от 19 ноября 1899 г.
3 Перечислены статьи и рецензии: H. E. Эфрос (псевдоним Старик). Из Москвы (‘Театр и искусство’, 1899, No 44, от 31 октября), И. Н. Игнатов, Семья Обломовых. По поводу ‘Дяди Вани’ А. П. Чехова (‘Русские ведомости’, 1899, 28 октября и 24 ноября, No 298 и 325), С. Васильев (С. В. Флеров). Художественно-общедоступный театр. ‘Дядя Ваня’ (‘Московские ведомости’, 1899, 1 ноября, No 301), Н. Рок (H. О. Рокшанин). Из Москвы. Очерки и снимки (‘Новости и Биржевая газета’, 1899, 6 ноября, No 306), —ин (Я. А. Фейгин). ‘Дядя Ваня’. Сцены из деревенской жизни. Художественно-общедоступный театр (‘Курьер’, 1899, 27 и 29 октября, No 297 и 299), он же. Письма о современном искусстве (‘Русская мысль’, 1899, No 11).
4 Эти слова, которыми римские консулы заключали свою речь при передаче полномочий преемнику, Чехов сделает репликой Кулыгина в пьесе ‘Три сестры’.

ЧЕХОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

3 декабря 1899 г. Ялта

3 дек.

Милый Владимир Иванович, пришел ответ от Карпова. Он соглашается на то, чтобы отложить постановку ‘Дяди Вани’ до будущего года (или, вернее, сезона). Теперь вам остается действовать на ‘законном’ основании, как говорят хорошие адвокаты. Пьеса принадлежит вам, вы поедете с ней, и я сделаю вид, что я бессилен бороться с вами, так как уже отдал вам пьесу…1
Ты боишься Суворина? Я и он уже не переписываемся, и я не знаю, что там теперь делается. Но заранее и с громадною вероятностью можно сказать, что Художественный театр будет не ко двору. Петербургские литераторы и актеры очень ревнивы и завистливы, и притом легкомысленны. В сравнении с ними Ив. Ив. Иванов великодушнейший, справедливейший и мудрейший человек.
Я читал рецензию о ‘Дяде Ване’ только в ‘Курьере’ в ‘Новостях дня’. В ‘Русских ведомостях’ видел статью насчет ‘Обломова’, но не читал, мне противно это высасывание из пальца, пристегивание к ‘Обломову’, к ‘Отцам и детям’ и т. п. Пристегнуть всякую пьесу можно к чему угодно, и если бы Санин и Игнатов вместо Обломова взяли Ноздрева или короля Лира, то вышло бы одинаково глубоко и удобочитаемо. Подобных статей я не читаю, чтобы не засорять своего настроения2.
Ты хочешь, чтобы к будущему сезону пьеса была непременно. Но если не напишется? Я, конечно, попробую, но не ручаюсь и обещать ничего не буду. Впрочем, поговорим об этом после Пасхи, когда, если верить Вишневскому3 и газетам, ваш театр будет в Ялте. Тогда потолкуем.
Сегодня утром была совершенно летняя погода, а к вечеру опять стало скверно. Никогда в Ялте не было так гнусно, как теперь. Уж лучше бы я в Москве сидел.
Да, ты прав, для Петербурга необходимо еще хотя немножко переделать Алексеева—Тригорина. Вспрыснуть спермину, что ли. В Петербурге, где живет большинство наших беллетристов, Алексеев, играющий Тригорина безнадежным импотентом, вызовет общее недоумение. Воспоминание об игре Алексеева4 во мне до такой степени мрачно, что я никак не могу отделаться от него, никак не могу поверить, что Алексеев хорош в ‘Дяде Ване’, хотя все в один голос пишут, что он в самом деле хорош и даже очень.
Ты обещал прислать свою фотографию, я жду, жду… Мне нужна она в двух экземплярах: один для меня, другой для Таганрогской библиотеки, где я попечителем. Туда же нужна и фотография Сумбатова — скажи ему.
Пишу повесть для ‘Жизни’5. Пришлю тебе оттиск, так как ‘Жизни’, наверное, ты не читаешь.
Ну, будь здоров. Поклонись Екатерине Николаевне, Алексееву и всей труппе. Жму руку и обнимаю.

Твой А. Чехов.

Письма, т. 5, с. 462—464 (с пропусками), ПССП, т. XVIII, с. 275—277, Акад., т. 8, с. 318—320.
1 После получения телеграммы от Немировича-Данченко от 27 ноября 1899 г. (‘Ради бога задержи разрешение дяди Вани на Петербург думаем ехать туда великий пост сыграть 20 раз’) Чехов обратился к режиссеру Александрийского театра Е. П. Карпову с просьбой отложить постановку своей пьесы в этом театре. Карпов телеграфировал о своем согласии 2 декабря. Постановка ‘Дяди Вани’ в Александрийском театре не состоялась и в следующем сезоне.
2 См. коммент. к предыдущему письму.
3 A. Л. Вишневский писал об этом Чехову 10 ноября.
4 Чехов вспоминает спектакль ‘Чайки’, показанный специально для него в Москве 1 мая 1899 г.
5 ‘В овраге’.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

Февраль 1900 г. Москва

Милый Антон Павлович!

Вчера только заходил к Марье Павловне, пользуясь свободным полувечером, узнать о тебе.
1000 р. тебе переслано. Кроме того, ей выдано 400 р. с чем-то и по второй ассигновке еще около 250 р.1
В театре у нас по-прежнему много дела, по-прежнему же мало системы и стройности в работе. Сборы замечательные. С 26 декабря по сей день было только два неполных благодаря отмене ‘Одиноких’, а то сплошь полно. Но, увы, это всего 975 р. Досадно мало! И еще досаднее, что это заставляет часто ступать на путь компромиссов, в виде особых соглашений с Морозовым2, который настолько богат, что не удовольствуется одной причастностью к театру, а пожелает и ‘влиять’. Много дела с будущим театром:3 Петербург, весна, репетиции, перестройка, репертуар, труппа, наши (я, Алексеев, Морозов) взаимосоглашения. Подумать страшно, сколько дела. А я к тому же хочу написать для театра4. А тут еще школа5.
Очень думаем приехать в Ялту, сыграть нарочно для тебя. Вырабатывается такой план:
25 февраля — 15 марта — Петербург6.
18 марта — страстная неделя — репетиции в Москве.
С 3-го дня пасхи и весь апрель — то же.
Май: Харьков (4 спектакля), Севастополь (4 спектакля) и Ялта (5 спектаклей)7.
Июнь и июль — для большинства отдых, а для лучшего меньшинства отдых в Ялте, с условием ежедневных репетиций от 7 до 9 часов вечера.
Август — Москва, репетиции.
И т. д.
Наверное, тебе нравится такой план.
Репертуар намечается так: ‘Снегурочка’, ‘Посадник’, ‘Доктор Штокман’, твоя пьеса, моя, Гославского и еще одна? Много две?? Из старых останутся ‘Грозный’, ‘Федор’, обе твои пьесы, ‘Колокол’, ‘Одинокие’, ‘Сердце не камень’8.
Но вот я ничего не знаю о твоей новой пьесе, т. е. будет эта пьеса или нет. Должна быть. Непременно должна быть9. Конечно, чем раньше, тем лучше, но хоть к осени, хоть осенью!
А. И. Кузнецова10 — в Москве, в собственном доме.
На юбилее11 был. Боже, боже! Я состою при литературе 21 год (‘Русский курьер’, 1879)12, и 21 год я слышу одно и то же, одно и то же!! Ну, хоть бы что-нибудь, хоть бы по форме изменилось в этом обилии намеков на правительство и в словах о свободе. Точно шарманки, играющие из ‘Травиаты’.
Гольцева мне в последнее время как-то жалко. Сам не разберу, почему. И благодаря этому новому чувству к нему я стал нежнее. Вообще, скажу тебе на ушко, что чувство жалости к людям, которое меня сильно охватывало лет 8—10 назад, снова забирает меня. Одно время я было стал бодрее, как бы почувствовал больше железа в крови. А теперь это чувство переходит у меня как бы в философскую систему.
Ты, вероятно, уже знаешь, что на ‘Дяде Ване’ был Толстой. Он очень горячий твой поклонник — это ты знаешь. Очень метко рисует качества твоего таланта. Но пьес не понимает. Впрочем, может быть, не понимал, потому что я старался уяснить ему тот центр, которого он ищет и не видит. Говорит, что в ‘Дяде Ване’ есть блестящие места, но нет трагизма положения. А на мое замечание ответил: ‘Да помилуйте, гитара, сверчок — все это так хорошо, что зачем искать от этого чего-то другого?’13
Не следует говорить о таком великом человеке, как Толстой, что он болтает пустяки, но ведь это так.
Хорошо Толстому находить прекрасное в сверчке и гитаре, когда он имел в жизни все, что только может дать человеку природа: богатство, гений, светское общество, война, полдюжины детей, любовь человечества и пр. и пр.
И вообще Толстой показался мне чуть-чуть легкомысленным в своих кое-каких суждениях. Вот какую ересь произношу я!
Тем не менее я с величайшим наслаждением сидел с ним все антракты, При свидании расскажу подробнее,
Твой Вл. Немирович-Данченко.
Ежегодник МХТ, с. 128—129 (с пропуском), Немирович-Данченко, с. 210—212.
1 Речь идет об авторском гонораре Чехова.
2 О своем отношении к С. Т. Морозову Немирович-Данченко писал К. С. Станиславскому в феврале 1900 г.: ‘…начинал с Вами ваше дело не для того, чтобы потом пришел капиталист, который вздумает из меня сделать… как бы сказать? — секретаря, что ли?’ Станиславский, высоко ценя преданность Морозова Художественному театру, не соглашался с этой его оценкой: ‘Не сомневаюсь в том, что такого помощника и деятеля баловница судьба посылает раз в жизни… такого именно человека я жду с самого начала моей театральной деятельности (как ждал и Вас)’ (Немирович-Данченко, с. 520).
3 Имеется в виду новое здание МХТ в Газетном (Камергерском) переулке, ныне — проезд Художественного театра.
4 Для постановки в Художественном театре Немирович-Данченко в 1901 г. написал пьесу ‘В мечтах’.
5 Немирович-Данченко продолжал занятия в драматических классах школы Московского филармонического общества.
6 Первые гастроли МХТ в Петербурге состоялись в 1901 г.
7 Гастроли Художественного театра прошли только в Севастополе (4 спектакля) и в Ялте (8 спектаклей).
8 Из упомянутых пьес ‘Посадник’ А. К. Толстого и ‘Сердце не камень’ А. Н. Островского в МХТ поставлены не были. Премьера пьесы Г. Гауптмана ‘Потонувший колокол’ состоялась 19 октября 1898 г., пьесы Г. Ибсена ‘Доктор Штокман’ — 24 октября 1900 г.
9 Отвечая Немировичу-Данченко, Чехов писал 10 марта 1900 г.: ‘Пишу ли я новую пьесу? Она наклевывается, но писать не начал, не хочется, да и надо подождать, когда станет тепло’.
10 Неустановленное лицо.
11 20-летний юбилей журнала ‘Русская мысль’ отмечался 27 января 1900 г.
12 Немирович-Данченко дебютировал в печати статьями о театре осенью 1880 года. Первый его рассказ ‘Драма на почтовой станции’ был напечатан в газете ‘Русский курьер’ 18 и 19 июня 1881 г.
13 О посещении Л. Н. Толстым 24 января 1900 г. спектакля ‘Дядя Ваня’ в Художественном театре Чехову сообщал также А. А. Санин (сб. ‘Чехов и театр’. М., ‘Искусство’, 1961, с. 482—483).

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

22 января 1901 г. Москва

Милый Антон Павлович!

Теперь я наконец могу дать тебе отчет о ‘Сестрах’1. По приезде я сначала посмотрел, по два раза акт, посмотрел и расспросил у Константина Сергеевича, чего не понимал в его замысле. С тех пор я вошел в пьесу хозяином и все это время, каждый день, работаю. Конст. Серг. проработал над пьесой очень много, дал прекрасную, а местами чудесную mise en scХne, но к моему приезду уже устал и вполне доверился мне. Сначала пьеса казалась мне загроможденной и автором, и режиссером, загроможденной талантливо задуманными и талантливо выполняемыми, но пестрящими от излишества подробностями. Я понимал, что актеры еще не сжились с ними, и все-таки мне их казалось много. Я говорю о всевозможных переходах, звуках, восклицаниях, внешних эффектах и проч. и проч. Мне казалось почти невозможным привести в стройное, гармоническое целое все те клочья отдельных эпизодов, мыслей, настроений, характеристик и проявлений каждой личности без ущерба для сценичности пьесы или для ясности выражения каждой из мелочей. Но мало-помалу, после исключения весьма немногих деталей, общее целое начало выясняться, и стало ясно, к чему и где надо стремиться.
Сегодня, в сущности, закончили три действия. Четвертое еще не налажено, по раз три пойдут, четвертое польется само собою.
Теперь пьеса рисуется так.
Фабула — дом Прозоровых. Жизнь трех сестер после смерти отца, появление Наташи, забирание всего дома ею в руки и, наконец, полное торжество ее и одиночество сестер. Судьба каждой из них, причем судьба Ирины идет красной нитью: 1) хочу работать, весела, бодра, здорова, 2) от работы голова болит, и она не удовлетворяет, 3) жизнь разбита, молодость проходит, согласна выйти замуж за человека, который не нравится, 4) судьба подставляет ножку, и жениха убивают.
Фабула развертывается, как в эпическом произведении, без тех толчков, какими должны были пользоваться драматурги старого фасона,— среди простого, верно схваченного течения жизни. Именины, масленица, пожар, ыъезд, печка, лампа, фортепьяно, чай, пирог, пьянство, сумерки, ночь, гостиная, столовая, спальня девушек, зима, осень, весна и т. д. и т, д. и т. д.
Разница между сценой и жизнью только в миросозерцании автора — вся эта жизнь, жизнь, показанная в этом спектакле, прошла через миросозерцание, чувствование, темперамент автора. Она получила особую окраску, которая называется поэзией.
Я пишу бегло, но, надеюсь, ты меня понимаешь с полуслова.
Это все, т. е. жизнь и поэзия, будет достигнуто, и фабула развернется. Подробности, казавшиеся мне сначала многочисленными, уже обратились в тот фон, который и составляет житейскую сторону пьесы и на котором развиваются страсти или по крайней мере их проявления.
Актеры все овладели тоном. Калужский — очень милый и неглупый толстяк в первых актах, нервен, жалок и трогателен в 3-м и особенно дорог моей душе в последнем.
Савицкая — прирожденная директриса гимназии. Все ее взгляды, морали, деликатность в отношениях, отцветшие чувства — все получило верное выражение. Иначе, чем директрисой, она кончить не может. Недостает еще чисто актерской выразительности, но это дело последнее. Оно придет.
Книппер очень интересна по тону, который хорошо схватила. Еще не овладела силой темперамента, но совсем близка к этому. Будет из ее лучших ролей.
Желябужская чуть повторяет ‘Одиноких’, но трогательна, мила и делает большое впечатление.
Алексеева — выше похвал, оригинальна, и поста. Особенно ясно подчеркивает мысль, что несколько прекрасных людей могут оказаться в лапах самой заурядной пошлой женщины. И даже без всяких страстей.
Самарова плачет настоящими слезами.
Алексеева (Ольга) типична в горничной.
Вершинин… Судьбинин сменен. Качалов приятен, но ординарен. Он очень хорошо играл бы Тузенбаха, если бы ты меня послушался и отдал ему. Но и Вершинин он недурной, только жидок.
Алексеев читал мне роль. Интересно очень. Завтра он вступает в пьесу.
Мейерхольд выжимает, бедный, все соки из себя, чтобы дать жизнерадостность и отделаться от театральной рутины. Труд все преодолевает, и в конце концов он будет хорош.
Соленому не повезло. У Санина, при всем его старании, ничего не вышло. Громова я раньше не видал. Сегодня работал с ним и уверен теперь, что он будет хорош.
Артем — выше моих ожиданий.
Вишневский играет самого себя без всяких прикрас, приносит большую жертву искусству и потому хорош2.
Сегодня я в духе, я совсем поверил в пьесу.
Относительно 4-го акта. Необходимы купюры. Сейчас пошлю тебе телеграмму3, а подробнее — вот что: три монолога трех сестер — это нехорошо. И не в тоне, и не сценично. Купюра у Маши, большая купюра у Ирины. Одна Ольга пусть утешает и ободряет. Так?4
До свидания.
Желаю тебе здоровья.
Сестра твоя вернулась из Крыма здоровая, но беспокоится о тебе.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 133—134, Немирович-Данченко, с. 229— 232.
1 Пьесу ‘Три сестры’ Чехов передал в театр в конце октября 1900 г., после чего переписывал, дополнял и исправлял ее вначале в Москве, а с декабря — в Ницце. О репетициях пьесы, которые вели К. С. Станиславский и Немирович-Данченко, см.: Станиславский, т. 1, с. 235—236. В конце декабря Немирович-Данченко выезжал на юг Франции, в Ментону, к своей сестре, больной туберкулезом. Там состоялись его встречи с Чеховым, в Москве работа над спектаклем продолжилась под руководством Станиславского. Настоящее письмо написано по возвращении Немировича-Данченко в Москву.
2 Роли в спектакле исполняли: В. В. Калужский (Лужский) — Андрея Прозорова, М. Г. Савицкая — Ольги, О. Л. Книппер — Маши, Желябужская (М. Ф. Андреева) — Ирины, Алексеева (М. П. Лилина) — Наташи, М. А. Самарова — няньки Анфисы. Роль Вершинина репетировали, как дублеры К. С. Станиславского, С. Н. Судьбинин, затем В. И. Качалов. Качалов в 1901 г. был дублером Станиславского в роли Вершинина, а с 1902 г. к нему перешла роль Тузеябаха. Роль Соленого начал репетировать М. А. Громов, затем А. А. Санин, затем она вновь перешла к Громову. А. Р. Артем играл роль Чебутыкина, А. Л. Вишневский — Кулыгина.
3 В телеграмме от 22 января Немирович-Данченко просил: ‘Дайте разрешение сделать купюры в монологах трех сестер в конце пьесы’ (Немирович-Данченко, с. 525).
4 Чехов, отвечая на просьбу Немировича-Данченко, сократил финальный монолог Маши, исключив из него слова: ‘(Смотрит вверх.) Над нами перелетные птицы, летят они каждую весну и осень, уже тысячи лет, и не знают, зачем, но летят и будут лететь еще долго, долго, много тысяч лет — пока наконец бог не откроет им тайны’.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

1 марта 1901 г. Петербург
Сыграли ‘Трех сестер’1, успех такой, как в Москве2. Публика интеллигентнее и отзывчивее московской. Играли чудесно, ни одна мелкая подробность не пропала. Первый акт — вызовы горячие. Второй и третий — подавленные. Последний — овационные. Особенно восторженные отзывы Кони и Вейнберга. Даже Михайловский говорит о множестве талантливых перлов. Конечно, кричали — телеграмму Чехову. На остальные спектакли театра все билеты проданы в два дня. Успех театра у публики небывалый в Петербурге. Газеты кусаются, но не больно.

Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 138, Немирович-Данченко, с. 234.
1 Телеграмма послана Чехову в Ялту после первого представления ‘Трех сестер’ в Петербурге, во время гастролей Художественного театра.
2 Премьера ‘Трех сестер’ в Москве состоялась 31 января 1901 г. Немирович-Данченко телеграфировал Чехову (телеграмма была получена в Риме 4 февраля): ‘Первый акт громадные вызовы, энтузиазм, 10 раз. Второй акт показался длинным. Третий большой успех. После окончания вызовы превратились в настоящую овацию. Публика потребовала телеграфировать тебе. Артисты играли исключительно хорошо, особенно дамы. Привет от всего театра’ (Летопись, с. 652).

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

16 февраля 1903 г. Москва
Вечно я без почтовой бумаги!
Я тебя забыл… немножко. А ты меня — совсем. До третьего дня я о тебе почти ничего не слышал. Такая моя доля. Все друг с другом видаются, разговаривают о чем хотят. А я начинаю репетицию в 12 час, когда все сходятся, и кончаю в 4, когда все спешат домой. А вечером меня теребят декорации, бутафория, звуковые и световые эффекты и недовольные актеры. В воскресенье, 9-го, сдал генеральную1, а вечером уехал в Петербург. Пробыл там три дня, вернулся, а уж тут — утренние и вечерние спектакли. И с твоей женой говорю о Лоне2, о Лоне, о Лоне, а так попросту, по душе, и перекинуться некогда. Третьего дня из бенефиса Гельцер3 поехали ужинать, и я с удовольствием почувствовал себя простым столичным обывателем.
Твоя жена мужественно тоскует. И говорит, что тебе нет надобности жить всю зиму в Ялте. В самом деле, неужели нельзя жить под Москвой, в местности сухой и безветренной? Кого об этом надо спрашивать? Какому врачу ты очень веришь? Остроумову? Я с удовольствием принял бы участие в этих переговорах, так как и мое сердце щемит при мысли о твоем одиночестве в течение 4 месяцев.
Расспрашивал вчера Симова, каков климат в его Иванькове (за Всехсвятским). Он говорит, что до него там жил Эрисман и утверждал этот Эрисман, что там лучший климат из всех подмосковных местностей. И рыбы много!
Надо что-нибудь сделать. Разумеется, без малейшей опасности для здоровья.
Ты позволяешь мне говорить об этом? или нет?
Может быть, ты и работал бы продуктивнее при таких условиях.
Как идет теперь твоя работа? Пишется или нет?
Ужасно надо твою пьесу! Не только театру, но и вообще литературе. Горький — Горьким, но слишком много Горькиады вредно4. Может быть, я не в силах угнаться за этим движением, стар уже, хотя очень оберегаю себя от консерватизма, и вот письмо Толстой5 возбудило во мне такое негодование, какого я давно не испытывал, едва удержался, чтоб не выступить против нее печатно,— и при всем том чувствую тоскливое тяготение к близким моей душе мелодиям твоего пера. Кончатся твои песни, и — мне кажется — окончится моя литературно-душевная жизнь. Я пишу выспренно, но ты знаешь, что это очень искренно. И поэтому, вероятно, никогда раньше меня не тянуло так к Тургеневу, как теперь. И в направлении репертуара мне хочется больше равновесия в этом смысле.
Подберись, пожалуйста. Употреби все приемы личной психологии, какие тебе известны, чтобы подтянуться, и напиши пьесу с твоим чудесным поэтическим талантом. Пускай мы будем стары, но не будем отказываться от того, что утоляет наши души. Мне кажется, что ты иногда думаешь про себя потихоньку, что ты уже не нужен. Поверь мне, поверь хорошенько, что это большая ошибка. Есть целое поколение моложе нас, не говоря уже о людях нашей генерации, которым чрезвычайно необходимы твои новые вещи. И я бы так хотел вдохнуть в тебя эту уверенность!
Надеюсь, ты не подозреваешь во мне репертуарной хитрости. Да если бы и так! Ты нужен во всяком случае. Какое это будет радостное событие — твоя пьеса, хотя бы это был простой перепев старых мотивов. Весь театр, увлеченный одно время Горьким, точно ждет теперь освежения от тебя же.
А пока мы заняты ‘Столпами’. Какая это мука — не верить в красоты пьесы, а внушать актерам веру в них. Цепляюсь за каждую мелочь, чтобы поддерживать энергию работы. Ссорюсь все время и часто думаю, что в конце концов выйду победителем из этих мучительных хлопот. До генеральной 9-го совсем трудно было. Но в ту генеральную появилась новая струя, которая меня подбодрила. Ее внесла Ольга Леонардовна. Она как-то вдруг отдалась новым трогательным нотам внутреннего образа Лоны, потянула за собой Алексеева, и пьеса начала принимать более серьезную и глубокую окраску. А то и она совсем потерялась, и у меня не хватало уже сил бороться с мелкими внешними стремлениями Алексеева, до того мелкими, что они совсем заслоняли психологию.
Если ‘Столпы’ не будут иметь успеха, я не очень буду горевать. Но жаль будет большого двухмесячного, нет — трехмесячного (май) труда. Если же они будут иметь успех, в театре более глубокое и серьезное направление победит жажду красивых пустяков. Это будет очень полезная победа.
В товарищеском смысле в нашей театральной жизни намечается какая-то трещина, как бывает в стене, требующей некоторого ремонта. По одну сторону этой трещины вижу Морозова и Желябужскую и чувствую, что там окажутся любители покоя около капитала, вроде Самаровой, например. По другую сторону ясно группируются Алексеев с женой, я, твоя жена, Вишневский. Может быть, здесь Лужский. Менее вероятно — Москвин. Где Качалов — не знаю.
А трещина медленно, но растет.
Когда я был в Петербурге, там справлялся юбилей Тихонова Владимира. Но я не пошел, предпочел обедать один. Смешной это юбилей.
Суворины отец и сын очень ухаживали за мной в надежде сдать нам театр6 за то, что Горький даст им на будущую зиму ‘На дне’. Но вчера я получил от Горького телеграмму: ‘Никакие соглашения между мною и Сувориным невозможны’.
Воздух около Суворина действительно пакостный.
И какой это плохой театр! В тот же вечер я был на бенефисе Потоцкой. И Александрийский театр тоже очень плохой театр. В который раз я убеждаюсь, что единственный театр, где можно работать, сохраняя деликатность и порядочность отношений,— это наш. Единственный в мире, несмотря даже на эти противные ‘трещины’.
И чем больше я ссорюсь с Алексеевым, тем больше сближаюсь с ним, потому что нас соединяет хорошая, здоровая любовь к самому делу. Верю во все прекрасное, пока это так.
Ты третье звено (фу, как я сегодня выражаюсь!) этого театра, этой прекрасной жизни. Помогай же нам!
Сегодня на ночь, уже в четвертом часу, читал твои рассказы. И хохотал в подушку, как дурак, когда прочел ‘Месть’. И ночью еще проснулся и смеялся.
Обнимаю тебя.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

С завтрашнего дня опять принимаюсь горячо за ‘Столпы’.
Будь здоров.
Ежегодник МХТ, с. 152—154 (с пропуском), Немирович-Данченко, с. 316—319.
1 Речь идет о генеральной репетиции пьесы Г. Ибсена ‘Столпы общества’.
2 Эту роль в ‘Столпах общества’ исполняла О. Л. Книппер-Чехова.
3 Бенефис балерины Большого театра Е. В. Гельцер состоялся 14 февраля 1903 г.
4 Как видно из письма к К. С. Станиславскому (конец июля 1902 г.), Немирович-Данченко под ‘Горькиадой’ имел в виду планы ввести в репертуар МХТ пьесы писателей, группировавшихся вокруг Горького (Л. Андреева, Е. Чирикова и др.).
5 В своем ‘Письме в редакцию’ (‘Новое время’, 1903, 7 февраля, No 9673) С. А. Толстая, вслед за В. П. Бурениным, причисляла рассказ Леонида Андреева ‘Бездна’ к вредным, порнографическим произведениям. О своем отношении к выступлению С. А. Толстой Чехов писал О. Л. Книппер-Чеховой 11 февраля 1903 г.
6 В апреле 1903 г. МХТ выступал в ‘Суворинском’ театра во время гастролей в Петербурге.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

18 октября 1903 г. Москва
Мое личное первое впечатление — как сценическое произведение, может быть, больше пьеса, чем все предыдущие. Сюжет ясен и прочен. В целом пьеса1 гармонична. Гармонию немного нарушает тягучесть второго акта. Лица новы, чрезвычайно интересны и дают артистам трудное для выполнения, но богатое содержание. Мать великолепна. Аня близка к Ирине2, но новее. Варя выросла из Маши3, но оставила ее далеко позади. В Гаеве чувствую превосходный материал, но не улавливаю его образ так же, как графа в ‘Иванове’. Лопахин прекрасен и взят ново. Все вторые лица, в особенности Шарлотта, особенно удались. Слабее кажется пока Трофимов. Самый замечательный акт по настроению, по драматичности и жестокой смелости последний, по грации и легкости превосходен первый. Новь в твоем творчестве — яркий, сочный и простой драматизм. Прежде был преимущественно лирик, теперь истинная драма, какая чувствовалась разве только в молодых женщинах ‘Чайки’ и ‘Дяди Вани’, в этом отношении большой шаг вперед. Много вдохновенных мазков. Не очень беспокоит меня, но не нравятся некоторые грубости деталей, есть излишества в слезах. С общественной точки зрения основная тема не нова, но взята ново, поэтично и оригинально. Подробно напишу после второго чтения, пока благодарю и крепко целую,

Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 161—162, Немирович-Данченко, с. 343—344.
1 Речь идет о пьесе ‘Вишневый сад’, которая была получена в Художественном театре 18 октября 1903 г.
2 Героиня пьесы ‘Три сестры’.
3 Героиня пьесы ‘Чайка’.
ЧЕХОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО
23 октября 1903 г. Ялта
23 окт. 1903 г.
Милый Владимир Иванович, когда я дал в ваш театр ‘Три сестры’ и в ‘Новостях дня’ появилась заметка1, то оба мы, т. е. я и ты, были возмущены, я говорил с Эфросом, и он дал мне слово, что это больше не повторится. Вдруг теперь я читаю, что Раневская живет с Аней за границей, живет с французом, что 3-й акт происходит где-то в гостинице, что Лопахин кулак, сукин сын и проч. и проч.2 Что я мог подумать? Мог ли я заподозрить твое вмешательство? Я в телеграмме3 имел в виду только Эфроса и обвинял только одного Эфроса, и мне было даже странно и я глазам не верил, когда читал твою телеграмму, в которой ты сваливал всю вину на себя4. Грустно, что ты меня так понял, еще грустнее, что вышло такое недоразумение. Но надо всю эту историю забыть поскорее. Скажи Эфросу, что я с ним больше не знаком, а затем извини меня, буде я пересолил в телеграмме,— и баста!
Сегодня получил письмо от жены5, первое насчет пьесы. С нетерпением буду ждать от тебя письма. Письма идут 4—5 дней — как это ужасно!
У меня давно уже расстройство желудка и кашель. Кишечник как будто поправляется, но кашель по-прежнему, не знаю, как уж ж быть, ехать ли мне в Москву или нет. А мне очень бы хотелось побывать на репетициях, посмотреть. Я боюсь, как бы у Ани не было плачущего тона (ты почему-то находишь ее похожей на Ирину), боюсь, что ее будет играть не молодая актриса. Аня ни разу у меня не плачет, нигде не говорит плачущим тоном, у нее во 2-м акте слезы на глазах, но тон веселый, живой. Почему ты в телеграмме говоришь о том, что в пьесе много плачущих? Где они? Только одна Варя, но это потому, что Варя плакса по натуре, и слезы ее не должны возбуждать в зрителе унылого чувства, часто у меня встречается ‘сквозь слезы’, но это показывает только настроение лица, а не слезы. Во втором акте кладбища нет.
Живу одиноко, сижу на диете, кашляю, иногда злюсь, читать надоело — вот моя жизнь.
Я не видел еще ‘Столпов общества’, не видел ‘На дне’, ‘Юлия Цезаря’6. Если б теперь в Москву, я бы целую неделю наслаждался.
Становится холодно и здесь. Ну, будь здоров и покоен, не сердись. Жду писем. Не письма жду, а писем.

Твой А. Чехов.

Пьеса будет напечатана, по всей вероятности, в сборнике Горького7.
Письма, т. 6, с. 323—325, Акад., т. 11, с. 283—284.
1 Очевидно, Чехов имеет в виду заметку в ‘Новостях дня’ (1900, No 6211, 5 сентября), по поводу которой он писал О. Л. Книппер 8 сентября 1900 г.: ‘Откуда это известие в ‘Новостях дня’, будто название ‘Три сестры’ не годится? Что за чушь! Может быть, и не годится, только я и не думал менять’.
2 Газета ‘Новости дня’ (1903, No 7315, 19 октября) поместила заметку H. E. Эфроса, в которой с большими искажениями излагалось содержание новой пьесы Чехова.
3 Телеграмма Чехова не сохранилась.
4 Немирович-Данченко, в ответ на телеграмму Чехова, послал 22 октября 1903 г. две телеграммы, в которых сообщал, что текста ‘Вишневого сада’ Эфросу не давал, а рассказал ему содержание пьесы.
5 Письмо О. Л. Книппер-Чеховой от 19 октября 1903 г.
6 ‘Столпы общества’ Г. Ибсена были поставлены в МХТ 24 февраля 1903 г., ‘На дне’ М. Горького — 18 декабря 1902 г., ‘Юлий Цезарь’ В. Шекспира — 2 октября 1903 г.
7 ‘Вишневый сад’ был опубликован в сборнике товарищества ‘Знание’ за 1903 год, кн. 2 (СПб., 1904).

ЧЕХОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

2 ноября 1903 г. Ялта

2 ноября 1903.

Милый Владимир Иванович, в один день два письма от тебя1, большое спасибо! Пива я не пью, в последний раз пил его в июле, а мед мне есть нельзя, болят от него животы. А теперь насчет пьесы.
1) Аню может играть кто угодно, хотя бы совсем неизвестная актриса, лишь бы была молода, и походила на девочку, и говорила бы молодым, звонким голосом2. Эта роль не из важных.
2) Варя посерьезнее роль, если бы ее взяла Мария Петровна. Без М. П. эта роль выйдет и плосковатой, и грубой, придется переделывать ее, смягчать. Повториться М. П. не может, потому, во-первых, что она талантливый человек, и, во-вторых, потому, что Варя не похожа на Соню и Наташу, это фигура в черном платье, монашка, глупенькая, плакса и проч. и проч.3
3) Гаев и Лопахин — эти роли пусть выбирает и пробует Константин Сергеевич. Если бы он взял Лопахина и если бы удалась ему эта роль, то пьеса имела бы успех. Ведь если Лопахин будет бледен, исполнен бледным актером, то пропадут и роль и пьеса4.
4) Пищик — Грибушин. Боже сохрани отдавать эту роль Вишневскому.
5) Шарлотта — знак вопроса. Помяловой, конечно, нельзя отдавать, Муратова будет, быть может, хороша, но не смешна. Эта роль г-жи Книппер.
6) Епиходов — если хочет Москвин, то быть посему. Выйдет великолепный Епиходов. Я предполагал, что будет играть Лужский.
7) Фирс — Артем.
8) Дуняша — Халютина.
9) Яша. Если Александров, про которого ты пишешь, тот самый, который состоит у вас помощником режиссера, то пусть берет Яшу. Москвин был бы чудеснейшим Яшей. И против Леонидова ничего не имею.
10) Прохожий — Громов.
11) Начальник станции, читающий в III акте ‘Грешницу’,— актер, говорящий басом6.
Шарлотта говорит не на ломаном, а чистом русском языке, лишь изредка она вместо ь в конце слова произносит ъ и прилагательные путает в мужском и женском роде. Пищик русский, разбитый подагрой, старостью и сытостью старик, полный, одетый в поддевку ( la Симов), сапоги без каблуков. Лопахин — белая жилетка и желтые башмаки, ходит, размахивая руками, широко шагая, во время ходьбы думает, ходит по одной линии. Волосы не короткие, а потому часто вскидывает головой, в раздумье расчесывает бороду, сзади наперед, т. е. от шеи ко рту. Трофимов, кажется, ясен. Варя — черное платье, широкий пояс.
Три года собирался я писать ‘Вишневый сад’ и три года говорил вам, чтобы вы пригласили актрису для роли Любовь Андреевны. Вот теперь и раскладывайте пасьянс, который никак не выходит.
Я теперь в самом дурацком положении: сижу один и не знаю, для чего сижу. А ты напрасно говоришь, что ты работаешь, а театр все-таки театр ‘Станиславского’6. Только про тебя и говорят, про тебя и пишут, а Станиславского только ругают за Брута7. Если ты уйдешь, то и я уйду. Горький моложе нас с тобой, у него своя жизнь… Что же касается нижегородского театра, то это только частность, Горький попробует, понюхает и бросит8. Кстати сказать, и народные театры, и народная литература — все это глупость, все это народная карамель. Надо не Гоголя опускать до народа, а народ поднимать к Гоголю.
Очень бы мне теперь хотелось пойти в Эрмитаж, съесть там стерлядь и выпить бутылку вина. Когда-то я solo выпивал бутылку шампанского и не пьянел, потом пил коньяк и тоже не пьянел.
Буду писать тебе еще, а пока кланяюсь тебе низко и благодарю. У Лужского умер отец? Сегодня прочел в газетах.
Отчего Марии Петровне9 хочется играть непременно Аню? И отчего Мария Федоровна думает, что для Вари она слишком аристократична? Да ведь ‘На дне’ же она играет?10 Ну, бог с ними. Обнимаю тебя, будь здоров.

Твой А. Чехов.

Письма, т. 6, с. 327—329 (с пропусками), ПССП, т. XX, с. 171—173, Акад., т. 11, с. 293—294.
1 Два письма Немировича-Данченко от октября 1903 г., без даты.
2 На роль Ани претендовали М. П. Лилина, М. Ф. Андреева, Л. В. Гельцер, С. В. Халютина, Л. А. Косминская, Н. А. Лисенко. В спектакле эту роль исполняла М. П. Лилина.
3 В спектакле роль Вари исполняла М. Ф. Андреева.
4 На важность в пьесе роли Лопахина Чехов указывал в письмах к О. Л. Книппер-Чеховой 28 и 30 октября 1903 г. Немирович-Данченко писал по поводу этой роли: ‘Лопахин. Все думали Константин Сергеевич. Боюсь. Ему самому, видимо, очень хочется. Но и он сам, и его жена говорят, что он простых русских людей никогда не играл удачно. Впрочем, по первому впечатлению, все находили, что К. С. должен играть Гаева. И я тоже. Он готов играть и то и другое..’ (письмо от сентября 1903 г.).
В телеграмме от 5 ноября Немирович-Данченко сообщал Чехову! ‘Окончательное распределение: Лопахин — Леонидов, Гаев — Алексеев, Лопахина он боится…’ (Немирович-Данченко, с. 350).
5 В спектакле роль Симеонова-Пищика исполнял В. Ф. Грибунин, Шарлотты — Е. П. Муратова, Епиходова — И. М. Москвин, Дуняши — С. В. Халютина, Яши — Н. Г. Александров, Прохожего — М. А. Громов, Начальника станции — А. Л. Загаров.
6 В двух письмах к К. С. Станиславскому от 28 и 29 октября 1903 г. Немирович-Данченко высказывал обиду на недооценку его режиссерских работ (‘На дне’, ‘Столпы общества’, ‘Юлий Цезарь’) со стороны Станиславского и С. Т. Морозова (см. Немирович-Данченко, с. 346—350). О наметившихся расхождениях между руководителями театра Чехову писала О. Л. Книппер-Чехова 28 октября: ‘В театре у нас идет нескладеха. Мне жаль Немировича. Он поставил ‘На дне’, ‘Столпы’ и ‘Цезаря’ самостоятельно. Пьесы имеют успех, он потратил на них массу труда, времени, тем более что кроме этой работы у него школа. И все время ему дают чувствовать, что театр падает, что все это не художественные постановки, а вот ‘Снегурочка’ — это был блеск’ (Книппер-Чехова, ч. 1, с. 319).
7 В поставленной Немировичем-Данченко трагедии В. Шекспира ‘Юлий Цезарь’ К. С. Станиславский исполнял роль Брута.
8 В декабре 1903 г. по инициативе А. М. Горького открылся театр Народного дома в Нижнем Новгороде. Театр. репертуар которого был сильно урезан цензурой, просуществовал лишь по мая 1904 г.
9 М. П. Лилиной.
10 М. Ф. Андреева в пьесе ‘На дне’ играла роль Наташи.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

7 ноября 1903 г. Москва

Дорогой Антон Павлович!

С распределением у нас возня не потому, что нет Раневской, а потому, что хотим получше устроиться, во-первых, а во-вторых, примешались разные закулисные соображения. Только ты напрасно думаешь, что я буду пьесу приносить в жертву закулисным соображениям.
Мое распределение не совсем соответствует твоему,— вот в чем и почему.
Алексеев Лопахина боится играть, и, кроме того, Гаев не менее важен, чем Лопахин. Леонидов и Алексеев — лучшая комбинация, чем Алексеев и Лужский или Алексеев и Вишневский.
Аня — Андреева, по-моему, совсем ни к чему. Аня — Лилина — лучше, но жаль, потому что талант Лилиной нужнее в Варе или Шарлотте. Поэтому я распределяю: Аню, Варю и Шарлотту — ученица, Андреева и Лилина. Лисенко и Косминская — молодые, хорошенькие, достаточно опытные (третий год учатся и играют на выходе), а это для Ани совершенно достаточно. А Шарлотта — Муратова скучновато.
Но я не протестую и против твоего распределения. Вообще нахожу, что одна роль немного лучше, другая — немного хуже,— все это не изменит успеха и интереса. Выиграет Аня у Лилиной, проиграет Шарлотта у Муратовой, выиграет Шарлотта у Лилиной, проиграет Аня у ученицы — вот и все. Надо еще помнить, что Лилина актриса ненадежная и должна иметь дублерку1.
Сегодня наконец сдаем ‘Одиноких’ и завтра приступим к ‘Вишневому саду’.
Снега нет, погода пока вредная для тебя, сухой холодный ветер, то гололедица, то оттепель. В Москве инфлюэнца и тиф. Потерпи еще. Наладится погода, пойдем с тобой в Эрмитаж и будем есть стерлядь и пить вино.
Константину Сергеевичу как режиссеру надо дать в ‘Вишневом саде’ больше воли. Во-первых, он уже больше года ничего не ставил, и, стало быть, у него накопилось много и энергии режиссерской, и фантазии, во-вторых, он великолепно тебя понимает, в-третьих, далеко ушел от своих причуд. Но, разумеется, я буду держать ухо востро.
‘Морозовщина’ за кулисами портит нервы, но надо терпеть. Во всяком театре кто-нибудь должен портить нервы. В казенных — чиновники, министр, здесь — Морозов. Последнего легче обезвредить. Самолюбие иногда больно страдает, но я больше люблю себя, когда сдавливаю свое самолюбие, чем когда даю ему волю и скандалю. К счастью, удовлетворение не заставляет ждать себя. Успех есть — работать приятно,— чего ж еще!
Когда я устаю от театральных впечатлений, я на ночь читаю твои сочинения, выпускаемые ‘Нивой’…2 Недавно прочел в первый раз ‘Душечку’. Какая прекрасная штука! ‘Душечка’ — это не тип, а целый ‘вид’. Все женщины делятся на ‘душечек’ и какой-то другой вид, причем первых — 95 %, а вторых только 5. Прекрасная вещь. Отчего я о ней не слыхал раньше? И не знаю, где она была напечатана.
Ты думаешь что-нибудь работать теперь? Вероятно, для январской книги ‘Русской мысли’? Или устал после ‘Вишневого сада’?
Ну, до свиданья. В 12 1/2 у меня урок. В 2 часа другой урок. В 3 репетиция двух сценок из ‘Одиноких’. В 4 заседание правления. В то же время надо прослушать задки ‘Одиноких’ и принять человек 10 никому не нужных людей. Вот тебе мое утро.
В школе ставлю 1-й акт ‘Иванова’.
Вот это перл! Лучше всего, кажется, что тобой написано.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 165—167 (частично), Немирович-Данченко, с. 351—352.
1 М. П. Лилина часто болела и была вынуждена пропускать спектакли.
2 Собрание сочинений Чехова выпускалось А. Ф. Марксом в 1903 г. в виде приложения к журналу ‘Нива’.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

17 января 1904 г. Москва
Спектакль1 идет чудесно. Сейчас, после 2-го акта, вызывали тебя. Пришлось объявить, что тебя нет.
Актеры просят, не приедешь ли к 3-му антракту, хотя теперь уж и не будут, вероятно, звать. Но им хочется тебя видеть.

Твой Вл. Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 168, Немирович-Данченко, с. 357.
1 Записка послана Чехову из театра во время первого спектакля ‘Вишневый сад’. Л. М. Леонидов вспоминал: А. П. Чехов ‘сговорился, что в начале не приедет,— а вдруг провалится пьеса, ему позвонят. Но так как после третьего акта было намечено его открытое чествование, о чем он не подозревал, за ним заехали, как только начался 3-й акт’ (‘Л. М. Леонидов. Воспоминания, статьи, беседы, переписка, записные книжки. Статьи и воспоминания о Л. М. Леонидове’. М., 1960, с. 116). Получив записку Немировича-Данченко, Чехов приехал в театр. В антракте после 3-го акта состоялось чествование Чехова в связи с 25-летием его литературной деятельности.

ВЛ. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

2 апреля 1904 г. Петербург
С тех пор как занимаюсь театром, не помню, чтобы публика так реагировала на малейшую подробность драмы, жанра, психологии, как сегодня1. Общий тон исполнения великолепен по спокойствию, отчетливости, талантливости. Успех в смысле всеобщего восхищения огромный и больше, чем на какой-нибудь из твоих пьес. Что в этом успехе отнесут автору, что театру — не разбору еще. Очень звали автора. Общее настроение за кулисами покойное, счастливое и было бы полным, если бы не волнующие всех события на Востоке2. Обнимаю тебя.

Немирович-Данченко.

Ежегодник МХТ, с. 168, Немирович-Данченко, с. 359.
1 Телеграмма послана Чехову после первого спектакля ‘Вишневый сад’ во время гастролей МХТ в Петербурге (спектакль состоялся 1 апреля 1904 г.).
2 В конце января 1904 г. началась русско-японская война.
Немирович-Данченко Владимир Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письмо Е. Б. Вахтангову, Немирович-Данченко Владимир Иванович, Год: 1919
  2. Письма к А. М. Федорову, Немирович-Данченко Владимир Иванович, Год: 1908
  3. Письма к А. Н. Островскому, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1852
  4. Переписка с Н. М. Языковым, Пушкин Александр Сергеевич, Год: 1839
  5. Письма к А. А. Пироговой, Пирогов Николай Иванович, Год: 1855
  6. Из писем, Мордовцев Даниил Лукич, Год: 1888
  7. Письма К. Н. Бестужеву-Рюмину, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1868
  8. Письма 1839-1847 годов, Герцен Александр Иванович, Год: 1847
Электронная библиотека