Переписка А. П. Чехова и Ал. П. Чехова, Чехов Александр Павлович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 90 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Переписка А. П. Чехова и Ал. П. Чехова

Переписка А. П. Чехова. В двух томах. Том первый

М., ‘Художественная литература’, 1984

Вступительная статья М. П. Громова

Составление и комментарии М. П. Громова, А. М. Долотовой, В. В. Катаева

OCR Бычков М. Н.

СОДЕРЖАНИЕ

Ал. П. Чехов — Чехову. 23 ноября 1877 г. Москва

Ал. П. Чехов — Чехову. 14 октября 1878 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. Март, не ранее 6, 1881 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 25 декабря 1882 г. и 1 или 2 января 1883 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 20-е числа февраля 1883 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 4 января 1886 г. Москва

Ал. П. Чехов — Чехову. 17 января 1886 г. Новороссийск

Чехов — Ал. П. Чехову. 3 февраля 1886 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 10 мая 1886 г. Москва

Ал. П. Чехов — Чехову. 1 января 1887 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 19 или 20 февраля 1887 г. Москва

Ал. П. Чехов — Чехову. 14 июня 1887 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 21 июня 1887 г. Бабкино

Чехов — Ал. П. Чехову. Начало августа 1887 г. Бабкино

Ал. П. Чехов — Чехову. 5—6 сентября 1887 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 7 или 8 сентября 1887 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 10, 11 или 12 октября 1887 г. Москва

Ал. П. Чехов — Чехову. 18 октября 1887 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 21 октября 1887 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 20 ноября 1887 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 24 сентября 1888 г. Москва

Ал. П. Чехов — Чехову. 1 октября 1888 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 2 января 1889 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 11 апреля 1889 г. Москва

Ал. П. Чехов — Чехову. 26 апреля 1889 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 8 мая 1889 г. Сумы

Ал. П. Чехов — Чехову. 28 октября 1891 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 23 февраля 1892 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 19 января 1895 г. Москва

Ал. П. Чехов — Чехову. 22 января 1895 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 11 августа 1895 г. Мелихово

Ал. П. Чехов — Чехову. 31 марта 1897 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 2 апреля 1897 г. Москва

Чехов — Ал. П. Чехову. 23 февраля (7 марта) 1898 г. Ницца

Ал. П. Чехов — Чехову. 23 января 1899 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 27 января 1899 г. Ялта

Чехов — Ал. П. Чехову. 5 февраля 1899 г. Ялта

Ал. П. Чехов — Чехову. 16 февраля 1899 г. Петербург

Чехов — Ал. П. Чехову. 19 апреля 1904 г. Ялта

Александр Павлович Чехов (1855—1913) — старший брат Антона Чехова. До двадцатилетнего возраста учился в таганрогской гимназии, затем в Московском университете, окончил естественное отделение физико-математического факультета в 1882 году. Уже на первом курсе печатался в московских и петербургских юмористических журналах под псевдонимами Агафопод Единицын, Алоэ, Гусев, Пан Халявский, позднее — Седов и Седой. Стремясь упрочить свое положение, в 1882 году начал было служить в таганрогской таможне, затем был переведен в Петербург (1885 г.) и, наконец, в Новороссийск, где в 1886 году навсегда расстался с чиновничьей службой, став профессиональным газетчиком и беллетристом. Служил в газете А. С. Суворина ‘Новое время’, редактировал журналы ‘Слепец’, ‘Пожарный’, ‘Вестник российского общества покровительства животным’ и др. ‘…Я в Питере устроился у краюхи’,— писал он А. П. Чехову 26 октября 1887 года (Письма Ал. Чехова, с. 186). Обеспечивать большую семью с годами становилось все труднее, в начале 1900-х годов Ал. П. Чехов публиковал в ‘Ведомостях С.-Петербургского градоначальства и столичной полиции’ исторические романы с продолжением.

Ал. П. Чехов издал несколько сборников своих рассказов, брошюры ‘Исторический очерк пожарного дела в России’ (СПб., 1892), ‘Химический словарь фотографа’ (СПб., 1892), ‘Призрение душевнобольных в С.-Петербурге. Алкоголизм и возможная с ним борьба’ (СПб., 1897).

В его литературном наследии непреходящую ценность сохраняют воспоминания о брате, публиковавшиеся в 1907—1912 годах, и особенно письма к нему — этот достоверный, а в ряде случаев единственный, незаменимый источник сведений о творческой биографии А. П. Чехова, особенно в самый ранний ее период.

Судьба сложилась так, что Александр Павлович стал ближайшим доверенным лицом Чехова в отношениях с книгоиздательством А. С. Суворина и редакцией ‘Нового времени’, при его деятельном и совершенно бескорыстном участии были выпущены в свет все основные издания рассказов и повестей Чехова, начиная со сборника ‘В сумерках’, о котором он писал 29/30 марта 1887 года: ‘Книжица твоя печатается. Всю работу по ней возложили на меня… Надеюсь, что при моем гениальном вмешательстве у тебя в венке славы прибавятся лишние лепестки’ (Письма Ал. Чехова, с. 158). Огромную работу провел он при подготовке собрания сочинений Чехова в книгоиздательстве А. Ф. Маркса, собирая затерянные иа страницах старых журналов рассказы и юморески, подписанные десятками различных псевдонимов.

Антон и Александр жили в разных городах, бывали друг у друга не часто, но переписывались постоянно, известно 381 письмо к Антону Павловичу (319 опубликованы в кн.: Письма Ал. Чехова) и 196 — к Ал. П. Чехову.

Чехов причислял письма старшего брата к ‘первостатейным’ произведениям и высоко ценил его литературный вкус. Уже выпустив две книги, собираясь ставить пьесу ‘Иванов’, Чехов заметил в письме к Александру Павловичу: ‘Жаль, что я не могу почитать тебе своей пьесы. Ты человек легкомысленный и мало видевший, но гораздо свежее и тоньше ухом, чем все мои московские хвалители и хулители. Твое отсутствие — для меня потеря немалая’ (10 или 12 октября 1887 г.).

В личных отношениях Александра и Антона Чеховых никогда не было ничего мелочного, не было и равнодушной терпимости или панибратства. Старший брат рано освоился с обычаями и привычками окололитературной богемы, с беспечальным и небрезгливым житьем-бытьем, с постоянной тягой к алкоголю, со всем, что всю жизнь глубоко претило Антону Павловичу. Его письма о детях, об отношении к женщине, о трудолюбии, опрятности, душевной уравновешенности и терпимости до сих пор сохраняют глубокий воспитательный смысл, обращенный далеко за рамки личной переписки, понятный и нужный всем. О собственных неурядицах и невзгодах Антон Чехов писал очень редко, на одно из таких писем старший брат отвечал: ‘Я назвал бы себя подлейшим из пессимистов, если бы согласился с твоей фразой: ‘Молодость пропала’, ‘Не так ты создан, чтобы тебя нужно было утешать…’ (5—6 сентября 1887 г.).

Большое место в переписке Антона и Александра Чеховых занимают суждения о литературе и литературном труде. Многие высказывания в письмах Чехова звучали как афоризмы и стали впоследствии крылатыми словами: ‘литература — это труд’, ‘сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать’, ‘краткость—сестра таланта’… До сих пор изучаются и комментируются мысли Чехова о субъективном и объективном творчестве, об устаревших, уходящих в прошлое литературных темах, образах, формах, о стиле и поэтике описаний, о значении подробностей я деталей и многом, и многом другом.

Постоянно вращаясь в литературно-критических кругах Петербурга, Ал. П. Чехов часто с юмором сообщал Чехову последние редакционные, литературные и общественные новости. Писал и серьезно. Так, в феврале и марте 1899 года извещал брата о студенческих волнениях в Петербурге и о позиции Суворина, с которым. Чехов к тому времени ужо совсем разошелся. Сообщал Антону Павловичу и отзывы о его творчестве, давал яркие зарисовки литературного быта 80—90-х годов, несколько шаржированные, но живые портреты Д. В. Григоровича, Н. С. Лескова, Н. А. Лейкина, А. С. Суворина, И. Ф. Горбунова и всей петербургской литературной среды, в которой был принят как ‘брат того, знаменитого’. Эти слова в письмах Александра встречаются часто, но писались они без всякой досады, скорее с гордостью, с сознанием: причастности к великой судьбе. Своеобразным печальным пророчеством стали строки, написанные в тоне шутки, почти сто лет тому назад: ‘…будет еще хуже: я превращусь в брата покойного великого писателя… Нет, уж лучше живи и здравствуй… Дела не поправишь, ибо ты бессмертен’ (Письма Ал. Чехова, с. 146).

Письма Ал. П. Чехова к брату вышли в 1939 году отдельной книгой.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

23 ноября 1877 г. Москва

Москва. 23 ноября 1877 г.

Отъче Антоние!

Сегодня я получил твою цыдулу¹ и, придя из университета, сейчас же начал писать тебе сию грамоту. Когда я пошлю ее — неизвестно, ибо марки нет. Сегодня же я должен послать велеречивое словоизвержение дядюшке Митрофану, ибо он именинник есть. Безденежье у меня теперь образцовое. Хотел было послать Митрофану Георгиевичу телеграмму, но рубля не оказалось. Все у нас благополучно. Маменька плачет не так часто. Росписание — со стены исчезло². Я по-прежнему живу отдельно от родных, но у них бываю довольно часто. Мишке в гимназии не везет, так что, я думаю, его после экзаменов попросят удалиться, ибо по латыни у него до сих пор отметка не заходит выше тройки, а двоек, а наипаче — колов — обилие. Николай мечтает о золотой медали и звании свободного художника и поэтому ‘начал’ несколько картин. Я не совеем здоров, должно быть от недостаточного питания. Если пришлешь табаку, то это будет весьма кстати. У маменьки живет Наутилус³и с утра до ночи ссорится с ней, причем никто друг другу не уступает.

Живется, впрочем, слава богу — ничего. Ивана я не видел уже давно. Он, как видно, избегает меня с тех пор, как одел мой черный костюм и ушел в нем. У Чоховых все тот же нравственный догмат: ‘пить — умирать, и не пить — умирать, так лучше пить’. Не знаю, писали ли тебе, что в Москве была Катя с Петром Васильевичем⁴. О господи! Таких глупейших ослов, как эта благодатная пара, я никогда не встречал. О них даже нельзя сказать, что они ‘с ума сошли’. Право, будет вернее сказать ‘сошли с лестницы, с крыши, с подмосток’, ибо у них и ума никогда не бывало. Николай скоро будет дебютировать на сцене секретаревского театра⁵ (где ты еще не был), надеюсь, что он будет иметь успех. Анекдоты твои пойдут. Сегодня я отправлю в ‘Будильник’ по почте две твоих остроты: ‘Какой пол преимущественно красится’ и ‘Бог дал’ (детей)⁶. Остальные слабы. Присылай поболее коротеньких и острых. Длинные бесцветны. Пожалуйста, не пиши мне более на такой мерзейшей бумаге. Трудно читать. Новостей у нас нет никаких. Тете Федосье Яковлевне передай поклон. Селиванову также. Сообщи мне адрес Федосьи Яковлевны Долженковой и ее единоутробного чада. Что касается до лекций химии, то они тебе ни к чему не послужат по причине своей обширности и общности. Объяснения химических реакций в гальваническом элементе ты там не найдешь. Если же тебе нужно, то я сам изложу и пришлю тебе, только напиши обстоятельно, что именно тебе нужно. Я готов к твоим услугам. Впрочем, судя по тому, что я понял из твоего письма, я могу предложить тебе то, что ты найдешь приложенным к этому письму. Если я, этим угодил тебе, то я очень рад. Если же не угодил, то напиши, и я ‘рад стараться’. Моя богопротивная жена! не дает мне покою и говорит, что прилагаемый при сем листок никуда не годится. Но ты этому не верь, ибо бабы врут, а моя дражайшая половина в особенности. Наградил меня бог женушкой. A propos. Гаврилову понадобилось несколько пудов рогов и копыт для пуговиц. Аще хочешь заработать малую толику, то сходи на бойни и узнай. Я не шучу и посоветую тебе помнить пословицу: <...> железо, пока горячо. Засим, как говорит один знакомый мне доктор (любимец моей женушки), имею честь кланяться.

Votre devoue {Ваш преданный (фр.).}

А. Чехов 1-й.

P. S. Да не подумаешь ты, что моя женушка есть миф. Она в самом деле существует и кланяется тебе.

Письма Ал. Чехова, с. 47—48.

¹ Письмо неизвестно.

² В предыдущем письме (1 октября 1877 г.) Ал. П. Чехов рассказывал, что отец вывесил в спальной тщательно разлинованное и каллиграфически написанное ‘Росписание делов и домашних обязанностей для выполнения по хозяйству семейства Павла Чехова живущего в Москве’, где определялось, ‘кому когда вставать, ложиться, обедать, ходить в церковь и какими делами заниматься в свободное время’.

³ Хелиус, товарищ Н. П. Чехова по Училищу живописи, ваяния и зодчества, жил в семье Чеховых как пансионер, пользуясь sa небольшую плату уходом и столом.

⁴ Двоюродная сестра Чеховых Екатерина Михайловна с мужем, П. В. Петровым.

⁵ Частный театр богача-любителя П. Ф. Секретарева.

⁶ ‘Остроты’ Чехова неизвестны.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

14 октября 1878 г. Москва

Отче Антоние!

Я читал два твои последние письма к родным¹, где ты и обо мне упоминаешь. Спасибо за память. Если захочешь мне писать, что очень желательно, то адресуй: Драчевка, д. бывш. Поливанова, кв. No 12. Сию квартиру занимает наша семья, с которой я теперь живу вместе. Каково твои дела? Мои идут понемногу. Да помогут тебе боги счастливо окончить курс. Бог даст, студенствовать вместе будем.

В последнем письме ты обещаешь прислать табаку. Хорошее дело сделаешь. Я хотел бы обеспокоить тебя просьбой: я хотел бы выписывать через твое посредство табак. У нас в Москве за тот табак, который в Таганроге стоит 1 рубль, надо заплатить по меньшей мере 2 р., а по моим средствам мне приходится курить всякую дрянь. Нельзя ли будет устроить это дело без особенных хлопот? Через неделю я выслал бы тебе деньги — но найдешь ли ты для себя удобным шляться для получения и отправления на почту? Мне хотелось бы ради удобства и выгоды выписать не менее 5 фунтов, но на сие денег не хватит, поэтому придется ограничиться только двумя. Это будет стоить: табак — 2 р., пересылка 31 к. и посылка тебе денег — 17 к., итого почти 2 1/2 р. На поверку выходит, что за 1 р. 25 к. можно курить превосходнейший табак. Если бы ты взял на себя труд исполнить без особенного ущерба мою просьбу, то я был бы очень обязан.

Ты напоминаешь о ‘Безотцовщине’². Я умышленно молчал. Я знаю по себе, как дорого автору его детище, а потому… В ‘Безотцовщине’ две сцены обработаны гениально, если хочешь, но в целом она непростительная, хотя и невинная ложь. Невинная потому, что истекает из незамутненной глубины внутреннего миросозерцания. Что твоя драма ложь — ты это сам чувствовал, хотя и слабо и безотчетно, а между прочим ты на нее затратил столько сил, энергии, любви и муки, что другой больше не напишешь. Обработка и драматический талант достойны (у тебя собственно) более крупной деятельности и более широких рамок. Если ты захочешь, я когда-нибудь напишу тебе о твоей драме посерьезнее и подельнее, а теперь только попрошу у тебя извинения за резкость всего только что сказанного. Я знаю, что это тебе неприятно — но делать нечего — ты спросил, а я ответил, а написать что-либо другое я не смог бы, потому что не смог бы обманывать тебя, если дело идет о лучших порывах твоей души. ‘Нашла коса на камень’³написана превосходным языком и очень характерным для каждого там выведенного лица, но сюжет у тебя очень мелок. Это последнее писание твое я, выдавая для удобства за свое, читал товарищам, людям со вкусом, и между прочим С. Соловьеву, автору ‘Жених из ножевой линии’⁴. Во всех случаях ответ был таков: ‘Слог прекрасен, уменье существует, но наблюдательности мало и житейского опыта нет. Со временем, qui sait? {кто знает? (фр.).}, сможет выйти дельный писатель’. Я от себя прибавлю: познакомься поближе с литературой, иззубри Лермонтова и немецких писателей, Гете, Гейне и Рюкерта, насколько они доступны в переводах, и тогда твори. Впрочем, этот совет не особенно весок, я рекомендую тебе только свою школу, в которой я учился и учусь. А из меня в отношении творчества ничего дельного не вышло, потому что время вспышек прошло, а за серьезный труд творчества приняться боязно — зело не сведущ sum {есть (лат.).}. Памятны мне всегда в этих случаях желания творчества слова Мефистофеля:

Он (человек) на кузнечика похож,

Который, прыгая, летает

И песню старую в траве все распевает,

Да пусть бы уж в траве — а то он сует нос

Во все: и в лужу и в навоз.

Всегда в волненьи, вечно тужит

И в пищу взял себе какой-то идеал,

Все вдаль влекут его желанья,

Но в нем ни капли нет сознанья,

Что он безумствует………

…И все, что близко и далеко —

Не может утолить души его глубокой⁵.

Однако я заболтался и как-то невольно, начавши за здравье, свел на упокой. Запятые, пожалуйста, сам рас ставишь, если захочешь, и на слог не обидишься. Кстати, чтобы предохранить зубы на будущее время от боли купи в аптеке Radix Tormentillae на пятак, спирту на гривенник, настой одно в другом и каждодневно полощи зубы. 10 капель на рюмку воды. У меня уя!е около года, благодаря ежедневной чистке и этому полосканью, нет болей. Адью. Пиши.

Твой Александр Чехов.

Тетушка Федосья Яковлевна, напуганная пожарами и боясь сгореть, чтобы быть всегда готовой, ложась спать, облачается in omnia sua {во все свое (лат.).} и даже в калошах. Смех, да и только! Это факт. Напиши ей об этом. Это он’ делала под секретом и думала, что никто не замечает.

14 окт. 1878.

Письма Ал. Чехова, с. 50—51.

¹ Письма неизвестны.

² Первоначальный вариант пьесы, которую затем Чехов переделывал в Москве и мечтал поставить в Малом театре (см. вступит. статью, с. 7—8),

³ Утраченная пьеса Чехова.

⁴ Комедия ‘Жених из ножевой линии’ принадлежит А. Красовскому, умершему в 1853 г.

⁵ Цитата из ‘Фауста’ {1808} Гете (‘Пролог на небе’}.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

Март, не ранее 6, 1881 г. Москва

Александр!

Я, Антон Чехов, пишу это письмо, находясь в трезвом виде, обладая полным сознанием и хладнокровием. Прибегаю к институтской замашке, ввиду высказанного тобою желания с тобой более не беседовать. Если я не позволяю матери, сестре и женщине сказать мне лишнее слово, то пьяному извозчику не позволю оное и подавно. Будь ты хоть 100 000 раз любимый человек, я, по принципу и почему только хочешь, не вынесу от тебя оскорблений. Ежели, паче чаяния, пожелается тебе употребить свою уловку, т. е. свалить всю вину на ‘невменяемость’, то знай, что я отлично знаю, что ‘быть пьяным’ не значит иметь право <...> другому на голову. Слово ‘брат’, которым ты так пугал меня при выходе моем из места сражения, я готов выбросить из своего лексикона во всякую пору, не потому что я не имею сердца, а потому что на этом свете на все нужно быть готовым. Не боюсь ничего, и родным братьям то же самое советую. Пишу это все, по всей вероятности, для того, чтобы гарантировать и обезопасить себя будущего от весьма многого и, может быть, даже от пощечины, которую ты в состоянии дать кому бы то ни было и где бы то ни было в силу своего прелестнейшего ‘но’ (до которого нет никому дела, скажу в скобках). Сегодняшний скандал впервые указал мне, что твоя автором ‘Сомнамбулы’¹ воспетая деликатность ничего но имеет против упомянутой пощечины и что ты скрытнейший человек, т. е. себе на уме, а потому…

Покорнейший слуга А. Чехов.

ПССП, т. XIII, с. 33-34, Акад., т. 1, No 23.

¹ Рассказ Ал. П. Чехова ‘Сомнамбула’ печатался в журнале ‘Будильник’ с 7 февраля по 6 марта 1881 г.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

25 декабря 1882 г. и 1 или 2 января 1883 г. Москва

2.25.12.

Уловляющий контрабандистов-человеков-вселенную, таможенный брат мой¹, краснейший из людей, Александр Павлыч!

Целый месяц собираюсь написать тебе и наконец собрался, В то время, когда косые, ма, два ма², отец (он же и юрист. Ибо кто, кроме юриста, может от закусок требовать юридического?) сидят и едят с горчицей ветчину, я пишу тебе и намерен написать тебе, если считать на строки, на 25 р. серебром. Постараюсь, как бы меня ни дергало после этого усердия.

1) Погода прелестная. Солнце. — 18. Нет выше наслаждения, как прокатить на извозчике. На улицах суета, которую ты начинаешь уже забывать, что слишком естественно. Извозчики толкаются с конкой, конки с извозчиками. На тротуарах ходить нельзя, ибо давка всесторонняя. Вчера и позавчера я с Николкой изъездил всю Москву, и везде такая же суета. А в Таганроге? Воображаю вашу тоску и понимаю вас. Сегодня визиты. У нас масса людей ежедневно, а сегодня и подавно. Я никуда: врачи настоящие и будущие имеют право не делать визитов.

2) Новый редактор ‘Европейской библиотеки’ Путята сказал, что все тобою присылаемое и присланное будет напечатано. Ты просил денег вперед: не дадут, ибо жилы. Заработанные деньги трудно выцарапать, а… Между прочим (это только мое замечание), перевод не везде хорош³. Он годится, но от тебя я мог бы потребовать большего: или не переводи дряни, или же переводи и в то же время шлифуй. Даже сокращать и удлинять можно. Авторы не будут в обиде, а ты приобретешь реноме хорошего переводчика. Переводи мелочи. Мелочи можно переделывать на русскую жизнь, что отнимет у тебя столько же времени, сколько и перевод, а денег больше получишь. Переделку (короткую) Пастухов напечатает с удовольствием.

3) По одному из последних указов, лица, находящиеся на государственной службе, не имеют права сотрудничать.

4) Гаврилка Сокольников изобрел электрический двигатель. Изобретение сурьезное и принадлежащее только ему одному. Он, шельма, отлично знает электричество, а в наш век всякий, знающий оное, изобретает. Поле широчайшее.

5) Николка никогда никому не пишет. Это — особенность его косого организма. Он не отвечает даже на нужные письма и недавно утерял тысячный заказ только потому, что ему некогда было написать Лентовскому.

6) ‘Зритель’ выходит. Денег много. Будешь получать… Пиши 100—120—150 строк. Цена 8 коп. со строки. В ‘Будильник’ не советую писать. Там новая администрация (Курения и жиды), отвратительней прежней. Бели хочешь писать в ‘Мирской толк’, то пиши на мое имя. Это важно. Вообще помни, что присланные на мое имя имеют более шансов напечататься, чем присланное грямо в редакцию. Кумовство важный двигатель, а я кум.

7) Через неделю. Новый год встречали у Пушкарева. Сидели там Гаврилку во фраке и Наденьку в перчатках.

Денег — ни-ни… Мать клянет нас за безденежье… И т. д.

Не могу писать! Лень и некогда.

А. Чехов.

‘Солнце России’, 1912, No 119(20), с. 2 (частично), ПССП, т. XIII, с. 39—40, Акад., т. 1, No 29.

¹ С осени 1882 по март 1884 г. Ал. П. Чехов служил в таганрогской таможне.

² Н. П. Чехов, М. П. Чехова, Е. Я. Чехова.

³ Ал. П. Чехов перевел с французского роман ‘Незнакомка’ Эдмонда Тексье и Камилла де Сена.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

20-е числа февраля 1883 г. Москва

Доброкачественный брат мой,

Александр Павлович!

Первым делом поздравляю тебя и твою половину с благополучным разрешением и прибылью, а г. Таганрог со свеженькой гражданкой. Да живет (…крестись!) новорожденная многие годы, преизбыточчествуя (крестись!) красотою физическою и нравственною, златом, гласом, голкастикой, и да цапнет себе со временем мужа доблестна (крестись, дурак!), прельстив предварительно и повергнув в уныние всех таганрогских гимназистов!!!

Принеся таковое поздравление, приступаю прямо к делу. Сейчас Николка сунул мне на прочтение твое письмо¹. Вопрос о праве ‘читать или не читать’, за неимением времени, оставим в стороне. Относись письмо к одной только Николкиной персоне, я ограничился бы поздравлением, но письмо твое затрагивает сразу несколько вопросов, весьма интересных, О сих вопросах я и хочу потолковать. Мимоходом дам ответ и на все твои предшествовавшие скрижали. К сожалению, у меня нет времени написать много, как бы следовало. Благовидности и обстоятельности ради прибегну к рамкам, к системе: стану по ниточкам разбирать твое письмо, от ‘а’ до ижицы включительно. Я критик, оно — произведение, Имеющее беллетристический интерес. Право я имею, как прочитавший. Ты взглянешь на дело как автор — и все обойдется благополучно. Кстати же, нам, пишущим, не мешает попробовать свои силишки на критиканстве. Предупреждение необходимо: суть в вышеписанных вопросах, только, буду стараться, чтобы мое толкование было по возможности лишено личного характера.

1) Что Николка неправ — об этом и толковать не стоит. Он не отвечает не только на твои письма, но даже и на деловые письма, невежливее его в этом отношении я не знаю никого другого. Год собирается он написать Лентовскому, который ищет его, полгода на этажерке валяется письмо одного порядочного человека, валяется без ответа, а ради ответа только и было писано. Балалаечней нашего братца трудно найти кого другого. И что ужаснее всего — он неисправим… Ты разжалобил его своим письмом, но не думаю, чтобы он нашел время ответить тебе. Но дело не в этом. Начну с формы письма. Я помню, как ты смеялся над дядиными манифестами… Ты над собой смеялся. Твои манифесты соперничают по сладости с дядиными. Все есть в них: ‘обнимите’… ‘язвы души’… Недостает только, чтобы ты прослезился… Если верить дядькиным письмам, то он, дядя, давно уже должен истечь слезой. (Провинция!..) Ты слезоточишь от начала письма до конца… Во всех письмах, впрочем, и во всех своих произведениях… Можно подумать, что Ты и дядя состоите из одних только слезных желез. Я не смеюсь, не упражняю своего остроумия… Я не тронул бы этой слезоточивости, этой одышки от радости и горя, душевных язв и проч., если бы они не были так несвоевременны и… пагубны. Николка (ты это отлично знаешь) шалаберничает, гибнет хороший, сильный, русский талант, гибнет ни за грош… Еще год-два, и песня нашего художника спета. Он сотрется в толпе портерных людей, подлых Яронов и другой гадости… Ты видишь его теперешние работы… Что он делает? Делает все то, что пошло, копеечно… а между тем в зале стоит начатой замечательная картина. Ему предложил ‘Русский театр’ иллюстрировать Достоевского…² Он дал слово и не сдержит своего слова, а эти иллюстрации дали бы ему имя, хлеб… Да что говорить? Полгода тому назад ты видел его и, надеюсь, не забыл… И вот, вместо того чтобы поддержать, подбодрить талантливого добряка хорошим, сильным словом, принести ему неоцененную пользу, ты пишешь жалкие, тоскливые слова… Ты нагнал на него тоску на полчаса, расквасил его, раскислил, и больше ничего… Завтра же он забудет твое письмо. Ты прекрасный стилист, много читал, много писал, понимаешь вещи так же хорошо, как и другие их понимают,— и тебе ничего не стоит написать брату хорошее слово… Не нотацию, нет! Если бы вместо того, чтобы слезоточить, ты потолковал с ним о его живописи, то он, это верно, сейчас уселся бы за живопись и наверное ответил бы тебе. Ты знаешь, как можно влиять на него… ‘Забыл… пишу последнее письмо’ — все это пустяки, суть не в этом… Не это нужно подчеркивать… Подчеркни ты, сильный, образованный, развитой, то, что жизненно, что вечно, что действует не на мелкое чувство, а на истинно человеческое чувство… Ты на это способен… Ведь ты остроумен, ты реален, ты художник. За твое письмо, в котором ты описываешь молебен на палях (с гаттерасовскими льдами)³, будь я богом, простил бы я тебе все твои согрешения вольные и невольные, яже делом, словом… (Кстати: Николке, прочитавшему это твое письмо, ужасно захотелось написать пали.) Ты и в произведениях подчеркиваешь мелюзгу… А между тем ты не рожден субъективным писакой… Это не врожденное, а благоприобретенное… Отречься от благоприобретенной субъективности легко, как пить дать… Стоит быть только почестней: выбрасывать себя за борт всюду, не совать себя в герои своего романа, отречься от себя хоть на 1/2 часа. Есть у тебя рассказ, где молодые супруги весь обед целуются, ноют, толкут воду… Ни одного дельного слова, а одно только благодушие! А писал ты не для читателя… Писал, потому что тебе приятна эта болтовня⁴. А опиши ты обед, как ели, что ели, какая кухарка, как пошл твой герой, довольный своим ленивым счастьем, как пошла твоя героиня, как она смешна в своей любви к этому подвязанному салфеткой, сытому, объевшемуся гусю… Всякому приятно видеть сытых, довольных людей — это верно, но чтобы описывать их, мало того, что они говорили и сколько раз поцеловались… Нужно кое-что и другое: отречься от того личного впечатления, которое производит на всякого неозлобленного медовое счастье… Субъективность ужасная ведь. Она нехороша уже и тем, что выдает бедного автора с руками и ногами. Бьюсь об заклад, что в тебя влюблены все поповны и писарши, читавшие твои произведения, а будь ты немцем, ты пил бы даром пиво во всех биргалках, где торгуют немки. Не будь этой субъективности, этой чмыревщины⁵, из тебя вышел бы художник полезнейший. Умеешь так хорошо смеяться, язвить, надсмехаться, имеешь такой кругленький слог, перенес много, видел чересчур много… Эх! Пропадает даром материал. Хоть бы в письма его совал, подкураживал Николкину фантазию… Из твоего материала можно ковать железные вещи, а не манифесты. Каким нужным человеком можешь ты стать! Попробуй, напиши ты Николке раз, другой раз, деловое слово, честное, хорошее — ведь ты в 100 раз умней его,— напиши ему, и увидишь, что выйдет… Он ответит тебе, как бы ни был ленив… А жалких, раскисляющих слов не пиши: он и так раскис…

‘Не много надо чутья,— пишешь ты далее,— чтобы донять, что, уезжая, я отрезывал себя от семьи и обрекал себя забвению…’ Выходит, что тебя забыли. Что ты и сам не веришь в то, что пишешь, и толковать не стоит. Лгать незачем, друг. Зная характер поющей матери и Николая, который в пьяном виде вспоминает и лобызает весь свет, ты не мог этого написать, если бы не слезные железы, ты не написал бы этого. — ‘Я ожидал и, конечно, дождался…’ Пронять хочешь… Нужно пронять, очень нужно, но проймешь не такими словами. Это цитаты из ‘Сестренки’, а у тебя есть и подельней вещи, которые ты с успехом мог бы цитировать.

2) ‘Отец написал мне, что я не оправдал себя’ и т. д. Пишешь ты это в 100-й раз. Не знаю, чего ты хочешь от отца? Враг он курения табаку и незаконного сожительства — ты хочешь сделать его другом? С матерью и теткой можно проделать эту штуку, а с отцом нет. Он такой же кремень, как раскольники, ничем не хуже, и не сдвинешь ты его с места. Это его, пожалуй, сила. Он, как бы сладко ты ни писал, вечно будет вздыхать, писать тебе одно и то же и, что хуже всего, страдать… И как будто бы ты этого не знаешь? Странно… Извини, братец, но мне кажется, что тут немаловажную роль играет другая струнка, и довольно-таки скверненькая. Ты не идешь против рожна, а как будто бы заискиваешь у этого рожна… Какое дело тебе до того, как глядит на твое сожительство тот или другой раскольник? Чего ты лезешь к нему, чего ищешь? Пусть себе смотрит, как хочет… Это его, раскольницкое дело… Ты знаешь, что ты прав, ну и стой на своем, как бы ни писали, как бы ни страдали… В (незаискивающем) протесте-то и вся соль жизни, друг.

Всякий имеет право жить с кем угодно и как угодно — это право развитого человека, а ты, стало быть, не веришь в это право, коли находишь нужным подсылать адвокатов к Пименовнам и Стаматичам⁶. Что такое твое сожительство с твоей точки зрения? Это твое гнездо, твоя теплынь, твое горе и радость, твоя поэзия, а ты носишься с этой поэзией, как с украденным арбузом, глядишь на всякого подозрительно (как, мол, он об этом думает?), суешь ее всякому, ноешь, стонешь… Будь я твоей семьей, я бы по меньшей мере обиделся. Тебе интересно, как я думаю, как Николай, как отец?! Да какое тебе дело? Тебя не поймут, как ты не понимаешь ‘отца шестерых детей’, как раньше не понимал отцовского чувства… Не поймут, как бы близко к тебе ни стояли, да и понимать незачем. Живи, да и шабаш. Сразу за всех чувствовать нельзя, а ты хочешь, чтобы мы и за тебя чувствовали. Как увидишь, что наши рожи равнодушны, то и ноешь. Чудны дела твои, господи! А я бы на твоем месте, будь я семейный, никому бы не позволил но только свое мнение, но даже и желание понять. Это мое ‘я’, мой департамент, и никакие сестрицы не имеют права (прямо-таки в силу естественного порядка) совать свой, желающий понять и умилиться, нос! Я бы и писем о своей отцовской радости не писал… Не поймут, а над манифестом посмеются — и будут правы. Ты и Анну Ивановну настроил на свой лад. Еще в Москве она при встрече с нами заливалась горючими слезами и спрашивала: ‘Неужели в 30 лет… поздно?’ Как будто бы мы ее спрашивали… Наше дело, что мы думали, и не ваше дело объяснять нам. Треснуть бы я себя скорей позволил, чем позволил бы своей жене кланяться братцам, как бы высоки эти братцы ни были! Так-то… Это хорошая тема для повести. Повесть писать некогда.

3) ‘От сестры я не имею права требовать… она не успела еще составить обо мне… непаскудного понятия. заглядывать в душу она еще не умеет…’ (Заглядывать в душу… Не напоминает ли это тебе урядницкое читанье в сердцах?) Ты прав… Сестра любит тебя, но понятий никаких о тебе не имеет… Декорации, о которых ты пишешь, сделали только то, что она боится о тебе думать. Очень естественно! Вспомни, поговорил ли ты с ною хоть раз по-человечески? Она ужо большая девка, на курсах⁷, засела за серьезную науку, стала серьезной, а сказал, написал ли ты ей хоть одно серьезное слово? Та же история, что и с Николаем. Ты молчишь, и не мудрено, что она с тобой незнакома. Для нес чужие больше сделали, чем ты, свой… Она многое могла бы почерпнуть от тебя, но ты скуп. (Любовью ее не удивишь, ибо любовь без добрых дел мертва есть.) Она переживает теперь борьбу, и какую отчаянную! Диву даешься! Все рухнуло, что грозило стать жизненной задачей… Она ничем не хуже теперь любой тургеневской героини… Я говорю без преувеличиваний. Почва самая благотворная, знай только сей! А ты лирику ей строчишь и сердишься, что она тебе не пишет! Да о чем она тебе писать будет? Раз села писать, думала, думала и написала о Федотихе…⁸ Хотела бы еще кое-что написать, да не нашлось человека, который поручился бы ей, что на ее слово не взглянут оком Третьякова и КR⁹. Я, каюсь, слишком нервен с семьей. Я вообще нервен. Груб часто, несправедлив, но отчего сестра говорит мне о том, о чем не скажет ни одному из вас? А, вероятно, потому, что я в ней не видел только ‘горячо любимую сестру’, как в Мишке не отрицал человека, с которым следует обязательно говорить… А ведь она человек, и даже ей-богу человек. Ты шутишь с ней: дал ей вексель, купил в долг стол, в долг часы… Хороша педагогия! За нее на том свете не родители отвечать будут. Не их это дело… ‘Об Антоне я умолчу. Оставался ты один…’ Коли взглянуть на дело с джентльменской точки зрения, то и мне бы следовало умолчать и пройти мимо. Но в начале письма я сказал, что обойду личное… Обойду и здесь оное, а зацеплю только ‘вопрос…’. (Ужас сколько вопросов!) Есть на белом свете одна скверная болезнь, незнанием которой не может похвастаться пишущий человек, ни один!.. [Их много, а нас мало. Наш лагерь слишком немногочисленен. Болен лагерь этот. Люди одного лагеря не хотят понять друг друга.] Записался! Зачеркивать приходится… И ты знаком с ней… Это кичеевщина¹⁰ — нежелание людей одного и того же лагеря понять друг друга. Подлая болезнь! Мы люди свои, дышим одним и тем же, думаем одинаково, родня по духу, а между тем… у нас хватает мелочности писать: ‘умолчу!’ Широковещательно! Нас так мало, что мы должны держаться друг друга… ну, да vous comprenez! {вы понимаете! (фр.)} Как бы мы ни были грешны по отношению друг к другу (а мы едва ли много грешны!), а мы не можем не уважать даже малейшее ‘похоже на соль мира’. Мы, я, ты, Третьяковы, Мишка наш — выше тысячей, не ниже сотней… У нас задача общая и понятная: думать, иметь голову на плечах… Что не мы, то против нас. А мы отрицаемся друг от друга! Дуемся, поем, куксим, сплетничаем, плюем в морду! Скольких оплевали Третьяков и К⁰! Пили с ‘Васей’¹¹ брудершафт, а остальное человечество записали в разряд ограниченных! Глуп я, сморкаться не умею, много не читал, но я молюсь вашему богу — этого достаточно, чтобы вы ценили меня на вес золота! Степанов дурак, но он университетский, в 1000 раз выше Семена Гавриловича и Васи, а его заставляли стукаться виском о край рояля после канкана! Безобразие! Хорошее понимание людей и хорошее пользование ими! Хорош бы я был, если бы надел на Зембулатова дурацкий колпак за то, что он незнаком с Дарвином! Он, воспитанный на крепостном праве, враг крепостничества — за одно это я люблю его! А если бы я стал отрекаться от А, Б, В… Ж, от одного, другого, третьего, пришлось бы покончить одиночеством!

У нас, у газетчиков, есть болезнь — зависть. Вместо того чтоб радоваться твоему успеху, тебе завидуют и… перчику! перчику! А между тем одному богу молятся, все до единого одно дело делают.. Мелочность! Невоспитанность какая-то… А как все это отравляет жизнь!

Дело нужно делать, а потому и останавливаюсь. После когда-нибудь допишу. Написал тебе по-дружески, честное слово, тебя никто не забывал, никто против тебя ничего особенного не имеет и… нет основания не писать тебе по-дружески.

Кланяюсь Анне Ивановне и одной Ma¹².

Получаешь ли ‘Осколки’? Уведомь. Послал тебе подтверждение самого Лейкина.

А за сим мое почитание.

А. Чехов.

Не хочешь ли темки?

Накатал я, однако! Рублей на 20! Более, впрочем,..

Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 36—43 (частично), ПССП, т. XIII, 6. 46—52, Акад., т. 1, No 36.

¹ Письмо неизвестно.

² Иллюстрации Н. П. Чехова к Достоевскому неизвестны.

³ Молебен на палях (сваях у морской пристани) — по случаю окончания навигации — Ал. П. Чехов описывал 23 ноября 1882 г.:, ‘Вообрази такую картину: безбрежное море, льды без конца, яркое солнце, небольшой мороз, палуба парохода, погасившего свои пары, мундирные, зябнущие лица, матросы, лысый еле козлогласующий поп, дым кадила, струею поднимающийся в морозном воздухе над ледяным полем моря… Вообрази это, и ты получишь нечто вроде того, что смахивает на заутреню на корабле капитана Гатраса’ (Письма Ал. Чехова, с. 80). ‘Путешествия и приключения капитана Гаттераса’ (1866) — роман Ж. Верна.

⁴ Рассказ в печати не обнаружен.

⁵ Н. А. Чмырев сотрудничал в ‘Московском листке’, низкопробном издании ‘малой прессы’.

⁶ Таганрогская повариха и грек-маклер, завсегдатай лавка П. Е. Чехова.

⁷ М. П. Чехова училась на историческом отделении историко-филологического факультета Московских высших женских курсов проф. В. И. Герье. До того хотела поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества, но не была принята (не оказалось вакансии).

⁸ Письмо М. П. Чеховой об артистке Малого театра Г. Н. Федотовой неизвестно.

⁹ Университетские товарищи Ал. П. Чехова, братья Иван и Леонид Третьяковы. Получив в наследство от рано умерших родителей большое состояние, вели беспорядочный образ жизни.

¹⁰ П. И. Кичеев — сотрудник ‘малой прессы’.

¹¹ В. И. Малышев, дядя и опекун братьев Третьяковых.

¹² Новорожденная дочь Ал. П. Чехова Мария.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

4 января 1886 г. Москва

86.I.4.

Карантинно-таможенный Саша!¹

Поздравляю тебя и всю твою юдоль {Мишка, будучи поэтом, под юдолью разумел нечто… (Примеч. А. П. Чехова.)} с Новым годом, с новым счастьем, с новыми младенцами…² Дай бог тебе всего самого лучшего. Ты, вероятно, сердишься, что я тебе не пишу… Я тоже сержусь и по тем же причинам… Скотина! Штаны! Детородный чиновник! Отчего не пишешь? Разве твои письма утеряли свою прежнюю прелесть и силу? Разве ты перестал считать меня своим братом? Разве ты после этого не свинья? Пиши, 1000 раз пиши! Хоть пищи, а пиши… У нас все обстоит благополучно, кроме разве того, что отец еще накупил ламп. У него мания на лампы. Кстати, если найду в столе, то приложу здесь одну редкость, которую прошу по прочтении возвратить.

Был я в Питере и, живя у Лейкина, пережил все те муки, про которые в писании сказано: ‘до конца претерпех’… Кормил он меня великолепно, но, скотина, чуть не задавил меня своею ложью… Познакомился с редакцией ‘Петербургской газеты’, где был принят, как шах персидский. Вероятно, ты будешь работать в этой газетине, по не раньше лета. На Лейкина не надейся. Он всячески подставляет мне ножку в ‘Петербургской газете’. Подставит и тебе. В январе у меня будет Худеков, редактор ‘Петербургской газеты’. Я с ним потолкую.

Но ради аллаха! Брось ты, сделай милость, своих угнетенных коллежских регистраторов! Неужели ты нюхом не чуешь, что эта тема уже отжила и нагоняет зевоту? И где ты там у себя в Азии находишь те муки, которые переживают в твоих рассказах чиноши? Истинно тебе говорю: даже читать жутко! Рассказ ‘С иголочки’³ задуман великолепно, но… чиновники! Вставь ты вместо чиновника благодушного обывателя, не напирая на его начальство и чиновничество, твое ‘С иголочки’ было бы теми вкусными раками, которые стрескал Еракита⁴. Не позволяй также сокращать и переделывать своих рассказов… Ведь гнусно, если в каждой строке видна лейкинская длань… Не позволить трудно, легче употребить средство, имеющееся под рукой: самому сокращать до nec plus ultra {крайней степени (лат.).} и самому переделывать. Чем больше сокращаешь, тем чаще тебя печатают… Но самое главное: по возможности бди, блюди и пыхти, по пяти раз переписывая, сокращая и проч., памятуя, что весь Питер следит за работой братьев Чеховых. Я был поражен приемом, который оказали мне питерцы. Суворин, Григорович, Буренин… все это приглашало, воспевало… и мне жутко стало, что я писал небрежно, спустя рукава. Знай, мол, я, что меня так читают, я писал бы не так на заказ… Помни же: тебя читают. Далее: не употребляй в рассказах фамилий и имен своих знакомых⁵. Это некрасиво: фамильярно, да и того… знакомые теряют уважение к печатному слову… Познакомился я с Билибиным. Это очень порядочный малый, которому, в случае надобности, можно довериться вполне. Года через 2—3 он в питерской газетной сфере будет играть видную роль. Кончит редакторством каких-нибудь ‘Новостей’ или ‘Нового времени’. Стало быть, нужный человек…

Еще раз ради аллаха! Когда это ты успел напустить себе в ж<...> столько холоду? И кого ты хочешь удивить своим малодушием? Что для других опасно, то для университетского человека может быть только предметом смеха, снисходительного смеха, а ты сам всей дутой лезешь в трусы! К чему этот страх перед конвертами с редакционными клеймами? И что могут сделать тебе, если узнают, что ты пишущий? Плевать ты на всех хотел, пусть узнают! Ведь не побьют, не повесят, не прогонят… Кстати: Лейкин, встретясь с директором вашего департамента в кредитном обществе, стал осыпать его упреками за гонения, которые ты терпишь за свое писательство… Тот сконфузился и стал божиться… Билибин пишет, а между тем преисправно служит в Департаменте почт и телеграфа. Левинский издает юмористический журнал и занимает 16 должностей. На что строго у офицерства, но и там не стесняются писать явно. Прятать нужно, но прятаться — ни-ни! Нет, Саша, с угнетенными чиношами пора сдать в архив и гонимых корреспондентов… Реальнее теперь изображать коллежских регистраторов, не дающих жить их превосходительствам, и корреспондентов, отравляющих чужие существования… И так далее. Не сердись за мораль. Пишу тебе, ибо мне жалко, досадно… Писака ты хороший, — можешь заработать вдвое, а ешь дикий мед и акриды… в силу каких-то недоразумений, сидящих у тебя в черепе…

Я еще не женился и детей не имею. Живется нелегко. Летом, вероятно, будут деньги. О, если бы!

Пиши, пиши! Я часто думаю о тебе и радуюсь, когда сознаю, что ты существуешь… Не будь же штанами и не забывай

твоего А. Чехова.

Николай канителит. Иван по-прежнему настоящий Иван. Сестра в угаре: поклонники, симфонические собрания, большая квартира…

Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 167—170, Акад., т. 1, No 128.

¹ С осени 1885 до июня 1886 г. Ал. П. Чехов служил секретарем в новороссийской таможне.

² Дочь Ал. П. Чехова, Мария, родившаяся в 1883 г., умерла в годовалом возрасте. Сын Николай родился в 1884 г., 7 января 1886 г. — Антон.

³ Напечатан в ‘Осколках’, 1885, No 51.

⁴ Как вспоминала М. П. Чехова, таганрогский маклер Еракита съел целое блюдо раков в лавке Павла Егоровича.

⁵ В рассказе ‘Визиты’ Ал. П. Чехов упоминал всех членов своей семьи и близкого знакомого Чеховых, М. М. Дюковского, в более раннем рассказе ‘Завтра — экзамен’ главное действующее лицо — студент-медик 5-го курса Антон Павлович.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

17 января 1886 г. Новороссийск

Новороссийск. 17 янв. 86 г.

Дорогой Антоша!

Поздравляю тебя с днем ангела. Да ниспошлют тебе боги стихийные, органические и неорганические (по химии) всякого блага. Да преуспеваешь ты в служениях музе, медицине, дяденькам Митрофашенькам, тетенькам, тятеньке, маменьке и т. д. и да минует тебя чаша сознания сего преуспевания. Прими от меня поздравление и веруй, что, случись я в этот день в Москве, я, подвыпив, нашел бы в себе достаточно материала, чтобы заставить тебя и твоих гостей посмеяться. Теперь же, когда я далеко от тебя, я отдался под крик Николки и писк твоего будущего крестника Антошки воспоминаниям. Они касаются твоего и моего детства. Поэтому тебе не безынтересно будет прочесть их.

Злобствуй! Я заслужил этого. Я помню момент, когда ты сидел на горшке и не мог исполнить того, что надлежало. Я был приставлен к тебе в качестве провожатого. Ты ревел и просил моей помощи, уповая на механическую. Сквозь рев ты повторял: ‘Палкой его!’ Я же, чувствуя свое бессилие помочь тебе, озлоблялся все более и более и в конце концов пребольно и презло ущипнул тебя. Ты ‘закатился’, а я, как ни в чем не бывало, отрапортовал явившейся на твой крик маменьке, что во всем виноват ты, а не я. Это было в доме Говорова в Таганроге. Потом ты на много лет стушевываешься из моей памяти. Я даже не помню, как ты провожал меня в университет — этот важный для меня шаг. Я помню далее, что в моисеевском доме я ‘дружил’ с тобою. У нас был опешенный всадник ‘Василий’ и целая масса коробочек, похищенных из лавки. Из коробок мы устраивали целые квартиры для Васьки, возжигали светильники и по вечерам по целым часам сидели, созерцая эти воображаемые анфилады покоев, в которых деревянному наезднику Ваське с растопыренными дугою ногами отводилось первое место. Ты был мыслителем в это время и, вероятно, рассуждал на тему: ‘у кашалота голова большая?’ Я был в это время во втором классе гимназии. Помню это потому, что однажды, ‘дружа’ с тобою, я долго и тоскливо, глядя на твои игрушки, обдумывал вопрос о том, как бы мне избежать порки за полученную единицу от Крамсакова.

Затем я раздружил с тобою. Ты долго и много, сидя на сундуке, ревел, прося: ‘дружи со мною!’, но я остался непреклонен и счел дружбу с тобою делом низким. Я уже был влюблен в это время в мою первую любовь — Соню Никитенко… Мне было не до тебя.

Далее протекли года. Я вспоминаю тебя в бурке, сшитой отцом Антонием, припоминаю тебя в приготовительном классе, помню, как мы с тобою оставались хозяевами отцовской лавки, когда он уезжал с матерью в Москву, и в конце концов останавливаюсь на тарсаковской лавке, где ты пел: ‘Таза, таза, здохни!’ Тут впервые проявился твой самостоятельный характер, мое влияние, как старшего по принципу, начало исчезать. Как ни был я глуп тогда, но я начинал это чувствовать. По логике тогдашнего возраста я, для того, чтобы снова покорить тебя себе, огрел тебя жестянкою по голове. Ты, вероятно, помнишь это. Ты ушел из лавки и отправился к отцу. Я ждал сильной порки, по через несколько часов ты величественно в сопровождении Гаврюшки¹ прошел мимо дверей моей лавки с каким-то поручением фатера и умышленно не взглянул на меня. Я долго смотрел тебе вслед, когда ты удалялся и, сам не знаю почему, заплакал…

Потом я помню твой первый приезд в Москву², когда ‘она царствовала и царствует на этом столе’. Помню, как мы вместе шли, кажется по Знаменке (не знаю наверное). Я был в цилиндре и старался как можно более, будучи студентом, выиграть в твоих глазах. Для меня было по тогдашнему возрасту важно ознаменовать себя чем-нибудь перед тобою. Я рыгнул какой-то старухе прямо в лицо. Но это не произвело на тебя того впечатления, какого я ждал. Этот поступок покоробил тебя. Ты с сдержанным упреком сказал мне: ‘Ты все еще такой же ашара³, как и был’. Я не понял тогда и принял это за похвалу.

Потом… потом мои воспоминания начинают принимать уже характер нашего общего совместного жития, обмена мыслей и чувств. Ты перестаешь быть для меня единицей, ты делаешься членом общества. Вспоминая о тебе, я должен поневоле вспомнить и окружающих тебя. Но этого мне не хотелось бы. Я просто хотел тебе послать эскиз того, о чем я думал в вечер твоих именин о тебе. Наша студенческая жизнь так недавня, что еще не успела сложиться в ‘воспоминания’. Об ней мы, вероятно, будем говорить не раньше старости. Но и теперь есть кое-что для памяти, сойдемся, свидимся, припомним..

Прими еще раз мое поздравление и будь здоров.

Твой А. Чехов.

P. S. 12-го янв. я послал телеграмму в университет. Если Катков не изменил правилу печатать татьянинские телеграммы, то последи и кстати в буде станешь писать мне, черкни свой адрес. Я писал сестре, тебе и снова пишу — наугад.

Прилагаемое потрудись при случае передать в ‘Будильник’. Журнала не получаю.

Письма Ал. Чехова, с. 131—133.

¹ Г. Харченко, мальчик в лавке П. Е. Чехова.

² Чехов приезжал впервые в Москву в марте 1877 г. на пасхальные каникулы.

³ Пьянчуга.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

3 февраля 1886 г. Москва

86.II.3.

Филинюга¹, маленькая польза², взяточник, шантажист и все, что только пакостного может придумать ум мой!

Нюхаю табаку, дабы чихнуть тебе на голову 3 раза, и отвечаю на все твои письма, которые я ‘читал и упрекал в нерадении’.

1) Хромому черту не верь. Если бес именуется в вв. писании отцом лжи, то нашего редахтура можно наименовать по крайней мере дядей ее. Дело в том, что в присланном тобою лейкинском письме нет ни слова правды. Не он потащил меня в Питер, ездил я по доброй воле, вопреки желанию Лейкина, для которого присутствие мое в Питере во многих отношениях невыгодно. Далее, прибавку обещал он тебе с 1-го января (а не с 1-го марта) при свидетелях. Обещал мне, и я на днях напомнил ему об этом обещании. Далее, псевдонимами он дорожит, хотя, где дело касается прибавок, и делает вид, что ему плевать на них. Вообще лгун, лгун и лгун. Наплюй на него и продолжай писать, памятуя, что пишешь не для хромых, а для прямых.

2) Не понимаю, почему ты советуешь беречься Билибина? Это душа человек, и я удивляюсь, как это он, при всей своей меланхолии и наклонности к воплям души, не сошелся с тобой в Питере. Мое знакомство с ним и письма, которые я от него теперь получаю, едва ли обманывают меня… Не обманулся ли ты? Рассказ твой ‘С иголочки’ переделывал при мне Лейкин, а не Билибин, который отродясь не касался твоих рассказов и всегда возмущался, когда видел их опачканными прикосновением болвана. Голике тоже великолепнейший парень… Если ты был знаком с ним, то неужели же ни разу не пьянствовал с ним? Это удивительно… Кстати, делаю выписку из письма Билибина: ‘Просил у Лейкина прибавку в 10 рублей в месяц, но получил отказ. Стоило срамиться!’ Значит, не ты один бранишься… Счастье этому Лейкину! По счастливой игре случая все его сотрудники в силу своей воспитанности — тряпки, кислятины, говорящие о гонораре как о чем-то щекотливом, в то время как сам Лейкин хватает зубами за икры!

3) Худекова еще не видел, но увижу и поговорю о твоем сотрудничестве в ‘Петербургской газете’.

4) В ‘Будильник’ сдано³. О высылке журнала говорил.

5) За наречение сына твоего Антонием посылаю тебе презрительную улыбку. Какая смелость! Ты бы еще назвал его Шекспиром! Ведь на этом свете есть только два Антона: я и Рубинштейн. Других я не признаю… Кстати: что, если со временем твой Антон Чехов, учинив буйство в трактире, будет пропечатан в газетах? Но пострадает ли от этого мое реноме?.. Впрочем, умиляюсь, архиерейски благословляю моего крестника и дарю ему серебряный рубль, который даю спрятать Маше впредь до его совершеннолетия. Обещаю ему также протекцию (в потолке и в высшем круге), книгу моих сочинений и бесплатное лечение. В случае богатства может рассчитывать и на плату за учение в учебном наведении… Объясни ему, какого я звания…

6) Твое поздравительное письмо чертовски, анафемски, идольски художественно. Пойми, что если бы ты писал так рассказы, как пишешь письма, то ты давно бы уже был великим, большущим человеком.

Мой адрес: Якиманка, д. Клименкова. Я еще не женился. У меня теперь отдельный кабинет, а в кабинете камин, около которого часто сидят Маша и ее Эфрос — Ревехаве, Нелли и баронесса⁴, девицы Яновы и проч.

У нас полон дом консерваторов — музицирующих, козлогласующих и ухаживающих за Марьей. Прилагаю при сем письмо поэта⁵, одного из симпатичнейших людей… Он тебя любит до безобразия и готов за тебя глаза выцарапать. Николай по-прежнему брендит, фунит и за неимением другой работы оттаптывает штаны…

Не будь штанами! Пиши и верь моей преданности. Привет дому и чадам твоим. Спроси: отчего я до сих пор не банкрот? Завтра несу в лавочку 105 р.— это в один месяц набрали. Прощай… Уверяю тебя, что мы увидимся раньше, чем ты ожидаешь. Я, яко тать в нощи… Нашивай лубок!⁶

Твой А. Чехов.

Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 182—184, Акад., т. 1, No 140.

¹ Долговязый.

² Прозвище таганрогского мальчика, который копил мелкие деньги, приговаривая: ‘Все-таки маленькая польза’, вошло в разговорный обиход семьи Чеховых. Использовано в повести ‘Моя жизнь’.

³ В No 7 журнала ‘Будильник’ за 1886 г. была помещена сценка Ал. П. Чехова ‘За обедом (Монолог папаши)’.

⁴ М. К. Маркова, по мужу Спенглер.

⁵ Письмо Л. И. Пальмина неизвестно.

⁶ Выражение времен детства Чехова: ‘Нашивай лубок на зад’ — чтобы не было больно во время порки.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

10 мая 1886 г. Москва

Маия 10-го 1886 г.

Милейший Александр Павлович г. Чехов!

Если ты еще не раздумал написать мне, то пиши теперь по адресу: ‘г. Воскресенск (Моск. губ.) г. доктору Ант. П.’.

Я только что вернулся из Питера, где прожил 2 недели. Время провел я там великолепно. Как нельзя ближе сошелся с Сувориным и Григоровичем. Подробностей так много, что в письме их не передашь, а потому сообщу их при свидании. Читаешь ли ‘Новое время?’

‘Город будущего’ — тема великолепная, как по своей новизне, так и по интересности. Думаю, что если не поленишься, напишешь недурно, но ведь ты, черт тебя знает, какой лентяй!¹ ‘Город будущего’ выйдет художественным произведением только при следующих условиях: 1) отсутствие продлинновенных словоизвержений политико-социально-экономического свойства, 2) объективность сплошная, 3) правдивость в описании действующих лиц и предметов, 4) сугубая краткость, 5) смелость и оригинальность, беги от шаблона, 6) сердечность.

По моему мнению, описания природы должны быть весьма кратки и иметь характер propos. Общие места вроде ‘Заходящее солнце, купаясь в волнах темневшего моря, заливало багровым золотом’ и проч., ‘Ласточки, петая над поверхностью воды, весело чирикали’ — такие общие места надо бросить. В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина. Например, у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки или волка и т. д.² Природа является одушевленной, если ты не брезгуешь употреблять сравнения явлений ее с человеческими действиями и т. д.

В сфере психики тоже частности. Храни бог от общих мест. Лучше всего избегать описывать душевное состояние героев, нужно стараться, чтобы оно было понятно из действий героев… Не нужно гоняться за изобилием действующих яиц. Центром тяжести должны быть двое: он и она…

Пишу это тебе как читатель, имеющий определенный вкус. Пишу потому также, чтобы ты, пиша, не чувствовал себя одиноким. Одиночество в творчестве тяжелая штука. Лучше плохая критика, чем ничего… Не так ли?

Пришли мне начало своей повести… Я прочту в день получения и возвращу тебе со своим мнением на другой же день. Оканчивать но спеши, ибо раньше середины сентября ни один питерский человек не станет читать твоей рукописи,— овые за границей, овые на даче…

Я рад, что ты взялся за серьезную работу. Человеку в 30 лет нужно быть положительным и с характером³. Я еще пижон, и мне простительно возиться в дребедени. Впрочем, пятью рассказами, помещенными в ‘Новом времени’⁴, я поднял в Питере переполох, от которого я угорел, как от чада.

Гонорар из ‘Сверчка’ и ‘Будильника’ тебе послан Мишкой в 2 приема.

За сим будь здоров и не забывай твоего

А. Чехова.

Погода плохая: ветер.

Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 229—231, Акад., т. 1, No 176.

¹ 25 апреля 1886 г. Ал. П. Чехов писал брату: ‘Со мною попритчилось: масса написана для ‘Осколков’, и ‘Сверчка’, и ‘Будильника’ и по решаюсь послать: совестно за свои произведения. Так и валяются… Не знаю, что за прозрение духовное на меня напало. Пишу теперь ревностно и сознательно большую вещь, обдумываю каждую строку, и дело подвигается поэтому медленно. Пишу я ‘Город будущего’ и копирую Новороссийск, излагая свои наблюдения и впечатления, почерпнутые на Кавказе. Многое мне самому кажется дико и неправдоподобно, но оно схвачено с натуры. Окончу — пришлю тебе на прочтение…’ (Письма Ал. Чехова, с. 136). Вероятно, вещь не была окончена (в печати не появилась).

² Такое описание лунной ночи использовано Чеховым в рассказе ‘Волк’, а позднее — в ‘Чайке’ (4 д.).

³ ‘Я человек с характером, положительный’,— писал П. Е. Чехов сыновьям Антону и Николаю еще в 1883 г. В семье Чеховых выражение стало часто употребляться — в ироническом смысле. Использовало Чеховым в рассказе ‘Хороший конец’ и в водевиле ‘Свадьба’.

⁴ ‘Панихида’, ‘Ведьма’ ‘Агафья’, ‘Кошмар’, ‘Святою ночью’.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

1 января 1887 г. Петербург

Питер, 1 января 1887 г., первый час сего года.

Фурор производящий брат мой Антон!

С новым годом, приближающим живот наш ко аду!!

Le ton fait la musique {Тон делает музыку (фр.).}, поэтому я начинаю прямо с заявления, что у меня в брюхе целый оркестр от пургативных свойств невской воды и вдохновение свое я почерпаю в ватерклозете, служащим моим постоянным местопребыванием. Сообщаю тебе для того, чтобы ты мог судить о тоне дальнейшего изложения.

Ты обтекаешься на меня на то, что я в письмо к тебе говорил о гусе, Тане и пустяках, но не сказал ни слова о деле. Проистекло это оттого, что в момент, когда я тебе писал, для меня гусь, Танька и ожидание семьи были важнее ‘дела’, да и состояние духа было далеко не располагающим к беседе. Пойми это и впредь будь осторожнее и не суди поспешно.

Теперь — другое дело. Когда я прошел Сциллу и Харибду исканий места, прошел Геркулесовы столпы волнений и перешагнул через Рубикон всяких напастей — я могу милостиво побеседовать с тобою, как равный с равным, ибо по милости Лейкина тоже подписываюсь, как и ты, полной фамилией… под темой для рисунка¹. Случилось это сюрпризом. Хромой диавол начертал мою фамилию на рукописи для того, чтобы ‘муж ученой жены’², записывая и разнося гонорар по книгам, не ошибся, и в результате я получил всемирную славу.

Теперь — подробности моей ‘Одиссеи’.

По приезде я первым делом по твоему совету толкнулся к Билибину. Он навел справки, и оказалось, что на имеющуюся вакансию непременно требуются юристы. Пошел в таможенный департамент: вакансии есть, но плохонькие, дешевенькие и очень далеко. Я предпочел взять отставку, каковую мне и выдали без задержки. Двинулся затем к Голике. Об этом немце не грешно сказать доброе словцо, а потому я и откладываю на завтра: болит спина, свирепствует геморрой и уже 2 1/2 часа ночи. Схожу в клозет (уже третий раз в нынешнем году) и — спать.

Утро, после завтрака. Невский и весь Петербург покрыт флагами. Всюду оживление и визитеры в варениках и с ордёнами. Дворники приходили с поздравлением — целых 8 душ — и положительно перепугали своей массой…

Как только я передал Голике в типографию твое письмо, он, не читая, заявил, что ему теперь некогда, и только на другой день, извиняясь, пригласил меня, к завтраку. Познакомил меня с своей Гульдой Мартыновной, артистически режущей колбасу для фриштика тончайшими кусочками, и объявил мне, что он ничего не обещает, но похлопочет,— и с этого момента он начал ездить и сновать повсюду. Я у него завтракал ежедневно, и тут он мне сообщал результаты своих неудачных поисков и рекомендовал мне не терять надежды. Гульда всякий раз чуть не плакала и старалась утешить меня сентенциями, вроде: Was soli man demi maehen? Als Roman Romanitch in London war… {Что ж поделаешь? Когда Роман Романович был в Лондоне… (нем.).} и т. д., причем Роман Романитш подхватывал и рассказывал целую эпопею из своей жизни, потом спохватывался, что ему нужно охать: ‘Теперь, знаете, такие дни — голова идет кругом’ — и уезжал. На четвертый день моего приезда вести были те же, и я повесил нос. В Москве меня ожидало нищенство, а тут еще моя половина досаждала письмами, которые лишали меня сна. Волновался я здорово и переживал препаскудные дни… не стану говорить тебе о них, чтоб снова не переживать в воспоминаниях. Поверь на слово.

Наконец, скрепя сердце, я отправился к Суворину, куда уже ранее меня ‘через одного человечка’ забежал Голике. По счастью, этот человечек не спешил, и я попал к Суворину без предупреждений. По моей карточке я был принят сейчас же и кабинет с знаменитой кушеткой и перекрещенными подушками. Суворин принял меня очень ласково, выслушал мою просьбу — дать мне дело и горько заявил: ‘Эка, сколько развелось теперь вашего брата интеллигенции алчущей и жаждущей! Очень мне хотелось бы сделать вам что-нибудь для Антона Павловича, но, право, не придумаю: у меня везде полно… К слову сказать: зачем Антон Павлович так много пишет? Это очень и очень вредно… Приходите ко мне завтра в это время: я поговорю с своими, авось что-нибудь придумаем, хотя верьте скорее в неуспех, чем в успех…’ Толковали мы с ним около четверти часа на разные темы и в особенности о твоем будущем переселении в Питер, которое он довольно уверенно предрекает, исходя из того, что тебе, как человеку мыслящему, в Москве не место. Раскланявшись, я пошел веселыми ногами к дамам в ‘Осколках’. Там обе Соловьихи встретили меня с яркими, сияющими лицами.— Видели Романа Романовича? — Нет, а что? — Идите и нему, он вам место нашел…

Голике, суетясь, прыгая, дергая меня за пуговицу и деловито захлебываясь, объявил мне, что нашел для меня место секретаря к редакции ‘Русского судоходства’, куда я пошел. Там поладили скоро на 60 р. н месяц. Голике ликовал и все просил меня написать тебе об этом. Понял я эту просьбу как намек на то, что нас но нашим родителям почитают. Не будь тебя, Голике не дал бы себе труда хлопотать обо мне как о сотруднике его журнала. Тем но менее я в высшей степени ему благодарен и жду только случая чем-нибудь отблагодарить его.

Лейкин показался мне очень антипатичным и мелочным. Надулся за то, что я по приезде сделал первый визит не ему, а Билибину, недоволен, что я сошелся с Голике, смотрит злобно на то, что я пристроился к Суворину, и вообще сердит, что я не обратился к нему. А к нему обращаться было бы и нелепо и бесплодно. Видя меня, говорящим с Голике, он настораживается, переминается и вполне убежден, что Голике сплетничает на него. Обменные газеты и журналы он адресован не на имя редакции, a на свое, чтобы ими не пользовался Билибин для своих посторонних работ. Об этом он мне говорил сам. Нужно было видеть его торжество и христославленье, когда он получил от тебя запрос, почему я не пишу тебе. Об этом факте знали все, кому только не лень, начиная Анной Ивановной и кончая швейцаром. Ты дал ему пищу для языка.

На другой день я пошел к Суворину, но он был болен, не принял меня, а выслал сказать, что я зачислен к нему на службу и с этого момента получаю 60 руб. Работа же найдется, просят прийти вечером. Вечером Суворин предложил мне авансом 100 р. и оросил не торопить его приисканием работы, а если мне угодно быть полезным, то чтобы я приходил ежедневно от 10 часов вечера.

Так я поступаю и до днесь. Утром бегу в редакцию ‘Судоходства’, бегаю в типографию Голике и проч., после обода сплю и ночью сижу в редакции ‘Нового времени’. Пока приходилось сидеть на корректуре и переделывать политературнее шероховатости корреспонденции. Настоящего же определенного лично мне занятия еще нет. Суворин встречает меня словами: ‘А, здравствуйте, голубчик!’ — и более не говорит ни слова за весь вечер и к себе в кабинет не приглашает. Познакомился я с Бурениным, Федоровым и Гейманом, по кроме (Лычных приветствий с ними никакими разговорами не пробавляюсь. Есть ли у меня дело или нет — Суворин не обращает внимания. Сыпок ого Алексей Алекеенч ласков, но корчит из себя делового человека и тоже в беседы не вступает. Вообще же если в редакции и идут какие-либо разговоры, то они за пределы содержимого газеты не выходят.

Вот тебе и все ‘о людях’.

Теперь перехожу к ‘гусям’. На Билибина жалко смотреть, особенно во время обеда. Сидит, молчит и ест — точно извиняется. За него говорят неумолкаемо ‘умная’ супруга, теща-салопница, какой-то ее прихлебатель-старичок в штанах бахромою и девчонка-свояченица. Лопают с претензией на церемонию и порядочность. Нет сомнения, что Виктор Викторович, будь на то его воля, зацепил их всех за хвост и спустил бы с восторгом с 3-го этажа в преисподняя земли. Мне кажется даже, что он был бы рад, если бы даже его супруга немного посбавила своего ‘ума и учености’ и с высот Парнаса спустилась немножко пониже. На меня собственно она не произвела никакого впечатления и едва ли заслуживает того отрицательного внимания, каким дарят ее Лейкины, Голике и КR. Баба,— как и всякая недалекая баба,— старается вести себя эксцентрично, но не умеет, а поэтому выходит марионеткой, за которую дергают ниточками ‘высшие курсы’. После обеда она не стесняется при госте, сев на стуло, поднять ноги на диван. Но за это, по моему мнению, секут и в угол ставят, но остракизму не подвергают. Для Лейкина она — сущий клад: материал для удовлетворения чесотки языка, но его, по счастию, редко кто слушает.

Не знаю, писал ли он тебе, что его (т. е. Лейкина) недавно хватил кондрашка и теперь он лечится массажем. Кондрашка этот был настолько счастлив, что Николай Александрович жив, здоров и невредим и занимается массажем для… собственного удовольствия. Делаю это предположение ввиду его явно цветущего здоровья.

23 декабря я в качестве секретаря ‘Судоходства’ ломал из себя дурака в Ивановом сюртуке на юбилее Посьета в его апартаментах³. Редакция преподносила адрес. Сподобился видеть государя, который всемилостивейше прошел мимо меня, не обратив на меня внимания и не спросив даже, чей на мне сюртук, иначе быть бы Ивану с орденом.

Вообще я жив и здоров и — главное — занят, а потому и не пью. Позволю себе иногда за завтраком или обедом 1/2 бутылка пива, а водку оставил совсем: нет надобности быть пьяным, чтобы забыться.

Кланяйся родителям, братьям, сестрам, тетке Федосье Яковлевне со чадом и всем южикам до третьего колена. Я вообще в достаточной мере доволен и чувствую под собою почву гораздо ощутительнее, чем на коронной службе. Для занятий литературою времени достаточно. Может быть, удастся со временем начертать что-нибудь. Ввиду обилия воды в водопроводе купаю детей в ванне ежедневно, но Анна находит, что ежедневные купанья на ночь вредны (по твоим будто бы словам). Поэтому, когда будешь писать мне, черкни, можно ли купать ежедневно?

Посоветуй Николаю добыть паспорт и ехать в Питер. Работы много, и спрос на художников большой. Мог бы здорово заработать. Поклон Левиташе. Если приедет в Питер, пусть меня не забудет посетить. Жму руку.

Твой А. Чехов.

Письма Ал. Чехова, с. 141—144.

¹ В предновогоднем номере ‘Осколков’ на первой странице помещен рисунок M. M. Далькевича на тему Ал. Чехова ‘Пальцем в небо’: ‘Муж. Куда ты собралась? Жена. В заседание физико-химического общества. Будут читать реферат ‘Об изменении материи’. Может быть, узнаю, какая материя теперь в моде…’

² В. В. Билибин.

³ Отмечалось пятидесятилетие офицерской службы адмирала К. Н. Посьета, тогдашнего министра путей сообщения.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

19 или 20 февраля 1887 г. Москва

Голова садовая!

‘Будильник’ отвечал тебе в почтовом ящике, а мне сказал, что петербургский фельетон желателен, но в более бойкой и живой форме. Так как у тебя таланта нет, то едва ли ты удовлетворишь вкусам такого литературного человека, как Левинский¹.

Насчет Пушкина я написал самому Суворину. Я, Саша, генералов не боюсь. Для тебя Суворин — Иван Егорч², а для меня, для знаменитого писателя и сотрудника, он — эксплуататор, или, выражаясь языком гавридовского Александра Николаича³, плантатор! Едва ли Суворин найдет удобным отказать мне хотя бы даже из принципа, что протекция — зло. Я послал ему подписной лист из клиник, от ординаторов, которым решительно некогда ждать и толкаться в магазине.

propos: студенчество и публика страшно возмущены и негодуют. Общественное мнение оскорблено и убийством Надсона⁴, и кражей из издания Литературного фонда⁵ и другими злодеяниями Суворина. Галдят всюду и возводят на Суворина небылицы. Говорят, например, что он сделал донос на одного издателя, который якобы выпустил Пушкина за 2 дня до срока⁶. Меня чуть ли не обливают презрением за сотрудничество в ‘Новом времени’. Но никто так не шипит, как фармачевты, цветные еврейчики и прочая шволочь.

С другой же стороны, я слышал, что многие из интеллигентов собираются послать Суворину благодарственный адрес за его издательскую деятельность…

Отчего ты не опишешь своей работы? Чем ты занимаешься вечерами в редакции?

билибин начинает исписываться. Его скучно читать, особливо в ‘Петербургской газете’. Не хочет понять человек, что игриво и легко можно писать не только о барышнях, блинах и фортепьяиах, но даже о слезах и нуждах… Не понимает, что оригинальность автора сидит не только в стиле, но и в способе мышления, в убеждениях и проч., во всем том именно, в чем он шаблонен, как баба.

Не будь штанами и кланяйся всем своим.

Мною послан рассказ в ‘Новое время’⁷.

Прощай. Сегодня я болен.

Твой А. Чехов.

Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 321—322, Акад., т. 2, No 232.

¹ Ал. П. Чехов отправил в ‘Будильник’ фельетон ‘Вести из Питера’. 8 февраля в ‘Почтовом ящике’ No 6 журнала напечатан ответ: ‘Аг<афоподу> Е<диницыну>. На всякий случай отвечаем: характер изложения не тот, какой требуется. Привет’.

² И. Е. Гаврилов, московский купец, у которого служил П. Е. Чехов.

³ Приказчик в амбаре Гаврилова.

⁴ См. переписку с Лейкиным, с. 153—154. Надсон умер в Ялте от туберкулеза 19 января 1887 г.

⁶ В типографии Суворина печатались два издания Пушкина: Литературного фонда и суворинское. Стихотворения Пушкина и прозаические отрывки, подготовленные для издания Литературного фонда П. О. Морозовым, были заимствованы Сувориным и для своего издания. Состоялся третейский суд, обязавший Суворина уплатить крупную сумму Литературному фонду.

⁶ Издатель журнала ‘Луч’ С. С. Окрейц выпустил шеститомное собрание сочинений Пушкина за несколько дней до 29 января 1887 г., когда истекал срок наследования.

⁷ ‘Верочка’.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

14 июня 1887 г. Петербург

СПб. 14 июня 87.

Ну, друже, наделал ты шуму своим последним ‘степным’ субботником¹. Вещица — прелесть. О ней только и говорят. Похвалы — самые ожесточенные. Доктора возят больным истрепанный No как успокаивающее средство. Буренин вторую неделю сочиняет тебе панегирик и никак не может закончить. Находит все, что высказался недостаточно ясно. В ресторанах на Невском у Дононов и Дюссо, где газеты сменяются ежедневно, старый No с твоим рассказом треплется еще и до сих пор. Я его видел сегодня утром. Хвалят тебя за то, что в рассказе нет темы, а тем не менее он производит сильное впечатление. Солнечные лучи, которые у тебя скользят при восходе солнца по земле и но листьям травы, вызывают потоки восторгов, а спящие овцы нанесены на бумагу так чудодейственно-картинно и живо, что я уверен, что ты сам был бараном, когда испытывал и описывал все эти овечьи чувства. Поздравляю тебя с успехом. Еще одна такая вещица и ‘умри, Денис, лучше не напишешь’…²

Твой А. Чехов.

P. S. К счастию, письмо еще но посылаю. Сейчас из редакции. Федоров отсидел свой срок заточения и вернулся³. Ездил благодарить Грессера за льготы по заточению и громогласно повествует, что, но словам Грессера, твои произведения читаются его величеством и в некоторых местах подчеркиваются карандашиком как особенно хорошие и производящие впечатление.

Ввиду таких обстоятельств я позволяю себе почтительнейше просить тебя выключить меня из списка твоих родственников.

Бедняге Гиляю не везет. Второй рассказ возвращают.

А. Чехов.

Не задержи корректуру⁴ и высылай поскорее.

Письма Ал. Чехова, с. 165—166.

¹ Рассказ ‘Счастье’.

²_ Фраза приписывается Г. А. Потемкину, который якобы сказал это Д. И. Фонвизину после премьеры комедия ‘Недоросль’, использована Чеховым в рассказе ‘Ионыч’.

³ Редактор (номинальный) ‘Нового времени’ М. П. Федоров был подвергнут аресту за нарушение газетой правил о печати.

⁴ Сборника ‘В сумерках’.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

21 июня 1887 г. Бабкино

21.

Ты просишь, чтобы я исключил бы тебя из числа родственников, охотно исполняю твою просьбу, тем более что твое родство всегда компрометировало меня в глазах общества. Отныне ты будешь называться не Чехов, а Иван Михайлович Шевырев.

Сейчас я узнал, что тебя читают шах персидский и хедив египетский, отмечая карандашом все, что им нравится.

Ну-с, температурная кривая прямой Анны Ивановны дает мне право заключить, что твоя половина все еще тянет на мотив брюшного тифа. Такова tR y туберкулезных и брюшных тификов, у последних она бывает в период заживления кишечных язв… Cave {Остерегайся (лат.).}, как пороха, твердой пищи! Пусть Анна Ивановна ест жижицу, пока tR не станет нормальной. Ты глуп и, конечно, не преминешь случая усомниться в моем медицинском гении. Ты спросишь: почему же тиф так долго тянется? Осел ты этакий, да ведь брюшной тиф редко обходится без рецидивов! Болван!

Я глохну, вероятно вследствие катара евстахиевых труб, лень съездить в больницу продуть…

Ем, сплю и купаюсь, немцы подлецы¹.

К тебе поехал положительный человек².

Степной субботник³ мне самому симпатичен именно своего темою, которой вы, болваны, не находите. Продукт вдохновения. Quasi симфония.

В сущности белиберда. Нравится читателю в силу оптического обмана. Весь фокус в вставочных орнаментах вроде овец и в отделке отдельных строк. Можно писать о кофейной гуще и удивить читателя путем фокусов. Так-то, Саша. Скажи Буренину, что Москва деньги любить. Так нельзя. Надо понимать.

Твоих воробьев приветствую.

От соединения Осла и Ани

Произошли Николай и Антон Галани.

Будьте здоровы и приблизительны.

Ваш А. Чехов.

Это письмо можешь через 50 лет напечатать в ‘Русской старине’.

Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 381—382 (частично), ПССП, т. XIII, с. 343—344, Акад., т. 2, No 283.

¹ Анекдот использован Чеховым в гл. IV повести ‘Скучная история’: ‘Это похоже на то, как покойный Никита Крылов, купаясь однажды с Пироговым в Ревеле и рассердившись на воду, которая была очень холодна, выбранился: ‘Подлецы немцы!’.

² И. П. Чехов.

³ ‘Счастье’.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

Начало августа 1887 г. Бабкино

Кто б мог предположить, что из нужника выйдет такой гений?¹ Твой последний рассказ ‘На маяке’ прекрасен и чуден². Вероятно, ты украл его у какого-нибудь великого писателя. Я сам прочел, потом велел Мишке читать его вслух, потом дал читать Марье и во все разы убедился, что этим маяком ты превозошел самого себя. Ослепительная искра во мраке невежества! Умное слово за 30 глупых лет! Я в восторге, а посему и пишу тебе, иначе бы ты не скоро дождался моего письма… (лень!). Татарин великолепен, папенька хорош, почтмейстер виден из 3-х строк, тема слишком симпатична, форма не твоя, а чья-то новая ы хорошая. Начало не было бы шаблонно, если бы было вставлено куда-нибудь в середину рассказа и раздроблено, Оля также никуда не годится, как и все твои женщины. Ты положительно не знаешь женщин! Нельзя же, душа моя, вечно вертеться около одного женского лица! Где ты я когда (я не говорю про твое гимназичество) видел таких Оль? И не умнее ли, не талантливее поставить рядом с такими чудными рожами, как татарин и папенька, женщину симпатичную, живую (а не куклу), существующую? Твоя Оля — это оскорбление для такой гранд-картины, как маяк. Не говоря уж о том, что она кукла, она неясна, мутна и среди остальных персонажей производит такое же впечатление, как мокрые, мутные сапоги среди ярко вычищенных сапог. Побойся бога, ни в одном из твоих рассказов нет женщины-человека, а все какие-то прыгающие бланманже, говорящие языком избалованных водевильных инженю.

Я думаю, что маяк поднял тебя в глазах нововременцев на три сажня. Жалею, что тебе не посоветовали подписать под ним полное имя. Ради бога, продолжай в том же духе. Отделывай и не выпускай в печать (‘Новое время’), прежде чем не увидишь, что твои люди живые и что ты не лжешь против действительности. Врать можно в ‘копилках курьеза’ (где у тебя старшина залезает в статистику (!), а писарь ведается с уголовщиной (!!)³, а в субботниках, которые дадут тебе деньги и имя, остерегись… не опиши опять концертантов, которые судятся так, как отродясь еще никто не судился⁴, да кстати уж не трогай и благотворительных братств⁵ — тема заезжена, и во всем рассказе было ново только одно: губернаторша в ситцевом платье.

‘Маяк’ спрячь. Если напишешь еще с десяток подобных рассказов, то можно будет издать сборник.

Сейчас получил письмо от Шехтеля, уведомляющего о болезни Николая. Кровохарканье. Вероятно, несерьезно, так как Николай, гостивший у меня на днях в Бабкине, был совершенно здоров.

Шлю тебе открытое письмо одного из ярых почитателей Суворина⁶. Так как в этом письме выражены желания и мечты многих москвичей, то считаю себя на вправе не показать его Суворину, хотя ж верю, что едва ли Суворин послушается этого письма. Через кого-нибудь (Маслен, Коломнин и проч.) ты сообщишь Суворину содержимое этого письма или пошлешь самое письмо, соблюдая должный такт. О результатах сообщишь мне. Адрес Суворина мне неизвестен.

Моя книга издохла?⁷

С нетерпением ожидаю гонорар. Счет тебе уже поедав. Если счет затерялся, то получи без счета я скорее вышли: стражду!!

Всем твоим кланяюсь, а тебе нет. Ты не гений, и между нами нет ничего общего.

г. Чехов.

Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 388—390, Акад., т. 2, No 294

¹ Выражение, бытовавшее в семье Чеховых. М. П. Чехова вспоминала, что Антон Павлович как-то принес из холодной уборной случайно забредшего туда котенка, ставшего потом красивым котом. ‘Антон Павлович придет, бывало, усталый из университета, ляжет после обеда отдохнуть на диван, положит кота и себе на живот и, поглаживая, говорит: ‘Кто бы мог ожидать, что из нужника выйдет такой гений!..’ (М. П. Чехова. Из далекого прошлого. М., Гослитиздат, 1960, с. 119).

² Рассказ напечатан в ‘Новом времени’ 1 августа 1887 г., No 4102. Подпись: Ал. Ч.

³ В отделе ‘Из копилки курьезов’ (‘Осколки’, 1887, No 5, 31 января) помещена юмореска Ал. П. Чехова ‘Клади вещи на место’. Подпись: Алоэ.

⁴ В рассказе ‘Мировой вывез’ (‘Новое время’, 1887, No 4053, 13 июня).

⁵ Имеется в виду рассказ ‘Доброе дело (Провинциальная быль)’ — ‘Новое время’, 1887, No 4085, 15 июля.

⁶ Письмо неизвестно. См. о нем также в письмо Чехова от 7 или 8 сентября 1887 г.

⁷ ‘В сумерках’.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

5—6 сентября 1887 г. Петербург

СПб. 5 сент. 87.

Брате и друже,

Вчера, 4-го сент., я получил твое открытое письмо¹с просьбою выслать тебе гонорар из ‘Нового времени’ и сегодня, несмотря на понос, преследующий меня уже 2 недели, двинулся с места, получил, сдал Волкову и, с векселем в кармане, решил написать тебе с довольно спокойной совестью шутливое письмо с тем, чтобы отправить тебе и вексель и книги завтра с почтовым. Сегодня я не успел бы отослать. Пообедал бульоном и яйцом и лег наверстать послеобеденным сном бессонную от постоянного поноса ночь. В это время получилось твое закрытое письмо².

Первым побуждением было вскочить, сесть за стол и ответить тебе. Но что ответить? В голове целая вереница мыслей, в груди теплое, хорошее чувство, но слов нет. Читай всю эту путаницу и прими ее за чистую монету, но далеко не за все то, что бы мне хотелось сказать тебе. Меня не хватает. Не так ты создан, чтобы тебя нужно было утоптать…

Почему тебя удивляет, что у меня в руках 14 экз. твоей книги? Никогда я не говорил тебе, что Суворин писал мне не высылать тебе книг до его возвращения: тут недоразумение, и даже очень солидное. Книга твоя имеет длинную историю, и вот эта история: материал поступил в типографию и набор первых листов пошел энергично до 6-го листа. Потом был промежуток. Суворин забыл о ней (но твоя одна у него). Тут самоубийство сына и его отъезд, а с отъездом все пошло спустя рукава и летнее затишье. Я по возможности напоминал, но тут посадили в заточение Федорова и в самой редакции настала неурядица. Коломнину было только впору руководить редакцией. Сгинь твоя книжица — он бы и ухом не пошевельнул. В средине лета приехал из-за границы брат его П. П. Коломнин (собственно управляющий типографией) и долго кормил меня завтраками. Наконец мне сказали, что без Суворина книжка едва ли выпустится, так как никто не знает, на каких условиях она печатается. Словом, было какое-то междоусобие в самом внутреннем механизме. Наконец Суворину послали в его тульскую резиденцию обертку твоей книги для назначения цены, и дело затянулось. Никто ничего не знал. Объявление о выходе в свет появилось в ‘Новом времени’, как deus ex machina {неожиданно (лат.). Буквально — бог из машины.}, но книги твоей в магазине не было три дня после этого объявления: объявление упредило по поговорке ‘за всем не уследишь’³. Тут со мною случилось нечто нехорошее, о чем речь будет после, и я, занятой самим собою, отодвинул хлопоты о книге на задний план. В последние дни, зайдя в контору и магазин, я узнал, что твоя книга уже пущена в ход, и взял под расписку 15 экз. Один в тот же день передал вместе с объявлением (вырезка из ‘Нового времени’) Монтеверде, а 4 остались у меня. 10 экз. зашиты и завтра сданы будут вместе с этим письмом на почту, а 4 лежат у меня на случим твоих распоряжений снести куда-либо в редакцию или кому-либо. Взял же я пятью экземплярами более ради круглой цифры (тебе 10, Монтеверде 1 = 11). Хлопотал я, насколько от меня зависело, о многом писал тебе и, вероятно, о многом невольно умалчивал, а иное и передавал, быть может, превратно. Писем я своих теперь не помню. По обманывать тебя не думал. Если у тебя мои письма целы, сличи их с этой общей историей книжки, и ты убедишься в этом.. Много я виноват перед тобою за долгое молчание, но мало было событий, располагающих к писанию. Нечем было делиться: настали грустные обстоятельства, о которых опять-таки, речь впереди. Довольно тебе того, что целые 1 1/2 месяца я не могу выкупить свои золотые очки. Семья — бочка Данаид, а мои работы — труд Сизифа. У тебя позеленела шляпа и отвалились подметки, а у меня до сих пор нет ни белья (самого необходимого), ни приличного костюма, ни сапог, ни пальто. Все это в порядке вещей. Но все это не беда: хуже всего то, что нравственный мир не в порядке. Ты пишешь, что ты одинок, говорить тебе не с кем, писать некому… Глубоко тебе в этом сочувствую всем сердцем, всею душою, ибо и я не счастливее тебя. Когда-то и я бился, как птица в клетке, но потом гнойник как-то затянулся. У меня ведь тоже нот друзей и делиться не с кем. Тяжело это, очень тяжело, по ничего не поделаешь. Бывало много раз, что я писал тебе письма и рвал их, потому что выходило не то, что хотелось: на бумагу не выливалось… Повторяю еще раз, что я тебе сочувствую. Ты понес массу труда, и очень понятно, что ты устал. Труд твой достоин уважения, нельзя не уважать и твою апатию: она естественна, как появление безвкусного осадка средней соли после энергичного, хватившего через край шипения растворов кислоты и соды. Непонятно мне одно в твоем письме: плач о том, что ты слышишь и читаешь ложь и ложь, мелкую, по непрерывную. Непонятно именно то, что она тебя оскорбляет и доводит до нравственной рвоты от пресыщения пошлостью. Ты — бесспорно умный и честный человек, неужели же не прозрел, что в наш век лжет все: лжет стул, на который ты садишься — ты думаешь о нем, как о целом, а он трещит под тобою, лжет желудок, обещая тебе блаженство еды, пока он пуст, и награждая тебя жестокой болью или отяжелением, когда ты поел, лжет отец, когда он молится, потому что ему не до молитвы: ‘слова на небе, мысли на земле’, лгу я, живя с семьей и любя ее: я люблю только себя, люблю не самих детей, а эгоистичную сладость сознавать их своими и радоваться их присутствию и существованию. Лжем мы все в крупном и малом и не замечаем. Но стоит только вдуматься — и откроется такая масса лжи, что остается только плюнуть. Лжет даже минерал: ты думаешь, что это — колчедан, а это — предательская смесь серы с железом, и т. д. Можно ли после сего всего возмущаться мелкой ложью и подставлять ей плешь для капель aquae cadendae {падающей воды (лат.).}?⁴ Поставь себе клизму мужества и стань выше (хотя бы на стуло) этих мелочей. Советую от чистого сердца, которое тоже лжет, потому что не оно — чувствилище, а мозух. Ты никогда не лгал, и тебе ложь воняет сортиром: ты не заслужил, чтобы и тебе лгали. Да так ли это? Вникни-ка?! Я не заслужил ордена св. Анны, а он повешен мне на шею и я ношу его в праздник и в будень. Ты скажешь, что это из другой оперы, но мне кажется, что некоторая аналогия тут есть. Плюнь, брате, на все, не стоит волноваться. ‘Через 5 лет забудешь’,— как говорил ты сам. Я, безусловно, виноват, обманывая тебя обещанием письма, но это — неумышленно. Когда я обещаю тебе — в тот момент я искренно убежден, что напишу, но потом то скоктание {возбуждение, раздражение (церковнославянск.).}, то дети, то малакия {слабость, изнеженность (греч.).}, то не в духе и — письмо в далеком ящике. Я убежден, что ты веришь и сам, что Косой, обещая тебе что-нибудь, верит, что он исполняет, но что у него препятствия являются уже потом, когда наступит воздействие новых причин и новых впечатлений… Итак — плюнь… хотя бы на меня и помни, что ты 33 моментально.

А что ты работать не в состоянии — этому я верю. Тебе жить надо, а не работать. Ты заработался. Юг вдохновил тебя и раззадорил, но не удовлетворил. Приезжай в октябре в Питер: может быть, известное место и подмажется скипидаром и ты снова побежишь, как мужик на микешинской картинке.

Теперь о будущем. Ты шипеть, что если судьба не станет милосердное, то ты не вынесешь, и что если ты, пропадешь, то позволяешь и по описать твою особу. Быть твоим биографом — весьма завидная доля, но я предпочитаю отклонить от себя згу честь по меньшей мере на полстолетие и терпеливо все это время ждать твоей смерти. Насчет же милосердия судьбы я могу лишь ответить тебе колкостью. Самый настоящий Гейпим, не оставивший по себе ничего, кроме лишь нам с тобою известного ’33’, жил припеваючи и неунываючи и ездил на чужой счет на охоту. Кольми же паче его ты, маловере! Не два ли воробья продаются за ассарий?⁵Один воробей, т. е. я, продан Суворину за 1/4 ассария, почему же другому, т. е. тебе, не взять по заслугам остальные 1 3/4 ассария? Я тебе писал еще прошлой зимою, что Суворин предлагает тебе (т. е. если ты захочешь) жалованье = 200 р. в месяц. Сообрази, подумай мозухом и ведай, что в этом предложении не было для тебя ничего оскорбительного. Писать издалека и быть на месте — сам знаешь — вещь разная.

Скажу тебе искренно. Поприглядевшись на месте и изучив несколько окружающих, я пришел к заключению, что тебе в Питере жилось бы лучше: меньше тратилось бы труда и более было бы, пользы и для печати и для тебя. Родителей перетащить не трудно, и это — вопрос второстепенный, но… этот вопрос тебе ближе. Я позволил себе только заикнуться.

Затем еще нечто. ‘Служа в ‘Новом времени’, можно не подтасовываться под нововременскую пошлость. Мне и тебе следовало бы стоять особняком’. Это твои слова. Убей ты меня — я ни черта ни понимаю. В чем ты у меня нашел тенденцию и подтасовывание? Какую науку я третирую в своем рассказе ‘Жертвы науки’?⁶ Я рубанул сплеча и ничего не думая, как, не думая, поименовал и Кохановского. Когда я писал рассказ, у меня была одна мысль — pecunia {деньги (лат.).}, a об какой-нибудь тенденции или приспособлении я думал так же мало, как и мой Колька, который, кстати сказать, упорно не желает говорить, твой крестник говорит гораздо более, и его лексикон богаче. Ты даешь моим мозгам гораздо более цены, чем они на самом деле заслуживают.

Поведаю тебе кстати одну курьезную вещицу. Я ездил на затмение в Тверь. Ночь провели отчетливо. Весь поезд был пьян с вечера. Под утро буфет осадили так, что толкнуться было нельзя. Опохмелились. По последняя вышла горше первых. На старые дрожжи всю интеллигенцию так развезло, что даже ‘аллах’ мог выговорить не всякий. До наступления затмения все были храбры, хотя и качались, по как только слегка стала наступать самая первая фаза, первый контакт, три четверти струсили. Я тоже получил ‘Георгия’ за храбрость только во время последней фазы. Жутко, сердце стучит, точно лопнуть хочет. Счастье наше, что солнце было за облаками, а то было бы хуже. Вывод — все хорошо, что хорошо кончается. В Питер приехали трезвыми, потому что с горя пропились вконец. Это — факт factissimisstis.

Я назвал бы себя подлейшим из пессимистов, если бы согласился с твоей фразой: ‘Молодость пропала’. Когда-то и я гласил тебе то же. Твое, а пожалуй и наше, не ушло. Стоит только улитке взять свою раковинку покрепче на бугор спины и перетащить на новый стебель.

Тебе, быть может, покажется все это глупостью и недомыслием. Согласен, но прошу — не ищи в моем письме морали. Я хотел быть искренним, честным и не лживым, а о бессвязности изложения предупредил тебя, начиная писать.

Помни Кузьму Пруткова: ‘Бди!’ Помни его же ‘Ну а если — так что?’

Я — не хуже Болгарии⁷ — в нелепом положении. Коломнин отнял у меня вечерние занятия, говоря, что я, занимаясь корректурой, разбаловал присяжных корректоров, и посоветовал мне ‘поберечь свои силы для зимы, когда я буду нужнее’. Жалованье мне платится, но оскорбление нанесено громадное. Этим прямо сказано, что я не годен для внутренней стороны газеты. Оставили мне только репортерство. Летом его нет. Но не в этом сила, а сила в том, что этим мне обрезаны пути к дальнейшей градации в газете. Сначала я пришел в уныние, неделю пропил, затем бросился в субботники. Они были напечатаны, но от этого легче не стало. Мне не по себе. Я лишен возможности участвовать в беседах всей редакции, я перестал быть ее членом. Я перестал быть хоть чуть-чуть своим этого кружка. В результате ни репортер, ни существующий работник редакции, ни бе, ни ме, ни кукуреку. Не бываю в редакции по целым неделям, и никому до меня дела нет. С нетерпением жду Суворина. Теперь же я в угнетенном состоянии духа. Хуже всего то, что жалованье мне предоставили получать. Лучше бы отняли. Начнутся заседания ученых обществ — тогда я наверстаю, но теперь мне грустно, именно грустно оттого, что я исторгнут из редакционной среды Бурениных et tutti quanti… {и всех остальных… (лат.)} Вот почему я не писал тебе. Остаток места для строк оставляю на завтра.

5 сент. 87. Твой А. Чехов.

Воскресенье. Приписка, брате, очень грустная. Денег ни гроша. Уповал на свой воскресный фельетон в ‘Сыне отечества’ и обманулся. Чем буду жить — не знаю. Анна Ивановна еще не знает этого провала, т. е. того, [что] фельетон не напечатан. Настанет каторжная жизнь для меня. Будет рев, слезы и упреки. Вот они, брат, дела какие.

Беру твои книжки под мышку и иду в почтовое отделение отправлять.

Будь здоров.

Письма Ал. Чехова, с. 169—174.

¹ От 3 сентября 1887 г.

² Письмо неизвестно.

³ Объявление о том, что поступила в продажу книга Ан. П. Чехова ‘В сумерках. Очерки и рассказы’, напечатано в ‘Новом времени’ 3 августа 1887 г., No 4104.

⁴ Подразумевается латинская пословица: ‘Капля камень долбит’.

⁵ Ассарий — греческое наименование древнеримской монеты ас (20 коп. золотом).

⁶ Рассказ ‘Жертвы науки (Из воспоминаний детства)’ напечатан в ‘Новом времени’ 22 августа 1887 г., No 4123.

⁷ В 1886 г. между Болгарией и Россией возникли трения, кончившиеся разрывом дипломатических отношений. Правителем Болгарии стал австрийский князь Фердинанд Кобургский.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

7 или 8 сентября 1887 г. Москва

Merci, Гусев, за письмо. За одно только боку не мерси: с какой стати ты извиняешься передо мной и оправдываешься в том, что книга моя вышла якобы поздно? Ты так пишешь, точно я тебя нанял за тысячу целковых и точна ты мне многим обязан… Нет, пьяница, что касается книги, то я должен извиняться, а не ты. Я так благодарен тебе за хлопоты и беготню, и даже за понос, претерпенный во время беготни, что решительно не берусь достойно благодарить твою особу. Если бы я был смел, то потребовал бы предложить тебе плату за труды, но смелости нет, и я решаюсь ждать времени: быть может, оно укажет мне способ благодарения…

Начинаю входить в норму. Денег пока нет. О поездке на житье в Питер нельзя думать… Возможно только одно — жить в Питере месяцами, что и случится.

Жаль, что ты ушел от общения с нововременцами. Это хоть и зулусы, но умные зулусы, и у них многому можно поучиться. Но, послушай, разве корректорство так обязательно? Разве только оно дает тебе право входа в храм славы? Извини, но мне кажется, ты малодушничаешь. Ты мнительный человек и из мухи делаешь протодьякона. Я корректурой не занимался, но думаю, что нашел бы себе в редакции и место и общество. Ведь ты строчил субботники? Строчишь мелочь? Что же тебе еще нужно?

В последний свой приезд в Питер я имел случай наблюдать твои отношения к составу редакции и, наоборот, состава к тебе. Насколько я понял, Буренину и Эльпе ты симпатичен, Маслову и полковнику¹ неведом, а Суворину совсем незнаком. Уж коли желаешь водить компанию с людями, то не мешай им понять тебя. Потолкуй с Сувориным о театре и о литературе, с Масловым о трудностях военной службы — невелик труд, а они поймут, что ты не бирюк и не имеешь против них ничего. А коли будешь стараться держать себя на равной ноге и уважать себя в их обществе, то и еще того лучше…

Ты для ‘Нового времени’ нужен. Будешь еще нужнее, если не будешь скрывать от Суворина, что тебе многое в его ‘Новом времени’ не нравится. Нужна партия для противовеса, партия молодая, свежая и независимая, а Готберги и Прокофьевы, видящие в Суворине Гаврилова и благоговеющие ради мзды, не годятся и бесполезны. Я думаю, что, будь в редакции два-три свежих человечка, умеющих громко называть чепуху чепухой, г. Эльпе не дерзнул бы уничтожать Дарвина², а Буренин — долбить Надсона. Я при всяком свидании говорю с Сувориным откровенно и думаю, что эта откровенность не бесполезна. ‘Мне не нравится!’ — этого уж достаточно, чтобы заявить о своей самостоятельности, а стало быть, и полезности. Сиди в редакции и напирай на то, чтобы нововременцы повежливее обходились с наукой, чтобы они не клепали понапрасну на культуру, нельзя ведь отрицать культуру только потому, что дамы носят турнюр и любят оперетку. Коли будешь ежедневно долбить, то твое долбление станет потребностью г.г. суворинцев и войдет в колею, главное, чтобы не казаться безличным. Это главное. Впрочем, об этом поговорим.

Ты о судьбе открытого письма о Суворине и ‘Московских ведомостях’ не написал мне им слова.

Ты не забудь сообщить, как, судя по слухам, идет моя книга? Послан ли экземпляр в ‘Новости’?

А Буренину напомни, что он обещал писать о моей книге.

Поклон всей твоей кутерьме с чадами, чадиками, цуцыками. А главное, не ной.

Прощай.

А. Чехов.

Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 403—404 (частично), ПССД, т. XIII, с. 360—362, Акад., т. 2, No 303.

¹ В. К. Петерсен.

* Эльпе (Л. К. Попов) летом 1887 г. печатал в ‘Новом времени’ мракобесные полемические ‘письма’ ‘Профессор Тимирязев в роли защитника дарвинизма’ — против статьи К. А. Тимирязева ‘Опровергнут ли дарвинизм?’, появившейся в майском и июньском номерах ‘Русской мысли’.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

10, 11 или 12 октября 1887 г. Москва

Гусиных!

Твое письмо получено, чтобы не лежать в постели и не плевать в потолок, сажусь за стол и отвечаю.

Сестра здрава и невредима. Интересуется литературой и ходит к Эфрос. Недавно снималась. Если хочешь получить карточку, то напиши ей.

Мать согласна починить не только рубахи, но даже и твою печенку. Присылай. Денег на расходы не нужно, ибо у нас тряпья много. Сетует на тебя мать за то, что не пишешь ей.

Я болею и хандрю, как курицын сын. Перо из рук валится, и я вовсе не работаю. Жду в близком будущем банкротства. Если не спасет пьеса, то я погиб во цвете лет. Пьеса может дать мне 600—1000 рублей, но не раньше средины ноября, а что будет до этой середины, не ведаю. Писать не могу, а все, что пишу, выходит дрянью. Энергия — фюйть!¹ вроде alle Juden ans Paris — fuit! {все евреи из Парижа — фюить! (нем.).} Темы есть, а остального прочего кот наплакал.

Царапаю субботник², но с грехом пополам и на тему, которая мне не симпатична. Выйдет плох, но я все-таки пошлю его.

В ‘Русских ведомостях’ платят 15 коп. за строку. Из ‘Севера’ меня приглашаю! и обещают: ‘получите, что хотите’. Зовут в ‘Русскую мысль’ и в ‘Северный вестник’. Суворин сделал бы недурно, если бы прибавил гонорару. Коли Кочетов получает 300 в месяц, а Атава, кроме жалованья, 20 к. за строку, мне, пока я не выдохся, было бы не грешно получать по-людски, а не гроши. Я себя обкрадываю, работая в газетах… За ‘Беглеца’ получил я 40 р., а в толстом журнале мне дали бы за 7г печатного листа… Впрочем, все это пустяки.

Пьесу я написал нечаянно,, после одного разговора с Коршем. Лег спать, надумал тему и написал. Потрачено на нее 2 недели или, вернее, 10 дней, так как были в двух неделях дни, когда я не работал или писал другое. О достоинствах пьесы судить не могу. Вышла она подозрительно коротка. Всем нравится. Корш не нашел в ней ни одной ошибки и греха против сцены — доказательство, как хороши и чутки мои судьи. Пьесу я писал впервые³, ergo {следовательно (лат.).} — ошибки обязательны. Сюжет сложен и не глуп. Каждое действие я оканчиваю, как рассказы: все действие веду мирно и тихо, а в конце даю зрителю по морде. Вся моя энергия ушла на немногие действительно сильные и яркие места, мостики же, соединяющие эти места, ничтожны, вялы и шаблонны. Но я все-таки рад, как ни плоха пьеса, но я создал тип, имеющий литературное значение, я дал роль, которую возьмется играть только такой талант, как Давыдов, роль, на которой актеру можно развернуться и показать талант… Жаль, что я не могу почитать тебе своей пьесы. Ты человек легкомысленный и мало видевший, но гораздо свежее и тоньше ухом, чем все мои московские хвалители и хулители. Твое отсутствие — для меня потеря немалая.

В пьесе 14 действующих лиц, из коих 5 — женщины. Чувствую, что мои дамы, кроме одной, разработаны недостаточно.

После 15 справься в конторе насчет продажи ‘Сумерек’. Нем черт не шутит? Может быть, мне на мою долю не перепадет грош…

Спроси Суворина или Буренина: возьмутся ли они напечатать вещь в 1500 строк? Если да, то я пришлю, хотя я сам лично против печатания в газетах длинных капителей с продолжением шлейфа в следующем No. У меня есть роман в 1500 строк⁴, не скучный, но в толстый журнал не годится, ибо в нем фигурируют председатель и члены военно-окружного суда, т. е. люди нелиберальные. Спроси и поскорей отвечай. После твоего ответа я быстро перепишу начисто и пошлю.

Заньковецкая — страшная сила! Суворин прав. Только она не на своем месте⁵. Если по милости твоей Буренин съел гриб, то это не беда: твоим языком двигала не инерция, а рука всевышнего…⁶ Правду не мешает говорить иногда. Кланяйся.

А. Чехов.

Письма, изд. 2-е, т. I, с. 411—113 (частично), ПССП, т. XIII, с. 371-373, Акад., т. 2, No 310.

¹ ‘Фюить’ — любимое словечко В. В. Давыдова, в шутку употреблявшееся п его друзьями (см. ‘Вокруг Чехова’, с. 58).

² ‘Холодная кровь’.

³ До ‘Иванова’ были написаны юношеская драма ‘Безотцовщина’ и небольшие ‘сцены’ — ‘На большой дороге’, ‘О вреде табака’, ‘Лебединая песня (Калхас)’.

⁴ Один из замыслов романа, неосуществленный, как и все другие. Вероятно, фрагментами его являются рассказ ‘Письмо’, незавершенный рассказ ‘У Зелениных’ и др.

⁵ В Москве гастролировала украинская труппа М. Кропивницкого. 5 октября М. К. Заньковецкая играла в ‘Наймичке’ Кропивницкого, 9 октября был ее бенефис в пьесе Карпенко-Карого ‘Бесталанна’. Репертуар театра в те годы был беден, так как ставить классические пьесы на украинском языке запрещалось.

⁶ Ал. П. Чехов прочел Буренину строки на предыдущего письма Чехова (о Надсоне).

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

18 октября 1887 г. Петербург

СПб. 18-го окт., вечер.

Махамет!

Слушан в оба уха и читан внимательно. Сейчас я имел длинную беседу с Сувориным. Как я и ожидая и предсказывал, о твоем романе в 1500 строк и речи быть не может: присылай поскорее. Суворин даже удивился, что ты об этом спрашиваешь. Я тебе писал 2 открытых и в одном из них советовал скорее прислать твой роман. Но от тебя ответа нет. Далее Суворин рекомендовал мне написать тебе как можно спешнее следующее: твои ‘Сумерки’ известны Академии наук. Президент Академии Грот сказал Я. П. Полонскому, Полонский Суворину, а Суворин мне, что твоей книжке предрешено дать одну из Пушкинских премий (ну не хам ты?), если не 1-ю, то 2-ю в 500 р., но для этого ты должен представить как можно скорее свои потемки на конкурс ради формальности. Суворин так уверен в успехе и так кипятится, что готов гнать меня но шее, чтобы я скорее известил тебя и испросил твое согласие. Завтра я бегу в академию узнавать обряд подачи на соискание и, если ты не дашь запретительной телеграммы (‘Новое время’, Чехову), то, буде явится надобность подавать какое-либо письменное заявление, сделаю подлог и подпишусь за тебя, копируя твое ‘А. Чех’. Думаю, что грех будет невелик ради благой цели. Главное, говорит старичина, надо, чтобы все это было сделано как можно поскорее. Не думаю, чтобы ты имел что-либо против этого конкурса, а если и имеешь, то запрети по телеграфу. Суворин уверен в успехе, говорит, брызжется, торопится и меня так торопит, будто от этого зависит участь вселенной. Я с своей стороны тоже, конечно, желаю тебе успеха, но начинаю серьезно подумывать о том, чтобы переменить фамилию, дабы не состоять с тобою в родстве. Полонский несколько раз заезжал к Суворину по поводу твоей книги и этого вопроса. Он ходит на костыле, и подниматься по 2 раза в день с больною ногой в 3-й этаж к Суворину — дело не легкое. Значит, увенчание твоего чела лаврами, миртами и славою задумано всерьез¹. Теперь пока кроме этого сказать больше нечего. От тебя настойчиво ждут субботника (роман сам по себе), и Буренин ежедневно справляется: ‘А что брат? Скоро он даст субботник? Устал? Рано ему уставать. Так и напишите: Буренин-де сказал, что рано уставать’.

Завтра я должен буду получить из конторы сведения о продаже ‘Сумерек’, но это Судет уже после отхода почтового поезда. Поэтому вести, как из конторы, так и из академии, ты получишь в следующем письме, которое а но замедлю выслать. По на сие письмо пожалуйста поспеши ответить, чтобы я от излишнего усердия не оказал тебе как-нибудь медвежьей услуги.

Теперь уже поздно, я устал, хочется спать. Больше писать не стану. Жалею, что но могу по недостатку марки послать заказным. Свое белье для починки я вышлю посылкою ‘с доставкою’. Тебе принесут его на дом, а ты уплотишь за доставку 25 коп., каковые деньги я тебе высылаю в ближайшем письме марками.

Цуцыки здоровы. Вашим и нашим поклон.

Будь здоров.

Марья Пална! Вышли мне свою карточку!!!

Твой Гусев.

Письма Ал. Чехова, с. 180—181.

¹ Пушкинская премия, впервые учрежденная в 1887 г. (к 50-летию со дня смерти поэта), выдавалась за лучшее литературное произведение.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

21 октября 1887 г. Москва

Гусев! Твое письмо получил, прочел и, откровенно говоря, развел руками: или ты дописался до зеленых чертиков, или в самом деле ты и Суворин введены в заблуждение. Пушкинская премия не может быть мне дана. Это раз. Во-вторых, если бы мне и дали ее, во что я не верю, то я наживу столько нареканий, особливо в Москве, столько хлопот и недоумений, что и пяти стал рад не будешь. Премию я мог бы взять только в том случае, если бы ее поделили между мной и Короленко, а теперь, пока еще неизвестно, кто лучше, кто хуже, пока во мне видят талант только 10—15 петербуржцев, а в Короленко вся Москва и весь Питер, дать мне премию — значило бы сделать приятное меньшинству и уколоть большинство. Не говори этого Суворину, ибо он, насколько помнится, не читает Короленко, а потому и не поймет меня.

Роман еще не переписан. Вместо него посылаю сейчас большой, фельетонный рассказ¹, который не понравится, ибо написан (по свойству своей толы) боборыкинскою скорописью и специален. На случай могущих быть сомнений предваряю тебя, аки члена (сукиносынской) редакции, что описанные в рассказе безобразия так же близки к истине, как Соболев переулок к Головину переулку².

Пьеса моя пойдет у Корша в конце ноября или в начале декабря в чей-нибудь бенефис³. Условия: проценты со сбора — не менее 8 % {Кроме 5 р. с акта, которые забираются агентом Общества драматических писателей. (Примеч. А. П. Чехова.)}. Полный сбор у Корша = 1100—1500, а в бенефисы — 2100. Пьеса пойдет много раз. Похвалы, ей расточаемые, равно как и надежды на предстоящий гешефт, несколько прибодрили меня. Все-таки чего-то ждешь… Если не пропустит ее цензура, что сомнительно, то я… вероятно, не застрелюсь, но будет горько.

При рассказе я приложил письмо к Суворину с просьбой выдать тебе сейчас 100 руб. для пересылки мне. Чахну от безденежья.

Где Григорович?

Отче, пошли или снеси мои ‘Сумерки’ в редакцию ‘Русского богатства’. Вложи в пакет, напиши: ‘Редактору ‘Русского богатства’ и, если до редакции далеко, снеси в магазин Цинзерлинга, что на Невском, и попроси в оном магазине передать Оболенскому. Надпиши: ‘по поручению автора’.

Поручения мои исполняй не морщась. Ты будешь вознагражден отлично: тебя упомянет в моей биографии будущий историк: ‘Был-де у него брат Алексей, который исполнял его поручения, чем немало способствовал развитию его таланта’. Для моего биографа не обязательно знать, как тебя зовут, но по подписи ‘Ал. Чехов’ ему будет нетрудно догадаться, что тебя зовут Алексеем.

Посылаю тебе 2 марки. Лопай!

Неужели ты серьезно веришь в Пушкинскую премию? Ее не дадут уж по одному тому, что я работаю в ‘Новом времени’.

А Суворину и Полонскому спасибо. Их хлопоты и стремления увенчать мое чело лаврами для меня дороже премий (рассуждая духовно).

Я скоро напишу такой субботник, что ты не только почувствуешь <...> и разобьешь его о пол.

В ‘Развлечении’ появились литературные враги. Кто-то напечатал стихотворение ‘Тенденциозный Антон’⁴, где я назван ветеринарным врачом, хотя никогда не имел чести лечить автора.

Вернеры лошадей свели с жилеток в конюшни и теперь гарцуют по улицам. Женька ужасно похож на Федора Пантелеича⁵. Бывают оба у меня. Очень приличны и комильфотны. Рассуждают дельно. Шехтель женился. Одна из Эфросов выходит замуж. Что еще? Был на кладбище и видел, как хоронили Гилярова.

Гиляй издает книгу ‘Трущобные люди’—издание неплохое, но трущобно⁶. Прощай и пиши.

Тенденциозный Антон.

Президент Академии наук не Грот, а гр. Толстой, министр внутренних дел. Грот только академик, ведающий словесную часть. Газетчику это надо знать. Здравие мое лучше. Я снялся в таком же формате, как Марья, и, если желаешь, могу продать тебе одну карточку. Скажи Буренину, что субботник⁷ я пришлю очень скоро. Есть ли у Петерсена ‘Сумерки’? Отчего он о них не пишет? Хоть он и скверно пишет, а все-таки реклама.

Кто кому нос утер: Пржевальский Георгиевскому или наоборот? Поди разбери их…⁸ Чтоб сказать, кто из них прав, надо самому ехать в Китай. Пришли что-нибудь в ‘Сверчок’. Напечатают и заплатят аккуратно.

‘Солнце России’, 1912, No 120(21), с. 2—3, Акад., т. 2, No 323.

¹ ‘Холодная кровь’.

² Оба переулка находились недалеко друг от друга в районе Сретенки.

³ Премьера ‘Иванова’ состоялась 19 ноября 1887 г. в театре Корша в бенефис Н. В. Светлова, игравшего роль Боркина.

⁴ Рассказ (но стихотворение) ‘Тенденциозный Антон’ напечатан в ‘Развлечении’ (1887, No 36) и начинался словами: ‘Антон был ветеринарным врачом, по этого ему показалось мало, и он сделался писателем. Он написал рассказ и послал его в журнал ‘Щепки’. Подписан рассказ Аристарх Премудрой — псевдоним журналиста ‘малой прессы’ А. Пазухина. В ‘Осколках московской жизни’ Чехов не раз критиковал беспринципность Пазухина.

⁵ По воспоминаниям М. П. Чеховой, Федор Пантелеич — таганрогский грек, ‘маленький, черненький, прилизанный’.

⁶ Книга была набрана, по конфискована и уничтожена цензурой. По случайно уцелевшему экземпляру издана впервые в 1957 г. Гослитиздатом.

⁷ ‘Поцелуя’.

⁸ Полемика возникла в связи со статьей Н. М. Пржевальского ‘Современное положение Центральной Азии’.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

20 ноября 1887 г. Москва

20 н.

Ну, пьеса проехала… Описываю все по порядку. Прежде всего: Корш обещал мне десять репетиций, а дал только 4, из коих репетициями можно назвать только две, ибо остальные две изображали из себя турниры, на коих г.г. артисты упражнялись в словопрениях и брани. Роль знали только Давыдов и Глама¹, а остальные играли по суфлеру и по внутреннему убеждению.

Первое действие. Я за сценой в маленькой ложе, похожей на арестантскую камеру. Семья в ложе бенуар: трепещет. Сверх ожидания я хладнокровен и волнения не чувствую. Актеры взволнованы, напряжены и крестятся. Занавес. Выход бенефицианта. Неуверенность, незнание роли и поднесенный венок делают то, что я с первых же фраз не узнаю своей пьесы. Киселевский, на которого я возлагал большие надежды, но сказал правильно ни одной фразы. Буквально: ни одной. Он говорил свое². Несмотря на это и на режиссерские промахи, первое действие имело большой успех. Много вызовов.

2 действие. На сцене масса народа. Гости. Ролей не знают, путают, говорят вздор. Каждое слово режет меня ножом но спине. Но — о муза! — и это действие имело успех. Вызывали всех, вызвали и меня два раза. Поздравление с успехом.

3 действие. Играют недурно. Успех громадный. Меня вызывают 3 раза, причем во время вызовов Давыдов трясет мне руку, а Глама на манер Манилова другую мою руку прижимает к сердцу. Торжество таланта и добродетели.

Действие 4: 1 картина. Идет недурно. Вызовы. За сим длиннейший, утомительный антракт. Публика, не привыкшая между двумя картинами вставать и уходить в буфет, ропщет. Поднимается занавес. Красиво: в арку виден ужинный стол (свадьба). Музыка играет туши. Выходят шафера, они пьяны, а потому, видишь ли, надо клоунничать и выкидывать коленцы. Балаган и кабак, приводящие меня в ужас. За сим выход Киселевского, душу захватывающее, поэтическое место, но мой Киселевский роли не знает, пьян, как сапожник, и из поэтического, коротенького диалога получается что-то тягучее и гнусное. Публика недоумевает. В конце пьесы герой умирает оттого, что не выносит нанесенного оскорбления. Охладевшая и утомленная публика не понимает этой смерти (которую отстаивали у меня актеры, у меня есть вариант)³. Вызывают актеров и меня. Во время одного из вызовов слышится откровенное шиканье, заглушаемое аплодисментами и топаньем ног.

В общем, утомление и чувство досады. Противно, хотя пьеса имела солидный успех (отрицаемый Кичеевым и К⁰)⁴. Театралы говорят, что никогда они не видели в театре такого брожения, такого всеобщего аплодисменто-шиканья и никогда в другое время им во приходилось слышать стольких споров, какие видели и слышали они на моей пьесе. А у Корша не было случая, чтобы автора вызывали после 2-го действия.

Второй раз пьеса идет 23-го, с вариантом и с изменениями — я изгоняю шаферов.

Подробности при свидании.

Твой А. Чехов.

Скажи Буренину, что после пьесы я вошел в колею и уселся за субботник⁵.

Письма, т. 1, с. 350—352 (частично), ПССП, т. XIII, с. 392—393, Акад., т. 2, No 337.

¹ В. Н. Давыдов играл Иванова, А. Я. Глама-Мещерская — Сарру.

² Исполнитель роли Шабельского.

³ По варианту, игравшемуся 19 ноября, Иванов умирает от разрыва сердца.

⁴ 22 ноября 1887 г. в No 325 ‘Московского листка’ появилась рецензия П. И. Кичеева, в которой пьеса Чехова именовалась ‘глубоко безнравственной’.

⁶ ‘Поцелуй’.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

24 сентября 1888 г. Москва

Отче Александре!

Сейчас был у меня Суворин и со свойственною ему нервозностью, с хождением из угла в угол и смотрением через очки стал мне слезно каяться, что он сделал ‘непростительную и неловкую глупость’, которую никогда себе не простит. Он сообщил мне, что, садясь в вагон близ Симферополя и будучи удручен тяжкими мыслями и дифтеритообразною болезнью своего маленького сынишки, он прочел твой рассказ ‘Письмо’ (рассказ очень неплохой), который ему не понравился, и тотчас же написал тебе грубое письмо, что-то вроде: ‘Писать и печатать плохие рассказы можно, но узурпировать чужое имя нельзя и проч.’… Письмо это написано просто из желания сорвать свою хандру на первом попавшемся. Ты был первый, тебе и влетело.

По приезде в Петербург Суворин будет перед тобой извиняться. С своей стороны, считаю нужным заявить тебе следующее. Об узурпации и подделке под чужое имя не может быть и речи, ибо:

1) Каждый русскоподданиый властен писать что угодно и подписываться как угодно, тем паче подписывать свое собственное имя.

2) О том, что подпись ‘Ал. Чехов’ не представляет для меня неудобства и не вовлекает меня в протори и бесславие, у нас с тобой был уже разговор, и мы на этот счет с тобой уже условились. Критерий ‘один пишет лучше, другой хуже’ не может иметь места, ибо времена переменчивы, взгляды и вкусы различны. Кто сегодня писал хорошо, тот завтра может превратиться в бездарность, и наоборот. То, что мною уже изданы 4 книги, нимало не говорит против тебя и против твоего права. Через 3—5 лет у тебя может быть 10 книг, так неужели же и мне придется просить у тебя позволения расписываться Антоном, а не Антипом Чеховым?

3) Когда Суворин-фис {сын (фр. fils).} от имени редакции спросил меня, не имею ли я чего-нибудь против Ал. Чехова, и когда я ответил отрицательно, то он сказал:

— Это ваше дело. Нам же лучше, если имя Чехова будет чаще встречаться в газете.

Извиняясь, Суворин будет в свое оправдание приводить свой разговор с Альфонсом Додэ, который жаловался ему на брата Эрнеста Додэ. Этот разговор доказывает только то, что А. Додэ не скромен и открыто сознается, что он лучше брата, и еще доказывает, что Эрнесту от Альфонса житья нет и что Альфонс жалуется.

Пока я не жалуюсь и не являюсь истцом, до тех пор никто не вправе тащить тебя в синедрион.

Смертного часа нам не миновать, жить еще придется недолго, а потому я не придаю серьезного значения ни своей литературе, ни своему имени, ни своим литературным ошибкам. Это советую и тебе. Чем проще мы будем смотреть на щекотливые вопросы вроде затронутого Сувориным, тем ровнее будут и наша жизнь, и наши отношения.

Ан. Чехов и Ал. Чехов — не все ли это равно? Пусть это интересует Бурениных и прочих похабников, а мы с тобой отойдем в сторону.

Мне жаль Суворина. Он искренно опечален.

Все наши здравы.

Твой А. Чехов.

Письма, т. 2, с. 155—157, Акад., т. 2, No 486.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

1 октября 1888 г. Петербург

СПб. I/X 88.

Друже,

сию минуту Д. В. Григорович (в 4 ч. дня) встретил меня на пороге редакции и в присутствии Б. В. Гея, крепко пожимая мою руку, произнес следующий монолог:

‘Как я рад, милейший мой Чехов, что встретил вас: я давно хотел вас видеть. Напишите брату (т. е. тебе), что в пятницу (7/Х) я буду в Академии наук для присуждения премий за сочинения. Передайте брату, что за него я лягу костьми, слышите? Лягу костьми не из… (из чего он не сказал: замялся), а по убеждению. Пусть он так и знает. Горой буду стоять и надеюсь…’

На этом мы расстались. Тон Д. В. и его ‘надеюсь’ были полны такой твердой уверенности, что я склонен заранее поздравить ‘Сумерки’ премированными. Да будет прославлено честное и великолепное имя твое отныне и довека. Amen!

Дети здоровы, но беспомощны. Бонна-немка ушла, а Лизавета (она получила паспорт и живет) — баба добрая, но неподвижная я без собственной воли и разумения. Она предана детям до последней возможности, своротит Царь-пушку и плюнет в лицо, не рассуждая, кому хочешь, но — только если ей прикажут. Сама же по себе своим собственным разумом она не догадается и носа детям вытереть. Тебе, вероятно, понятен такой тип. Если я, например, купаю детей накануне праздника, она способна надеть на них те же сорочки, что и сняла, для того чтобы надеть чистые непременно в праздник. Таков уж взгляд, вынесенный из деревни. Под праздник и по субботам квартиру и все белье вылизывают чуть не языком, но среди недели сор нисколько не смущает и имеет полное право лежать до тех пор, пока не велишь его вымести. Я должен быть постоянно настороже. Если я ушел из дому на несколько часов, то могу быть смело уверен, что форточки без меня не будут открыты и из кухни напустят чаду, потому что без чаду сварить обеда нельзя, и т. д. Словом, это — выиосливешная, преданнейшая лошадь, для которой нет непосильного труда, но которой всегда нужен кнут. А мне этот кнут держать в руках некогда.

Теперь об узурпации имени. Я получил письмо и от старичины и от тебя. Отвечаю тебе от чистого сердца: во всей этой истории более всего пострадали вы с ним оба, как искренно-честные и благородные люди. Объяснение твое с стариною в Москве было для вас очень тяжело, и вы оба страдали более, чем я. Зная старика, я понял, что обвинение в узурпации он сболтнул сгоряча и станет раскаиваться, прежде чем я прочту его письмо. Так и вышло. Когда он приехал в Питер, я умышленно несколько дней не ходил в редакцию, чтобы избавить ого от необходимости объясниться еще и со мною, и ждал, что он забудет этот случай. Но моя уловка не удалась. Он все-таки при первой же встрече стал просить у меня извинения в тяжелой для нас обоих форме, точно он совершил преступление… Обоим нам было грустно. При свидании я тебе расскажу поподробнее. Чтобы ты лучше понял мои бессвязные строки, посылаю тебе подлинник.

Я довольно солидно прихварываю разными ломотами в костях, головною болью, слабостью и разной другой дрянью. Вероятно — годы подходят, а питерский климат помогает.

Будь здоров со чады и домочадцы. Пиши, если есть охота и время.

Нельзя ли мать ко мне погостить? Я знаю, что ей надо выслать денег на дорогу, но денег у меня теперь нет: сшил новую пару и должен еще заработать себе на теплое пальто. Холода уже начинаются.

Tuus А. Чехов.

Николаю поклон. Собираюсь ему написать, но — все только собираюсь.

Пока будь здоров.

Буренин опасно болен. Болит рука, но что за morbus {болезнь (лат.).} — мне неизвестно.

Письма Ал. Чехова, с. 217—218.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

2 января 1889 г. Москва

2 янв. 1889.

Велемудрый секретарь!

Поздравляю твою лучезарную особу и чад твоих с Новым годом, с новым счастьем. Желаю тебе выиграть 200 тысяч и стать действительным статским советником, а наипаче всего здравствовать и иметь хлеб наш насущный в достаточном для такого обжоры, как ты, количестве.

В последний мой приезд¹ мы виделись и расстались так, как будто между нами произошло недоразумение. Скоро я опять приеду, чтобы прервать это недоразумение, считаю нужным искренно и по совести заявить тебе таковое. Я на тебя не шутя сердился и уехал сердитым, в чем и каюсь теперь перед тобой. В первое же мое посещение меня оторвало от тебя твое ужасное, ни с чем не сообразное обращение с Натальей Александровной²и кухаркой. Прости меня великодушно, но так обращаться с женщинами, каковы бы они ни были, недостойно порядочного и любящего человека. Какая небесная или земная власть дала тебе право делать из них своих рабынь? Постоянные ругательства самого низменного сорта, возвышение голоса, попреки, капризы за завтраком и обедом, вечные жалобы на жизнь каторжную и труд анафемский — разве все это не есть выражение грубого деспотизма? Как бы ничтожна и виновата ни была женщина, как бы близко она ни стояла к тебе, ты не имеешь права сидеть в ее присутствии без штанов, быть в ее присутствии пьяным, говорить словеса, которых не говорят даже фабричные, когда видят около себя женщин. Приличие и воспитанность ты почитаешь предрассудками, но надо ведь щадить хоть что-нибудь, хоть женскую слабость и детей — щадить хоть поэзию жизни, если с прозой уже покончено. Ни один порядочный муж или любовник не позволит себе говорить с женщиной <...> грубо, анекдота ради иронизировать постельные отношения <...>. Это развращает женщину и отдаляет ее от бога, в которого она верит. Человек, уважающий женщину, воспитанный и любящий, не позволит себе показаться горничной без штанов, кричать во все горло: ‘Катька, подай урыльник!’… Ночью мужья спят с женами, соблюдая всякое приличие в тоне и в манере, а утром они спешат надеть галстух, чтобы не оскорбить женщину своим неприличным видом, сиречь небрежностью костюма. Это педантично, но имеет в основе нечто такое, что ты поймешь, буде вспомнишь о том, какую страшную воспитательную роль играют в жизни человека обстановка и мелочи. Между женщиной, которая спит на чистой простыне, и тою, которая дрыхнет на грязной и весело хохочет, когда ее любовник <...>, такая же разница, как между гостиной и кабаком.

Дети святы и чисты. Даже у разбойников и крокодилов они состоят в ангельском чине. Сами мы можем лезть в какую угодно яму, но их должны окутывать в атмосферу, приличную их чину. Нельзя безнаказанно похабничать в их присутствии, оскорблять прислугу или говорить со злобой Наталье Александровне: ‘Убирайся ты от меня ко всем чертям! Я тебя не держу!’ Нельзя делать их игрушкою своего настроения: то нежно лобызать, то бешено топать на них ногами. Лучше не любить, чем любить деспотической любовью. Ненависть гораздо честнее любви Наср-Эддина, который своих горячо любимых персов то производит в сатрапы, то сажает на колы. Нельзя упоминать имена детей всуе, а у тебя манера всякую копейку, какую ты даешь или хочешь дать другому, называть так: ‘Отнимать у детей’. Если кто отнимает, то это значит, что он дал, а говорить о своих благодеяниях и подачках не совсем красиво. Это похоже на попреки. Большинство живет для семей, но редко кто осмеливается ставить себе это в заслугу, и едва ли, кроме тебя, встретится другой такой храбрец, который, давая кому-нибудь рубль взаймы, сказал бы: ‘Это я отнимаю у своих детей’. Надо не уважать детей, не уважать их святости, чтобы, будучи сытым, одетым, ежедневно навеселе, в то же время говорить, что весь заработок уходит только на детей! Полно!

Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой. Отец теперь Никак не может простить себе всего этого…

Деспотизм преступен трижды. Если Страшный суд не фантазия, то на этом суде ты будешь подлежать синедриону в сильнейшей степени, чем Чохов и И. Е. Гаврилов. Для тебя не секрет, что небеса одарили тебя тем, чего нет у 99 из 100 человек: ты по природе бесконечно великодушен и нежен. Поэтому с тебя и спросится и 100 раз больше. К тому же еще ты университетский человек и считаешься журналистом.

Тяжелое положение, дурной характер женщин, с которыми тебе приходится жить, идиотство кухарок, труд каторжный, жизнь анафемская и проч. служить оправданием твоего деспотизма не могут. Лучше быть жертвой, чем палачом.

Наталья Александровна, кухарка и дети беззащитны и слабы. Они не имеют над тобой никаких прав, ты же каждую минуту имеешь право выбросить их за дверь и надсмеяться над их слабостью, как тебе угодно. Не надо давать чувствовать это свое право.

Я вступился, как умею, и совесть моя чиста. Будь великодушен и считай недоразумение поконченным. Если ты прямой и не хитрый человек, то не скажешь, что это письмо имеет дурные цели, что оно, например, оскорбительно и внушено мне нехорошим чувством. В наших отношениях я ищу одной только искренности. Другого же мне ничего больше не нужно. Нам с тобой делить нечего.

Напиши мне, что ты тоже не сердишься и считаешь черную кошку несуществующей³.

Вся фамилия кланяется.

Твой А. Чехов.

Письма Ал. Чехова, с. 19—21, Акад., т. 3, No 589.

¹ Чехов был в Петербурге 3—15 декабря 1888 г.

² Н. А. Гольден, ставшая в 1888 г. женой Ал. П. Чехова.

³ Ответ Ал. П. Чехова неизвестен.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

11 апреля 1889 г. Москва

11 апр.

Новый Виктор Крылов!

Не писал я тебе так долго просто из нерешительности. Мне не хотелось сообщать тебе одну неприятную новость. На горизонте появились тучки, будет гроза или нет — ведомо богу. Дело в том, что наш Косой около 25 марта заболел брюшным тифом, формою легкою, но осложнившеюся легочным процессом. На правой стороне зловещее притупление и слышны хрипы. Перевез Косого к себе и лечу. Сегодня был консилиум, решивший так: болезнь серьезная, но определенного предсказания ставить нельзя. Все от бога.

Надо бы в Крым, да нет паспорта и денег.

Ты написал пьесу?¹ Если хочешь знать о ней мнение, имеющее ценность, то дай ее прочесть Суворину. Сегодня я напишу ему о твоей пьесе, а ты не ломайся и снеси. Не отдавай в цензуру, прежде чем не сделаешь поправок, какие сделаешь непременно, если поговоришь с опытными людьми. Одного Суворина совершенно достаточно. Мой совет: в пьесе старайся быть оригинальным и по возможности умным, но не бойся показаться глупым, нужно вольнодумство, а только тот вольнодумец, кто не боится писать глупостей. Не зализывай, не шлифуй, а будь неуклюж и дерзок. Краткость — сестра таланта. Памятуй кстати, что любовные объяснения, измены жен и мужей, вдовьи, сиротские и, всякие другие слезы давно уже описаны. Сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать. А главное — папаше и мамаше кушать нада. Пиши. Мухи воздух очищают, а пьесы очищают нравы.

Твоим капитанам Кукам и Наталье Александровне мой сердечный привет. Очень жалею, что я не могу и по мог к праздникам сделать для них что-нибудь приятное. У меня странная судьба. Проживаю я 300 в месяц, не злой человек, но ничего не делаю приятного ни для себя, ни для других.

Будь здрав.

Tuns magister bonus

Anlonius XIII {*}.

{* Твой добрый наставник Антоний XIII (лат.).}

Письма, т. 2, с. 337—338, Акад., т. 3, No 632.

¹ Ал. П. Чехов сообщал брату в письме от 9 апреля 188!) г.: ‘Написал я драму и сижу теперь над ее отделкой. Чем больше вдумываюсь, тем она мне становится противнее. Из осторожности не читал ее пока никому, поэтому единственным судьею — мое же собственное мнение. Если и ты с такими же муками писал ‘Иванова’, то я тебе не завидую’ (Письма Ал. Чехова, с. 229).

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

26 апреля 1889 г. Петербург

СПб. 26/IV 89.

Друже,

Что мне делать с моей пиесой? Это — нечто вроде наказания за грехи. Каждый день приходится что-нибудь изменять и подправлять, а эта подправка ведет за собою изменение многих других мест. Прибавишь лишнюю черту характера одному лицу — оказывается, что от этого побледнело другое лицо. То кажется, что актеры стоят на сцене не на месте: начнешь перемещать — опять ломка всего произведения и т. д. Никак не могу отделать так, чтобы почувствовать, что выполнил то, что задумал. Иногда даже прихожу в уныние и хочу бросить, но через несколько времени снова берусь за пьесу. Сдается мне, с одной стороны, что сюжет я взял не по силам, а с другой — не хочется этому верить: стыдно сознаться, что не могу справиться. Бумаги перепортил массу, вариантов написал много и не знаю, на каком остановиться. Думаю запереть недели на две в стол, не думать и в половине мая свежими мозгами прочесть и отделать. Писать я начал вот почему. Раз шел у Суворина разговор о том, что твой Иванов ‘нытик’ (от глагола ныть) и что ты его срисовал прекрасно, что нет пьесы, в которой герой до некоторой степени не был бы нытиком. Мне пришло в голову изобразить неноющего человека. Вот моя задача. Подробности не важны. Суворин обижается, что я не даю ему до сих пор прочесть. Не могу я этого сделать до тех пор, пока не закончу. Теперь у меня только варианты, прямо указывающие на нестойкость мысли и неполную обдуманность плана. Если мне удастся справиться с больными местами, я непременно пришлю тебе один экземпляр рукописи. Другой дам Суворину (если бы даже он уехал за границу) и кроме вас двух — до вашего ответа — никому.

Вот тебе тот гвоздик, около которого вертится вся моя мозговая работа.

Другой гвоздик, это — болезнь Николая. Ошеломлен я так, что даже и осмыслить подобающим образом не могу. Я думал ехать, тотчас по получении твоего письма, в Москву, но Алексей Сергеевич меня удержал от этой поездки, находя ее бесцельной и бесполезной.

Просьба, и усердная, сердечная просьба: напиши мне о Николае подробнее и скажи, чем я могу быть ему полезен. Я могу высылать периодически денег, но так немного, что это будет каплей в море среди твоих расходов. К тому же и лето — плохая пора для репортера. Ты ближе к делу, ты и дай совет. Если бы я побыл хоть немного дней в Москве, я нашелся бы сам, но в Питере, при твоем неопределенном письме (‘все от бога’ — подразумевай что хочешь) я блуждаю в потемках. Напиши пояснее. Я вправе просить тебя об этом.

Дети здоровы. Н. А. кашляет, и притом довольно скверно. Шапиро выставил твой портрет. Публика любуется и находит гениальные черты и в глазах, и в носу, и в складках губ и проч. Прислушался раз к восторгам барынь, взвизгивавших у витрины, возмутился, плюнул и. ушел. Восторгались даже галстухом, но о душе — ни одна ни слова. В глазах находили массу страсти, плотоядности и сладострастия, но ума не нашла ни одна, потому что ни одна не доросла до того, чтобы искать его. Всякая медаль имеет оборотную сторону: не всегда приятно быть и популярным человеком.

Будь здоров, Христа ради напиши поподробнее. Я ведь тоже далеко не покоен, любя Косого, но неизвестность и неопределенность еще более усугубляют это беспокойство,

Tuus A. Чехов.

Письма Ал. Чехова, с. 230—231.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

8 мая 1889 г. Сумы

8 май. Сумы, усадьба Линтваревой.

Лжедраматург, которому мешают спать мои лавры!

Начну с Николая. У него хронический легочный процесс — болезнь, не поддающаяся излечению. Бывают при этой болезни временные улучшения, ухудшения и in statu {без перемен (лат.).}, и вопрос должен ставиться так: как долго будет продолжаться процесс? Но не так: когда выздоровеет? Николай бодрее, чем был. Он ходит по двору, ест и исправно скрипит на мать. Капризник и привередник ужасный.

Привезли мы его в первом классе и пока ни в чем ему не отказываем. Получает все, что хочет и что нужно. Зовут его все генералом, и, кажется, он сам верит в то, что он генерал. Мощи.

Ты спрашиваешь, чем ты можешь помочь Николаю. Помогай, чем хочешь. Самая лучшая помощь — это денежная. Не будь денег, Николай валялся бы теперь где-нибудь в больнице для чернорабочих. Стало быть, главное деньги. Если же денег у тебя нет, то на нет и суда нет. К тому же деньги нужны большие, и 5—10 рублями не отделаешься.

Я уже писал тебе раз из Сум. Между прочим, я просил тебя выслать мне ‘Новороссийский телеграф’¹. Теперь, не в службу, а в дружбу, я просил бы тебя выслать мне киевских газет с 1-го мая по 15². Сначала вышли с 1-го по 7-е, потом с 7-го по 15. Заказною бандеролью. Больше я беспокоить тебя не буду.

Теперь о твоей пьесе. Ты задался целью изобразить неноющего человека и испужался. Задача представляется мне ясной. Не ноет, только тот, кто равнодушен. Равнодушны же или философы, или мелкие, эгоистические натуры. К последним должно отнестись отрицательно, а к первым положительно. Конечно, о тех равнодушных тупицах, которым не причиняет боли даже прижигание раскаленным железом, не может быть и речи. Если же под неноющим ты разумеешь человека неравнодушного к окружающей жизни и бодро и терпеливо сносящего удары судьбы и с надеждою взирающего на будущее, то и тут задача ясна. Множество переделок не должно смущать тебя, ибо чем мозаичнее работа, тем лучше. От этого характеры в пьесе только выиграют. Главное, берегись личного элемента. Пьеса никуда не будет годиться, если все действующие лица будут похожи на тебя. В этом отношении твоя ‘Копилка’ безобразна и возбуждает чувство досады. К чему Наташа, Коля, Тося? Точно вне тебя нет жизни?! И кому интересно знать мою и твою жизнь, мои и твои мысли? Людям давай людей, а не самого себя.

Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен. Лакеи должны говорить просто, без пущай и без теперича. Отставные капитаны с красными носами, пьющие репортеры, голодающие писатели, чахоточные жены-труженицы, честные молодые люди без единого пятнышка, возвышенные девицы, добродушные няни — все это было уж описано и должно быть объезжаемо, как яма. Еще один совет: сходи раза три в театр и присмотрись к сцене. Сравнишь, а это важно. Первый акт может тянуться хоть целый час, но остальные не дольше 30 минут. Гвоздь пьесы — III акт, но не настолько гвоздь, чтоб убить последний акт. В конце концов памятуй о цензуре. Строга и осторожна.

Для пьес я рекомендовал бы тебе избрать псевдоним: Хрущов, Серебряков, что-нибудь вроде. Удобнее для тебя, и в провинции со мной путать не будут, да и кстати избежишь сравнения со мною, которое мне донельзя противно. Ты сам по себе, а я сам по себе, но людям до этого нет дела, им не терпится. Если пьеса твоя будет хороша, мне достанется, если плоха, тебе достанется.

Не торопись ни с цензурой, ни с постановкой. Если не удастся поставить на казенной сцене, то поставим у Корша. Ставить нужно не раньше ноября³.

Если я успею написать что-нибудь для сцены, то это будет кстати: понесешь свою пьесу вместе с моей. Меня в цензуре знают и поэтому не задержат. Мои пьесы обыкновенно не держат долее 3—5 дней, а пьесы случайные застревают на целые месяцы.

Капитанам Кукам и Наталье Александровне мой привет из глубины сердца. Тебе желаю здравия н души спасения.

Твой А. Чехов.

Письма, т. 2, с. 357—360, Акад., т. 3, No 651.

¹ В письме от 2 мая 18S9 г. С 10 по 30 апреля в Одессе гастролировало Товарищество московских драматических артистов (с участием петербургских). В ‘Новороссийском телеграфе’ и ‘Одесском вестнике’ появились рецензии на постановку ‘Иванова’ и ‘Медведя’.

² В Киеве гастроли проходили с 2 по 21 мая. Рецензии печатались в ‘Киевском слове’ и ‘Киевлянине’.

³ Дальнейшая судьба пьесы Ал. П. Чехова неизвестна. Вероятно, не была закончена.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

28 октября 1891 г. Петербург

28/Х 91.

Алтоша, милый мой. Мне хочется сердечно и искренно согреть тебя лаской. Тебе, бедному, действительно достается много. Твое последнее письмо (закрытое)¹ произвело такое впечатление, что жена заревела, а у меня потускнели очки. Милый мой дорогой Алтоша, тебя некому пожалеть. Тебе не хватает той ласки, которая дается всякому, кого любит женщина. На тебя валятся только шишки пресловутого Макара. И эти шишки ты выносил безропотно, за что тебе и честь и слава. Но что тебе стоило их вынести — это дело другое. Об этом я и говорить не стану, потому что глубоко это чувствую и сам испытал на опыте. Я не жалею о том, что написал тебе о жужжании редакционной публики, мне кажется, что этим я тебя хоть немного познакомил с царствующим у нас в редакции духом. Но это но важно, мой родной, мой дорогой Алтоша. Масловы и Петерсены так и останутся сами собою, но ты-то что из себя изображаешь? Мы так далеко разошлись в разные стороны, что этот вопрос я считаю уместным. До сих пор ты стоял неизмеримо выше их всех, все они о тебе вели разговоры как о человеке, у которого нужно учиться. Это мнение до сих пор и держится твердо и непоколебимо. Тебя уважают и как писателя, и как человека. Но ты не подаешь о себе голоса, для всей этой публики ты существуешь в каком-то тумане. Вся эта публика с выспренними взглядами не принимает во внимание того, что ты платишь только долг, а вопиет об узурпаторстве².

Знаешь что, Антоша,— плюнь. Было много в моей жизни много такого, что и не снилось мудрецам. Была и жилка, в силу которой я мог бы сто раз повеситься. Верю я поэтому глубоко в то, что тебе не легко. Верю и в то, что тебе тяжелее, чем мне, потому что твой горизонт значительно шире.

Наплюй, друже, на все. Не волнуйся и береги, по пословице, свое здоровье.

Нишу тебе от всего сердца, не размышляя и не перечитывая.

Долг свой вышлю тебе по частям при первом же свободном рубле. Все мои ресурсы поглощает чадо³. У пупка образовалась грыжа. Приготовленные тебе деньги взяли врач, аптека и наем отдельной коровы на ферме. Сосут меня, как и подобает сосать благородного отца многочисленного семейства.

Будь здоров и но осуди меня за избыток неясности. Хотелось написать тебе посердечнее и потеплее.

Твой А. Чехов.

Царство небесное Федосье Яковлевне. Добрая была женщина. Передай Алексеичичу⁴ прилагаемое письмо.

Прочти в No ‘Осколков’ от 19 октября, как тебя обокрал Лейкин в своем фельетоне⁵. Поклоны.

Письма Ал. Чехова, с. 249—250.

¹ От 24 октября 1891 г.

² Для поездки на Сахалин Чехов занял деньги у Суворина. Чтобы писатель смог погасить долг, Суворин распорядился печатать в газете повесть ‘Дуэль’ дважды в неделю, что вызвало недовольство сотрудников ‘Нового времени’.

³ Родился М. А. Чехов.

⁴ А. А. Долженко, сын Ф. Я. Долженко.

⁵ В ‘Осколках’ (1891, No 42) напечатан рассказ Н. А. Лейкина ‘По дороге (Сценка)’, напоминающий рассказ Чехова ‘Пересолил’.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

23 февраля 1892 г. Москва

23 февр.

Пожарный брат мой!¹ Теперь я верю в предчувствия и пророчества: когда в детстве ты орошал по ночам свою постель и потом в отрочестве, кроме орошения, занимался еще тем, что бегал на пожары и любил рассказывать о пожарной команде, бегущей по каменной лестнице,— тогда еще следовало предвидеть, что ты будешь пожарным редактором. Итак, поздравляю. Туши, Саша, пожары своим талантливым пером на шереметьевский счет, а мы будем радоваться.

Теперь внимай. Я изменил Хохландии, ее песням и ракам. Именье куплено в Серпуховском уезде, в 9 верстах от станции Лопасни. Чувствуй: 213 десятин, из них 160 лесу, два пруда, паршивая речка, новый дом, фруктовый сад, рояль, три лошади, корова, тарантас, беговые дрожки, телеги, сани, парники, две собаки, скворечники и протчее, чего не обнять твоему пожарному уму,— все это куплено за 13 тыс. с переводом долга. Буду платить 490 р. процентов в год, т. е. вдвое меньше, чем в общей сложности платил до сих пор за квартиру и за дачу. Имение, акромя дров и прочих деталей, при среднем старании может дать 1000 р. дохода, а при усердии больше 2 тыс. Луга в аренде дают 250 р.

Уже посеяно 14 десятин ржи. В марте буду сеять клевер, овес, чечевицу, горох и всякую огородную снедь. Если подохну, то проценты предоставлю платить моим родственникам.

Приезжай, Саша! Я помещу тебя в курятнике и устрою для твоего развлечения пожарную тревогу. В пруде караси, в лесах грыбы, в воздухе благорастворение, в доме сближение. 1-го марта перебираемся, простясь с Москвою. Итак, за квартиру мне уже не платить. За дачу тоже не платить. Масло свое, алва тоже своя. Погасить долги постараюсь в 4 года.

‘Пожарного’ высылай по следующему адресу: Ст. Лопасня, Моск.-Курской дороги, А. П. Чехову.

Вчера актер Гарин-Виндинг говорил мне, что хочет послать тебе статью ‘Пожары театров’.

Кланяйся своим, и будь здрав. Если выиграл, то пришли денег.

Помешчик А. Чехов.

В программе журнала вы пропустили отдел: судебные процессы, относящиеся к поджогам и страховым операциям.

ПССП, т. XV, с. 323—324, Акад., т. 4, No 1116.

¹ Письмо Ал. П. Чехова от 25 февраля 1892 г., на которое отвечает Чехов, написано на бланке редакции журнала ‘Пожарный (Вестник пожарного дела в России)’. Ал. П. Чехов был редактором первых четырех номеров журнала, который начал выходить в марте 1892 г. Издатель — А. Д. Шереметев.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

19 января 1895 г. Москва

Владыко!

Я имею полное основание не курить твоих сигар и бросить их в нужник, так как я до сих пор еще не исполнил ни одного твоего поручения.

1) Насчет ‘Русских ведомостей’¹. Главный редактор Соболевский, мой хороший знакомый, уехал за границу. Осталось 11 неглавных, от которых трудно добиться какого-нибудь толку. Если пришлешь корреспонденцию, то она будет утеряна, ее не найдут и ты не будешь знать, к кому обратиться. Из Петербурга в ‘Русские ведомости’ кроме Буквы пишут еще несколько человек. Повторяю: единственное, что пока возможно для тебя в ‘Русских ведомостях’,— это давать беллетристику, которая оплачивается, кстати сказать, недурно. Когда Соболевский вернется, я поговорю с ним.

2) Рассказ твой очень хорош, кроме заглавия, которое положительно никуда не годится². Меня растрогал рассказ, он весьма умен и сделан хорошо, и я пожалел только, что ты засадил своих героев в сумасшедший дом. То, что они делают и говорят, могли бы они делать и говорить и на свободе, и последнее было бы художественнее, ибо болезнь как болезнь имеет у читателя скорее патологический интерес, чем художественный, и больному психически читатель не верит. Вообще ты прогрессируешь, и я начинаю узнавать в тебе ученика V класса, который не мог бы, а уже может лучше. Твою повесть я отдам в ‘Русскую мысль’ или в ‘Артиста’, а если не боишься деления, то в ‘Русские ведомости’. Придумай новое заглавие, менее драматическое, более короткое, более простое. Для ропщущего попа (в финале) придумай иные выражения, а то ты повторяешь Базарова-отца, Повесть будет лежать у меня в портфеле до 27-го, затем я сдам ее. Январская, февральская и мартовская книжки уже абонированы, и ты все равно не успеешь попасть в них.

Я уезжаю в деревню, где проживу до 27 января.

Ты прочел мне длинную рацею насчет ‘протекции’³. А по-моему, это очень хорошее, довольно выразительное слово. Даже дачи бывают с протекцией. II почему не оказать протекции, если это полезно и притом никого не оскорбит и не обидит? Протекция лишь тогда гадка, когда она идет рядом с несправедливостью.

Одним словом, ты пуговица.

Пиши и будь здрав, как бык.

Упрекающий тебя брат твой

А. Достойнов-Благороднов.

19 янв.

Письма, т. 4, с. 355—356, Акад., т. 6, No 1515.

¹ Ал. П. Чехов просил рекомендовать в ‘Русские ведомости’ его репортерские заметки о событиях в Петербурге.

² ‘Отрешенные и уволенные’.

³ 2—3 января 1895 г. Ал. П. Чехов писал: ‘Условимся раз навсегда, дружелюбно и к обоюдному согласию: если я когда-либо обращаюсь к тебе с просьбою, не смотри на это как на посягательство на твою протекцию. У меня этого и в уме нет. К тому же и слова ‘протекция’ я не выношу и значения его терпеть не могу’ (Письма Ал. Чехова, с. 304).

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

22 января 1895 г. Петербург

СПб. 22/1 95.

Друже и брате!

Возрадовася дух мой, когда я прочел твое письмо, и взыграся младенец во чреве моем. Купи мне кимвалы доброгласные и кимвалы восклицания и я восхвалю тебя от севера и запада и моря!

Давно уже я не слыхал из уст твоих похвалы моим произведениям и, прочитав их в твоем письме, чуть не сбесился и не сказился от радости. Спасибо тебе, ты дал мне возможность пережить редкую счастливую минуту.

Прошу тебя, дополни начатое благодеяние. Сделай в моей рукописи сам те исправления, какие найдешь нужным, и придумай сам заглавие, Я не могу этого сделать потому, что черновика у меня нет, а мою рукопись пересылать обратно в Питер не стоит. Исправь, пожалуйста. Спорить и прекословить не буду, но буду тебе глубоко обязан.

Отдавай рукопись, куда хочешь, но я предпочел бы ‘Русскую мысль’, и тебе понятно почему: появление Седого в толстом журнале поднимет его цену на рынке. Впрочем, поступай по собственному благоутробию¹. Я же тебе и без того обязан за участие и за то, что ты меня порадовал. Давно уже я этого кушанья не нюхал. В ‘Русские ведомости’ я послал в начале января 3 письма с десятком известий, но ни одно из них в печать не попало. Поэтому я и прекратил бесполезную трату марок. В первом письме я ссылался на тебя, как на человека, могущего дать редакции сведения и аттестат о моем трезвом поведении.

Еще раз спасибо за услугу и участие. Когда разбогатею, пришлю тебе еще сигар, но с тем, чтобы ты их курил не per os, a per anus. Смотри не ошибись.

Будь добр, как врач, загляни матери в рот: хорошо ли ей питерский дантист сделал зубы или пропали мои кербованцы? Мать не хотела их испробовать в Питере потому, что получила их от дантиста не то под 13-е число, не то 13-го числа (день несчастный). Так и уехала, оставив и меня и врача зубного в неведении: по ноге ли сапог. О результате уведомь, пожалуйста. Согласись, что это мне до известной степени интересно, как виновнику торжества.

Noch ein Mal {Еще раз (нем.).} спасибо. Буди благословен в роды и роды и да размножатся потомки твои, аки оселедцы в море.

Буренин в восторге от твоей повести в ‘Русской мысли’² (по крайней мере на словах), но находит, что она у тебя чересчур отделана. Суворина давно не видел и его мнения не знаю.

Жму руку.

<...>

Твой А. Чехов.

Письма Ал. Чехова, с. 307—308.

¹ Чехов передал рукопись в ‘Русские ведомости’, затем в ‘Русскую мысль’ (напечатана не была).

² ‘Три года’.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

11 августа 1895 г. Мелихово

11 авг.

Двуличновольнодумствующий Саша! Обращаюсь к тебе с предложением исполнить нижеследующую мою просьбу. Третьего дня утром, когда я был в Ясной Поляне¹, к Льву Толстому явился человек с котомкой за спиной. Он просил милостыни. Помутнение роговицы в обоих глазах, видит очень плохо, ходит ощупью. не способен к труду. Лев Толстой попросил меня написать куда-нибудь: нельзя ли сего странника законопатить в какой-нибудь приют для слепых? Так как ты специалист по слепой части², то не откажи написать оному страннику, куда он должен обратиться с прошением и какого, содержания должно быть последнее? Вот его status {положение (лат.).}: отставной солдат Сергей Никифоров Киреев, 59 лет, ослеп на оба глаза 10 лет тому назад, живет в Кашире, в доме Киреева. Адресуйся в Каширу.

Я говорил про тебя Толстому, и он остался очень недоволен и упрекал тебя за развратную жизнь.

Хина родила сучку Селитру. Больше нет никаких новостей.

Низко кланяюсь твоей супруге, а чад твоих мысленно секу и желаю, чтобы они не были умнее родителей. Тебе же желаю исправиться и утешать папашу.

Твой благодетель

А. Чехов.

Нашел ли новую квартиру?

Сигары получил и выбросил их в нужник, так как я уже не курю. Этими сигарами ты хотел меня задобрить и расположить в свою пользу, но вышло наоборот, и я еще с большею строгостью отношусь к твоим порокам.

Тарабрину послал я свою новую книгу. Высылаю ему газету.

У нас очень много фруктов. Вот бы тебе приехать! Пришли же отчет Галкина-Враского³, надо послать ему книгу⁴. Отчет присылай простой бандеролью, а не заказной.

Письма, т. 4, с. 394—395, Акад., т. 6, No 1577.

¹ Чехов провел в Ясной Поляне 8 и 9 августа 1895 г, (первая встреча с Л. Н. Толстым),

² В 1892—1894 гг. Ал. П. Чехов редактировал журнал ‘Слепец’.

³ Отчет начальника Главного тюремного управления M. H. Галкина-Враского: ‘Остров Сахалин. Необходимые и желательные мероприятия’.— ‘Тюремный вестник’, 1895, No 5. Свою книгу ‘Остров Сахалин’ Чехов отправил Галкину-Враскому 14 сентября 1895 г.

⁴ ‘Остров Сахалин’.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

31 марта 1897 г. Петербург

31.III 97.

Алтоша, дорогой,

Уже несколько дней я получаю от А. С. Суворина тревожные, но крайне неопределенные известия о твоем здоровье и о твоем пребывании в клинике Остроумова¹. Что с тобой, дорогой мой, произошло? Зачэм, дюша мой, хвараеш?!

Питер с волнением и участием говорит о тебе, ибо весть разнеслась быстро и притом, как и всегда, в несколько преувеличенном виде. Оказывается, что ты весьма популярен и любим публикою. Но отсюда не следует, чтобы ты хворал.

Моя половина повесила нос на квинту и тоже волнуется, и весьма искренно.

Собираешься ты, по словам Суворина, в Питер. Не спеши и не езди в наше болото. Если есть какие дела, то поручи, буде хочешь, мне. Я исполню по силам и с охотою и весь в твоем распоряжении. Но в Питер все-таки не езди: Нева вскрывается и, по общему гласу врачей, бронхиты, трахеиты и всякого рода подобная сволочь обострились сильно.

M-lle Emlie шлет тебе на галльском жаргоне привет и бранит тебя за хворь, приказала сказать, что у нее душа болит.

Черман тебе кланяется.

Купи себе велосипед и нажаривай. Я на велосипеде так глубоко и смачно дышу, как никогда не дышал на ногах. Роскошный инструмент.

Суворин говорит, будто тебе запрещено писать. Поэтому можешь мне не отвечать, но привет самый искренний и сердечный прими, а письмо употреби для нужд твоего anus’a.

Будь здрав и благоденствуй.

Жму руку.

Твой Гусиных.

Письма Ал. Чехова, с. 335—336.

¹ В клинике А. А. Остроумова Чехов находился с 25 марта по 10 апреля 1897 г. с тяжелым легочным кровотечением.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

2 апреля 1897 г. Москва

Девичье поле, клиники, 97 2/IV.

Дело вот в чем. С 1884 года начиная у меня почти каждую весну бывали кровохаркания. В этом году, когда ты попрекнул меня благословением святейшего синода, меня огорчило твое неверие — и вследствие этого, в присутствии г. Суворина, у меня пошла кровь. Попал в клиники. Здесь определили у меня верхушечный процесс, т. е. признали за мной право, буде пожелаю, именоваться инвалидом. Температура нормальная, потов ночных нет, слабости нет, но снятся архимандриты, будущее представляется весьма неопределенным, и, хотя процесс зашел еще не особенно далеко, необходимо все-таки, не откладывая, написать завещание, чтобы ты не захватил моего имущества. В среду на Страстной меня выпустят, поеду в Мелихово, а что дальше — там видно будет. Приказали много есть. Значит, не папаше и мамаше кушать нада, а мне. Дома о моей болезни ничего но знают, а потому не проговорись в письмах по свойственной тебе злобе.

В апрельской ‘Русской мысли’ пойдет моя повесть¹, где описан (отчасти) пожар, бывший в Мелихове по случаю твоего приезда в 1895 г.

Твоей жене и детям нижайший поклон и привет — от всего сердца, конечно.

Будь здрав.

Твой благодетель

А. Чехов.

Неизд. письма, с. 178, Акад., т. 6, No 1965.

¹ ‘Мужики’.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

23 февраля (7 марта) 1898 г. Ницца

23 февр.

Брат!!

Правительство, как бы желая показать, что оно не против твоих ухаживаний за театральной девицей, распорядилось поставить 13 февраля моего ‘Иванова’. И Холева также, посоветовавшись с Домашевой, желая доставить тебе удовольствие, приказал снять с репертуара твоего ‘Платона Андреича’ и поставить мое ‘Предложение’¹. Как видишь, все идет как по маслу.

И здоровье мое тоже в таком положении, что вы, мои наследники, можете только радоваться. Дантист сломал мне зуб, потом дергал три раза — ив результате инфекционный периостит верхней челюсти. Боль была неистовая, и благодаря лихорадке пришлось пережить состояние, которое я так художественно изобразил в ‘Тифе’ И которое испытывала интеллигенция, глядя на твоего ‘Платона Андреича’. Чувство полноты и кошмар. Третьего дня сделали разрез, теперь опять сижу за столом и пишу. Наследства же ты не получишь.

Приеду я домой в. апреле, около десятого. До того времени адрес мой остается без перемены.

Получил из Ярославля известие, что у Миши родилась дщерь². Новоиспеченный родитель на седьмом небе.

В деле Зола ‘Новое время’ вело себя просто гнусно. По сему поводу мы со старцем обменялись письмами (впрочем, в тоне весьма умеренном) — и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что он любит военных,— не хочу, потому что все это мне уже давно наскучило. Я тоже люблю военных, но я не позволил бы кактусам, будь у меня газета, в Приложении печатать роман Зола задаром, а в газете выливать на этого же Зола помои — и за что? за то, что никогда не было знакомо ни единому из кактусов, за благородный порыв и душевную чистоту. И как бы ни было, ругать Зола, когда он под судом,— это не литературно³.

Твой портрет получил и подарил его уже одной француженке с надписью: ‘Ce monsieur a un immense article, trХs agrable pour dames’ {У этого господина огромный предмет, очень приятный для дам (фр.).}. Она подумает, что речь идет о какой-нибудь твоей статье по женскому вопросу.

Пиши, не стесняйся. Поклон Наталье Александровне и детям.

L’homme des lettres A. Tchekhoff {*}.

{* Писатель А. Чехов (фр.).}

‘Ежемесячный журнал для всех’, 1906, No 7, с. 413 (частично), ПССП, т. XVII, с. 234-235, Акад., т. 7, No 2256.

¹ ‘Иванов’ шел в Александрийском театре 13 февраля 1898 г. Водевиль Ал. П. Чехова ‘Платон Андреич’ шел в театре Суворина. 8—9 января 1898 г. Ал. П. Чехов писал брату: ‘Старец утверждает репертуар, и без этого священнодействия театр обойтись не может. Но утверждение это — только фикция. Сценою управляет и заменяет пьесы Холева, а Холевою управляет его конкубина Домашева. Так как в моем ‘Платоне Андреиче’ для нее роли нет, то Холева неукоснительно заменяет мою пьесу такими водевилями, в которых играет Домашева. Так будет и впредь’ (Письма Ал. Чехова, с. 351). ‘Предложение’ шло в театре Суворина 14 февраля, 2 и 4 марта.

² Е. М. Чехова.

³ С октября 1897 г. в иллюстрированном приложении к ‘Новому времени’ печатался перевод романа Э. Золя ‘Париж’ (в 1898 г. роман выпущен отдельным изданием). Гонорар автору не выплачивался: между Россией и Францией не было литературной конвенции,

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

23 января 1899 г. Петербург

СПбург. 23/I 99.

Высокочтимейший ялтинский братец!

Получил твое открытое, писанное тобою накануне именин, но так как я тебе, как и подобает человеку моих лет и солидности, послал фамильное поздравительное письмо с тезоименитством, то и не спешил писать это,ожидая свободного времени и накопления фактов. Ныне факты накопились и вечер свободный есть. Знавал ли ты когда-нибудь Николая Михайловича Соковнина? Сей муж состоит уполномоченным взрывчатого товарищества ‘Прометей’ и говорит, что весьма знаком с тобою н часто посещал тебя в Москве на дружеских основаниях. Недавно производились взрывы с помощью ‘Прометея’ под Петербургом, и он пригласил меня присутствовать на оных в качестве твоего брата и нововременца. Велел тебе зело кланяться. Видел я его только раз, во время опытов, и более о нем ничего не знаю, поклон же передаю. Его почерк так же красив, как и почерк Гаврилы Харченки, живущего в собственном доме. Что этот Гаврила мог писать тебе? Так много лет прошло…¹

Дня два тому, ничего мне не ведающу, подходит ко мне в редакцию Тычинкин со скорбным ликом и заявляет, что ты продаешь свои сочинения Марксу за 75 тыс. руб. Сообщение это удивило меня, и я заподозрил недоразумение. Но он категорически уверенно сказал, что между тобою и стариком ведутся телеграфные переговоры, а с Марксом ведет переговоры Сергеенко-Пуп. По мнению Тычинкина, ты — продешевил. Я отозвался полным ничего незнанием, и разговор кончился.

Сегодня (22/1) venit ad me {пришел ко мне (лат.).} Сергеенко с неким незнакомым мне своим другом и целый час надоедал мне беседою о том, что он, по твоему доверию, продал тебя Марксу за 75 тыс. По его словам, о которых он просил тебе не говорить, это ему далось нелегко, потому что в течение нескольких дней он должен был беседовать с Марксом по 8 часов и вытягивать от него надбавки по 500 рублей. Я дал ему слово молчать — и молчу, тебе не говорю. На мой вопрос, к чему он это мне рассказывает?— он ответил, что боится, не продешевил ли. Я в этом не смыслю ни уха ни рыла и не знаю, кто кого надул, ты Маркса или Маркс тебя. Стороною, как нянькин сын, слышал, что старик очень хотел купить у тебя то, что купил немец, но наследники не разрешили ему затрату столь крупного капитала. Говорят, сцена была бурная. Во всяком случае он недоволен тем, что по усам его текло, но в рот не попало. Поговаривают также, будто на финансовой почве ваши отношения несколько окислились². Но старика я не видел и потому довольствуюсь пока сплетнями, которые мне сообщаются дамским полонезом (nomina odiosa) {имена называть нельзя (лат.).} охотно. Как бы то ни было, но ты теперь — ‘марксист’. Очень рад за тебя. Сообщили мне также, будто ты купил имение где-то у Алупки и покупаешь виноградник. И этому я рад: можно будет разыграть библейскую сцену — упившегося Ноя, над которым насмехался Хам, за что и был проклят. В данном случае роль Ноя будет по праву принадлежать тебе, а Хама возьму на себя, пожалуй, я. Хотя мне и обидно будет, что ты меня проклянешь, но зато я утешусь тем, что это было в своем собственном виноградинке. Кстати, можно ли виноградной лозой драть? Но заведется ли от этого в казенной части выдранного филоксера?

Дай. совет, как бывший, сущий и будущий землевладелец. Скопил я себе с превеликим трудом (увы, я не марксист!) одну тысячу рублей, и только одну. Можно ли на эти деньги купить уголок земли с крыжовником и маленькой хижиной дяди Тома? Если можно, то не знаешь ли, где? Напиши мне. А если сосватаешь, то и комиссионные дам.

Жаль, что ты ничего не пишешь о своем здоровье. Каково бы оно ни было, а забывать о нем в письмах брату не годится. Если я тебе, без церемонии, пишу каждый раз о перебоях и дигиталисах, то это, казалось бы, дает и тебе право не церемониться со мною, хотя я — и бедный родственник.

В Питере у нас нового нет ничего. Обычная сутолока, беспросветная переутомительная работа из-за пятака, мечты о крыжовнике и далее, кроме забот и дрязг — ничего. От меня новостей вообще не жди. Работаю анафемски много, но мзды получаю мало, т. к. от старости стал работать втрое медленнее. Настойчиво хочется отдохнуть. Вот тебе и все. А до того, что делают Победоносцевы, Буренины, Хилковы и т. д., мне нет дела. И но спрашивай. Жду, как искупления, поездки в марте в Одессу и в апреле — в Казань на съезды водопроводный и пироговский. Буду писать и работать и там, но все-таки меньше. К тому же и проветрюсь.

Когда купишь виноградник, пришли мне баночку филоксеры: говорят, помогает от геморроя.

Жму лапу, буду ждать письма и — помогай тебе бог!

Презирающий богачей

Бедный Гусев.

Письма Ал. Чехова, с. 37?—378.

¹ Чехов писал брату в открытке 16 января 1899 г.: ‘Получил письмо от Гаврилы Харченко, который когда-то служил у нас в мальчиках. Живет он в Харькове, в собственном доме, пишет хорошим конторским почерком’.

² Отношения Чехова с Сувориным в конце 90-х годов в самом деле ‘окислились’, но причина была не в издательских, а в других разногласиях (дело Дрейфуса, студенческие волнения и др.). Впрочем, Суворин намеревался выпустить собрание сочинений Чехова, но, по всей видимости, на тех же условиях, что и сборники, т. е. взимая с Чехова определенный процент за печатание и продажу книг. Заведующий суворинской типографией К. С. Тычныкин ‘ужасался’, как бы полное собрание ‘не хлопнуло… по карману’ Чехова (Чехов — А. С. Суворину, 27 октября 1898 г.). Кроме того, дело продвигалось чрезвычайно медленно, и Чехов опасался, что ‘это полное собрание выйдет не раньше 1948 года’ (М. П. Чеховой, 9 января 1899 г.). Договор с издательской фирмой А. Ф. Маркса был заключен 26 января 1899 г.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

27 января 1899 г. Ялта

Да, бедный родственник, все это справедливо. Я ухожу от типографии, от Неупокоева, от рассеянного Тычинкина, не только ухожу, но даже уже ушел. Суворину я не предлагал купить мои сочинения, и к совершившемуся факту он относится благодушно, по крайней мере пишет мне игривые письма. Пока все обстоит благополучно.

С Маркса я получил 75 тыс. за все напечатанное мною доселе, за будущее он будет платить мне так: в первые пять лет по подписании договора — 5 тысяч за 20 листов, во вторые пять лет — 9 тысяч и т. д. с прибавкой по 200 р. на лист через каждые пять лет, так что если я проживу еще 45 лет, то он, душенька, в трубу вылетить. Мы ему покажем! Доход с пьес принадлежит мне и потом моим наследникам.

При слове ‘наследник’ ты злорадно ухмыльнулся. Не беспокойся, все я завещаю на благотворительные дела, чтобы родственникам не досталось ни копейки. Ты будешь раз в год получать 1/4 ф. чаю в 30 к,— и больше ничего!! Вот к чему ведет непочтительность.

Я за Алупкой купил имение: три десятины, дом, виноградник, вода, цена две тысячи. Belle vue {Прекрасный вид (фр.).}, такое belle vue, что хоть отбавляй. Если удастся поселиться в этом именьишке, то по соседству я найду для тебя участочек. Здесь довольно и полдесятины. Только не растрать своей тысячи.

Наталии Александровне, Тосе и Мише привет и поклон. Если Николай дома, то поклон и ему. Будь здрав. Пиши. Пиши, не стесняйся.

Богатый родственник, землевладелец

А. Чехов.

27 янв.

Неизд. письма, с. 183—184, Акад., т. 8, No 2610.

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

5 февраля 1899 г. Ялта

5 февр.

Глубокомысленный Саша! Надень новые брюки, ступай в редакцию ‘Нового времени’ и распорядись, чтобы там переписали сказку мою ‘Сказка’, напечатанную в 4253 No, и пришли мне¹. Распорядись также, наняв даже кого-нибудь за деньги (но подешевле), чтобы отыскали в том же ‘Новом времени’, через год после No 4253, на Пасху, или Рождество, или Новый год напечатанную другую сказку — о миллионерах, держащих пари². Также вели переписать рассказы ‘Скука жизни’, ‘Учитель’ и ‘Тяжелые люди’, напечатанные в том же ‘Новом времени’ в первый год моего сотрудничества в оной хорошей газете. Все это нужно для г. Маркса, нашего благодетеля, который купил у меня мои произведения, даже несмотря на твое дурное поведение.

Сегодня получил письмо от Суворина и Тычинкина. Суворин говорит об учиненной мною продаже, то, что не дат купил, объясняет он тем, что Сергеенко о продаже сказал ему, когда уже было кончено с Марксом и проч. и проч.,— и объясняется в дружбе и хороших чувствах. Письмо его очень тепло написано, Тычинкин тоже объясняется в чувствах и критикует ‘молодую’ редакцию.

Как-никак, а в общем ‘Новое время’ производит отвратительное впечатление. Телеграмм из Парижа нельзя читать без омерзения, это не телеграммы, а чистейший подлог и мошенничество. А статьи себя восхваляющего Иванова!³ А доносы гнусного Петербуржца!⁴ А ястребиные налеты Амфитеатрова! Это не газета, а зверинец, это стая голодных, кусающих друг друга за хвосты шакалов, это черт знает что. Оле, пастыри Израилевы!

Я н Суворин намереваемся ознаменовать наше книгоиздательство, продолжавшееся 12 лет столь благополучно. Посоветуй, как ознаменовать, чем.

Денег от Маркса я еще не получил. Должно быть, по ошибке он послал все деньги тебе.

Отчего бы тебе не завести сношений с московским ‘Курьером’? Там. весьма нуждаются в беллетристике. Маша могла бы оказать тебе протекцию, ибо ‘Курьер’ издается ее приятелями, иерусалимскими дворянами. Газета хорошая, платит хорошо. Ты можешь сразу заломить по 4 коп. за строчку. Мало? Ну, но 12 коп.

Итак, значит, я уже не издаюсь у вас, и Неупокоев уже отошел от меня, как Иаков отошел от Лавана.— ‘Не желаю быть знакомым’,— как говорил кто-то когда-то хриплым басом.

В начале поста Суворин приедет ко мне в Ялту⁵.

Ты писал недавно о желании купить себе кусочек земли. Где бы ты хотел купить? На севере? На юге? Отвечай обстоятельно.

Кланяйся своему семейству и будь здоров. Если тебе Маркс прислал мои деньги, то возврати.

Твой брат и благодетель

А. Чехов.

Письма, т. 5, с. 333—334 (частично), ПССП, т. XVIII, с. 64—65, Акад., т. 8, No 2631.

¹ Первоначальное название рассказа ‘Без заглавия’.

² Рассказ ‘Пари’.

³ M. M. Иванов вел в ‘Новом времени’ отдел ‘Музыкальные наброски’. Напечатал хвалебные статьи о постановке в Москве своей оперы ‘Забава Путятишна’ (по комедии В. П. Буренина),

⁴ Фельетонист В. С. Лялин.

⁵ Поездка не состоялась.

АЛ. П. ЧЕХОВ — ЧЕХОВУ

16 февраля 1899 г. Петербург

СПб. 16/ II 99.

Бывший братт, а ныне богач-марксист!

Дополнение к предыдущему письму, ответа на кое я еще не получил. Пересмотрел я 87 год, ища ‘Скуки жизни’ и ‘Миллионеров’. Не нашел в этом году, но зато обретох следующее:

‘Враги’ (фельетон) янв. 3913, ‘Верочка’ (Ф) февр, 3944, ‘Дома’ (Субботник) 3958, ‘Встреча’ (Ф) март 3969, ‘Миряне’ (С) апрель 3998, ‘Счастье’ (С) июнь 4046, ‘Перекати-поле’ (Ф) 4084, ‘Свирель’ (С) авг. 4130, ‘Холодная кровь’ (С) окт. 4193, (Ф) ноябрь 4196 ,(в 2-х NoNo), ‘Поцелуй’ (Ф) 4238. Нет ли в этом синодике чего-нибудь позабытого, что нужно переписать?

Три переписанные уже вещицы посылаю сегодня же или завтра заказной бандеролью. Остальные пишутся.

Спрашиваешь, чем ознаменовать юбилей твоего с Сувориным книгоиздательства? Изволь, отвечу. Пусть Суворин за 13-летнюю мою службу прибавит мне жалованья 25 р. в месяц, а ты подари мне комплект твоих сочинений с автографом, ибо у меня ни прибавки, ни книг нет. Ты и Суворин — люди богатые и норовите отделаться осьмушкой чаю… Вот и ознаменуете, а то вы очень зажирели…

Жду приказаний о переписке.

У нас великое брожение умов по поводу студенческого волнения умов. Виновата полиция. Студенты ведут себя великолепно, сдержанно и с тактом. Все высшие учебные заведения — технологи, инженеры, лесники, даже духовная академия солидарно прекратили лекции по собственной инициативе, пока студентам не дадут гарантии, что их полиция не будет бить по мордам арапниками. Градоначальник Клейгельс летит с места. Стараются удалить Боголепова. Полиция страшно сконфужена. Высшие сферы и министерства возмущены. Сегодня царь проезжал нарочно мимо университета, оцепленного 5-е сутки полицией: студенты сняли шапки и кричали ура. Подробностей так много, что можно написать целый том. Киевские и дерптские студенты прислали депутации о солидарности и тоже забастовали. Ждут, что студенческий пожар разольется по всем университетам. Что-то будет? Студенты поражают всех своим удивительно тактичным поведением. Будет время — напишу подробнее¹, а теперь надо снимать штаны и спать. Все, вся, всякая и всяческая кланяются. Врет Суворин, говоря, будто Сергеенко явился к нему уже после продажи Марксу. Сергеенко говорил мне совсем иное.

Tuus frater pauper {*}.

{* Твой бедный брат (лат.).}

Тычинкин кланяется и полон чувства любви и приятельства к тебе.

Сейчас получено известие, что и морской корпус примкнул к студентам, а через 5 минут сообщено по телефону, что женские педагогические курсы (и бабы туда же!) подали своему попечителю вел. кн. Константину Константиновичу петицию, к коей приложена жалоба студентов и изложены их нужды и требования.

Письма Ал. Чехова, с. 381—382.

¹ Студенческие волнения были связаны с общим подъемом революционного движения в России на рубеже нового века. Подробнее см. в статье А. Н. Дубовикова ‘Письма к Чехову о студенческом движении 1899—1902 гг.’ (ЛН, с. 449—476).

ЧЕХОВ — АЛ. П. ЧЕХОВУ

19 апреля 1904 г. Ялта.

19 апреля 1904¹.

Многоуважаемый Артарксеркс Павлович, рекомендуемая дача² напоминает мне тот кофе, который хорош тем, что в нем нет цикория, и плох тем, что в нем нет кофе. В участке этом много километров, но нет дома, нужно строиться. Строиться же значило бы дать нажиться некоторым лицам предосудительного поведения (о присутствующих я не говорю).

Нового ничего нет, все по-старому. 1-го мая уеду в Москву, Леонтьевский пер., д. Катык. Пиши сюда письма, по возможности почтительные. Первородством не гордись, ибо главное не первородство, а ум.

Греческий дидаскалос³ будет у тебя после десятого мая. С женой и с педами. Поживут только до 20 сентября, к сожалению, больше не могут, как я ни уговариваю,

Будь здоров, подтяни брюки. Поклон твоему семейству.

Твой А. Чехов.

Повторяю: не гордись первородством!

Неизд. письма, с. 185—186, Акад., т. 12, No 4409.

¹ Последнее письмо Чехова к брату.

² Ал. П. Чехов сообщал в письме от 14 апреля 1904 г.: ‘Высматриваю по газетам и путем расспросов для тебя имения в Финляндии. Посылаю пока, что нашел’ (Письма Ал. Чехова, с. 417)

³ По-гречески — учитель. Гостя у брата в Ялте, Ал. П. Чехов познакомился с учителем Харлампидисом. Грек собирался ехать в Петербург держать экзамен, вероятно, в университете,

Читайте также: