Время на прочтение: 78 минут(ы)
Переписка А. П. Чехова и А. М. Горького
Переписка А. П. Чехова. В двух томах. Том первый
М., ‘Художественная литература’, 1984
Вступительная статья М. П. Громова
Составление и комментарии М. П. Громова, А. М. Долотовой, В. В. Катаева
OCR Бычков М. Н.
А. М. Горький — Чехову. Между 24 октября и 7 ноября 1898 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 16 ноября 1898 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Между 20 и 30 ноября 1898 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 3 декабря 1898 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. После 6 декабря 1898 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. 29 или 30 декабря 1898 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 3 января 1899 г. Ялта
A. M. Горький — Чехову. Между 6 и 15 января 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 18 января 1899 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. После 21 января 1899 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. 23 апреля 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 25 апреля 1899 г. Москва
А. М. Горький — Чехову. 28 апреля 1899 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. 29 апреля 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 9 мая 1899 г. Мелихово
А. М. Горький — Чехову. 26 или 28 августа 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 3 сентября 1899 г. Ялта
Чехов — А. М. Горькому. 25 ноября 1899 г. Ялта
A. Ы. Горький — Чехову. 13 декабря 1899 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 2 января 1900 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. После 5 января 1900 г. Нижний Новгород.
А. М. Горький — Чехову. 21 или 22 января 1900 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 3 февраля 1900 г. Ялта
A.M. Горький — Чехову. 11 или 12 февраля 1900 г. Нижний Новгород
А. И. Горький — Чехову. 12 или 13 февраля 1900 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 15 февраля 1900 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Первая половина июля 1900 г. Мануйловка
Чехов — А. М. Горькому. 12 июля 1900 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Между 11 и 15 сентября 1900 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. 11 или 12 октября 1900 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 16 октября 1900 г. Ялта
Чехов — А. М. Горькому. 18 марта 1901 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Между 21 и 28 марта 1901 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 28 мая 1901 г. Пьяный Бор
А. М. Горький — Чехову. 27 июня 1901 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 24 июля 1901 г. Ялта
А. М. Горький — Чехову. Не ранее 15 сентября 1901 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 24 сентября 1901 г. Москва
А. М. Горький — Чехову. 25 или 26 сентября 1901 г. Нижний Новгород
Чехов — А. M. Горькому. 22 октября 1901 г. Москва
А. М. Горький — Чехову. Между 23 и 28 октября 1901 г. Нижний Новгород
А. М. Горький — Чехову. Между 17 и 25 июля 1902 г. Арзамас
Чехов — А. М. Горькому. 29 июля 1902 г. Любимовка
А. М. Горький — Чехову. Между 1 и 8 августа 1902 г. Арзамас
А. М. Горький — Чехову. 16 октября 1903 г. Нижний Новгород
Чехов — А. М. Горькому. 17 октября 1903 г. Ялта
A. П. ЧЕХОВ И А. М. ГОРЬКИЙ
Горький (настоящая фамилия — Пешков) Алексей Максимович (1868—1936) — писатель. Знакомство Чехова и Горького началось заочно, в переписке, которая продолжалась с конца 1898 года до смерти Чехова. Известны 39 писем Чехова к Горькому, 54 письма и телеграммы Горького к Чехову.
В 1898 году, когда Горький писал свои первые письма Чехову, полные влюбленности и восхищения, это был пока еще мало кому известный, порой не уверенный в себе автор двух томов рассказов и очерков. Но уже в этих письмах, несмотря на восторг перед ‘удивительным талантом’ Чехова, Горький обращается к нему отнюдь не как ученик и подражатель, а как писатель самостоятельный, осознающий иной склад своего дарования, своего пути.
Еще до их встречи Горький вполне определенно называет главную, на его взгляд, черту Чехова-художника. Резко расходясь с большинством современной критики, Горький видит за образами слабых героев, ‘чеховских людей’, совсем отличный от них образ автора: ‘Вы могучий талант’, ‘Чайка’… написана могучей рукой’, себя он определяет так: ‘человек, плененный мощью Вашего таланта’, ‘Вы так мощно волнуете душу мою’. Мощь, могучесть — вот главное, в глазах Горького, качество Чехова-писателя. Чехов решил задачу, которая по плечу только титанам литературы,— создал в своих пьесах, особенно в ‘Дяде Ване’ и ‘Чайке’, ‘новый род драматического искусства’. Именно в устах Горького, который сам прошел школу жизненной и литературной борьбы, особенно значима эта характеристика чеховского таланта. С первых писем Горький говорит о своем желании не просто написать о Чехове, а бороться за ‘иную оценку’ творчества Чехова. Свое понимание Чехова Горький готов отстаивать в борьбе с теми, кто ‘недостаточно внимательно читает’ рассказы Чехова, кто ‘мало понимает их сердце и его голос’.
Письма Чехова к Горькому отражают его интерес к человеку и художнику нового поколения. Познакомившись с рассказами Горького, он сразу признал в нем ‘талант несомненный, и притом настоящий, большой талант’. В ответ на просьбу молодого писателя он говорит о недостатках его рассказов. Кроме ошибок, неизбежных у начинающего автора, Чехов отмечает и такие особенности стиля Горького — отсутствие сдержанности в описаниях, антропоморфизм в пейзажах,— которые отражают иную, непохожую на его собственную, литературную позицию.
Первая встреча в Ялте, состоявшаяся в марте 1899 года, дала возможность проверить оценки и впечатления, сложившиеся заочно. Первоначальные представления Горького и Чехова друг о друге подтвердились, встреча укрепила их взаимные симпатии, перешедшие в товарищеские отношения. Вновь Горький выделяет наиболее ценное для него в облике Чехова: ‘Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел’. Как и в прежних письмах, восхищаясь замечательными качествами Чехова, который умеет ‘считать литературу первым и главным делом жизни’, он делает характерную оговорку: ‘Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, жить, как Вы — слишком много у меня иных симпатий и антипатий’. Вновь, став уже товарищами, Горький и Чехов отдают себе отчет в своеобразии пути, которым идет каждый из них. О том же Чехов сообщал Ф. Д. Батюшкову: ‘Мне не все нравится, что он пишет, но есть вещи, которые очень, очень нравятся, и для меня не подлежит сомнению, что Горький сделан из того теста, из которого делаются художники. Он настоящий’ (24 января 1900 г.).
Именно в эти месяцы к Горькому пришла всероссийская известность, особенно после того, как в конце 1899 года была опубликована его биография, сразу сделавшая имя Горького легендарным. По настойчивому совету Чехова Горький знакомится с Львом Толстым. Появились первые книги о Горьком, его произведения начали издаваться на иностранных языках. Постановка двух первых пьес — ‘Мещане’ и ‘На дне’ — в МХТ выдвинула его в число ведущих русских драматургов. Вокруг журнала ‘Жизнь’, а затем вокруг издательства ‘Знание’ Горький объединил молодых писателей-реалистов, став признанным главой нового литературного направления.
Письма Горького к Чехову по-прежнему полны признаний в глубокой любви. Горьковские оценки ‘Дамы с собачкой’ и ‘В овраге’ относятся к наиболее проницательным суждениями прижизненной Чехову критики. Выступая провозвестником ‘нужды в героическом’, отчетливо сознавая, что литература должна искать новые пути, Горький рассматривает Чехова не как литературное явление прошлого, а как высочайший образец для будущей литературы. Понимая, что подражать Чехову, достигшему высот реализма, невозможно, Горький видит перспективу и цель дальнейшего развития литературы в том, чтобы на новых путях, на новом жизненном материале добиваться художественных открытий, равных по значимости чеховским. В этом смысл знаменитых слов из письма Горького о ‘Даме с собачкой’ (‘Знаете, что Вы делаете? Убиваете реализм…’).
Чехов, выделяя в прозе Горького лишь некоторые, более близкие ему произведения (‘На плотах’, ‘В степи’, ‘Мой спутник’), не принимая романтических рассказов, критикуя такие крупные вещи, как ‘Фома Гордеев’ и ‘Трое’, особый интерес проявляет к горьковской драматургии. Чехов побудил Горького писать пьесы. И хотя в драматургии Горький обязан урокам Чехова, и здесь их пути не могли по разойтись. Письма Чехова о ‘Мещанах’, а затем о ‘На дне’ к самому Горькому, к деятелям театра показывают, насколько точно он почувствовал суть того нового слова, с которым пришел Горький. Отметив в ‘Мещанах’ ‘консерватизм формы’, он разъясняет актерам и режиссерам МХТ ту новизну, которую песет героическая роль ‘нового человека, обынтеллигентившегося рабочего’ Нила, отмечает смелость драматургических решений в пьесе ‘На дне’.
Настойчиво и убежденно Чехов разъясняет в письмах к актерам и режиссерам (К. С. Станиславскому, О. Л. Кпиппер, А. И. Южину) свое понимание общественного и литературного значения Горького, подобно тому, как несколькими годами ранее он разъяснял свою позицию в деле Дрейфуса. И тогда, и теперь его точка зрения шла вразрез с мнениями многих и оказалась более прозорливой, чем у большинства его адресатов. И не случайно, что одно из немногих открытых выступлений Чехова с заявлением своей общественной позиции — его мужественное поведение в ‘академическом инциденте’ — также связано с именем Горького.
Все более радикальной в эти годы становилась политическая позиция Горького, что лишь отчасти открывается в его письмах к Чехову. От вообще оппозиционных настроений, временами довольно расплывчатых, Горький в годы перед надвигавшейся революцией шел к сближению с рабочими революционерами, с партией пролетариата (особенно революционизирующими для него оказались события марта 1901 г. в Петербурге). Имя Горького стало общепризнанным символом борьбы с российским самодержавием. Чехова очень интересовало в Горьком именно это активное общественное начало. Выступления Горького, репрессии, которые на него обрушивались, Чехов воспринимал как знамения времени, в тесной связи с ростом общественного движения, когда сама жизнь в России начинала идти ‘по Горькому’.
Несомненно усиление интереса Чехова в последние годы его жизни к вопросам обновления общественного строя России — достаточно вспомнить взволнованные монологи героев его последних пьес. За год до событий 4 марта 1901 года Горький очень точно определил злободневное общественное значение чеховских пьес и рассказов: они возбуждают ‘в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни’ и делают тем самым ‘огромное дело’.
В конкретных вопросах литературы, общественной жизни Чехов и Горький, естественно, о многом судят по-разному. Но удивляться приходится не этим различиям между людьми, принадлежавшими к разным поколениям, обладавшими столь различным жизненным опытом. Удивительно другое: как много общих моментов объединяет двух столь несхожих писателей. Так, много общего у них в отношении к их старшему современнику Л. Толстому. Они одинаково не приемлют поучительство, проповедничество Толстого, но оба восхищаются Толстым — человеком и художником. Обоим чужда узкая ‘партийность’ интеллигентских группировок. Оба сразу оценили значение Художественного театра и его ‘ересей’, в расчете на молодой театр созданы две последние пьесы Чехова и две первые пьесы Горького.
После смерти Чехова, в 1905 году, Горький написал воспоминания, где во весь голос заявил о своем понимании его роли и места в жизни русского общества и в русской литературе. Воспоминания, как и более ранняя статья Горького (‘По поводу нового рассказа А. П. Чехова ‘В овраге’), острополемичны. На страницах различных мемуаров и статей о Чехове быстро складывалась легенда о нем как о писателе-пессимисте, скорбном мечтателе, ‘сумеречном художнике’. Чехов для Горького в его воспоминаниях — в первую очередь ‘жестокий и строгий судья’ пошлости, враг обывательщины и духовного рабства, человек ‘высоких требований к жизни’. Воспоминания Горького о Чехове имели большой общественный резонанс, они явились одними из первых мемуарных опытов Горького и стали в один ряд с позднейшими мемуарными очерками о Толстом и Ленине.
Между 24 октября и 7 ноября 1898 г. Н. Новгород
В. С. Миролюбов сообщил мне1, что Вы выразили желание получить мои книжки. Посылаю их и, пользуясь случаем, хочу что-то написать Вам, Антон Павлович.
Собственно говоря — я хотел бы объясниться Вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к Вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить мой восторг пред удивительным талантом Вашим, тоскливым и за душу хватающим, трагическим и нежным, всегда таким красивым, тонким. Эх, черт возьми,— жму руку Вашу,— руку художника и сердечного, грустного человека, должно быть,— да?
Дай боже жизни Вам во славу русской литературы, дай боже Вам здоровья и терпения — бодрости духа дай Вам боже!
Сколько дивных минут прожил я над Вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу.
Вы, может быть, тоже посмеетесь над моим письмом, ибо — чувствую, пишу ерунду, бессвязное и восторженное что-то, но это, видите ли, потому все так глупо, что исходит от сердца, а все исходящее от сердца — увы! — глупо, даже если оно и велико,— Вы сами знаете это.
Еще раз жму руку Вашу. Ваш талант — дух чистый и ясный, но опутанный узами земли — подлыми узами будничной жизни,— и потому он тоскует. Пусть его рыдает — зов к небу и в рыданиях ясно слышен.
Может, захотите написать мне? Прямо — Нижний, Пешкову, а то — ‘Нижегородский листок’2.
Письма Горького к Чехову, с. 139, Горький, т. 28, с. 41.
1 В первой половине октября 1898 г., когда Миролюбов был в Ялте, Горький писал ему из Нижнего Новгорода: ‘Говорят — в Ялте Чехов. Если Вы знаете и видите его — поклонитесь ему от меня. Высоко чту его талант, жду от него потрясающих душу, высокой красоты, могучей силы произведений’ (Горький, т. 28, с. 35).
2 В этой газете Горький активно сотрудничал в 1896—1901 гг.
16 ноября 1898 г. Ялта
Многоуважаемый Алексей Максимович, Ваши письмо и книги давно уже получил, давно собираюсь написать Вам, но все мне мешают разные дела. Простите, пожалуйста. Как только подберется свободный час, сяду и напишу Вам обстоятельно. Вчера на ночь читал Вашу ‘Ярмарку в Голтве’ — очень понравилось, и захотелось написать Вам эти строки, чтобы Вы не сердились и не думали про меня дурно. Я очень, очень рад нашему знакомству и очень благодарен Вам и Мирову, который написал Вам обо мне.
Итак, до благоприятного времени, когда будет посвободнее! Желаю всего хорошего, дружески жму руку.
16 ноябрь.
Письма, т. 5, с. 476, Акад., т. 7, с. 332.
Между 20 и 30 ноября 1898 г. Н. Новгород
Многоуважаемый Антон Павлович!
Сердечное Вам спасибо за отклик на мое письмо и за обещание написать мне еще. Очень жду письма от Вас, очень хотел бы услышать Ваше мнение о моих рассказах.
На днях смотрел ‘Дядю Ваню’1, смотрел и — плакал, как баба, хотя я человек далеко не нервный, пришел домой оглушенный, измятый Вашей пьесой, написал Вам длинное письмо и — порвал его. Не скажешь хорошо и ясно того, что вызывает эта пьеса в душе, но я чувствовал, глядя на ее героев: как будто меня перепиливают тупой пилой. Ходят зубцы ее прямо по сердцу, и сердце сжимается под ними, стонет, рвется. Для меня — это страшная вещь. Ваш ‘Дядя Ваня’ — это совершенно новый вид драматического искусства, молот, которым Вы бьете по пустым башкам публики. Все-таки она непобедима в своем туподушии и плохо понимает Вас и в ‘Чайке’ и в ‘Дяде’. Будете Вы еще писать драмы? Удивительно Вы это делаете!
В последнем акте ‘Вани’, когда доктор, после долгой паузы, говорит о жаре в Африке,— я задрожал от восхищения пред Вашим талантом и от страха за людей, за нашу бесцветную, нищенскую жизнь. Как Вы здорово ударили тут по душе и как метко! Огромный талант у Вас. Но, слушайте, чего Вы думаете добиться такими ударами? Воскреснет ли человек от этого? Жалкие мы люди — это верно, ‘нудные’ люди, хмурые, отвратительные люди, и нужно быть извергом добродетели, чтоб любить, жалеть, помогать жить дрянным мешкам с кишками, каковы мы. И тем не менее все-таки жалко людей. Я вот человек далеко не добродетельный, а ревел при виде Вани и других иже с ним, хотя очень это глупо реветь, и еще глупее говорить об этом. Мне, знаете, кажется, что в этой пьесе Вы к людям — холоднее черта. Вы равнодушны к ним, как снег, как вьюга. Простите, я, может быть, ошибаюсь, во всяком случае я говорю лишь о моем личном впечатлении. Мне, видите ли, после Вашей пьесы сделалось страшно и тоскливо. Так чувствовал я себя однажды в детстве: был у меня в саду угол, где сам я, своими руками, насадил цветы, и они хорошо росли там. Но однажды пришел я поливать их и вижу: клумба разрыта, цветы уничтожены и лежит на их смятых стеблях наша свинья,— больная свинья, которой воротами разбило заднюю ногу. А день был ясный, и проклятое солнце с особенным усердием и равнодушием освещало гибель и развалины части моего сердца.
Вот какое дело. Не обижайтесь на меня, если я что-нибудь неладно сказал. Я человек очень нелепый и грубый, а душа у меня неизлечимо больна. Как, впрочем, и следует быть душе человека думающего.
Крепко жму Вашу руку, желаю Вам доброго здоровья и страсти к работе. Как ни много хвалят Вас — все-таки Вас недостаточно ценят и, кажется, плохо понимают. Не желал бы я лично служить доказательством последнего.
Полевая, 20. Нижний.
Напишите мне, пожалуйста, как Вы сами смотрите на ‘Ваню’? И,— если я надоедаю Вам всем этим,— скажите прямо. А то, пожалуй, я и еще напишу Вам.
Письма Горького к Чехову, с. 140—141, Горький, т. 28, с. 46-47.
1 Горький видел ‘Дядю Ваню’ на сцене Нижегородского театра 6 ноября 1898 г.
3 декабря 1898 г. Ялта
Многоуважаемый Алексей Максимович, Ваше последнее письмо доставило мне большое удовольствие. Спасибо Вам от всей души, ‘Дядя Ваня’ написан давно, очень давно,1 я никогда не видел его на сцене. В последние годы его стали часто давать на провинциальных сценах — быть может, оттого, что я выпустил сборник своих пьес. К своим пьесам вообще я отношусь холодно, давно отстал от театра, и писать для театра уже не хочется.
Вы спрашиваете, какого я мнения о Ваших рассказах. Какого мнения? Талант несомненный, и притом настоящий, большой талант. Например, в рассказе ‘В степи’ он выразился с необыкновенной силой, и меня даже зависть взяла, что это не я написал. Вы художник, умный человек, Вы чувствуете превосходно, Вы пластичны, т. е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками. Это настоящее искусство. Вот Вам мое мнение, и я очень рад, что могу высказать Вам его. Я, повторяю, очень рад, и если бы мы познакомились и поговорили час-другой, то Вы убедились бы, как я высоко Вас ценю и какие надежды возлагаю на Ваше дарование.
Говорить теперь о недостатках? Но это не так легко. Говорить о недостатках таланта — это все равно, что говорить о недостатках большого дерева, которое растет в саду, тут ведь главным образом дело не в самом дерева, а во вкусах того, кто смотрит на дерево. Не так ли?
Начну с того, что у Вас, по моему мнению, нет сдержанности. Вы как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим. Особенно эта несдержанность чувствуется в описаниях природы, которыми Вы прерываете диалоги, когда читаешь их, эти описания, то хочется, чтобы они были компактнее, короче, этак в 2—3 строки. Частью упоминания о неге, шепоте, бархатности и проч. придают этим описаниям некоторую риторичность, однообразие — и расхолаживают, почти утомляют. Несдержанность чувствуется и в изображениях женщин (‘Мальва’, ‘На плотах’) и любовных сцен. Это не размах, не широта кисти, а именно несдержанность. Затем, частое употребление слов, совсем неудобных в рассказах Вашего типа. Аккомпанемент, диск, гармония — такие слова мешают. Часто говорите о волнах. В изображениях интеллигентных людей чувствуется напряжение, как будто осторожность, это не потому, что Вы мало наблюдали интеллигентных людей, Вы знаете их, но точно не знаете, с какой стороны подойти к ним.
Сколько Вам лет? Я Вас не знаю, не знаю, откуда и кто Вы, но мне кажется, что Вам, пока Вы еще молоды, следовало бы покинуть Нижний и года два-три пожить, так сказать, потереться около литературы и литературных людей, это не для того, чтобы у нашего петуха поучиться и еще более навостриться2, а чтобы окончательно, с головой влезть в литературу и полюбить ее, к тому же провинция рано старит. Короленко, Потапенко, Мамин, Эртель — это превосходные люди, в первое время, быть может, Вам покажется скучновато с ними, но потом через год-два привыкните и оцените их по достоинству, и общество их будет для Вас с лихвой окупать неприятность и неудобство столичной жизни.
Спешу на почту. Будьте здоровы и благополучны, крепко жму Вам руку. Еще раз спасибо за письмо.
Ялта.
Письма, т. 5, с. 477—478, Акад., т . 7, с. 351—353.
1 Возможно, Чехов имеет здесь в виду время создания пьесы ‘Леший’ (1890), которая впоследствии была им переработала в пьесу ‘Дядя Ваня’ (опубл. в 1897 г.).
2 Чехов перефразирует слова из басни И. А. Крылова ‘Осел и Соловей’ (1811).
После 6 декабря 1898 г. Н. Новгород
Славно вы написали мне, Антон Павлович, и метко, верно сказано Вами насчет вычурных слов. Никак я не могу изгнать их из своего лексикона, и еще этому мешает моя боязнь быть грубым. А потом — всегда я тороплюсь куда-то, плохо отделываю свои вещи, самое же худшее — я живу исключительно на литературный заработок. Больше ничего не умею делать.
Я самоучка, мне 30 лет. Не думаю, что я буду лучше, чем есть и — дай бог удержаться на той ступени, куда я шагнул, это не высоко, но — будет с меня. И вообще — я фигура мало интересная.
Другое дело Вы — талант разительно сильный. Ваше заявление о том, что Вам не хочется писать для театра, заставляет меня сказать Вам несколько слов о том, как понимающая Вас публика относится к Вашим пьесам. Говорят, напр., что ‘Дядя Ваня’ и ‘Чайка’ — новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа, Я нахожу, что это очень верно говорят. Слушая Вашу пьесу, думал я о жизни, принесенной в жертву идолу, о вторжении красоты в нищенскую жизнь людей и о многом другом, коренном и важном. Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений — Ваши делают это. Но — простите! — это я говорю лишние слова. Не будете Вы писать драм, будете писать рассказы, я и жизнь от этого не проигрываем. В русской литературе еще не было новеллиста, подобного Вам, а теперь Вы у нас самая ценная и крупная фигура. Хорош Мопассан, и очень я его люблю — Вас больше его. Я вообще не знаю, как сказать Вам о моем преклонении перед Вами, не нахожу слов, и — верьте! — я искренен. Вы могучий талант. Желаю Вам здравствовать. А что, получили Вы приглашение писать в ‘Жизнь’?1 Вот славно было бы, если б Вы согласились на их условия! Соглашайтесь! В этом журнале есть очень симпатичная фигура — В. А. Поссе, он пригласил меня, и я пошел.
Короленко я знаю, остальные, право, неинтересны.
В Петербург жить — не поеду. Я не люблю больших городов и до литературы был бродягой. А в Петербурге я живо издохну, ибо у меня маленькая чахоточка. Жму руку.
Полевая, 20.
Письма Горького к Чехову, с. 142—1-43, Горький, т. 28, с. 51-52.
1 С декабря 1898 г., когда В. А. Поссе стал фактическим руководителем ‘Жизни’, журнал сделался органом ‘легальных марксистов’. Горький почти все свои произведения этого времени печатал в ‘Жизни’.
29 или 30 декабря 1898 г. Н. Новгород
Получил от Поссе письмо, он извещает меня, что Вы будете сотрудничать в ‘Жизни’1.
Дорогой Антон Павлович — для ‘Жизни’ Вы туз козырей, а для меня Ваше согласие — всем праздникам праздник! Рад я — дьявольски!
Ну, Вы, конечно, знаете о триумфе ‘Чайки’2. Вчера некто, прекрасно знающий театр, знакомый со всеми нашими корифеями сцены, человек, которому уже под 60 лет,— очень тонкий знаток и человек со вкусом — рассказывал мне со слезами от волнения: ‘Почти сорок лет хожу в театр и многое видел! Но никогда еще не видал такой удивительной еретически-гениальной вещи, как ‘Чайка’. Это не один голос — Вы знаете. Не видал я ‘Чайку’ на сцене, но читал — она написана могучей рукой! А Вы не хотите писать для театра?! Надо писать, ей-богу! Вы простите, что я так размашисто пишу, мне, право, ужасно хорошо и весело, и очень я Вас люблю, видите ли. Рад за успех ‘Чайки’, за ‘Жизнь’, за себя, что вот могу писать Вам, и за Вас, что Вы — есть.
Желаю же Вам здоровья, бодрости духа, веры в себя и — да здравствует жизнь! Не так ли?
С праздником, если не наступил еще Новый год. Крепко жму руку Вашу, талантливую Вашу руку.
Полевая, 20.
Письма Горького к Чехову, с. 146—147, Горький, т. 28, с. 53—54.
1 В письме от 8 декабря 1898 г. В. А. Поссе пригласил Чехова сотрудничать в обновленной ‘Жизни’ и изложил программу журнала под своей редакцией. Ответное письмо Чехова не сохранилось, о нем Поссе извещал Горького 20 декабря: ‘Сейчас, дорогой Алексей Максимович, получил от Чехова милое письмо с согласием сотрудничать’ (Акад., т. 7, с. 745).
2 Речь идет о премьере ‘Чайки’ в МХТ 17 декабря 1898 г.
3 января 1899 г. Ялта
Дорогой Алексей Максимович, отвечаю сразу на два письма. Прежде всего с Новым годом, с новым счастьем, от души, дружески желаю Вам счастья, старого или нового — это как Вам угодно.
По-видимому, Вы меня немножко не поняли. Я писал вам не о грубости, а только о неудобстве иностранных, да коренных русских, или редкоупотребительных слов. У других авторов такие слова, как, например, ‘фаталистически’, проходят незаметно, но Ваши вещи музыкальны, стройны, в них каждая шероховатая черточка кричит благим матом. Конечно, тут дело вкуса, и, быть может, во мне говорит лишь излишняя раздражительность или консерватизм человека, давно усвоившего себе определенные привычки. Я мирюсь в описаниях с ‘коллежским асессором’ и с ‘капитаном второго ранга’, но ‘флирт’ и ‘чемпион’ возбуждают (когда они в описаниях) во мне отвращение.
Вы самоучка? В своих рассказах вы вполне художник, притом интеллигентный по-настоящему. Вам менее всего присуща именно грубость, Вы умны и чувствуете тонко и изящно. Ваши лучшие вещи ‘В степи’ и ‘На плотах’ — писал ли я Вам об этом? Это превосходные вещи, образцовые, в них виден художник, прошедший очень хорошую школу. Не думаю, что я ошибаюсь. Единственный недостаток — нет сдержанности, нет грации. Когда на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация. В ваших же затратах чувствуется излишество.
Описания природы художественны, Вы настоящий пейзажист. Только частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, природа шепчет, говорит, грустит и т. п.,— такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными, красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как ‘зашло солнце’, ‘стало темно’, ‘пошел дождь’ и т. д.,— и эта простота свойственна Вам в сильной степени, как редко кому из беллетристов.
Первая книжка обновленной ‘Жизни’1 мне не понравилась. Это что-то несерьезное. Рассказ Чирикова наивен и фальшив, рассказ Вересаева — это грубая подделка под что-то, немножко под Вашего супруга Орлова2, грубая и тоже наивная. На таких рассказах далеко не уедешь. В Вашем ‘Кирилке’ все портит фигура земского начальника, общий тон выдержан хорошо. Не изображайте никогда земских начальников. Нет ничего легче, как изображать несимпатичное начальство, читатель любит это, но это самый неприятный, самый бездарный читатель. К фигурам новейшей формации, как земский начальник, я питаю такое же отвращение, как к ‘флирту’ — и потому, быть может, я не прав. Но я живу в деревне, я знаком со всеми земскими начальниками своего и соседних уездов, знаком давно и нахожу, что их фигуры и их деятельность совсем нетипичны, вовсе неинтересны — и в этом, мне кажется, я прав.
Теперь о бродяжестве. Это, т. е. бродяжество, очень хорошая, заманчивая штука, но с годами как-то тяжелеешь, присасываешься к месту. А литературная профессия сама по себе засасывает. За неудачами и разочарованиями быстро проходит время, не видишь настоящей жизни, и прошлое, когда я был так свободен, кажется уже не моим, а чьим-то чужим.
Принесли почту, надо читать письма и газеты. Будьте здоровы и счастливы. Спасибо Вам за письма, за то, что благодаря Вам наша переписка так легко вошла в колею.
Крепко жму руку.
Письма, т. 5, с. 479—481, Акад., т. 8, с. 11—12.
1 В первой, январской книжке ‘Жизни’ за 1899 г. были напечатаны очерк Горького ‘Кирилка’, повесть В. Вересаева ‘Конец Андрея Ивановича’, рассказ Е. Чирикова ‘Чужестранцы’ и др.
2 Персонаж рассказа Горького ‘Супруги Орловы’.
Между 6 и 15 января 1899 г. Н. Новгород
Хорошо мне! В славном Вашем письме чертовски много содержания, и лестного и грустного для меня. Чую в нем облик Вашей души, он мне кажется суровым и увеличивает мое искреннее преклонение пред Вами. Желаю Вам здоровья и бодрости духа.
Неутешительно, но верно то, что Вы говорите о ‘Жизни’, Чирикове и ‘Кирилке’, да, это так: ‘Жизнь’ пока не серьезна, Чириков — наивен, о ‘Кирилке’ можно сказать, что он совсем не заслуживает никакого разговора. По поводу Вересаева — не согласен. Не считаю я этого автора человеком духовно богатым и сильным, но после его ‘Без дороги’1 — Андрей Иванович, кажется, лучшее, что он дал до сей поры. Тем не менее для ‘Жизни’ этого мало. Дайте вы, Антон Павлович, что-нибудь ей! Очень прошу Вас об этом, ибо ‘Жизнь’ эта весьма мне дорога. Почему? Потому, видите ли, что есть в ней один знакомый мне человек, В. Л. Поссе, большая энергия, которая может быть очень плодотворной для жизни нашей, бедной всем хорошим. Нужно поддержать его на первых порах, нужно дать ему разыграться во всю силу души. Помимо этого,— для меня главного,— ‘Жизнь’ имеет тенденцию слить народничество и марксизм в одно гармоничное целое. Такова, по крайней море вначале, была ее задача. Теперь марксисты, которые обещали участвовать в ней, провели Поссе за нос и основали свой журнал ‘Начало’2. Я всех этих дел не понимаю. Скажу откровенно, что не лестно думаю я о питерских журналистах, думаю, что все эти их партии — дело маложизненное, в котором бьется гораздо больше личного самолюбия не очень талантливых людей, чем душ, воспламененных желанием строить новую, свободную для человека жизнь на обломках старой, тесной. Мне, знаете, иногда хочется крикнуть на них, эдаким здоровым криком возмущенного их мелочностью сердца. Вот я какой грозный. Но — дайте теперь же в ‘Жизнь’ что-нибудь Ваше, она принимает какие угодно условия от Вас. Подумайте — вдруг по толчку Вашему и дружным усилиям других возникнет журнал, на самом деле интересный и серьезный? Это будет славно!.. Если это будет. А теперь — Вы простите! — буду говорить о себе, по поводу Вашего письма. Мне, видите ли, нужно говорить о себе почему-то, и хоть я не думаю, что Вам нужно об этом слушать,— все-таки буду говорить.
Вы сказали, что я неверно понял Ваши слова о грубости,— пускай! Пусть я буду изящен и талантлив и — пусть меня черт возьмет! В свое изящество и талантливость я не поверю даже и тогда, если Вы еще раз скажете мне об этом, и два, и десять раз. Вы сказали, что я умен — тут я смеялся. Мне от этого стало и весело и горько. Я — глуп, как паровоз. С десяти лет я стою на своих ногах, мне некогда было учиться, я все жрал жизнь и работал, а жизнь нагревала меня ударами своих кулаков и, питая меня всем хорошим и дурным, наконец — нагрела, привела в движение, и вот я — лечу. Но рельс подо мной нет, я свежо чувствую и не слабо, думать же — не умею,— впереди ждет меня крушение. Уподобление, ей-богу, недурное! Момент, когда я зароюсь носом в землю,— еще не близок, да если б он хоть завтра наступил, мне все равно, я ничего не боюсь и ни на что не жалуюсь. Но бывают минуты, когда мне становится жалко себя — такая минута сейчас вот наступила,— и я говорю о себе кому-нибудь, кого я люблю. Такого сорта разговор я называю омовением души слезами молчания, потому, видите ли, что хоть и много говоришь, но — глупо говоришь и никогда не скажешь того, чем душа плачет. Вам говорю — помимо того, что люблю Вас, еще и потому, что знаю,— Вы есть человек, которому достаточно одного слова, для того чтоб создать образ, и фразы, чтоб сотворить рассказ, дивный рассказ, который ввертывается в глубь и суть жизни, как бур в землю. Если мы встретимся — я не посмею сказать Вам о Вас ни слова, ибо не сумею сказать так, как хочу, а теперь, издали, мне легко воздать Вам должное. У Вас же — нет причин и права отказываться от дани, которую приносит Вам человек, плененный мощью Вашего таланта. Я — фантазер по природе моей, и было время, когда я представлял Вас себе стоящим высоко над жизнью. Лицо у Вас бесстрастно, как лицо судьи, и в огромных глазах отражается все, вся земля, и лужи на ней, и солнце, сверкающее в лужах, и души людские.
Потом я увидал Ваш портрет, это был какой-то снимок с фотографии. Я смотрел на него долго и ничего не понял. Ну, ладно, будет. Верьте мне, я могу сочинить, но лгать не умею и никогда никому не льщу. А если Вы так мощно волнуете душу мою — не я виноват в этом, и — почему не сказать мне Вам самому о том, как много Вы значите для меня?
Вот что, Антон Павлович, будьте добры, пришлите мне Ваш портрет и одну из Ваших книжек. Для меня это будет хорошо.
Пожалуйста!
Крепко жму Вам руку, здоровья Вам! здоровья и бодрости духа и желания работать больше,
Нижний, Полевая, 20.
Письма Горького к Чехову, с. 147—149, Горький, т. 28, с. 55-57.
1 Повесть (1895) В. В. Вересаева.
2 Журнал ‘Начало’ под ред. П. В. Струве и М. И. Туган-Барановского, орган так называемого ‘легального марксизма’. Выходил в январе — мае 1899 г., после чего был закрыт правительством.
18 января 1899 г. Ялта
Сегодня, Алексей Максимович, я послал Вам свою фотографию. Это снимал любитель, человек угрюмый и молчаливый. Я смотрю на стену, ярко освещенную солнцем, и потому морщусь. Простите, лучшей фотографии у меня нет. Что касается книг, то я давно уже собираюсь послать Вам их, но меня все удерживает такое соображение: в этом году начнут печатать полное собрание моих рассказов, и будет лучше, если я пошлю Вам именно это издание, исправленное и сильно дополненное.
Что Вы со мной делаете?! Ваше письмо насчет ‘Жизни’ и письмо Поссе пришло, когда уж я дал согласие, чтобы в ‘Начале’ выставили мою фамилию. Была у меня М. И. Водовозова, пришло письмо от Струве1 — и я дал свое согласие, не колеблясь ни одной минуты.
Готового у меня нет ничего, что было, все уже роздано, что будет — уже обещано. Я хохол и страшно ленив поэтому. Вы пишете, что я суров. Я не суров, а ленив — все хожу и посвистываю.
Пришлите и Вы мне свой портрет. Ваши строки насчет паровоза, рельсов и носа, въехавшего в землю, очень мило, но несправедливо. Врезываются в землю носами не оттого, что пишут, наоборот, пишут оттого, что врезываются носами и что идти дальше некуда.
Не приедете ли Вы в Крым? Если Вы больны (говорят, что у Вас легочный процесс), то мы бы Вас полечили тут.
Крепко жму Вам руку. Подробный ответ насчет ‘Жизни’ напишу Поссе.
Вересаев талантлив, но груб — и, кажется, умышленно. Груб зря, без всякой надобности. Но, конечно, он гораздо талантливее и интереснее Чирикова.
Письма, т. 5, с. 481—482, Акад., т. 8, с. 25.
1 М. И. Водовозова (письмо от 13 февраля 1899 г.) и П. Б. Струве (письмо от 12 января 1899 г.) просили Чехова принять участие в журнале ‘Начало’. Произведений Чехова в этом журнале не появилось.
После 21 января 1899 г. Н. Новгород
Спасибо, Антон Павлович, за карточку.
Вот Вам моя, с присовокуплением Максимки, моего сына, философского человека, полутора лет от роду. Это самая лучшая штука в моей жизни. Есть ли у Вас такие штучки? Рад за Вас, если есть.
И еще спасибо Вам за обещание прислать мне Ваши книги — только не забудьте, пожалуйста, сделать это.
Прекрасная мысль пришла Вам в голову — издать полное собрание Ваших рассказов. Это хорошо тем, что заставит критику объясниться с публикой и изменить Вашу оценку.
Я — больше читатель, чем писатель, и знаю, что хотя читают Вас так много, как, кажется, еще никого не читали — говорю об обилии изданий,— но понимают Вас все же плохо.
Было некогда брошено в публику авторитетное слово о Чехове, который с ‘холодной кровью пописывает’1, и наша публика, которая всегда ленива думать и не могла сама установить правильного к Вам отношения,— приняла это слово на веру и очень была рада, что ей подсказали взгляд на Вас. Поэтому она недостаточно внимательно читает Ваши рассказы и, воздавая должное их внешности,— мало понимает их сердце и его голос.
Выйдет полное собрание — и вызовет иную оценку Ваших работ. И я, грешный, тоже буду писать о Вас, так буду писать, как Лемэтр это делает,— буду говорить о впечатлении, об языке Вашем, об артистической внешности каждой Вашей вещи и о ее смысле, как я его чувствую. Ничего не имеете против?
Легочный процесс у меня есть, но пустяковый, и с ним можно в Нижнем жить. Поехать и увидеть Вас — это хорошо бы, но есть целая куча обстоятельств, не позволяющих мне сделать это.
Тороплюсь на почту.
Желаю Вам доброго здоровья.
Полевая, 20.
Письма Горького к Чехову, с. 151—152, Горький, т. 28, С. 58.
1 Горький имеет в виду слова Н. К. Михайловского в его статье ‘Об отцах и детях и о г. Чехове’ (впервые, под заглавием ‘Письма о разных разностях. IX’ — в газете ‘Русские ведомости’, 1890, No 104, 18 апреля): ‘Чехов с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает’.
23 апреля 1899 г. Н. Новгород
Христос воскресе!
Дорогой Антон Павлович!
Выехал я из Ялты — после некоторой возни с начальством1 — и в субботу в 6.40 вечера был в Москве. Московский адрес ваш я потерял, встретил Корш на вокзале — забыл ее спросить. Помню — Дмитровка и — только. Шлялся по Москве, был в Кремле у заутрени, был на Воробьевых горах и вечером уехал в Нижний. Ехал в одном поезде с Поссе и еще одним знакомым, всю ночь не спал, настроение было — отвратительное… Выхожу в Нижнем на вокзал — смотрю, идет жена с Поссе и Жуковским. Даже зло взяло, когда узнал, что мы ехали все в одном вагоне и не видали друг друга. Не надеюсь, что это письмо найдет Вас. Но все-таки говорю: рад я, что встретился с Вами, страшно рад! Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Как это хорошо, что Вы умеете считать литературу первым и главным делом жизни. Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, жить, как Вы,— слишком много у меня иных симпатий и антипатий. Я этим огорчен, но не могу помочь себе.
Я очень прошу Вас не забывать обо мне. Будем говорить прямо — мне хочется, чтобы порой Вы указали мне мои недостатки, дали совет, вообще — отнеслись бы ко мне как к товарищу, которого нужно учить.
Еще в Ялте я хотел сказать Вам об этом,— просить Вас,— но мне говорить труднее, чем писать. Я все-таки говорил это намеками, и быть может, Вы уже поняли меня тогда еще.
Напишите драму, Антон Павлович. Ей-богу, это всем нужно. Кстати — о драме, о другой. В Москве я ночевал у Тимковского. Это образованный и, кажется, умный человек, настроение у него мрачное, он любит философствовать и изучал философию. Посмотрев на него и послушав его речей, я пожалел о том, что Вы не прочитали драму его до конца. Я очень хотел бы слышать, что Вы сказали б о ее ‘идее’2.
А Поссе все просит Вас дать что-нибудь для ‘Жизни’. Говоря по совести — мне тоже хотелось бы этого. Поссе очень любит Вас и гордился бы Вашим участием в журнале. Читали вы статью Соловьева о Вас?3 Мне она не нравится там, где он о Вас говорит, а вообще — бойкая статья и даже веселая. Но, однако, когда же явится настоящая критика? В конце концов, статья Соловьева поддерживает и укрепляет мое намерение писать о Вас, не потому, что я ‘настоящую критику’ создать способен, а потому, что могу глубже взять, чем Соловьев.
А предварительно я напишу порядочный рассказ и посвящу его Вам. Вы ничего не имеете против этого? Скажите.
До свидания! Желаю Вам всего доброго. Не худо было бы, если б Вы скорее уехали в Крым, а то, наверное, и в Москве у Вас погода столь же гадка, как здесь.
Крепко жму руку.
Письма Горького к Чехову, с. 153—154, Горький, т. 28, с. 73-74.
1 Горький состоял в это время под надзором полиции (см. коммент. к его писвму от 28 апреля 1899 г.). Получив от министерства внутренних дел разрешение на поездку для лечения, писатель пробыл в Ялте с середины марта до середины апреля 1899 г., где часто виделся с Чеховым. О встречах с Горьким Чехов писал Л. А. Авиловой 23 марта и В. В. Розанову 30 марта. Горький писал Е. П. Пешковой в начале апреля: ‘Мы поедем вместе с Чеховым. Он очень определенно высказывает большую симпатию ко мне, очень много говорит мне таких, вещей, каких другим не скажет, я уверен. Меня крайне трогает его доверие ко мне, и вообще я сильно рад, очень доволен тем, что он, которого я считаю талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества,— он видит во мне нечто, с чем считается. Это не только лестно мне, это крайне хорошо, ибо способно заставить меня относиться к самому себе строже, требовательнее. Он замечательно славно смеется — совсем по-детски. Видимся мы ежедневно’ (Горький, т. 28, с. 70—71).
2 Драма Н. И. Тимковского ‘Сильные и слабые’, позднее опубликованная в журнале ‘Русская мысль’ (1900, февраль — март).
3 Две первые главы статьи Е. А. Соловьева (Андреевича) ‘Антон Павлович Чехов’ (‘Жизнь’, 1899, апрель).
25 апреля 1899 г. Москва
О Вас, драгоценный Алексей Максимович, ни слуху ни духу. Где Вы? Что поделываете? Куда собираетесь?
Третьего дня я был у Л. И. Толстого, он очень хвалил Вас, сказал, что Вы ‘замечательный писатель’. Ему нравятся Ваша ‘Ярмарка’ и ‘В степи’ и не нравится ‘Мальва’. Он сказал: ‘Можно выдумывать все что угодно, но нельзя выдумывать психологию, а у Горького попадаются именно психологические выдумки, он описывает то, чего не чувствовал’. Вот Вам. Я сказал, что когда Вы будете в Москве, то мы вместе приедем к Льву Николаевичу.
Когда Вы будете в Москве? В четверг идет ‘Чайка’, закрытый спектакль для моей особы1. Если Вы приедете, то я дам Вам место. Мой адрес: Москва, Малая Дмитровка, дом Шешкова, кв. 14 (ход с Дегтярного пер.). После 1-го мая уезжаю в деревню (Лопасня Моск. г.).
Из Петербурга получаю тяжелые, вроде как бы покаянные письма2, и мне тяжело, так как я не знаю, что отвечать мне, как держать себя. Да, жизнь, когда она не психологическая выдумка, мудреная штука.
Черкните 2—3 строчки. Толстой долго расспрашивал о Вас, Вы возбуждаете в нем любопытство. Он, видимо, растроган.
Ну, будьте здоровы, жму крепко руку. Поклонитесь Вашему Максимке.
Письма, т. 5, с. 482—483, Акад., т. 8, с. 157—158.
