Григорий Федорович Квитка-Основьяненко
Григорий Федорович Квитка-Основьяненко
Перекатиполе[255]
Перекатиполе[255]
Посвящается Евгению Павловичу Гребенке
Перекатиполе, Квитка-Основьяненко Григорий Федорович, Год: 1840
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Грешные мы люди! Да и разумные-то не крепко! Мы стыдимся, боимся только суда человеческого, а суд Божий — нипочем! Чего каждый из нас ни делывал тайком? И если только люди не прознали, то и горюшка мало: ходим себе бодро, глядим прямо — что твои праведники! Хоть под суд отдавай: доказчиков нет, свидетелей не было, сошло с рук — и концы в воду! Так мы думаем, да не так бывает. Один-то конец нашего греха в руке Божией, а другой крепко привязан к нашей совести, точно к языку колокола, — как ударит, так сами же все и выскажем, и обличим себя кругом.
Есть над нами Создатель наш! Он, пресвятейший, самое истинное добро, самая чистая правда, он не потерпит, чтобы какое зло осталось неявленным. Хотя человек, учинивший зло, и запутает последствия до того, что никто не доищется правды, так он, премудрость вечная, он, знающий наши тайны, видящий мысли наши, он не допустит торжествовать злу. Он сделанное тобою обнаружит таким путем, каким ты и не предполагал. Он объявит тебя как перстом укажет: ‘Вот он!’ — и так объявит, при таком случае, когда ты не ожидаешь, и чрез такую безделицу, ничтожный случай, что ты вовсе и не думал. Открытие одного обнаружит и такие дела, коих люди, за неимением улик, перестали и разыскивать. Тут все явится, все откроется, по пословице: ‘по ниточке дойдут и до клубочка’. Бог, как отец над детьми, все ждал, все долго терпел, не очувствуется ли, не покается ли он, не оставит ли делать зло, не вознаградит ли кому причинил его, и тогда, умолив Бога о прощении греха, получит полное прощение, очистит душу покаянием — и все забыто пред неизъяснимым милосердием!.. Когда же он не только не унимается от злых дел, не только не кается в прежних грехах, но далее и далее, идет на горшее, от худшего к худшему, от злейшего еще к злейшему, тогда полно, мера долготерпения Божия исполнена!.. повелит, и самая малая козявка станет свидетелем, камень заговорит и откроются ужасные дела!..
Вот истинное происшествие, многим в рассказе известное.
Герой мой был не мудрый — деревенский герой, не в золотых палатах жил, а делал точь-в-точь такие же человеческие проказы, что и в золотых палатах делают, только разумеется попригляднее, так что подчас там золоченый грешок и за добродетель сходит. Но разумный читатель не побрезгует своим братом человеком и поди смурою[256] свиткой. Мне уж и самому, по правде сказать, письменные ‘герои’ надоели: эти крадут чужое доброе имя, добрую жену, дочь, счастье, а у меня крали кур, баранов — одно другого стоит: и конец обоим тот же — сперва шалость, там проступки, там преступления, злодеяния, человек падает из бездны в бездну, долготерпение Божие истощается, и суд Божий постигает грешника в ту самую минуту, когда он всего менее о нем думает.
В одном селе начали пропадать куры. В ночь в одном дворе пропадет курица, в другом три, где и более. Хозяйки тужат, жалуются мужьям своим, те пока так себе.
— Велико дело курица! Может сама забежала, может и задавило что. Далее и далее, все больше и больше пропадает их, не вытерпели и хозяева, пошли к голове.
— Кого подозреваете? Скажите, я брата родного не пощажу, лишь бы справедливо доказано было.
Так сказал голова. Ст али примечать, наблюдать, не будет ли каких следов. Что же? Курица взята, понесена, дорогою ощипана и перья следом пали к двору Евтушиному. Там два парня и шаловливые немного: так нет их дома, больше недели вышли с отцом в дальнюю дорогу, с фурою.
— Поклёп! — сказал голова, — один крадет, на другого вину сводит. Немного спустя пал след к Кахибеде. Что же? Там и хлопцев нет, один только старичишка, старый и немощной, ему уже не о чужих курах думать, в семье же одни женщины да девчонка. И на что им куры? Своих множество!
И все пропажа есть, и след отведен. Кто до правды доберется?
Потом, года через два, уже не только куры, стали пропадать и поросята. А там и целые свиньи, барашки, овцы… а потом еще со временем так только и слышно, что у такого-то лошадь, у другого вол сведен, а подчас и парами волы пропадают. И что же? Только лишь со двора, то как в воду! Ни следов, ни концов! Где ни ездят хозяева, где ни отыскивают, расспрашивают — нет и нет, и слыхом не слыхать!
Тужит народ и не надивится!
— Что за пропасть! — говорят промежду собою. — Сказать бы, что у нас постой, то так и быть, от ‘москаля’ не убережешься, так и за пятьдесят же верст не слыхать ни одного москалика!
Никто же и не приезжает к нам в село, все свои люди, а есть между нами вор! ‘Дий ёго чести!’ на кого бы и подумать? Все парубки как один. Всех знаем, все честные, добрые, смирные, не гуляет из них никто, и каждый жалеет, что нам такая обида, каждый из них похваляется, что лишь бы поймался кто, так уж не помиловать такого недоброго сына! Кажется, и заседают по ночам, так никогда же, ничего в ту ночь и не пропадет и никакой приметы нет. Мы уже и ворожеек[257] спрашивали, говорят, что наездом бывает рыжий москаль: сперва нашлет на хозяев крепкий сон, а потом и на все село, а потом и управляется как у себя в хате. Что же мы можем сделать против лихого слова? Жалей только такой беды — и молчи!
И молчат да только и слышат, что уже Мирон совсем опешил, последнюю пару волов вывели, а там и Макар лишился своей последней лошадёнки, у Потапа из сарая лучшие три барана выведены… Кругом беда! Что твой пожар.
Как вот услышали, что у Демьяна Редкозуба все из амбара выбрано. Подкопался, вражий сын! И что же? Все-все забрал: и женское и девичье имущество, и что было хозяйством приобретено, все взято, а следов нет, словно исчезло все!
Дивятся люди и, ходя около волостного правления, ‘бьют о полы руками’, и каждый, в будущую ночь, ждет и себе такой беды. Пришел голова, и тот решительно объявил, что он вовсе не знает, что делать!..
— Поймайте мне, — говорит, — вора, кто это у вас крадет? Я его!.. Я ему!.. Он сгниет у меня в ‘холодной’!..
— Пожалуй бы поймали, если бы знали, кто он такой! — говорила печалящаяся громада[258].
Как вот и отозвался один парубок, Денис Лискотун, и говорит:
— Когда б дозволили по дворам обыскать. Это уже не волы или лошади, вдруг всего не вывезет, что-нибудь и дома оставит, а видимое дело, что из чужих никто не приезжает, так, наверное, вор из своих. Хорошо бы обыскать.
— А что? Он правду говорит, — рассудили старики.
— Прикажите, пан голова, проворнейшим парубкам, пускай в хатах везде обыщут.
— Некого же и послать! — сказал голова. — Пускай же Денис заберет хлопцев и обыскивает.
— Может, мне не поверите? — спросил Денис, поклоняясь учтиво.
— Как тебе не поверить? Кому же и поверить? — отозвались старики. И точно. Как Денису не поверить? Какой это парень бравый! Даром что сирота без отца, но славный малый. Еще только на ноги поднялся, до подпарубочаго дошел (из мальчиков вышел), а уже видно было, что из него будет человек. Он и не жил дома, не очень бросался к мужицкой работе, как прочие. Как пойдет-пойдет по разным селам, и где-то он не побывает?! И все зарабатывает, да так усердно, что, хотя и скоро воротится, но чего он только не принесет? Сам одет нарядно, точный мещанин, а денег полны карманы. Матери своей, уже и старенькой, принесет или платок, когда плахту, пояс, сапоги, а иногда и серпянок, голову повязывать, и уважал ее во всем. Был собою красив, живой, проворный, ко всякому вежлив, на выдумки, на приговорки его подавай. На вечерницах только его и слышно. Не боялся ночью ничего: скажи ему идти на кладбище в самую глухую полночь, он пойдет и все исполнит, как днём. Только и боялся собак и вовсе не мог их терпеть. Какую знает злейшую собаку в селе, так что ни даст, а купит ее, да и попесит, когда же не продадут которой, так он ее отравит.
— Что же? — говорит, — не люблю собак и не люблю. Мне гадко на нее смотреть. Дрожу, чтобы убить какую собаку. Видно, такая моя натура!
А что разумный был, так не взяло его лихо. Хотя и не очень приставал к громаде и редко было приходит к волостному правлению, зато когда придет, послушает, о чем толкуют, тут и выкинет слово, да такое, что и десять стариков седых в три года того не выдумают. Все в селе в один голос говорили:
— Вот нам голова растёт.
Как же такому не поверить осмотреть двор, не найдутся ли где воровские вещи? Вот начали его даже просить, чтобы сделал милость, собравши парней, кого знает, пошел и осмотрел бы все дворы.
Денису нечего делать, отобрал парубков и пошел с ними.
— Начинайте с моего двора, — приказывал Денис.
— Как это можно, чтобы на тебя кто и подумал? — сказали парубки. — Это уже бог знает на что будет похоже, если и тебя подозревать!
— Что же, братцы, нечего делать, — говорил Денис, избоченясь и надев шапку набекрень. — Когда нам велено всех обыскивать, так что я за цаца, чтобы меня не трогать? ищите, ищите, может, что и найдете, — и повел их к своему двору.
— Ну, уж много найдем у тебя! — сказали парубки, но за Денисом вошли в хату, в амбар, полезли на чердак и, где был какой уголочек, везде обыскивали по указанию Дениса, который им и сундуки открыл все до последнего, и везде все перерыли.
— Смотрите, — говорит им, — смотрите хорошенько.
Что же? перероют, переберут все, но как ни что не положено, то и не найдут ничего, с тем пойдут к другому двору.
Тут уже не так, тут смелее начнут обыскивать парубки, ищут в хате и по двору, а Денис один, не взяв с собою никого, полезет на чердак и там все перероет, лень, пеньку, коренья, травы какие сложены для сушенья, все переберет, в крыше осмотрит, ниточки не оставить, чтоб не рассмотреть, не из краденых ли вещей она?
В одном дворе, на чердаке, Денис нашел пояс хороший, каламенковый, показал его хозяину пропавших вещей, который был при обыске с парубками.
— Так и есть, брат! это мой, еще отцовский пояс! я его отдал носить сыну, а он положил в сундук, так и есть! с сундука все взято, ищите, сделайте милость, не найдёте ли еще чего?
Денис пошлет уже парубков на чердак искать, а сам забирает хозяев дома, связав руки старому и малому, отправляет их к волостному правлению. Не найдя тут более ничего, идут в другой двор. И опять, чрез несколько дворов, найдут где платок, а где очипок или что такое же, все из уворованных вещей, и все находит один Денис на чердаке: конечно, пристальнее всех искал, где найдут что из уворованных вещей, то и забирают всю семью и тащат к волостному правлению и запирают в ‘холодную’, полнехонькую насажали и мужчин, и баб, и девок, и малых детей.
Начали их расспрашивать, допрашивать — и что же? все в одно говорят:
— Знать не знаем! все видели, что я и дома не был.
— Батька их не дождет, чтоб я когда на такое скверное дело пошел! — подобно тому все говорят, никто не признается, нечем и доказать.
— Что из того, что нашли на чердаке пояс чей, или где плахту, может, какой бездельник выкрал, да вещи и подбросил по другим дворам, чтоб от себя подозрение отвести.
Так сказал Денис Лискотун, вынимая из-за голенища трубку… да какая же чудесная была! коренковая, оловом оправленная, с крышечкою и с медною цепочкою.
— Смотрите, — прибавил он, — чтоб напрасно кого не обвинить!
— Правда его, правда! — сказал голова, что, собравши в горсть свою длинную седую бороду, сидел молча и придумывал, что ему в таком разе делать?
— Правда, — говорит, — выпустите людей из ‘холодной’, они не виноваты, может, и в самом деле им подброшено! какой с чёрта разумный вот этот Денис! тотчас догадался. Вот я же и сам додумывался и с стариками советовался, так никому такая мысль не пришла в голову. Уже точно, что растёт голова, лишь бы здоров был!
Погулял Денис денька два в селе, поверковазил[259] на улице, не одной девке от любви дал тасуна[260], не одной рукав порвал, удерживая, чтобы не уходила от него, не один десяток научил парубков московские песни петь, которые сам, ходя для заработков по разным местам, знал множество, не одну пару ссорившихся не допустил до драки, развел и потом помирил, не один совет дал голове, что делать с не платящими общественного или атаману, при наряде рабочих на починку дорог, не одному хозяину помог плетень городить, сколько копен хлеба смолотил — на все руки был наш Денис! поработавши и погулявши так, опять пустился на заработок, на несколько недель из села. И как тужили по нем и хозяева и все, а дивчата[261] так и меры нет!
— Или тебе, Трофим, талану[262] нет, или кто тебя знает? — так говорила старая Ветчерика, вдова, своему сыну, что часто ходит на заработки и недавно был даже в городе своем и, пробывши там недели две, едва находил столько работы, чтобы прокормиться, домой ничего и не принес. Так вот мать, печалясь, так говорила ему:
— Все зарабатывают, и все приобретают к хозяйству, и все богатеют, а ты вот никак не разживешься ничем, чтоб завести хозяйство, как люди. Что было кое-что, не многое, после отца, то издержали, женивши тебя, я думала, после заработаем, невестка поможет. Невестка ночь и день работает, а я, на беду себе, захворала. Вместо помощи от меня, надо вам и на меня работать! тут пошли дети, мальчику уже шестой годик, попал в ревизию, нужно и за него платить, девчонок двое, им еще не работать, а кормить их должно и все же то дай да дай!
А у тебя, сыночек, одни руки, не надаешь. Я же говорю, видно, и талану нет. Люди ходят на заработок или и здесь, так все зарабатывают, собирают, а ты, хоть и здесь поработаешь или пойдешь в другое место, все получишь только на прокормление наше, а чтобы для хозяйства что приобрести, так и не говори? Когда бы ты вспомогал[263], какую-нибудь лошаденку приобрел, все бы лучше было! другая работа, другой и заработок был бы.
— Что ж, мама, делать? — говорит Трофим. — Я и сам вижу, нет счастья ни в чем! Работаю до кровавого пота, да уже и сил не стает. Хозяева, глядя на меня, что я такой себе худой, неохотно принимают работу. Где тебе, говорят, против здорового сработать? — и дают цену, меньшую против других работников, работаешь усердно, не ленишься и таки — нечего таить — иногда сработаешь и больше, и лучше против здорового, а от хозяина все одна честь: ‘не сможешь, — говорит, — работать’, как же плата мала, так и недостаточно ни на что, только пропитываешься, а в дом — и не говори — принесть что! кабы не жена работала, так бы уже были бы и без обуви, и без хлеба, а зимою померзли бы.
— Надобно же, сыночек, что-нибудь думать, — сказала мать, — посмотри на людей, посоветуйся с ними, куда бы пойти тебе для лучшего заработка?.. Спросился бы еще у Лискотуна, тот уже чего не знает, все знает. И нагляделся-таки в свет. А сколько зарабатывает! уже что мать его: беднее меня была, теперь же поди с нею! одета, как мещанка. Или он, как нарядится в праздник и выйдет на улицу, так куда против него и писарь наш! а денег, и всякого добра, мало ли он приносит? спроси, сыночек, его, пускай бы посоветовал, куда пойти тебе, или вместе бы с ним пошел.
— Спрашивал его, мама! Просил, чтоб взял меня с собою, чтобы вместе зарабатывать. Посмотрел на меня быстро и, долго так смотревши, отошел и слова не сказал. А потом все уже от меня удалялся. Пускай он себе остается! он богат, так и гордится против меня, бедного. Не хочу его затрагивать, буду сам по себе. А что, мама, думаю еще идти в губернию, не будет ли там счастья?
Как ни хотела мать, чтобы он разбогател, но при мысли отпустить его в такую даль, в губернский город, испугалась разлуки с ним.
— Ох, сыночек, мой голубчик! Близко ли же это? ведь полтораста верст!.. На кого же ты нас оставишь? да как и сам такую даль пройдешь? ведь это на конце света!.
— Что же делать, мама? в последний раз пойду. Коли не будет и там счастья, никуда больше не пойду. Как будет, так и будет. Под лежачий камень и вода не бежит.
Тужила, горевала мать, плакала крепко жена, а нечего делать! проводили своего Трофима в губернию, где, слышно, собирается многочисленная ярмарка об Успеньевом дне, со всех мест съезжается много купцов, привозят множество разных товаров, и слышно, что, при счастье, можно хорошо заработать.
Трофим наш пришел в губернский город, доспросился, где становится ярмарка. Народу ужасное множество, и протолпиться не можно. Пробирается он между людьми, и не знает сам, куда и для чего. Думает, не отыщет ли места, где ищущие работы сидят… как вот, кто-то схватил его за руку и спрашивает:
— Земляк! не ищешь ли работы?
Трофим глянул на него, видит — купец, но такой уже купец, что бороду бреет и ходит во фраке. Он поспешил снять шапку, поклонился и говорит: ищем, господа купец! не пошлет ли бог доброго хозяина?
— Честный ли ты человек, не бездельник ли, не ленив ли?
— Отроду не сделал никому никакого худа. У меня этого и в помысле нет. Работать же будем, как сами увидите.
— Ступай же за мною.
Вот и привел его к своей квартире. На дворе много повозок, накладенных ящиками, коробами с товаром. Хозяин приказал:
— Смотри, как придут извозчики с лошадьми, так пусть запрягают и везут весь товар к моей лавке. Они знают, где она. Ты будь при них и с ними снесешь все ящики в лавку, и не отходи от лавки, пока я приду. Вот и товарищ твой.
Взглянул Трофим на подошедшего товарища, а это Денис Лискотун, только уже не так жив и весел, как был в своем селе, платье на нем старенькое, подпоясан веревочкою, и шапка негодная.
— Здравствуй, брат Денис! — тотчас приветствовал его Трофим, — откуда ты взялся тут?
— Да, откуда! Ведь же ты, и от роду не бывши здесь, да примчался же, а я и часто бываю.
Пустился в расспросы. Трофим узнавал от него, как лучше и чем прибыльнее зарабатывать, какие цены в день и как что водится. Денис же и говорить с ним не хочет: скажет слово, точно, как не евши, и отвернется от него.
‘Как я гляжу на него, — думает себе Трофим, — так он здесь еще более гордится, чем в нашем селе! И притворяется бедным, чтоб больше цену взять за работу. Чёрт знает, как хитер!’
Хозяин обрадовался, что оба работника его с одной деревни и приятели между собою. Приказавши им что делать, пошел, а про цену, почем будет платить Трофиму в день или понедельно, не сказал.
Затужил Трофим и спрашивает Дениса, что делать?
— А враг его возьми? — сказал сердито Денис, — когда не по нашему желанию заплатит, так мы и сами себя наградим. Только держись и слушай меня, так будем на век с хлебом.
Трофим удивился немного, слыша так рассуждающего Дениса, а потом и оставил без внимания, подумав: ‘Что он это говорит?’ — и начал обходить телеги с товаром.
Явились извозчики, запрягли телеги и перевезли товар к лавке, снесли, сложили, как вот пришел и хозяин. Рассчитавшись с извозчиками, отпустил их, притворил лавку, отбили ящики и начали вынимать товар. Господи милостивый! Все же то серебро да золото! ничего нет деревянного, и костяного, все серебряное, все серебренное и золотое! И ложки, и тарелки, и ножи, и вилки, есть и чаши господские и всякого товару множество! Много было и церковного, а табакерок, серег, перстней, так точно можно было мешки наполнить!
Работники вынимают и подают хозяину, а тот разворачивает и расставляет… Трофим, впервые отроду видя такие дорогие вещи, боится и взглянуть на них, а Денис и нужды нет! Еще когда, что, то на руке и взвешивает, будто знает толк. Как же Денис, бывав прежде при таких делах, понятливее и проворнее Трофима, то хозяин первому и поручает больше, чем Трофиму, который в первый раз видит такую ярмарку и такие вещи, и во сне им невиданные, так оттого он и неловок и кажется непонятливым.
Хозяин показал Денису, как замыкаются ‘немецкие’ замки при лавке: а какие мудреные были! И назад отмыкаются, и на три части разнимаются, и понять не можно, как они хитро сделаны! Не умея, их ни замкнешь, ни отомкнешь. Замкнувши хозяин лавку, дал каждому работнику по полтиннику и сказал им, чтобы шли гулять себе, куда кто хочет, а вечером чтоб приходили к квартире.
Пошли наши земляки рассматривать ярмарку… Так что же? К Денису тотчас и явились приятели и все москали, русские. Здороваются с ним, расспрашивают, где был, потом начали шептать и поглядывать на Трофима и что-то про него говорят. Ему стало страшно, он отчалил от них. Пошел на рынок, купил хлеба, огурцов, пшенички (кукурузы), дыню, пришел на квартиру, пополдничал хорошо и прилег, ожидая хозяина. Не скоро потом пришел и Денис. Заметно было, что есть у него в голове, скоро улегся, не захотел ужинать, отговариваясь что голова болит.
Пришедши домой, хозяин дал Трофиму чарку водки перед ужином, после того осознанно сказал ему: вот такая тебе плата и харч будет ежедневно через всю ярмарку, только служи честно и будь проворен, как Денис. Завтра, чуть свет, иди с ним к лавке, приказчики мои, что прикажут тебе, исполняй и слушай их, как меня. Сидя подле лавки с Денисом, присматривайтесь, чтобы кто чего не утащил, а ночью, по очереди, будете около лавки ходить и оберегать. Примечай, как Денис служит, и ты так служи. Заметишь что недоброе, тотчас мне скажи, хотя бы в полночь, разбуди. Кроме ежедневной платы, я тебя награжу за твою правду и когда будешь такой расторопный и честный.
Ложась спать, Трофим от искреннего сердца поблагодарил Бога, что послал ему такую работу, не тяжелую, харч отличный, какой дома и на Великдень не бывает, и полтинник каждый день. Десять дней ярмарки, десять полтинников, ан это выходит, что он принесет домой пять целковых. Это не шутка! Чего только не можно за такую сумму накупить? — Так рассуждал себе Трофим и веселился заранее.
Началась ярмарка. Трофим с любопытством смотрел на панов, стекавшихся во множестве, он никогда их столько вместе не видал… Но пристальнее наблюдал за простыми людьми, проходящими мимо лавки и с любопытством заглядывающими в нее. Это уже примета недоброго человека. Когда замечал такого, праздно стоящего и зевающего будто по сторонам, то Трофим — без дальней церемонии — прогонит такого.
Денис же никогда не наблюдал за этим, ему некогда было. Как заметит, что много панов подойдут к их лавке, то тут — где возьмутся? — и москали, и цыгане, и жиды, и все к Денису, и отведут его подальше, и все с ним долгонько шепчутся и иногда на Трофима поглядывают.
Спрашивал его иногда Трофим, что это за люди и зачем они к нему? Так он всегда нахмурится и даже с сердцем скажет: ‘Чего ты за другими присматриваешь? Знай себя: я за тобою не смотрю, не примечай и ты за мною… то мои старинные знакомые, я с ними служил по городам’.
Куда им было где служить? Все были такие оборванные, ошарпанные[264], что и смотреть на них было гадко!
Один раз подошла цыганка, да премерзкая и неопрятная, словно нищая. Идучи мимо лавки, мигнула на Дениса, тот за нею, да в уголок и начали что-то шептать. Трофим присматривал за ними долго — и что-то у него на сердце ёкнуло, как будто сказало ему, что тут есть недоброе. Поговоривши себе, цыганка пошла. Денис, посидев особо и подумав, пришел к Трофиму, смотрел ему в глаза долгонько, а потом и говорит:
— Бедность твоя велика, да не умеешь, как совладать с нею. Усердно служишь себе же на беду. А вряд ли доставит тебе хозяин то, что ты сам приобрел бы!
— Как и заработать больше? — сказал Трофим. — Вот и тут плата хороша, и работа не тяжела, а все больше не можно получить.
— Можно.
— А как? Скажи.
— Скажи мне, Трофим, так, по всей справедливости: ты расположен верно и честно служить хозяину?
— А как же и служить, когда не совсем усердием? Сказано: нанялся, продался. Я хозяйской крошки не хочу, и если бы видел, что мой родной брат тратит хозяйское добро, то я и на брата объявил бы.
— Исполать[265] тебе, Трофим! — сказал ему Денис и ударил его слегка по плечу. — Так и вовек служи, разбогатеешь! — и отвернулся от него, но Трофим заметил, что он усмехнулся при этом.
‘Что это сделалось с нашим Денисом? — думает себе Трофим. — Как я посмотрю, так он тут другой человек, чем был в нашем селе’.
Так он думает себе, сидя в стороне, как вот опять та же цыганка: Денис подошел к ней, что-то много говорил, а Трофим только и слышал: ‘дурак… ему и сказать нельзя… мы и сами сделаем…’
Цыганка пошла.
Стало смеркаться. Приказчики от лавки начали расходиться: кто в театр, кто в баню, кто куда. Последний прибрал все, вышел и говорит Денису, как и каждый вечер бывало:
— Замкни лавку и подай мне ключи.
Денис запирает, закручивает замки, и, хотя крехтит с иным, но Трофиму показалось подозрительно, что он скоро управился с мудреными замками. Приказчик, приняв ключи, пошел своею дорогою. Денис куда-то отворотился, а Трофим тихонько подошел, осмотрел замки… что за недобрая мать! Хотя бы один замок замкнут! Все три висят даром… такой-то Денис!
Тут подошел Денис и говорит:
— Иди себе, товарищ, на квартиру и ложись спать. Мне ужина не приноси, и как в хате жарко, так я здесь пробуду всю ночь и за тебя. Ты уже не приходи от полночи, а спи себе.
‘Так вот что это значит? Хорошо же!’ — подумал себе Трофим и пошел к квартире сперва тихо, но как зашел с глаз Дениса, так тут уже почти побежал скорее к хозяину. Как на то хозяин дома и, зазвавши гостей, потчивает их чаем. Трофим, войдя, прямо рассказал все, что заметил прежде за Денисом, как что происходило и как через него лавка теперь не заперта.
Услышавши все, хозяин испугался крепко и даже побледнел. После, поблагодаривши Трофима за усердие, поднёс ему две чашки чаю сладкого и пресладкого! Послал скорее отыскать приказчика с ключами. Насилу где-то его отыскали. Хозяин схватил ключи, сел на дрожки и с фонарём скорее поехал к лавке.
Прибежавши, осмотрел… так и есть! Ни один замок не замкнут! Начал кликать Дениса, а Дениса и не слыхать!.. Может, он и сидел все время подле лавки, да как увидел хозяина, прискакавшего с фонарём, таки и догадался, что умысел его открыт, оттого и притаился тут же, и не отозвался хозяину.
Вошел хозяин в лавку: слава богу! Все цело, все благополучно. Замкнувши уже сам все, как следовало, тут же приговорил соседней лавки сторожей, чтоб надсматривали и за его.
Как благодарен был Трофиму! Даже поцеловал его, что отвел от него такую беду и заблаговременно объявил. Тут же дал ему целковый, сказавши:
— Уже не по полтиннику буду давать тебе в день, а от сегодня по целковому. Отпуская, награжу тебя, как сам знаю и как не ожидаешь, за то, что ты честный человек. Старайся и вперёд: что заметишь, услышишь, тотчас мне скажи. Теперь не ходи к лавке. Чтобы тот бездельник не сделал тебе каково худа. Караульные при лавке есть.
Как же утром услышали, что три лавки в ту ночь обокрадены, так тогда хозяин еще больше благодарил Трофима, что остерег его.
— Было бы и мне то же, — говорил он. — Денис, верно, и там участвовал, и ко мне в лавку привел бы.
‘Господи милостивый! — думал себе Трофим. — Как это скоро человек переменился! Какой был бравый парень, лучшего и отыскать не можно было, а теперь вдруг разбездельничался!’
Раз сидит Трофим подле лавки, смотрит, ведут арестантов. Напереди и назади их солдаты с ружьями. Присматривается Трофим… между ними идет и Денис…
‘Дожился чести!’ — подумал Трофим и стало ему земляка жаль. Подбежал к нему и подал, что случилось у него, в подаяние ему. Что же Денис? глянул быстро и, увидев, что это Трофим, как заскрипит зубами, глаза побагровели — и бросил ту милостыню далеко и сказал:
— Лучше бы я пропал, чем тебе видеть меня в таком поругании! — и пошел не оглядываясь.
Рассказал это Трофим хозяину, а он сказал:
— Переловили всех, что лавки обокрали, схватили и Дениса. На него доказывают, что он их приводчик, и с ними вместе воровал уже по другим местам несколько лет, так ни в чем не признается.
Кончилась ярмарка. Пошли расчеты. Хозяин рассчитал Трофима и кроме того, что давал ему за каждый день по целковому, при прощанье дал сто рублей, говоря:
— Возьми, Трофимушка! Ты мне десятки тысяч спас, благодарю тебя! И как обрадовался Трофим! Как же иначе? Сколько он денег принесет домой! Никогда еще он не зарабатывал столько.
‘Спасибо, что хозяин дал золотыми, так их можно так запрятать, что и не потеряю и не приметит никто, целковые же запрячу особо’. Так рассуждал Трофим и полуимпериалы[266] зашил в онучи, а какие были серебряные, с мелочью, вшил в полы свиты своей. Не можно было заметить, что при нем есть деньги!
Собравшись совсем, пошел из города и никуда более, как прямо домой.
— Зачем ходить по другим местам? — так рассуждал он дорогою, — благодарение Богу, заработал столько, что будет для всех нас. Тотчас куплю лошадь, исправлю телегу и пошел зарабатывать лучше, чем одними руками. Жене накуплю льну, пускай прядет, найму работницу, вдвоем больше наработают. Матери все доставлять буду, чего только пожелает. Когда доселе бедствовала, пусть на старости в роскоши поживет. Деточек приодену, на зиму дров промышлю и всем запасусь. Будем жить и горя не знать.
Сердечный!
Иногда приходил ему на мысль несчастный Денис. Он жалел о нем, что так скоро развратился и вдался в недобрые дела. Рассуждал, как удивится все село, когда услышит от него про развратную жизнь человека, лучше которого в поведении и умнее не было между ними. Но, рассудив, что Денис после первых уроков может исправиться и возвратиться совсем переменившимся, а он пронесет про него дурную славу, — не хорошо! — и тут же положил не говорить ничего о Денисе, будто он его и не видал вовсе.
С такими мыслями — увы! слишком редкими в золоченых гостиных — идет он домой и поспешает обрадовать семью свою счастьем… уже верст пятьдесят осталось ему и до села… как, оглянувшись, видит, догоняет его — и кто же? Денис!..
Руки и ноги опустились у Трофима, душа смутилась, сердце затрепетало, предчувствуя недоброе. Нельзя уже не сойтись с ним, по одной дороге оба идут, пойти скорее, чтобы успеть, дойдя до первой деревни, укрыться там, пока Денис перейдет ее, так Трофим, столько уже прошедши, выбился из сил, устал крепко и как бы уже ни поспешал, Денис здоровее его и привычнее к ходьбе, догонит…
Когда видит Трофим, что нечего делать, подумал: ‘Что же? Божья воля! — буду стараться не идти с ним, буду идти особо, буду приставать, не спешить за ним, то он и отвяжется от меня’.
Вот как идет, Денис, догнавши его, ударил по плечу и говорит:
— Здравствуй, товарищ! Не ушел от меня?
— Здорова, Денис! откуда ты взялся?
— А ты думал, что Денис, став бездельником, пойдет на каторгу, так вот ты скорее спешишь домой, рассказать про меня, что я попался?
— Господь с тобою! Какая мне нужда до тебя? Я жалел о тебе, увидевши в такой беде!..
— Жалел обо мне? Ты?
— Истинно жалел. Ты мне ничего не сделал, отчего же мне желать тебе зла? Скажи мне, пожалуйста, как ты освободился?.
Тут Денис так взглянул на Трофима, что у того все жилки задрожали и на душе похолодело. Потом сказал:
— Освободился! Когда же на меня напрасно сказали! разве не бывает на человека напраслина?
— Как без того! Ты же меня повеселил, что не был с ними.
— Разве я разбойник? га? — грозно крикнул на него Денис.
— Кто думает так про тебя? Взгляни на Бога! И замолкли оба, и молча идут вместе.
Пройдя довольно, Денис опять начал говорить Трофиму, да таким страшным голосом, как будто совсем не он.
— Ты думаешь, что я через твои замки совсем погибну?
— Через какие замки?
— Через такие! Ты думаешь, я ничего не знаю?
— Бог с тобою! Я только слышал про те замки и тотчас все забыл.
— Забыл? Забудешь и навсегда! — словно промычал Денис и опять замолчали.
Шли они так долго, и случилось переходить им небольшую деревню. Трофим имел тут знакомого и хотел зайти отдохнуть и пообедать.
— Не нужно! — уже крикнул на него Денис. Смирный, робкий и имевший причину бояться товарища своего, Трофим во всем сделался ему послушен, думая:
‘Не буду его сердить, буду повиноваться ему, пускай умничает, пока до своих мест дойду, тогда отделаюсь от него’.
Прошедши деревню, Денис своротил с дороги, под лесок, и Трофима позвал с собою.
— Вот тут отдохнём, — сказал Денис, садясь под грушу. — Давай! есть ли что у тебя? Пообедаем или пополдничаем.
— А что у меня есть? — сказал Трофим и достал из сумки хлеба, рыбы и несколько огурцов.
Денис вынул из-за голенища престрашный нож. Как увидел его Трофим, то и обдало его морозом! Денис распоряжается чужим добром, как будто собственным: отрезал хлеба прежде себе, а потом швырнул кусок и Трофиму. Так же и рыбы взял себе лучшей, а кое-какой бросил Трофиму, как собаке. Этот все терпит и молчит, думая про себя:
‘Донеси меня, Господь, домой!.. чур тебе и со всем, знать тебя не хочу!’
— Знаешь, что, брат? — наевшись, сказал Денис. — Скверно днем идти. Будем отдыхать днем, потому что крепко жарко! Ночью больше пройдем и далее будем. Теперь отдохнувши, а вечером, по заре, да прохладою в ночь как не поленимся, так мы послезавтра и дома будем. Ложись, отдыхай пока до вечера.
Легли наши молодцы и заснули. Перед захождением солнца проснулись, поели — все-таки Трофимовых харчей — и пошли.
— У тебя, как я гляжу, так и нет ничего для дороги? — спросил Трофим.
— А где у чёрта я что возьму? Хоть и заработал было кое-что, так издержал в этом анафемском остроге, а заработать иначе ты не допустил. А было бы и на твою долю! Никогда бы уже не нуждался.
— Ты мне, Денис, на удивление! Такой ли ты был в нашем селе? Это ты, таскаясь по всем местам, набрался такого злого духу.
— Цыц! молчи! Не твое дело!
Что вы думаете: ведь настоящий ‘герой нашего времени’, только кафтан не тот. Замолчали и продолжают идти.
Через сколько времени Денис отозвался к товарищу:
— А что? прежде всего жене расскажешь, а там и к голове пойдешь проповедовать, как Денис Лискотун хотел лавку обокрасть, и как ты остерег хозяина, и как Дениса из острога под караулом водили к допросу, и как ты ему милостыню подавал? Га — а-а!.
— Нет, Денис! Не знаешь ты меня. Это страшное дело, чтобы про кого об этом рассказывать. Бог да простит тебя за это преступление! Ты покаешься и оставишь такие мерзкие дела. Что же? Споткнулся, да и спохватился. Рассказывать же не мое дело. Не токмо жене, я и о себе молю Бога, чтобы забыть об этом вовсе, потому что надеюсь, ты покаешься.
— Как же? Вестимо[267], что покаюсь: так и начну молебны нанимать, денег только нет, не разжился, ты мне помешал добыть их, так ты мне дай их. А что, Трофим? Скажи по правде: много тебе хозяин дал за то, что ты о замках его предварил?
— Не я же ему о том объявил, он сам дознался.
— Как ты там знаешь, а уже верно дал-таки что-нибудь?
— В награждение, отпуская дал целковых два.
— Да заработных, так сколько несешь домой? — и при этом начал Денис шарить что-то около сапога, где, знал Трофим, что у него страшный нож запрятан.
— Кто его знает? — сказал Трофим, а сам весь дрожит от страху, потому что ночь, их двое и тот сильнее его.
— Я не пересчитал их порядочно, сложил да и пошел.
— Видно, много, что некогда было и пересчитать. Поделишься же со мною?
— Как это?
— Так как делятся, пополам. Или, может, ты и все отдашь? Вот бы исполать, как бы все отдал. — И при этом больше возился около сапога своего.
— Что ты это, Денис, говоришь? — едва мог проговорить Трофим, видя, к чему дело клонится.
Мрачно смотрел Денис, потом не скоро вскрикнул:
— Ну, чур тебя, с твоими деньгами, что, может, их у тебя пропасть, когда так испугался. Я думаю, и это расскажешь, что я, дорогою, хотел тебя ограбить?
— Сделай милость, не думай так про меня, Денис! я тебе говорил, что никому не скажу, и побожусь в этом, и готов присягнуть.
И Трофим начал божиться так, что страшно было слушать.
— А присягни, — сказал Денис и подал ему горсть земли. — Съешь-ка эту всю.
Трофим, как говорил ему со всем чистосердечием, не боялся ничего и не быв намерен рассказывать никому, съел всю горсть земли, глотая ее, понемногу[268].
— Ну, так, товарищ, теперь я покоен, — и сделался веселее.
Так, во всю дорогу, приставал Денис к Трофиму. От пустого слова и привяжется. Трофим же, как смирный и скромный, все поддавался ему, боясь, чтоб не сделал над ним чего худого.
Так шли ночь, и утром несколько прошли. Солнце, еще и не поднявшись высоко, начало крепко печь, так они и своротили в лесок и легли там отдыхать.
Как же взошло солнце повыше, так палило нестерпимо! Ни ветер не дохнет, и ничто не колыхнется, до того, что едва дышать можно. Пешеходы наши и заснули было, но не можно было никак улежать. Места не найдут от зноя. На опушке леса солнце жарит невыносимо, в лес войдут, там еще жесточе: ниоткуда прохлады, сверху палит, и ни малейший ветерок не проходит! Нашли воду, не отопьются, уже и дышать им становится тяжело! Выкопает каждый себе ямку, приляжет в нее, так ему немного и легче, можно холодом дыхнуть, но и тут воздух скоро согреется, переходят на другое место — и оттого, при такой жаре, так изморились, до того изнемоглись, что не могут и приподняться. Чрез целый день ни малейшего облачка не было.
Как вот, гораздо к вечеру, жар стал легче, товарищи освежились, вздохнули свободнее, поели и пошли.
— Когда не поленимся, — начал говорить Трофим, — так светом дома будем. От этого лесу до нашего села всего двадцать верст.
— И велия милость, что будем, — сказал Денис, — только не отставай от меня. Я скорее тебя иду и все поджидаю. Поспешай.
Вот как идут и верст семь прошли, начала с полудня выходить туча, словно стена, черная, непроницаемая. Приподнявшись немного, начали от нее точно как откачиваться, клубы серные, густые, заходящее солнце отбрасывало на них лучи свои и, золотя светом края, делало их на вид еще страшнее. Клубы вьются, свиваются вместе, пристают к чёрной стене, умножают ее и с нею всходят все выше. Солнце скрылось, мрачно стало без него, птицы начали сзывать подруг, молодых птенцов своих, чтобы укрыть от предстоящей тревоги. Одинокие из них также спешили приискать уютное для себя местечко. Более и более все затихало: листья на деревьях перестали шевелиться от изумления при виде приближающегося чего-то необыкновенного, цветочки и травки, приподнявшись, остались недвижимы, ожидая с боязнью, уцелеют ли они при всеобщем потрясении?..
Все умолкло, втайне трепещет, ожидая великого, страшного… вдруг послышался очень вдалеке гул, подобно клокочущему морю или переливу ветра. Не земля ли это вдалеке стонет от тяжести быстро скачущей конной силы?.. усиливающаяся молния одна освещает предметы, скрытые мраком от приближающейся тучи страшной, грозной!..
— Что будем делать? — сказал робко Денис. — Как мы пойдем? Скоро совсем будет темно. Страшно без дороги идти.
— Вон маячит лесок, — сказал Трофим, — поспешим туда.
— Где лесок? Я и его, и ничего не вижу.
— Примечай, как осветит молния, так от дороги на правую руку. Пойдем скорее, все темнее становится.
Поспешают. Туча огромная, густая надвинула и протянулась от востока до запада. Совсем страшно темно. Пока не осветит молния, странники наши не видят ничего. Молния поминутно загорается на всех концах, гром грохочет с перекатом, точно будто по горам катят огромные каменья и иное, словно как упадет с вершины в пропасть… и эхо разносит гуд и грохот по всем местам. И гром стихнет, так слышен свист, вой, шум, клокотанье, страшнее самого грома!.. а молния не угасает!.. После ее красного, яркого света, еще более не можно ничего и вблизи видеть!
— Где ты, Трофим? — дрожа всем телом спрашивает Денис. — Возьми меня, сделай милость, за руку и веди, я ничего не вижу и сил не имею, скоро упаду!..
— Держись за меня, — говорит Трофим, — уже близехонько, как примечаю при молнии.
— Я этой молнии боюсь!.. Ах, как бы скорее к лесу!.. Видишь, какая страсть исходит?.. Вот и дождик… скорее, скорее, поспешай!..
И повис он совсем на руки товарищу. Трофим сам выбился из сил, но тащит и его. С большим усилием, почти доволок его под ветвистое дерево, положил и сам упал.
Тут и вся туча надвинула прямо на тот лес, где они укрылись, и небо все покрылось словно черным сукном, вблизи себя ничего не можно было видеть. Заревела престрашная буря: шумит под небесами, с воем носится по полю, с ревом упирается в лес, силится с места его сдвинуть, изломать, измять, истереть в щепки!.. Ветви трещат, ломаются, падают… вдруг загуло страшно!.. Пронзительный визг раздается по всему лесу, заглушает гром… и разразилось все страшным ударом о землю!.. Земля вздрогнула! Эта буря повалила столетний ветвистый дуб. Одолев его, сама смолкла, как будто изумляясь силе и могуществу своему… Но вдруг разразившийся ужасный гром как будто пробудил ее и извлек из недеятельности… с новою яростью, с умножившеюся дерзостью после успеха, вторя грому ревом, свистом, шумом, вломилась она в середину леса… нет пощады ничему встречающемуся… вековые дубы валятся от приближения, как трости, прочие разбиты в мелкие щепы, ничто не устоит против нее!.. Неумолкаемые, сильные, потрясающие небо и землю удары грома следуют за опустошением бури, как бы союзники, торжествуя успех! Молния, ослепляя глаза сине-красным светом своим, зажигает деревья, пощаженные бурею! Дождь уже не каплями идет, но проливаясь целыми реками, стремится с своим ревом и клокотанием, наводняет лес, ищет места пощаженных бурею и громом, быстро затопляет их!.. Ужас невыразимый! — точно преставление света!..
Денис не улежит, не усидит и не постоит на одном месте. Ходит, перебегает из-под одного дерева под другое, руки ломает, не помнит сам себя.
— Трофим, Трофим!.. Ты спишь, ты не боишься ничего! — так от страху вскричал он.
— Нет, я не сплю, но и не боюсь.
— Гром убьет.
— Воля Божья! Я это знаю, лежу, но молюсь Богу.
— Неужели он помилует, если молиться?.. Ух! как снова затрещало в лесу!
— Помилует, только покайся.
— Как покаяться такому грешнику? Меня Бог не простит!
— Почему же? Кайся от чистого сердца, твои грехи не так еще велики. Ты так грешен, как и каждый из…
Оба они упали на колени!..
Огненная стрела, в один миг прорезав все небо, ударила в то самое дерево, из-под которого только что отошел Денис и пришел к Трофиму. Дерево было высокое, до половины разбило его в мелкие щепы, и все ветви истерло в прах, что и следов их не осталось!..
Насилу мог встать Денис! Это было от них не далее как саженей десять.
Опомнившись немного, схватил Трофима за руку и начал просить:
— Пойдем, пойдем отсюда! Тут нас Бог убьет!
— Куда же мы спрячемся? Видишь, какая беда везде! В поле не можно быть, нас дождь зальет: в лесу же… вот еще зажгло дерево… видишь, горит! Нигде нет спасения, везде одинаково!
— Ой страшно, страш… страшно! — дрожа ужасно, Денис уже почти кричал. Потом вдруг остановившись, начал всматриваться в одно место и диким голосом спрашивает: — Кто… кто это сидит и смотрит на меня?..
— Бог с тобою! Нет никого. Молись Богу, это лучше.
— Меня и Бог не помилует! — ты думаешь, я ничего не… Ах вот еще зажгло!
— Помилует, говорю, покайся! станем вместе молиться.
— Как мне покаяться! — грехи мои ужасны! — я… я вас всех в селе обкрадывал… других воров не было… все мое дело!.. меня подводили другие… а я воровал и… скрывался, притворялся честным… передавал цыганам… москалям… брал деньги… богател… лавки обокрал… отвертелся… хотел и тебя так вот, как и того, что вон сидит и смотрит грозно на меня! — так говорил, не помня сам себя, Денис, бьючи себя в грудь.
Тут вдруг как осветила их молния!.. Как разразится гром, как будто небо упало на них!.. Оба они упали без чувств!.. Проливной дождь освежил Трофима. Не скоро он пришел в себя, осмотрелся… видит, Денис бегает, бледный как смерть, ломает руки, не помня ничего, кричит страшным голосом:
— Я не только вор, я душегубец… убийца!.. зарезал нищего… думал у него деньги найти… платье свое окровавил только… а он грозит мне… вон он, вон он!.. Господи, ты меня не помилуешь?..
И начал бегать как безумный. Оправяся немного, Трофим встал, начал его уговаривать, чтобы пришел в чувство.
— Нет, — кричит Денис. — Мне Бог смерть даст… меня гром убьет! Я вор! Я притворялся добрым, на других свои вины сводил, тебя хотел зарезать, чтоб ты про лавку никому не рассказал. Теперь говори. Вот меня Бог убьет, а ты расскажи всем, каков я!
— Бог с тобою, Денис, что ты это все думаешь! Поверь не мне, Богу святому, что как побожился я, так и не солгу, сдержу слово, помня свою присягу, не попрекну тебя ни в чем.
Трофим его так уговаривает, а гром так и рокочет, и молния даже глаза палит!
Гремел, трещал гром, потом начал затихать, туча перешла. Перестал и дождь, только молния мешала хорошо видеть около, потом и она, понемногу все слабее и слабее, блистала уже далеко.
Разглядел Трофим, так уже начинало рассветать.
— Пойдем, Денис! — сказал он, — уже мы недалеко от своего села, пойдем скорее…
Возвратился Денис в свое село. Как принаряжен! Еще щеголеватее, чем прежде. Весел, говорлив, шутит со всеми встречающимися. Рассказам, где побывал, что видел, нет конца.
Прибежавшие от стада два пастуха объявили голове, что в таком-то месте недалеко от села, лежит мертвый человек, кто такой? как? и отчего умер? они от испугу не рассмотрели. Голова немедленно послал надежных людей для караула к телу, а в земский суд, сочинив с писарем, рапорт, что ‘сего течения объявлен человек, по имени и прозванию неизвестный, скоропостижно умершим от неизвестности случая смерти, и оный, поименованный скоропостижно умерший, лежит в сказанном месте благополучно, во ожидании предписаний того суда’.
Молва об этом разнеслась по селению скоро. Из хозяев многие были в отлучке, но из их семейств никто не потревожился. Трофимова же мать и жена лишь услышали об этом, тотчас вскрикнули:
— Ах беда! Это Трофим, наверно, Трофим! — сердце весть подало! — сколько они ни просили голову, чтобы дозволил удостовериться, он ли или не он? и когда он, так взять домой или хотя и на месте прибрать его как следует, но голова запретил и думать о том, пока не приедет суд и не развяжет всем рук.
Жители селения, узнав о случившемся, спешили собираться к волостному правлению, туда же пришел и Денис. Расслушавши все толки, тут происходившие, и видя, что назначаются понятые, он сказал голове:
— Дядюшка голова! назначьте и меня, когда я вам угоден, в понятые, для осмотра тела.
— Я хотел тебя просить, чтобы ты согласился. Ты по своему рассудку будешь нам полезен советами. — Так сказал голова, и старики, кланяясь, просили его о том же.
— Хорошо, — сказал он, и прибавил, смеясь: — Мы его осмотрим, рассмотрим, как и чем он убит или зарезан, тут же и свидетелей расспросим, как у них дело было.
Бывшие тут молодые парни даже захохотали и говорят:
— Ах, что это за Денис! У него ко всему шутка готова. Какие в поле свидетели? Сказать бы, деревья скажут, так и нет там ни одного.
— Так есть трава, бурьян, перекатиполе.
Никто не заметил, что он едва мог выговорит последнее слово, и как ни хохотали товарищи шутке его, но Денис, против воли и привычки, смеясь, поспешил отойти от них.
Как вот и колокольчик… сам исправник прискакал, а за ним и лекарь. После расспросов приступили к делу. Исправник, заметив между понятыми присягающего Дениса, сказал голове:
— Зачем в понятых такой молодой парень? Тут нужны старики и добросовестные к тому.
— Это, ваше благородие, — сказал голова, — хотя молодой человек, но у нас и между стариками нет такого разумного, рассудительного, понятного и честного, как он.
— Хорошо же, пусть он при мне будет, неотлучно для приказания и посылок, — сказал исправник, а Денис, видя себе такое отличие, еще более начал франтить и гордиться. На равных себе и не глядит.