ПЕРЕДВИЖНАЯ ВЫСТАВКА И ЕЯ КРИТИКИ.
ПЕРЕДВИЖНАЯ ВЫСТАВКА И ЕЯ КРИТИКИ.
В. Стасовъ.
‘Сверный Встникъ’, No 3, 1890
Передвижная выставка и ее критики, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1890
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Въ ныншнемъ году повторилось то самое, что всегда бываетъ. Началась выставка передвижниковъ, и тотчасъ вс гг. фельетонисты (считающіе себя истинными хозяевами по всякому какому угодно длу, а уже тмъ паче по искусству — дескать самое плевое дло!), вс гг. фельетонисты тотчасъ взяли свои перья и объявили, что выставка никуда не годится, что она ни въ какое сравненіе не можетъ идти со всми предъидущими, что она всхъ бдне, и хуже, и ничтожне, что и вообще-то новые художники ровно ничего не стоятъ противъ прежнихъ, а т, что принадлежатъ къ числу передвижниковъ, съ каждымъ днемъ и часомъ становятся все хуже и хуже противъ того, чмъ сами же когда-то были. Читая эти прекрасныя рчи, невольно всякій разъ вспоминаешь одно письмо Крамского про всегдашнихъ нашихъ отцовъ и командировъ по части художества: ‘Ей-Богу, я вс послдніе годы все удивлялся, откуда эти лающіе писаки берутся’. Крамской довольно-таки понаслушался этого лая на своемъ вку, лай никогда не прекращается, и Мясодовъ, въ своемъ отчет о Товариществ передвижныхъ выставокъ за 15 лтъ его существованія, былъ глубоко правъ, когда говорилъ: ‘Русское общество принуждено довольствоваться той нездоровой пищей, которую ему доставляетъ пресса. Жестокіе нравы, господствующіе въ ней, отражаются въ тхъ статьяхъ, которыми газеты ежегодно привтствуютъ открытіе выставокъ. Благодаря жестокости этихъ статей, ихъ небрежному отношенію, отсутствію любви и знанія, получается нчто весьма отдаленное отъ того, что принято называть эстетической критикой…’ На Мясодова тотчасъ, конечно, напали за такія непріятныя слова, а истинная правда была все-таки — именно на его сторон. Но каждый изъ ныншнихъ ‘лающихъ писакъ’, сочиняя свою интересную статью и радуясь, что попадаетъ въ общій тонъ, воображаетъ, что говоритъ нчто совершенно новое и остроумное, нчто открытое имъ самимъ и его собратьями по чернильниц. Какое заблужденіе! ‘Жестокіе нравы’ и непроходимое невжество существуютъ у насъ уже очень-очень давно въ художественныхъ ‘критикахъ’, и еще гораздо ране ныншняго времени, Ивановъ писалъ: ‘Тонъ русскихъ журналовъ (въ статьяхъ о картинахъ) — кулачный, хвастливый, бездушный, необразованный’. Это было сказано въ 1840 году, т. е. цлыхъ 50 лтъ тому назадъ. Спрашивается: разв съ тхъ поръ что-нибудь перемнилось? Нтъ такого невжды, который не считалъ бы себя призваннымъ писать объ искусств. Весь свой вкъ писавши о чемъ ни попало, что по нечаянности вчера или сегодня подкатилось подъ руку, фельетонистъ твердо вруетъ, что ему самой природой суждено изрекать публично, что ни взбредетъ ему въ премудрую голову, когда онъ удостаиваетъ пройтись по выставк. Иной,.можетъ быть, секретно говоритъ про себя: ‘Да вдь я ровно ничего не разумю въ картинахъ, какъ же быть-то? Да ну, вотъ еще, стоитъ много тутъ задумываться! Ладно будетъ’! Есть такіе, которые печатно признаются, что въ дл художества ни въ зубъ ничего не понимаютъ, но потомъ все-таки строчатъ, строчатъ и строчатъ о картинахъ и выставкахъ. Каково это! И такъ-то вотъ дло вчно и идетъ.
Кто не читалъ самъ въ газетахъ и журналахъ, впродолженіе многихъ лтъ, всхъ нашихъ художественныхъ ‘критикъ’, наврное не повритъ, что не было у насъ такого талантливаго художника, такой талантливой картины, которая не была бы обругана, съ первой же, минуты-своего появленія на выставк, если не повально всми, то почти всми нашими ‘критиками’. Перечтите въ ум все, что только создано у насъ до сихъ поръ лучшаго, талантливйшаго въ Искусств, что навсегда остается честью и. славой его — все было непремнно выбранено и затоптано гг. нашими критиками. Картины Верещагина и Рпина, едотова и Перова, Шварца и Сурикова, Владиміра Маковскаго и Прянишникова, Ге и Крамского, а заразъ тутъ же вмст и множества другихъ талантливыхъ ихъ товарищей — вс, вс были тотчасъ, же оплеваны или подняты на зубокъ. И чмъ талантливе и оригинальне была вещь, тмъ врне ее презирали и съ негодованіемъ фыркали на нее гг. русскіе художественные критики. Въ лучшемъ случа ее игнорировали или замалчивали. Угодно, можно сейчасъ десятки примровъ пересчитать. Да чего считать, наврное всякій И самъ ихъ тотчасъ вспомнитъ. Нечего сказать, веселая картинка! Наврядъ ли гд въ Европ найдешь другую такую. Художественнаго невжества, и дерзости ничего не понимающихъ людей — тамъ куда меньше. Тамъ нтъ слпой, бшеной ненависти художественной критики ко. всему своему, національному, тамъ нтъ непримиримаго презрнія ко всякой -своеобразной попытк въ искусств, тамъ ищутъ уразумть талантливыя созданія своихъ художниковъ, въ нихъ вглядываются, ихъ изучаютъ, ихъ приголубливаютъ, ихъ любятъ и цнятъ. А у насъ, гг. художественные ‘критики’ и смотрть-то не хотятъ, бгутъ по заламъ выставки, слегка поглядываютъ Направо и налво, и только, говоря словами Тургенева, какъ лакей, знай себ- ‘лупятъ кулакомъ’. Не удивительное ли дло, какъ сошлись въ своихъ выраженіяхъ два высокихъ художника, Ивановъ и Тургеневъ, даромъ что оба были такіе, кроткіе и незлобивые, деликатные и учтивые. Видно, у обоихъ порядкомъ наболло внутри.
Съ ныншней передвижной выставкой то самое, что было и со множествомъ другихъ, прежде нея. Для нашихъ гг. ‘критиковъ’ оказалось, что на ней все сро и мизерно, безталанно и скучно. Скучно! Но какихъ же веселостей надо на художественной выставк. Разв для веселостей существуютъ на свт выставки? Но тутъ же сейчасъ наши прекрасные критики объявили, что на ныншней выставк опять все то же, что и всегда, осени и зимы, ручейки и рчки, пригорки и долинки, ночки свтлыя и ночки темныя, моря бурныя и моря тихія, портреты мужчинъ и портреты дамъ, все, что постоянно ‘мозолитъ’ глаза зрителю. Какъ умно и остро! Да если на выставк есть нсколько десятковъ пейзажей и портретовъ, то чему же тутъ и быть, какъ не осенямъ и зимамъ, ручейкамъ и рчкамъ, пригоркамъ и долинамъ, ночкамъ свтлымъ и ночкамъ темнымъ, морямъ бурнымъ и морямъ тихимъ, портретамъ дамъ и портретамъ мужчинъ? Другой природы съ ея картинами и сценами, другихъ людей кром мужчинъ и дамъ — гд же еще взять? Кто же виноватъ, что портреты природы и портреты людей только мозолятъ глаза критиковъ!. Вольно же имъ. На кого имъ жаловаться, кром собственной своей скудости и негодности. Опять-таки, если дло идетъ о картинахъ, то вс он, отъ первой до послдней, никуда не годятся для гг. критиковъ: въ однхъ-дескать ‘тенденція’, въ другихъ-дескать ‘реализмъ’, а и ‘тенденція’ я ‘реализмъ’ — ничто другое какъ бранныя слова, по понятіямъ гг. нашихъ-критиковъ. Это только наши-дескать художники, по невжеству и по глупости, изображаютъ то, что печально и трагично на каждомъ шагу въ жизни. Этого не надо, это — бяка, этого никакой благомыслящій и комильфотный человкъ не долженъ позволять, нтъ, надо гнать прочь всякую правду и истину существующаго, надо смяться надъ ними. У искусства есть цли и задачи повыше: всякая ложь, выдумка и небывальщина, съ патокой и леденцомъ. Вотъ то — хорошо и прилично, то давайте прославлять и звать, и заводить у себя.
Но еще иные изъ ‘лающихъ писакъ’, воспользовавшись окказіей передвижной выставки, спшатъ вообще накинуться съ кулаками, топотомъ и свистомъ на русскаго художника. Онъ невжа, онъ лнтяй, онъ не уметъ писать свои картины скоро и дешево, и, что и того хуже, онъ, кром г. Каразина (на этотъ разъ уже единственнаго истиннаго въ Россіи художника), не уметъ длатъ иллюстраціи. Каково! Вотъ до чего падаютъ въ своемъ невжеств новйшіе русскіе художественные ‘критики’. Г. Каразинъ становится, образцомъ и примромъ для русскаго искусства и русскаго. художника.
И при этомъ, тотчасъ повсюду ссылка на иностранное искусство, на европейскаго художника. Тотъ и прилеженъ, и картины пишетъ дешево и скоро, и тысячами холстовъ наполняетъ выставки, и, главное, иллюстрацій уметъ длать. Ахъ, еслибъ наши невинные, но изрядно-таки злые невжды-писаки знали, какъ западная Европа (въ лиц лучшихъ своихъ художниковъ и критиковъ) открещивается отъ этихъ ‘многочисленныхъ’ картинъ, отъ этой, никуда не годной скорости, отъ этой гнилой дешевизны, отъ этихъ зловредныхъ для вкуса и антихудожественныхъ иллюстрацій, какъ она коритъ большинство своихъ художниковъ именно за невжество, рыночность и пустоту, съ какимъ горемъ онъ смотритъ, какъ на язву на все то, что такъ восхищаетъ нашихъ ‘критиковъ’, и что имъ хотлось бы поставить намъ въ примръ. Ахъ, еслибъ наши несчастные невжды знали, какъ высоко ставитъ ныншняя западная- Европа именно то, что они ругаютъ весь день какъ ‘реализмъ’ и ‘тенденцію’, еслибъ они знали, что именно въ этомъ ‘реализм’. и въ жизненной правд (клейменой у насъ именемъ ‘тенденціи’) только и видитъ западная Европа высокое назначеніе и торжество искусства — какъ имъ сдлалось бы тогда, можетъ быть, стыдно, и какъ бы они поторопились швырнуть поскоре въ печку все свое жалкое бумагомаранье. Да куда имъ! Сознаться въ своемъ невжеств и уразумть правду, хоть съ чужихъ словъ — это было бы ужъ очень много, это былъ бы шагъ къ правд и понятію.
Какъ сравнишь нашу передвижную выставку съ тмъ, что про нее пишется и печатается, невольно говоришь, себ: ‘Да это просто какіе-то слпые, эти лающіе писаки! Ничего не видятъ, ничего не понимаютъ. Гд у нихъ глаза? Гд у нихъ самый простой смыслъ? Какая масса талантливаго творчества, наблюдательности, юмора, трагизма, правды, на картинахъ выставки,— а они ходятъ и фыркаютъ, уставя носъ въ землю, и даже не подозрваютъ, что такое тутъ вокругъ нихъ стоитъ вдоль стнъ. Мясодовъ говорилъ въ своемъ превосходномъ отчет, поминая усопшихъ товарищей: ‘Преклоняясь предъ неизбжнымъ, намъ остается только, подобно имъ, служить длу, пока хватитъ силъ, вря, что люди проходятъ, а дла остаются. И то скромное дло, которому мы служимъ, неизбжно оставитъ свой слдъ, и поможетъ русскому искусству возвратиться на родную почву, выработать свой языкъ, свои пріемы, свое міровоззрніе, безъ которыхъ всякія стремленія къ высокому, идеальному и проч. останутся упражненіемъ въ живописи, лишенными серьезнаго значенія’. Само собою разумется, рчь Мясодова была обругана, осмяна и оплевана въ нашей печати — въ ней было столько благородства и правды, столько стремленія къ истинному ныншнему искусству, но Мясодовъ зналъ, кому говорилъ, своимъ дорогимъ, непреклоннымъ товарищамъ, онъ только констатировалъ то, что они и сами сознавали и выполняли. И вотъ, ныншняя выставка служитъ новымъ подтвержденіемъ высказаннаго Мясодовымъ. Наши передвижники показали еще новый разъ, что они ищутъ ‘возвратиться (посл долгаго отсутствія прежнихъ художниковъ) на родную почву, выработать свой языкъ, свои пріемы, свое міровоззрніе’. Наша ныншняя выставка — по преимуществу національная, наполненная своего характера и духа, своихъ типовъ и сценъ, своей природы, своего языка и выраженія. Ее не смшаешь ни съ какою другою. Пошлите эти картины куда угодно, везд тотчасъ поймутъ, что это — картины русскія, и не могутъ быть никакими другими. Безличная идеальность и равнодушная безразличность прежнихъ художниковъ не присутствуютъ тутъ ни въ одной черт.
Я попробую указать, въ вид примровъ, на главное, самое характерное, хотя, разумется, способности отдльныхъ художниковъ — разныя, и значитъ одн картины боле, другія мене содержатъ таланта и художественныхъ качествъ.
И прежде всего, я радуюсь на новоприбылыхъ талантливыхъ художниковъ. Ихъ двое: одинъ явился съ маленькой картинкой изъ вседневной жизни, другой съ большимъ портретомъ во весь ростъ. Первый — это молодой, впервые являющійся въ публику, прямо со школьной скамьи, художникъ Богдановъ-Бльскій. Его картинка изображаетъ ‘Будущаго инока’. Странствующій старикъ монахъ, съ котомкой за плечами (конечно, тамъ у него образки, ладонки, четки и крестики для продажи), сидитъ въ изб, со своей палкой въ рук, и разсказываетъ о прелестяхъ монашества — молодому крестьянскому мальчику. А надъ этимъ мальчикомъ нечего уже ему много и стараться-то: онъ и самъ много читалъ духовныхъ и душевныхъ книгъ, толстая книга съ застежками лежитъ подл него на лавк, онъ съ нею, должно быть, давно живетъ, его нечего убждать. Онъ пристально слушаетъ сдокудраго монаха, а самъ сидитъ въ лаптяхъ, у стола противъ монаха, опершись на локоть, устремилъ глаза куда-то вдаль передъ собою, какія-то картины рисуются передъ нимъ, воображеніе сильно работаетъ, вс колеса въ голов ходятъ. И вотъ, эти неподвижныя глаза, это глубокое выраженіе во всемъ лиц, эта работающая мысль, это высоко поднятое чувство, волнующееся внутри — вотъ что чудно, вотъ что ново, вотъ что рдко даже среди всей нашей живописной школы, вотъ что талантливо, вотъ что много общаетъ,— во много разъ больше того прекраснаго, тонкаго, миніатюрнаго письма, которымъ написана вся картина и каждая подробность въ ней: кувшинъ на полу, столъ, платье, скамейка, развшенное но стнамъ избы крестьянское тряпье.
Другой новый художникъ, Валентинъ Сровъ, одно время ученикъ академіи художествъ, а потомъ ученикъ Рпина. Слухи о его дарованіи довольно давно ходили у насъ здсь, но только онъ ничего не выставлялъ. Онъ нынче выступилъ съ портретомъ своего отца, автора ‘Юдии’ и ‘Вражьей силы’. Наши проницательные критики не обратили на него ровно никакого вниманія, но кто разсматриваетъ картины попристальне ихъ, сразу замтитъ, что у отцовскій портретъ вышелъ у молодого Срова истинно превосходною и сильно примчательною вещью. Теперь, покуда, мудрено сказать, выйдетъ-ли впослдствіи изъ Срова колористъ, его красками теперь нельзя еще быть довольнымъ, он мутны, сры и монотонны, но способность схватывать натуру человка, цлую фигуру, внутреннее выраженіе — присутствуетъ у него уже и теперь въ высоко-замчательной степени, и если не историческій живописецъ, то по крайней мр отличный портретистъ выйдетъ изъ него — несомннно. Теперь уже мало, кажется, осталось въ живыхъ людей, которые собственными глазами знали и видали Срова-композитора. Онъ умеръ цлыхъ 20 лтъ тому назадъ. Но я одинъ изъ числа этихъ немногихъ, я долго былъ съ нимъ въ самыхъ близкихъ отношеніяхъ (хотя мы впослдствіи совершенно разошлись), и могу свидтельствовать, что сходство въ портрет — поразительное. Тутъ схвачена вся натура, вс привычки, вся поза и ухватки Александра Срова, его манера стоять у своей рабочей конторки, его манера смотрть, думать, писать, тутъ передана вся его немножко вялая, немножко развалистая и отяжелвшая осанка, его маленькія и коротенькія ножки, опершіяся одна на другую, его небрежная пушистая прическа, его разсянный, немного блуждающій, но умный и поэтическій взглядъ, его немного страдальческое выраженіе лица. Право, я вижу на этомъ портрет Срова точно живого, и невольно переношусь въ далекіе, давно вмст съ Сровымъ прожитые годы. Тщательно возстановленная и превосходно переданная на полотн обстановка того отцовскаго кабинета, въ собственномъ дом на Лиговк, гд всю свою молодость прожилъ Александръ Сровъ, старинные книжные шкафы, диванчикъ, шандалы, бюсты, старинныя книги — все это. выполнено превосходно И необыкновенно врно, живо переноситъ въ тогдашнее время. Вс будущіе люди, кого будетъ интересовать Сровъ, могутъ смло врить этому портрету: они тутъ ни въ чемъ не ошибутся. Какъ хорошо, что Валентинъ Сровъ оказался даровитымъ художникомъ. Не будь его, такъ никогда, конечно, и не было-бы врнаго до поразительности портрета его отца. Были бы, вроятно, все только выдумки да фантазіи. Теперь же — другое дло. И портретъ этотъ тмъ боле меня поражаетъ, тмъ боле радуетъ за новаго нашего художника, что Валентину Срову было всего 7 лтъ, когда умеръ его отецъ. Одной памяти мало, чтобы схватить и возстановить все исчезнувшее — съ такою правдой и силой. Тутъ надо еще много таланта. И потому-то я ожидаю отъ Валентина Срова — многаго, очень многаго впереди. Пускай никто не замтилъ у насъ значительности перваго его шага, чего лучшаго и ждать отъ поверхностныхъ и невжественныхъ вертопраховъ. А онъ все-таки наврное скоро сдлаетъ много другихъ, еще боле значительныхъ шаговъ.
Изъ числа новоприбылыхъ, въ послдніе годй, къ Товариществу передвижныхъ выставокъ, многіе сильно идутъ впередъ. Такъ напр. Архиповъ, выставившій въ прошломъ году дв очень интересныя вещи: ‘Пересуды’ (четыре толстухи-бабы, энергично калякающія на деревенской улиц) и ‘На Волг’ (группа людей изъ простонародія на суденышк, идущемъ по рк прямо на зрителя) — выставилъ нынче картинку, по моему, еще боле замчательную: ‘По рк Ок’. Вся картина писана прямо на солнц, это чувствуешь сразу по всему, по каждой тни и блеску, по всему чудесному общему впечатлнію, изъ сидящихъ на барк людей, четыре бабы — просто великолпны по безконечно правдивымъ позамъ, въ которыхъ он, праздныя, усталыя и унылыя, молча сидятъ на своихъ тюкахъ, по положенію тлъ, по глазамъ, щурящимся отъ сильнаго солнца, свтящаго прямо на нихъ, подъ ихъ нависшіе на лобъ платки, особливо меня поражаютъ дв бабы направо, еще одна изъ нихъ такъ оперлась на руку, что мизинецъ ей пришелся прямо въ ротъ. И какъ все это вмст мастерски сгруппировано, правдиво, просто, но — и живописно! И ничего-то изъ всей картины не замтили наши ‘цнители и судьи’. Молодцы, молодцы!
Другой новоприбылой послднихъ годовъ — Зощенко. Въ третьемъ году была на передвижной выставк его прекрасная картина: ‘Волостной судъ’, на которую я тогда же указывалъ моимъ читателямъ, потому что меня поразила крайняя правдивость всхъ этихъ сидящихъ, стоящихъ, судящихъ и рядящихъ въ изб мужиковъ. Нынче Зощенко выставилъ картину, столь же не отличающуюся красками, какъ и та, но еще гораздо боле значительную, разнообразную и интересную. Это: ‘Въ ожиданіи- найма’. Дло происходитъ гд-то на юг, въ жаркой мстности. Цлая толпа пріютилась въ тни, на холодку, подъ каменной церковной оградой, со своими косами, пилами, кафтанами подъ головой, многіе лежатъ и спятъ, другіе еще растабарываютъ между собою или съ торговками и жидами. Правда, иныя пропорціи тлъ гршатъ излишней какой-то длиной, но не смотря на этотъ недостатокъ, что за фигуры, что за характеры и позы, что за правдивое выраженіе у иныхъ спящихъ,— точно будто слышишь ихъ храпъ, что за протянутыя съ необычайной натуральностью по земл — крестьянскія тла въ рубахахъ и съ лаптями на ногахъ, что за ноющее и тоскливое выраженіе у немогущей уснуть старухи-бабы направо, что за. врность фигуръ двухъ другихъ бабъ, уходящихъ вдаль, что за правда и оригинальность позы у мужика, отъ жары видно долго вертвшагося и наконецъ уснувшаго грудью и лицомъ внизъ, на живот и согнувъ ноги въ колнахъ подъ себя. Натуры во всемъ тутъ — безконечно много.
Еще одинъ изъ новоприбылыхъ послдняго времени — пейзажистъ Дубовской. Вс послдніе годы онъ разъ за разомъ присылалъ на передвижныя выставки прекрасные, замчательные пейзажи, все сухопутные, нынче онъ выставилъ три пейзажа, изъ которыхъ одинъ: ‘Пріутихло’ — вдругъ прямо трактуетъ большія водяныя массы, но какъ оригинально, какъ ново, какъ мастерски. Вода — просто хрустальная, съ удивительнымъ отраженіемъ и зеркаленьемъ. Мрачныя полосы темной мглы, подъ облаками, подъ далекимъ городкомъ или деревушкой — чудесны.
Наконецъ, и еще одинъ изъ новоприбылыхъ, Ивановъ, до сихъ поръ писавшій (и прекрасно) все только переселенцевъ на далекій нашъ Востокъ, выступилъ вдругъ съ большой картиной на самый что ни есть русскій общій, повсюдошный сюжетъ: ‘Городовой приводитъ въ участокъ мальчишку — бродягу’. Иные жалуются на то, что об фигуры стоятъ въ профиль, одна за другой, я — не могу жаловаться на это. Отчего бы имъ не стоять обоимъ въ профиль, когда такъ поминутно бываетъ въ натур, и что это за академическія нелпыя правила! Вс вчно рады жаловаться на академію, а досмотришь, при первой окказіи, тотчасъ разсуждаютъ какъ самые закоренлые академики и профессора. Что значитъ академическая прочная отрава впродолженіи столькихъ лтъ! Но, какъ бы ни было, эти дв фигуры сильно меня восхищаютъ. Все въ нихъ сущая правда и истина, ни единой выдуманной черточки и фальши въ угоду ‘правиламъ’. Солдатикъ-городовой, молодой и узкоголовый, столько же вренъ и пстенъ, какъ прошлогодніе солдатики Пастернака, сидящіе, лежащіе, читающіе, слушающіе и курящіе. Онъ пришелъ со своей добычей въ контору, всю забрызганную по стнамъ чернильными кляксами, ну и ждетъ дальнйшаго ршенія, со своими померанцовыми жгутами на плечахъ и оловянными шариками подл нихъ, со своей немножко протянутой впередъ, изъ-подъ черной шинели, головой, кругленькой какъ буль-де-гомъ, и со своими востренькими, какъ у мышенка, глазами. А. пойманный мальчишка, въ огромныхъ чьихъ-то чужихъ стоптанныхъ башмачищахъ на босу-ногу, въ лохмотьяхъ, дерзкій, мерзкій и тупой, со взъерошенными волосами, съ коробочкой спичекъ въ верхнемъ карман блузы (конечно, онъ уже давно куритъ, еще бы ему не курить!) — это субъектъ ужасный, будущій преступникъ, которому однажды придется наврное прогуляться по владимірк. Но что это за неподкупная правда изображенія, что за превосходный снимокъ съ живой натуры! Это прямо одинъ изъ субъектовъ Достоевскаго. Само собою разумется, наши судьи и критики, въ добродтельномъ жеманств и фарисейской комильфотности своей, отплевываются отъ такой ‘неблагопристойной’ картины. Имъ-бы только что пофальшиве, подальше отъ натуры, повыдуманне. Ну, да для нихъ законъ не писанъ. А картина — прекрасная, и, кажется, Ивановъ еще много пойдетъ впередъ.
Только одному изъ новоприбылыхъ я не могу симпатизировать. Это — Нестерову. Еще не въ томъ бда, что онъ вчно все рисуетъ скиты, схимниковъ и монашескую жизнь и дла, это куда-бы не шло: что-жъ, когда у него такое призваніе, но въ томъ бда, что все это онъ рисуетъ притворно, лже-наивно, какъ-то по-фарисейски, напуская на себя какую-то неестественную деревянность въ линіяхъ, фигурахъ, пейзажахъ и краскахъ, что-то мертвенное и муміеобразное. Нынче во Франціи проявилась цлая школа такихъ притворщиковъ, съ Пюви-де-Шавань во глав, одну изъ такихъ картинъ (‘Благовщенье’) даже привозили къ намъ намеднись французы. Неужто же намъ этому подражать, и радоваться на это? Боже сохрани насъ! Подальше отъ этихъ пейзажей въ вид сухихъ, тощихъ метелокъ, отъ красокъ, умышленно выцвтшихъ, какъ старый затертый коверъ. Нтъ, я все надюсь, что г. Нестеровъ еще соступитъ со своего никуда негоднаго пути, обратится къ дйствительности и жизни.
Пусть онъ хоть посмотритъ на старйшихъ своихъ товарищей. Въ картинахъ у тхъ — какою непритворною жизнью ветъ!
Возьмемъ,напримръ, хоть Прянишникова. То, что онъ нынче выставилъ: ‘Охота на медвдя’ и ‘Въ мастерской художника’, не можетъ стоять съ самыми значительными его произведеніями, какъ напримръ, ‘Гостиный дворъ’, ‘Порожняки’, ‘Жестокіе романсы’ и другіе, но сколько и нынче въ обихъ его картинкахъ художественной и спеціально русской правды во всемъ. Вотъ хоть эта молоденькая натурщица, прозябшая на чердачк, въ мастерской у юноши художника, и прямо по голому тлу набросившая на себя бдный клтчатый платокъ, сама вдвъ голыя ноги въ большія туфли своего живописца, пока онъ, съ палитрой въ рук, стоя на колнахъ, растапливаетъ полшками маленькую чугунную печку,— какая это настоящая русская картинка, врная, искренняя и талантливая. Тутъ нтъ никакого притворства, никакого фальшиваго прихорашиванья. Она настоящая Дуня или Аннушка, модель подешевле, съ не очень-то важнымъ тломъ и ногами, съ блдной измятой мордочкой, онъ — настоящій какой-нибудь Николай Иванычъ, черный и кудрявый, живой, веселый и бдный, эта комнатка, этотъ скудный русскій свтъ утромъ, все тутъ русское, какъ есть у насъ въ дйствительности. Возьмемъ, напримръ, еще: ‘Аттестатъ’ Максимова. Гимназистка или курсистка, воротившаяся домой къ матери, тотчасъ-же раскопала свой чемоданъ, и съ любовью разсматриваетъ, опершись на колна мамаши, какъ та разглядываетъ и смакуетъ дочеринъ аттестатъ,— сколько опять тутъ настоящаго нашего, того, что въ самомъ дл есть и существуетъ въ тысяч домовъ и семействъ. Эта сренькая комната со своею старинною мебелью и потертымъ коврикомъ на стол, эти. интимныя радости двухъ женщинъ, эти лица, физіономіи, выраженія, этотъ чемоданъ, дорожныя кардонки и мшки, начатая работа, все это врно и представляетъ одну изъ сценъ нашей жизни, какъ она въ самомъ дл есть и идетъ. Разные недостатки картины: нкоторая блесоватость общаго тона, худо нарисованная и написанная юбка, надъ которой только что работала мать, что-то неудовлетворительное въ лиц дочери, все-таки не мшаютъ картин быть очень интересной и даже значительной. Такъ и съ Савицкимъ. Его картина ‘Не сошлись характерами’ никакъ не вся ровно удалась. Можно было-бы тутъ указать на то и другое, что не совсмъ удовлетворительно, напримръ, на мелодраматичность мужа, на симметричность обоихъ ссорящихся, на худыя складки на плать у жены, на нкоторую пестроту общаго,— и все-таки картина остается прекрасною въ томъ, что въ ней не выдумано за глаза а, что взято (наврное) съ живой натуры: это, полное отчаянья лицо молодой женщины, это — ея судорожно сжавшаяся рука, на которую она оперлась головой, это — слезы, дрожащія у ней въ глазахъ, это — кисленькая рожица ея ребеночка, который ничего не понимаетъ, а все-таки собирается вотъ сейчасъ заревть — мою мамочку-дескать кто-то обижаетъ и на нее кричитъ. Что значитъ натура, правда, для талантливаго человка. Тотчасъ онъ такъ и шагнетъ впередъ широкимъ большущимъ шагомъ.
И такихъ примровъ я могъ-бы указать на ныншней вы ставк нсколько.
Но кто тутъ лучше и крупне и сильне всхъ изъ прежнихъ, коренныхъ передвижниковъ, со своими русскими сюжетами, это, конечно, Владиміръ Маковскій. Меня всякій разъ просто бситъ, когда я слышу (а это-таки бываетъ), какъ говорятъ: ‘Ну, Владиміръ Маковскій! Ужъ довольно мы видли его маленькихъ картинокъ. Это все одно и то же. Право довольно!’ — Неправда, неправда, тысяча разъ неправда!, повторяю я про себя и вслухъ. Такъ могутъ говорить разв какіе-то слпые глазами и кривые мозгомъ. Какъ такъ довольно? У него поминутно все новые типы и сцены. Россія (да если угодно, даже и одна Москва) — неисчерпаема, она никогда не повторяется, никогда не изсякаетъ. Не то, что одному Владиміру Маковскому, да даже пяти, десяти Владимірамъ Маковскимъ на долгіе годы хватитъ матеріала. Какъ это негодно — такъ скоро уставать, такъ скоро быть сытымъ. Желудокъ видно малъ и разстроенъ, не варитъ ничего. Посмотрите, напримръ, хоть ныншнюю выставку, что у него тутъ опять за прелести, что за мтко схваченная и съ громадною талантливостью переданная натура. Правду говорилъ въ своихъ письмахъ Крамской, что Владиміръ Маковскій — наша гордость, больше — нашъ Мейсонье, и ‘смло можно сказать, что въ Европ такого художника нтъ, да если всю правду сказать, то думается и быть не можетъ. Русская живопись такъ же существенно отличается отъ европейской, какъ и литература’. У насъ этого еще, кажется, никто не понимаетъ, да даже и подумать-то не сметъ. У насъ уже ‘устали’. Но пусть посмотрятъ попристальне хоть на дв картины изъ всхъ его ныншнихъ. ‘Ссора за картами’ и ‘Ночлежники’ — авось въ нихъ что-нибудь наконецъ уразумютъ. Что касается до первой,— то пусть обратятъ вниманіе хоть на то, что тутъ представлено сильное душевное движеніе, страсть, волненіе, а такими сценами не слишкомъ часто насъ балуетъ Вл. Маковскій. Выше всхъ въ этомъ род, конечно, его ‘Осужденный’ — одинъ изъ высочайшихъ перловъ всей русской живописи, потомъ полна страстности и движенья его превосходная картина: ‘Крахъ банка’, можно, пожалуй, указать еще на пару картинъ — остальныя вс изображаютъ лишь сцены покойныя, мирныя, хотя и безконечно разнообразныя по правд и врности, по типамъ, характерамъ, тончайшимъ душевнымъ движеніямъ. Нынче — иначе. Въ ‘Ссор изъ-за картъ’ представлена сцена съ большимъ движеніемъ. Уже и сами по себ высоко типичны вс три лица: старикъ отставной чиновникъ, его жена или хозяйка, тоже дряхлая старуха, и ихъ гость: Но они играли въ карты, вроятно въ дураки — и произошло событіе. Старикъ чиновникъ, небритый, желтый, гадкій, съ однимъ послднимъ зубомъ во рту, едва двигающійся, и то опираясь на палку, злой и мстительный. Онъ уличаетъ свою старую подругу жизни въ мошенничеств, онъ весь трясется, онъ швырнулъ свои карты на полъ, онъ злобно простираетъ руку съ трясущимся пальцемъ по направленію къ вздач на стол, онъ словно хочетъ выскочить изъ своего полосатаго, засаленнаго халата, онъ злится и кричитъ, а старуха, въ несчастнйшемъ ночномъ чепчик, толстая, рыхлая, съ горбатымъ носомъ, въ одной юбк, съ красными шерстяными чулками и неуклюжими башмаками на толстыхъ ногахъ, заворотила одну руку за спину, и спрятала такимъ образомъ свои карты, она крикливо отбояривается, какъ можетъ, языкомъ. А ихъ гость, пріятель, веселый румяный старичекъ, прихлебываетъ винцо изъ своей рюмочки, и за спиной у хозяевъ потихоньку похохатытываетъ надъ ними. Что за жизнь у этихъ бдныхъ людей, что за интересы, что за битвы, изъ-за вздора и пустяковъ, что за вчное пиленіе другъ друга, что за уголочекъ міра, затхлый и низменный! И это все чуднымъ художественнымъ глазомъ схватилъ съ натуры и чудною художественною кистью воспроизвелъ Владиміръ Маковскій. Эта сцена наврное равняется инымъ капитальнйшимъ сценамъ въ повстяхъ Гоголя или въ драмахъ Островскаго. Другая его картина на выставк: ‘Ночлежники’ тоже полна щемящей правды и глубочайшаго интереса. Это тотъ самый міръ, который однажды тронулъ великою своею кистью Левъ Толстой, описывая снаружи и внутри Ржаной домъ въ Москв. Голодные и холодные, трясущіеся отъ мороза, люди дующіе въ кулаки, чтобы хоть капельку согрться на морозной площади, въ своихъ опоркахъ на босую ногу и лохмотьяхъ, пьяные и растерзанные, долголтними пороками и страшною жизнью, съ ужасными или полуидіотскими лицами, презрнные, но несчастные, иногда съ ненавистью глядящіе другъ на друга — вотъ дйствующія лица этой картины, на переднемъ ея план, между тмъ какъ цлая еще громадная толпища ихъ тснится въ глубин, у большого дома, ожидая на мороз той благодатной минуты, когда отворятся двери и ихъ всхъ начнутъ впускать за три копйки на ночь. Это опять настоящая русская трагедія, и Вл. Маковскій чудесно нарисовалъ многое-многое изъ ея отдльныхъ сценъ. Жаль только, что чего-то недостаетъ въ общемъ впечатлніи, въ общей связи. На этомъ большомъ полотн какъ будто чего-то еще нехватаетъ для полнаго громаднаго аккорда. Словно есть какіе-то проблы на полотн и въ композиціи.
Кром этихъ двухъ главныхъ картинъ Вл. Маковскаго на передвижной выставк, тамъ есть еще нсколько другихъ талантливыхъ картинъ его-же, особливо интересны между ними дв: ‘Урокъ’ (французскій учитель, старикъ, со старческимъ комическимъ паосомъ декламируетъ сцены изъ Расина или другого стариннаго классика, передъ мальчикомъ, своимъ ученикомъ, и его матерью, а т ничего не понимаютъ), другая картинка: ‘Охотники на отдых’, окруженные любопытными деревенскими мальчиками. Но, по крайнему недостатку мста для статьи, уже и такъ затянувшейся, я не буду ихъ подробно разсматривать, точно также какъ и остальныя картины выставки, между которыми есть, однакожъ, не мало очень талантливыхъ.
Скажу только, что картина Ге: ‘Христосъ передъ Пилатомъ’ много порадовала и удивила Меня. Я боялся, что этотъ художникъ, играющій такую выдающую роль въ нашемъ искусств, совсмъ или на время замолчалъ, и что больше отъ него нельзя ожидать сильно значительныхъ картинъ, какъ прежде. Я, по счастью, ошибся. Въ новой его картин не мало превосходнаго и сильно значительнаго: истинно историческая фигура Пилата, съ типически-римской фигурой, жестомъ и драпировкой, среди великолпно-эффектнаго солнечнаго освщенія, фигура и поза связаннаго и энергическаго Христа — все это очень новые своеобразные мотивы, далекіе отъ той рутины и школьной безцвтной классичности безчисленныхъ подобныхъ же фигуръ прежнихъ мастеровъ. Къ несчастію, лицо и выраженіе глазъ Христа очень неудовлетворительны, и слишкомъ далеки отъ того, чего требуетъ сюжетъ и моментъ.
Наконецъ, на ныншней выставк былъ портретъ баронессы
В. И. Икскуль, написанный Рпинымъ во весь ростъ. Это сущій драгоцннйшій алмазъ всей выставки. Рпинъ доказалъ тутъ, что продолжаетъ идти въ гору и сталъ нынче способенъ писать женскія молодыя фигуры съ тою же силою, правдою, красотой и мастерствомъ, которыя давно ужъ ему принадлежатъ, но прибавилъ ко всему этому, въ послднее время, еще и необычайную, чарующую, увлекательную элегантность.
И такую-то выставку наши доки и наставники признали слабою, бдною, неинтересною и ничтожною. Ну, виватъ имъ, пусть отличаются себ еще лучше всегдашняго!
Не могу не сказать, въ заключеніе, что и иллюстрированный каталогъ выставки, изданный Н. П. Собко, кром обычныхъ своихъ достоинствъ, обилія и интереснаго выбора картинокъ и проч., выдается изъ числа остальныхъ еще одной чудесной новинкой: обширнымъ перечнемъ печатныхъ статей о первыхъ 15 выставкахъ Товарищества: это драгоцнный подарокъ русской публик.