В.В. Розанов
В.В. Розанов
Перед возобновлением Думы
Перед возобновлением Думы
* * *
Перед возобновлением Думы, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Вот-вот опять соберутся депутаты русского народа. Соберутся с трудными задачами, после неясного прошлого и только что перенеся крупный толчок перед самым пасхальным роспуском. Мы разумеем неприятный инцидент с Зурабовым и те усилия, к каким должен был прибегнуть председатель Думы, чтобы этот толчок не имел последствий… которых, впрочем, никто определенно и наверное не знал.
— Депутаты, берегите Думу, — это мы все слышали. Но отчего мы не слышали:
— Депутаты, храните достоинство Думы.
Безошибочно можно утверждать, что депутаты не слышали от выборщиков этого наказа единственно потому, что он сам собою подразумевался, что выборщики не рисовали в уме конкретных черт имеющей наступить действительности, а вторая Дума предполагалась действующею с тем же духом и, особенно, в тех же рамках, как Дума первая, которая в каждом заседании вотировала недоверие кабинету, — и не распускалась за это, высказывала неуважение к правящей бюрократии, — и не распускалась за это, и, вообще, говорила во сто раз резче второй Думы, — и о роспуске не подымалось никакого слова, никто этим роспуском не угрожал, и никто решительно из самих депутатов его не предполагал и не боялся. Роспуск был совершенно не предвиден, что доказывается уже тем, что выдающиеся вожди обеих партий, ‘кадетов’ и ‘трудовиков’, спокойно уехали на эти дни в Лондон, и он произошел тогда, когда парламент постановил решение о непосредственном, прямом обращении к народу, т.е., собственно, вышел из рамок законодательного учреждения, хотя и был вызван на это непосредственным же обращением к народу кабинета, на что он также не имел права.
Во всяком случае, выборщики во вторую Думу предвидели только эти же рамки, совершенно свободные, для деятельности своих депутатов. Ничего иного, третьего не представлялось уму их. И так как рамки эти не унижали достоинства русского представительства, то естественно, что выборщики и не давали наказа за то, чего не предвидели и чего вообще невозможно было ожидать.
Но невозможное или, точнее, совершенно непредвиденное случилось.
Этот ужасный кошмар роспуска Думы, — он повис над всем парламентом и сделался таким психическим условием его деятельности, которое решительно уничтожает достоинство Думы. Правительство очень хорошо это чувствует и очень умело пользуется этим гипнозом, как рычагом. Ему много помогает сложность и запутанность личных отношений. ‘Я всеми силами против роспуска, но могут быть иные мнения…‘ — говорит властное лицо. ‘Мой авторитет ограничен другим высшим‘… ‘Могут быть другие влияния, кроме моего‘… И прочее, и прочее. Есть ли эти другие влияния, ограничен ли его авторитет, — об этом решительно никто ничего не знает, не знают в особенности этого члены Думы и председатель Думы. И в этой полной темноте властное лицо снимает сливки, оставляя народному представительству снятое молоко. Все это печально и, наконец, недостойно. Дума решительным шагом, решительною и спокойною тактикою должна выйти из этого унизительного положения. Дума не имеет права забыть, что на нее смотрит вся Россия и что каждым шагом своим она делает прецедент для будущего, который свяжет, и тяжело свяжет, не только будущие шаги ей самой, но деятельность второй и третьей Думы.
Этого невозможно забыть. На это надо оглянуться всем.
Рассудим.
Лекарство не потому есть лекарство, что оно налито в пузырек аптекарской формы и к нему привязан рецепт с ученою подписью, но потому, что оно имеет определенный состав и действует целебно на болезнь. Вот так же и с парламентом: ему недостаточно быть вылитым в определенную форму, собираться в Таврическом дворце, иметь право запросов и вообще право разговаривать между собою и разговаривать с министрами. Лекарство есть лекарство, пока оно исцеляет, и парламент в качестве упора, который встречает в нем административная власть, и ограничения этой власти, — к чему он, собственно, и призван самим Монархом и послан народом, — до тех пор только и есть парламент, пока он фактически составляет упор, отпор и ограничение бюрократии, министерств, всего кабинета. Но самая возможность этого упора, отпора и ограничения как-то становится неясна при вечном страхе роспуска Думы, притом страхе, ничем не ограниченном. В этой неограниченности страха и лежит опасность. Думе, как только она соберется, нужно выяснить свое положение. Ей непременно надо выбраться из этого парализующего тумана. Ей нужно утвердиться в совершенно прочных рамках, договориться между собою и, наконец, чрез посредство прений вызвать совершенно ясные слова, ясный ответ на тяготящее всех недоумение: что же такое Дума? К чему она призвана? Призвана ли она к упору и отпору администрации, и в частности кабинета?
Великие пути проходятся маленькими шажками. Ведь так мы можем дойти и до положения, что Дума и особенно ее негласные комиссии могут стать чем-то очень смахивающим на былые ‘комиссии сведущих людей’, каких много заседало в Петербурге в тихое время согласного управления Россиею двух полунемцев, Плеве и Витте. Почему нет? Все мало-помалу… Комиссии и теперь уже заседают совместно с правительственными чиновниками. Эти чиновники весьма искусны во всяких ‘заседаниях’, и как бы исподволь им не ‘пересидеть’ свободных депутатов народа. В день, когда Зурабов произнес свою речь, был дан приказ всем правительственным чиновникам покинуть комиссии, где они заседали смешанно с народными представителями. Этот-то ‘отзыв назад’ правительственных чиновников и произвел переполох в парламенте, отозвавшийся испугом: ‘Дума будет распущена’. Кн. Мещерский, в своем ‘Гражданине’, очень подчеркнул этот, как он выразился, ‘психологический момент’. Но, без сомнения, его подчеркнули в уме своем и другие особы, более значительные князя Мещерского.
‘В мутной ведь воде рыба и ловится’. Случилось дурное. Случилось что-то скверное.
— А, парламент испугался… Чего? Почему? Во всяком случае, запомним, что он боится и что его можно испугать.
Каждый понимает, какое это отвратительное условие для свободной деятельности, вне которой нет, собственно, вообще, никакой деятельности парламента.
Пузырек из аптеки. И рецепт доктора. А напущена в пузырек просто какая-то мутная водица, гадкая, кислая и ни в чем не пользующая.
Парламентаризм может выдохнуться мало-помалу, — вот великая опасность! Депутатам нужно сделать что-то решительное, умное и явное, чтобы выйти из этого мучительного и угрожающего положения.
Какими бы ни было способами страх этот должен быть сброшен. Он может быть сброшен путем хорошо условленных речей, некоторых обращений к председателю Думы, очень учтивых и решительных, путем столь же решительных речей, обращенных к председателю совета министров, что им не мешает несколько быть и учтивыми. Вообще учтивость — не бессилие, как показатель осторожности, он есть только союзник силы. Заметим еще, что на неучтивую речь можно вовсе не ответить, напротив, учтивость вызывает непременный ответ и на такой вопрос, который щекотлив или неудобен. Между тем, выслушанный вслух всей России ответ уже связывает и свяжет. Мы не настаиваем на своих советах. Если найдутся лучшие ходы в Думе, мы будем приветствовать ее изобретательность. Мы говорим только, что Дума должна суметь выйти из теперешнего психологического состояния, рассеять этот кошмар роспуска.
Дума должна перешагнуть через мысль о роспуске.
Дума не должна бояться роспуска.
Например, этот вопрос: может ли быть Дума распущена за речь единичного депутата, а не за свое постановление?
Если может быть распущена за речь депутата, то этим самым внутри Думы установляется некоторая невидимая цензура, которая действует совершенно так же, как и видимая, а в ‘психологические моменты’ и обширнее, ибо она совершенно неопределенна и неуловима, сокращаема и расширяема, смотря по психике и аффекту депутатского зала и председателя Думы. В таком случае ‘свобода кафедры’ становится мифом в русском парламентаризме. Можно ли сравнивать это с мотивом роспуска первой Думы, когда она постановила свое решение, решение Думы? Совсем другое! Какова бы ни была речь Зурабова, — ненужная, бестактная, несправедливая, мы соглашаемся с этим, — однако она так и остается речью Зурабова, в этих ее качествах ненужности, бестактности и несправедливости. К Думе она никакого отношения не имеет, и Думу она ни в какой ответ не ставит, ни в какую вину. Можно ли же взыскивать с невинного? А роспуск Думы есть наказание Думы. Наказание без вины, павшее на голову того, кто ничего не делал. Это пахнет военно-полевым судом или военно-полевою бессудностью: не так жестоко, но так же глупо и элементарно. Впрочем, и жестоко: ибо опять на несколько месяцев оставить страну без парламента и, например, сделать опять возможными на эти месяцы военно-полевые суды — это жестоко не менее, чем бессудное или мнимо-судное лишение жизни одного человека. И за что? За речь Зурабова!
Вся Европа бы рассмеялась.
Депутаты явно поддались неосновательному страху. По этому поводу Дума ни в каком случае не была бы распущена, ибо Дума армии не оскорбляла, а за речь Зурабова она так же мало отвечает и ее так же мало возможно привлечь к ответственности, фактической или моральной, как и за которую-нибудь речь Пуришкевича.
Что бы Пуришкевич ни произнес, какое бы он безумие ни высказал, можно ли представить себе, чтобы это было поводом поставить вопрос о роспуске Думы?! Нелепо, но так же нелепо и в отношении речи Зурабова.
Нелепость действия исключает всякую его возможность. Ведь роспуск Думы совершился бы пред глазами всей Европы, и на поступок явно нелепый, просто бестолковый, по немотивированности и невозможности мотива на такой поступок, правительство наше, конечно, никогда не решилось бы! Поэтому отзыв правительственных чиновников из думских комиссий был просто торопливым, азартным шагом, за которым ничего бы не последовало. Председатель Думы совершенно правильно сказал, что речь Зурабова ‘не имела того смысла, какой ему приписан’. И хотя бы Зурабов ‘повторил свое выражение в еще более резкой форме’, тем не менее, можно, — зажмурившись и зажав уши, т.е. втемную, — все же можно сказать, что она действительно ‘не имела оскорбительного для армии‘ смысла. Почему? Да потому, что не могла иметь. Ведь не с неба же Зурабов брал слова, понятия, чувства, всю свою психологию, всякие возможные и представимые движения души своей и своего языка. Все это он мог взять только из ходячих и привычных понятий и представлений своего времени, своего места, своей партии. Скажите, пожалуйста, кто же это из социал-демократов не только бы говорил, но хотя бы думал про себя, на душе, что русский солдат, русская серая шинель труслива, бита и будет бита?! Ни в России, ни в целом мире никто этого не думает, и вообще этой мысли на свете нет, и ее нельзя высказать, потому что ее нет. Зурабов, очевидно, сказал: ‘Русская армия‘ в том обычном грамматическом обороте, который именуется употреблением ‘имени части вместо имени целого‘ или обратно ‘имени целого вместо имени части’. Он сказал именно как кавказец, не совладав с языком, ту, можно сказать, висящую в воздухе фразу, что ‘русские войска, при беспорядках своего министерского управления, были побеждаемы и будут вперед побеждаемы’ или по-простонародному и солдатскому: ‘были биты и будут биты’. Военный министр, по сообщениям, оттого так и оскорбился на это и так волновался в вечернем заседании Совета министров в тот же день, что среди коллег-министров он почувствовал себя оскорбленным как министр, как глава министерства, которому, — увы! — столько приписывают, и в печати и за спиною, а не так вот прямо в лицо и с думской официальной перед Россиею кафедры. И здесь он сказал, что ‘оскорблена серая шинель’, когда оскорблены были золотые эполеты. Все дело это до того ясно в своем смысле, что заявление г. Головина о ‘неправильно понятом значении речи г. Зурабова’ не только было, но и остается правильным, а инцидент только по форме, а не по существу взволновал гг. министров, вышедших из зала депутатов. В чем они раскаялись бы назавтра же, так как тут ‘инцидента’ никакого не было, просто — ничего не было, кроме недостаточного знания армянином духа и грамматики русского языка или, — если все взять точнее и строже, — кроме незнания грамматики русского языка, совершенно допускающей употребление ‘имени целого вместо имени части’, самими же гг. министрами, людьми торопливыми и, очевидно, давно забывшими школьные уроки.
И из-за этого распустить Думу!! Ведь в России есть же люди, знакомые с грамматикою и с логикою, ведь и после роспуска Думы не перестали бы писать в газетах и разжевали бы господам ‘распустителям’ весь ‘инцидент’ в его простой грамматической форме.
Дума должна вернуть себе достоинство. Прежде всего, конечно, нужно пожелать, чтобы ничего резкого и особенно ругательного депутаты сами не дозволяли себе в Думе. Не по опасности, а просто потому, что это нехорошо. Нехорошо и бессильно. Речь г-на Церетели в ответ на министерскую декларацию может служить в этом отношении руководящим примером: она была совершенно учтива и была потрясающа по грозному смыслу. Вот этого усиления смысла речей мы желали бы в Думе. Это — раз. Во-вторых, уважать себя и требовать к себе уважения может только тот, кто сам охотно готов уважать другого. Нам думается, в этом отношении царит несколько нездоровый воздух в Думе. Она думает, что ограничивает собою величину слишком морально гадкую, способную не только ко всему злому, но и ко всему низкому, коварному, бесчестному. Тут, я думаю, она берет через край. Правительство наше, в сущности, глубоко бездарно в целом и подробностях, неумело, неспособно. Затем огромные полосы в нем, может быть, целые ведомства, и уж, во всяком случае, обширные отделы в каждом ведомстве, и бесчестны, каверзны, продажны и, так сказать, морально невменяемы. Все это так. Однако совершенно невероятно, чтобы глубокое правительственное унижение, пережитое в японской войне, так-таки и не отразилось никакою болью, страданием. Как мы ‘втемную’ отвергаем невероятный смысл речи Зурабова, так же ‘втемную’ мы отвергаем и этот психический феномен нераскаянности, безвольности, как совершенно невероятный. Итак, мы полагаем, что Дума много укрепилась бы на своих ногах, если бы она взглянула на дело проще и яснее. Несомненно, доля хитрого и плутоватого взгляда на Думу есть в правительстве, но это не есть взгляд всеобще-обнимающий и усвоенный правительством в целом его составе. Такие ‘течения’, злые и отрицательные, есть, но они имеют себе берега и ограничения в самом же правительстве. Депутаты, помните о бездарности! Возлагайте больше всего на нее. Но поверьте, что пережить вторично такой ужас позора, какой пережит Россией и русским правительством в японскую войну, никого не манит и, во всяком случае, не может манить всех лиц в составе русского правительства. А между тем, преемственный опыт не только японской войны, но и позорно ведшейся турецкой войны, и особенно войны крымской, — несомненно, самых слепых убедил, что дело тут не в ‘нашей доблестной армии’, а в нашей ‘недоблестной бюрократии’ и что без упора, отпора и ограничения ее мы и впредь, как сказал или проврался Зурабов, ‘будем биты, как были биты’, ‘будем побеждаемы, как были побеждаемы’, даже язычниками-азиатами. Это слишком трудно!.. Своя щека — не чужая, и удар по ней горит. Нужно довериться простому человеческому чувству, нужно рассчитать по пальцам арифметику человеческого сердца, чтобы признать и крепко усвоить ту простую вещь, что конституция нужна, и сознательно нужна, не только русскому обществу, но и русскому правительству. А если так, то и Дума может учесть в свою пользу ‘психологический момент’ в самом правительстве и сказать себе просто и твердо:
— Меня распустить не так-то легко!
И действительно, нелегко. Ведь такой роспуск, вторичный на протяжении такого короткого срока, страшно потрясет конституцию и конституционализм, начавшийся у нас после таких страданий и гигантских усилий. Это, конечно, страшно потрясет общество, будет ему страшным ударом. Но совершенно определенным образом и самому правительству, державе русской, в ее внутреннем состоянии и международном положении, это грозит старческим маразмом, вымиранием, агонией. Ну, а решиться на это и как бы прочесть на стене всемирной истории окончательное о себе ‘Мене, текел, фарес’ — взвешено, смеряно и решено, — это тоже нелегко.
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1907. 27 апр. No 96.