Передъ праздникомъ.
Передъ праздникомъ.
І.
II.
III.
IV.
V.
С. Кондурушкинъ.
‘Русское Богатство’, No 2, 1913
Перед праздником, Кондурушкин Степан Семенович, Год: 1913
Время на прочтение: 19 минут(ы)
— Вонъ въ таимъ лсочк нарвемъ мы съ тобой, Захарія, ежевики. А ежевичка, братъ, таперича, — медъ съ молокомъ, языкъ проглотишь, вотъ какая ежевика! Да съ энтои ежевичкой, да на песочк, на Гусинымъ острову, да чайкю-у-у попьемъ. Ма-ать чеснёя, Егоръ Кузмичъ!..
Савка умилился и отъ восторга обнялъ локоть Захара Сергича, учителя села Костычевки. Учитель съ ласковой грубоватостью оттолкнулъ отъ себя Савку и глухимъ баскомъ сказалъ въ шутливомъ тон.
— Разнжился, дядя! Ишь ты, избаловался въ тюрьм
Завтра воскресенье. Оба они въ радостномъ предпраздничномъ настроеніи идутъ на охоту. У обоихъ за плечами ружья: у учителя — двустволка, а у Савки — заржаввшая одностволка съ непомрно длиннымъ стволомъ. Этотъ стволъ Савка цнилъ особенно, даже до чрезвычайности.
— Цлкій стволъ. Ежели на врный глазъ — безъ промаху. Ну, и тяжелоранный. Ядъ, а не стволъ. Только бы дробь настигла — смерть.
У Савки же на спин мшокъ съ провизіей, а въ рукахъ — жестяной чайникъ, которымъ онъ машетъ и звенитъ. И звонъ чайника весело отдается въ чащ тальника и березовой поросли.
Идутъ они перелсками на луговой сторон Волги. Лсная дорога тремя ровными колеями врзалась въ зеленыя цвтныя поляны. Межколесицы густо заросли пырьемъ, пыжатся, какъ новыя щетки. Верхушки главы смазаны колеснымъ дегтемъ, и по колеямъ идти нельзя, — живо обдегтяришься. Захаръ Сергичъ съ Савкой идутъ сторонкой. Справа и слва къ дорог подходятъ березовые и дубовые кблки. Лвые колки одваютъ спутниковъ синею тнью. Учитель высокій, тонкій, точно жердь, и въ тни рядомъ съ нимъ Савка кажется маленькимъ синимъ комочкомъ. Но на солнц оживаютъ вс Савкины заплаты и мохры, сіяетъ за плечами блый холщевый мшокъ, свтится замасленый, рваный безъ козырька картузъ, похожій на бабій волосникъ. Савка топорщится, какъ только что вынутый изъ воды ершъ, становится шире, даже будто выростаетъ немного.
Влво лсъ сквозитъ, видно четко и далеко, и просвты синяго неба въ чащ листвы кажутся клочками забытаго съ зимы, нестаявшаго снга. Правые колки залиты свтомъ, и глубина лса смотритъ оттуда темными, подглядывающими глазами.
Распаренная солнцемъ листва дышитъ густымъ, приторно-острымъ дыханьемъ. Къ нему примшивается запахъ отцвтающей кашки, сурпицы и разогртаго дегтя. Въ налитыхъ солнцемъ тихихъ полянахъ отъ этихъ запаховъ кружится голова. Учитель чихаетъ и высоко вскидываетъ острыми плечами. Савка вертитъ носомъ и съ восторгомъ говоритъ:
— Какую гущу Господь замсилъ! Что твой травничокъ-настойка! Гоже, Захарія, а?!
Посл возвращенія изъ тюрьмы Савка вообще находится въ восторженномъ настроеніи, можно даже сказать — въ упоеніи.
— Ты, Савелій, ровно выросъ тамъ въ тюрьм,— шутили надъ нимъ костычевцы.— Видно, гоже тамъ тебя кормили?
— Гоже, други, ой, гоже!— умилялся Савка.— И то выросъ, сосдушки, истинная, это я вамъ скажу, правда.
Сидлъ онъ въ тюрьм больше года и попалъ туда за сопротивленіе властямъ. Въ чемъ состояло это сопротивленіе властямъ, Савка разсказывалъ смутно, безтолково и даже какъ будто неохотно. По его разсказу выходило такъ, что попалъ онъ въ тюрьму за одно слово ‘не жаламъ’. Дло было въ самые неспокойные годы, во время крестьянскихъ безпорядковъ. Отъ помщика Кугеля съ именинъ черезъ Костычевку прозжалъ становой приставъ. Былъ онъ въ благодушномъ настроеніи, а въ такихъ случаяхъ любилъ собирать сельскіе сходы и поучать мужиковъ, чаще всего на религіозныя темы. Въ узд его называли за это архіереемъ. На этомъ сход говорилъ онъ на тему евангельскаго текста, ‘блажени кротціи’… уговаривалъ костычевцевъ жить мирно съ помщикомъ Кугелемъ, очень того помщика хвалилъ, даже, говорятъ, со слезами на глазахъ хвалилъ. Впрочемъ, онъ и костычевцевъ хвалилъ, говорилъ, что они мирные, честные и богобоязненные мужики, высказывалъ надежду, что они и впредь останутся такими же. Однимъ словомъ, случай былъ пустой, вздорный, даже, пожалуй, смшной. Старики помолчали, покачали головами и стали было расходиться. Но Савку точно чортъ боднулъ. Онъ вылзъ впередъ и говоритъ становому:
— Нтъ, мы не жаламъ…
Становой сначала не понялъ и даже ласково спросилъ:
— Чего это ты не желаешь?
Савка пояснить. Говоритъ:
— Не жаламъ быть по прежнему…
И вотъ началось дло. Савку обвинили въ томъ, что онъ не желаетъ подчиняться властямъ и подбиваетъ мужиковъ къ бунту. Пока выяснялось дло, Савка сидлъ въ тюрьм цлый годъ.
Былъ онъ мужикъ лядащій, бросовый. Любилъ охоту, рыбную ловлю, даже до страсти. Звали его — Савка Никудышный. Лицо у него было маленькое, раскосое, носъ пупочкой, лицо самое обыкновенное и отличается только одной особенностью: на немъ всегда скрыта тихая улыбка. И кажется, что улыбка эта просвчиваетъ сквозь кисейную занавску, прячется за ней. Занавской для улыбки служатъ: брови, рдкіе усы, клочки бороденки. Улыбка ушла въ глубину и ясно свтится только въ срыхъ и влажныхъ глазахъ!
Хозяйство у Савки маленькое. Есть жена, костистая, крпкая, богобоязненная баба, трое дтей. Безъ него жена косила, пахала, жала, молотила, кое-какъ прокормилась годъ. Ходила по знахаркамъ, гадала, ворожила, когда Савку изъ тюрьмы выпустятъ. А Савка неожиданно вернулся къ самому жнитву. Жена его голосила, причитала, не то отъ радости, не то отъ пережитаго горя — и сама не знала. А Савка веселый.
— Что, говоритъ, ты, дура, плачешь. Радуйся!..
И такъ это всмъ чудно показалось, что сначала Савки опасались. Называть его стали Савеліемъ, а иногда даже и по батюшк величали, Савеліемъ Егорычемъ. Почему это и какъ случилось, никто не могъ бы въ доточности объяснить, но только посл тюрьмы Савка сталъ въ Костычевк лицомъ замтнымъ. Говорилъ на мірскихъ сходкахъ, дльно говорилъ и его слушали.
Савка крутитъ головой и весело посматриваетъ на сіяющую поляну. Въ чистомъ воздух, на фон синяго неба медленно проплыла тончайшимъ намекомъ ниточка паутины. Савка махнулъ на нее чайникомъ, дунулъ, подпрыгнулъ вслдъ за ней, не досталъ и впритруску побжалъ за учителемъ. Но вдругъ остановился на дорог и съ серьезнымъ лицомъ поглядлъ на крупнаго навознаго жука. Жукъ закруглилъ кусокъ сухого лошадинаго помета, ползъ задомъ впередъ на переднихъ лапкахъ, а задними катилъ добычу по дорог.
— Ишь ты! Чуть-чуть не раздавилъ. Работай, сосдъ, работай, давай Богъ! Хозяйственный мужикъ!..
И опять зазвенлъ чайникомъ, побжалъ вслдъ мрно шагающему Захару Сергичу.
Съ дороги шумно поднялась ворона, каркнула, отлетла въ дальній край поляны, сла на верхушку березы и, качаясь на гибкихъ втвяхъ, съ тревожнымъ любопытствомъ провожала охотниковъ глазами.
Савка философствуетъ:
— Вотъ, говорятъ — ворона глупая птица. А по моему — умнющая эта птица. Вчерась утромъ я глядлъ, какъ она жену мою, Прасковью, обманывала. Захотлось ворон съ курами мсива пость, а Прасковья ее гонитъ. Такъ ворона спряталась. А какъ Прасковья ушла, она шасть къ курамъ и такъ налопалась,— саженъ десять по земл въ припрыжку бжала, подняться никакъ не могла…
И, увлеченный внезапно другими мыслями, Савка сморщилъ лицо, точно хотлъ прикрыть выпирающую извнутри улыбку, и сказалъ:
— А въ тюрьм со мной жандаръ одинъ разговаривалъ. Разговоръ, надо сказать, короткій у насъ былъ и одинаковый. Увидитъ онъ меня и смется: ‘Какъ, гритъ, это ты Савка,— дуракъ, а не Иванъ? За что ты въ тюрьм сидишь? По своей глупости попалъ’. А я однова хотлъ ему отвтить: ‘Нынче, говорю, все въ Расе переиначилось…’ — ‘Ну, ну, гритъ, ты про Расею помолчи. Это, гритъ, не твоего ума дло’. Увели тутъ меня, такъ я и не сказалъ ничего. А хотлъ я его ублажить. Я бы ему сказалъ!..
— Что же ты ему сказать хотлъ?— поинтересовался учитель.
— Что сказать-та хотлъ? Да я и самъ вотъ часто теперь думаю: и что это я ему хотлъ сказать? Только никакъ не могу теперя припомнить. А горло у меня тогда сердце! Ахъ, какъ горло! И такое хотлъ сказать, такое!.. Ть-ть-ть…— Савка защелкалъ языкомъ.— А теперь никакъ не могу вспомнить! Духъ у меня не тотъ, Захарія. Умилительности во мн много.
Савка и учителя называлъ Захаріей для умилительности. Было въ этомъ имени что-то евангельское, священное и трогательно-нжное. Вспоминалось церковное пніе и кадильный дымъ. Называлъ онъ его Захаріей только теперь, на охот. Въ дловыхъ разговорахъ, въ школ, въ Костычевк Савка именовалъ учителя, какъ и вс, Захаромъ Сергичемъ.
— Вотъ, къ примру, чайникъ…
Савка постучалъ по жестяному дну чайника короткими, твердыми ногтями. И веселый звонъ мелкой дрожью разсыпался по лсу.
— Вотъ онъ какой звонкій. А налей его водой, ну и звону того не будетъ, совсмъ другой звонъ… Такъ-жа вотъ и человкъ. Ежели сердце у него радостью наполнено, такъ у него и разговоръ совсмъ не тотъ и мысли другія.
— Да съ чего это ты такъ обалдлъ, скажи на милость?— насмшливо-ласково спросилъ Захаръ Сергичъ.
Савка радостно встрепенулся, вскинулъ руки вверхъ, попутно столкнувъ на затылокъ замызганный картузъ.
— Хахъ, Захарія! Ты говоришь — обалдлъ! Хехъ, ты, Господи! Тутъ дло сурьезное и мозговъ большихъ требуетъ… Ну, и слова, понимаешь, слова должны быть… Такія слова!..
— Какія еще слова? Такъ по-просту и говори.
— Н-э-этъ, Захарія. Это ты не такъ. Вотъ и умный ты человкъ, и образованный, а въ этотъ разъ ты говоришь не ладно. Какъ по-просту скажешь, если дло не простое! Къ примру: чтобы срубъ поставить — теб топоръ да пила нужны. Ну, тамъ, разв для видимости еще рубанокъ на придачу. А если теб надо иконостасъ, али столъ рзной, али иное что смастерить, ну-у тутъ ужь совсмъ другой струментъ нуженъ. Тутъ и коловертъ, и перочки маленькія, и стамесочки, и фуганочки — для всякой тонкости свой струментъ надобенъ. Хахъ, ты, Захарія! Да если теб разсказать, такъ тутъ, братяга (Савка постукалъ себя по груди жестянымъ чайникомъ), тутъ цлая проповдь, апокалипсъ, откровеніе Іоанна Богослова… Сядемъ въ лодку, я теб на простор все это разъясню-у…
Дорога вывела охотниковъ къ длинному и узкому озеру. Съ озера грузно поднялись дв кряквы и чирокъ. Тревожно крякая и роняя на гладкую поверхность свтлыя капли воды, утки полетли надъ озеромъ, взмыли надъ лсомъ и, покачиваясь, понеслись три тающихъ живыхъ креста въ голубомъ неб.
На об стороны озеро раскрылилось мочежинами. Мочежины поросли частымъ тальникомъ и ивой, а за тальникомъ на взлобин сразу начинался густой стной старый березовый лсъ.
— Вотъ тутъ, Захарія, давай ежевики пошаримъ. Солнце высоко, успемъ.
Оба ползли въ тальникъ. Долго слышался трескъ сучьевъ, мстами качался тальникъ, точно въ чащ лазила какой-нибудь большой зврь или заблудшая корова. Гремлъ Савкинъ чайникъ. Изрдка раздавались восклицанія Савки и сдержанные отвты учителя.
— Захарія!
— Угу…
— Ну, какъ?
— Есть.
Голоса затаенно звонкіе стлались по мочежин, по гладкому озеру, отдавались въ березовомъ лсу звонкимъ эхомъ, точно въ пустой бочк. Иногда Савка отъ восторга издавалъ долгій и пронзительный крикъ, такъ себ, безъ всякой надобности. Весь лсъ наполнялся отзвуками и долго изумленно перекликались перелски.
Наконецъ охотники пріаукались и въ разныхъ мстахъ поросли вылзли на дорогу, оба потные, обмотанные таловымъ пухомъ и паутиной. Савка набиралъ ежевику въ чайникъ, а Захаръ Сергичъ — въ широкій, свернутый воронкой, лопухъ.
Савка бросилъ на траву ружье, подобрался по кочкамъ къ вод и долго фыркалъ и плескался, отражаясь въ озер танцующимъ, тягучимъ пятномъ. Захаръ Сергичъ стоялъ на дорог и задумчиво курилъ папиросу. Голубой дымокъ тянуло въ сторону отъ озера. Надъ головой учителя, какъ туманное пятно, переливаясь изъ одной формы въ другую, колыхались и тихо гнусли мошки. Солнце опустилось за верхушки высокой березовой рощи, озеро и вся мочежина покрылись голубой дымкой холодющихъ испареній.
Савка вымылъ лицо, смочилъ голову и, обтирая мокрыми ладонями съ груди и рукавовъ паутину, вышелъ на дорогу. Дловито и какъ бы заключительно высморкался на об стороны, пощупалъ, на голов-ли картузъ, и, вскинувъ на плечи ружье, пошелъ по дорог.
— Айда, Захарія, пора!
Обогнувъ озеро, дорога изъ лощины поднималась въ березовую рощу. Роща сквозила солнечными лучами. Солнце заглядывало подъ листву, освщало внутренность лса нжнымъ розовымъ свтомъ, отчего лсъ сталъ необыкновеннымъ, даже таинственнымъ. Ожили днемъ незамтные предметы. Точно прозрачное блое полотно между двумя стволами березъ протянулась сть паука. Издали колетъ глазъ сухой березовый сучекъ. Днемъ мимо него пройдешь и не замтишь, — мало ли въ лсу сучковъ! А теперь онъ кричитъ о себ, яркій, назойливый и единственный. Точно мдный кругъ, сіяетъ желтымъ срзомъ безлозый пенекъ. Засвтились кусты малинника и высокія прямыя палки болиголова. Топырится каждая травка, каждый лопухъ бросаетъ отъ себя густыя пятна и полосы тни. И весь лсъ въ эти часы напоминаетъ ярко освщенный, забытый, давно покинутый людьми, таинственный подземный залъ, гд сотни лтъ тому назадъ были сложены драгоцнности, одежда, утварь… Все это отъ времени обветшало, заросло мохомъ и окуталось паутиной.
Листья налились зелеными солнечными соками, свсились кистями, точно грозди винограда. Надъ самой дорогой склонилась ощипанная втка березы, на ней остался только одинъ листокъ и виситъ прямо противъ солнца на уровн Савкиной головы, точно хризолитъ на ниточк. Савка остановился, прищурилъ одинъ глазъ, посмотрлъ другимъ сквозь зеленый листокъ, и, догоняя учителя, восклицалъ:
— Хахъ ты, мать честная! Молебенъ, а не лсъ!
На перевал за деревьями засвтилась полоса Воложки. Савка заторопился, передалъ учителю чайникъ, ружье, сумку, а самъ побжалъ по лсу въ сторону.
— Ты, Захарія, иди къ лодк, а я побгу вязанку сна награблю. Позавчера я тутъ полянку выкосилъ на этотъ случай…
Захаръ Сергичъ вышелъ на опушку рощи и постоялъ надъ глубокимъ глинистымъ обрывомъ. Передъ нимъ развернулась широкая долина Волги: песчаныя отмели, зеленые острова, коряжистые, кое-гд обвалившіеся берега, а между ними свтлыя текущія полосы волжскихъ рукавовъ. Надъ долиной колыхалась золотистая пелена вечерняго свта. Затненные склоны высокаго праваго берега просвчивали сквозь полотнища солнечныхъ лучей неясно, какъ тучи. Изъ Костычевки доносился звонъ вечерняго колокола. Глухимъ баскомъ учитель затянулъ въ тонъ колоколу:
‘Волга, Во-о-олга весной мна-агаво-однай’…
Поглядлъ за край обрыва, плюнулъ туда и отшатнулся подальше, чтобы не упасть противъ воли. Отъ жуткаго чувства глубины у него напряглось все тло и онъ сталъ осторожно спускаться по крутому откосу къ вод.
У воды за темную тяжелую корягу привязана Савельева душегубка. Небольшое узкое днище ея выдолблено изъ осокоря, а по бокамъ дв доски — вотъ и вся лодка. Когда учитель подошелъ къ самому берегу, изъ-подъ лодки взметнулся и шлепнулся бокомъ на воду серебристый подлещикъ. Точно кто-то лежащій неглубоко подъ водою высунулъ наверхъ блую кисть руки и широкой ладонью хлопнулъ по гладкой поверхности.
Скоро изъ лсу выкатилась живая круглая копна сна и мелкими шажками, путаясь ногами въ сыпучемъ песк, приближалась къ лодк. Надъ ней въ озлобленіи летало трое чибисовъ. Они воинственно падали съ вышины, били крыльями вскользь по самодвижущемуся сну и раздраженно кричали: ‘Чьи вы, чьи вы!’ Копна подкатилась къ самой лодк и упала на песокъ. Савка, потный и красный, взглянулъ помутившимися глазами вверхъ на растревоженныхъ чибисовъ и дловито успокоилъ ихъ:
— Ну чего — ‘чьи вы’? Костычевскіе, други, свои, не серчайте!.
Вязанку сна положили въ средину лодочки, сами сли по концамъ и оттолкнулись отъ берега. Лодка осла въ воду почти до самыхъ краевъ. Подхваченная теченіемъ, она плавно двинулась вмст съ широкимъ зеркаломъ рки. Савка только для виду шевелилъ весломъ, отиралъ съ лица потъ и уютнымъ, располагающимъ къ спокойному созерцанію голосомъ сказалъ:
— Усп-эемъ!..
Прохали мимо освщенной солнцемъ, мдно-красной стны глинистаго берега. По ней ползаютъ, безшумно плещутся матовые отсвты воды. Въ одномъ мст отъ стны отвалилась большая глыба глины, качнулась, точно падающая колонна. Длинные корни осокорей и ветелъ привязали ее къ обрыву цлой стью канатовъ, веревокъ и веревочекъ. Но прозжать подъ ней все-таки жутко: вотъ-вотъ упадетъ. Савка даже голову нагнулъ. На самомъ краю обрыва прицпился осокорь, держится только половиной корней. Остальные корни висятъ въ воздух, отъ легкаго втра шевелятся, какъ щупальцы спрута и, кажется, со страхомъ ищутъ, за что бы уцпиться. Стволъ покачнулся. Скоро свалится внизъ и воткнется въ глинистый песокъ острой сломанной верхушкой.
Вязанка сна раздляетъ охотниковъ. Они видятъ другъ у друга только лица. Савка, освщенный солнцемъ, сидитъ на корм. Захаръ Сергичъ сгорбился, приподнялъ плечи, сидитъ на носу въ синей тни. Когда лодка повертывается носомъ на солнце и за учителемъ протягивается рчная огнева, онъ становится совсмъ томнымъ и Савка съ трудомъ видитъ его лицо и ласковые каріе глаза.
— Вотъ ты, Захарія, говоришь, съ чего эта я обалдлъ?— раздумчиво началъ Савка — Я и самъ себя не однова объ этомъ спрашивалъ: что, молъ, это, Савка, съ тобой случилось? Чую я, все чую, а словами ухватить — словъ такихъ нтъ у меня, Захарія. Новое все это во мн стало, духъ новый. Говорю теб — откровеніе, и больше ничего! Возьмемъ вотъ къ примру дикаго гуся…
Савка нсколько разъ черинулъ весломъ и въ раздумь положилъ его на бортъ лодки. Улыбка его ушла въ глубину, почти совсмъ исчезла: брови собрались двумя мохнатыми комочками. Наконецъ, онъ хлопнулъ себя ладонью по колнк, плюнулъ въ воду и съ сожалніемъ сказалъ:
— Нтъ, братъ, Захарія, гусь тутъ не подходитъ. И сравненья никакого быть не можетъ. Гусь — птица вольная. На рыбу я подумалъ — и рыба ничего не поясняетъ. Хахъ ты, мать честная, Егоръ Кузьмичъ! Вотъ оно, неграмотство наше! Въ сердц густо, а на язык пусто. Однимъ словомъ сказать теб, Захарія, посл тюрьмы сдлалось мн на душ вольготне. Не тотъ я, совсмъ не тотъ. Человкомъ я сталъ, Захарія, истинно теб говорю. Раньше врод какъ бы тнь одна, а теперь — человкъ. Да-а-а!
— Вольготне… Челов-экъ!— насмшливо протянулъ Захаръ Сергичъ.— А вотъ завтра прідетъ земскій, натычетъ теб морду и снова годъ въ тюрьм просидишь. Вотъ теб и челов-экъ! какая радость отъ этого твоего новаго чина? Тоже, челов-экъ!
Савка радостно взмахнулъ руками.
— Вотъ, вотъ! Оно самое. Тутъ самая умственная точка. Хахъ, голова съ мозгами! Неужто-жь я не знаю, что онъ можетъ? Прідетъ и натычетъ, и въ хвостъ, и въ гриву патычетъ. Самосильно можетъ и завтра и посл завтра. А все-таки, понимаешь, иду я въ тюрьму и никакого во мн страху нтъ. Даже вотъ съ естолько (Савка показалъ на грязный ноготь). Опасаюсь я — это точно, но не боюсь. Вотъ въ чемъ штука, Захарія. Зврь тамъ, либо начальство, али другой какой лихой человкъ — опасаться надо. Безъ опаски жить слабому человку невозможно. Ну, а страху во мн нтъ…
— Разницы тутъ я большой не вижу,— басилъ съ кормы учитель.— Не боишься, но опасаешься. Смородина клюкв сестра родная. Цыкнутъ на васъ, такъ вс вы по норамъ. Вотъ недавно земскій Кузьму въ холодную посадилъ. Это въ рабочую-то пору! А за что? Кто-нибудь изъ васъ заступился за Кузьму, замолвилъ слово, воспротивился? Стоятъ, какъ бараны. Ужь молчалъ бы ты, Савелій, не раздражалъ бы меня… Вдь на охоту демъ. Наглядлся я на васъ. Геро-о-ои!..
Учитель сердито вскинулъ об руки къ боковому карману, вынулъ папиросу и постукалъ ее мундштукомъ объ поготь. Савка заволновался и лицо его приняло плачущее выраженіе.
— Такъ не было меня на сход-та, Захарія, въ пол я былъ! А я бы сказалъ, ей Богу! Я бы не смолчалъ!
— Ну, ты не смолчалъ бы, такъ другіе смолчатъ. И сядешь ты вмст съ Кузьмой въ холодную. Вотъ и вся цна твоему геройству.
Волненіе Савки достигло необычайныхъ предловъ. Онъ даже привсталъ, и лодочка закачалась, отхлестывая воду вровень съ бортами.
— Вотъ это самое!— воскликнулъ Савка.— И сидлъ бы, скажу я теб, а все-таки безъ всякаго страху… Ты погоди, Захарія, я теб все это растолкую. Въ тюрьм я сидлъ, и много тамъ разнаго народу было. Кто изъ Калуцкой, кто изъ Пензенской, кто изъ Московской губерніи. Со всей Расеи люди собрались. Спрашиваю я того, другого, третьяго: ‘За что, други, на казенные харчи попали?’ — ‘А ни за что!’ — отвчаютъ.— ‘Какъ ни за что?’ — ‘Такъ ни за что. Начальству, говорятъ, не понравились’. Разсказываютъ они,— ну, по разсказамъ такъ оно и выходитъ, что правильно сказали,— ни за что… Врод какъ бы вотъ и меня взяли тогда… И сталъ я, братяга, думать. Одинъ разъ ночью все это я сразу мозгами своими ухватилъ…
Савка вытянулъ шею и шевельнулъ кадыкомъ, будто проглатывалъ что-то большое и сухое. Задвигалъ руками, зашевелилъ пальцами, точно ловилъ невидимыя и нужныя для выраженія его мыслей и чувствъ слова, и въ какомъ-то даже восторг продолжалъ:
— И представилась мн Захарія, вся Расея!.. Раньше-то что я жилъ,— слпой кутёнокъ! Только Костычевку свою и зналъ. А все остальное — не наше, чужое. А тутъ, Захарія, вотъ именно въ тюрьм, я всю Расею узналъ. Чую я, что моя она… Родная мн. И вс эти мужики калуцкіе, рязанскіе тоже, другъ, родные мн. Везд одно горе, какъ бы вотъ и въ одной семь бываетъ. И какъ это я ее почувствовалъ, такъ кричать началъ въ тюрьм-та. Правда, Захарія! ‘Расея, кричу, Расея!’ И плакалъ я, истинный Богъ, плакалъ… Вотъ… какъ и теперь… Видишь, слезы у меня…
Савка наклонился черезъ бортъ, зачеринулъ корявой горстью воды и выпилъ дрожащими губами.
— Хахъ ты, поди-жа, до чего человкъ въ себ не властенъ. Ты, Захарія, не смйся. Я теб все по душамъ, безо всякаго стсненья говорю… Кричу эта я въ тюрьм и плачу. Ну, извстно, вс тогда проснулись. Больше двадцати человкъ насъ было въ одной камер. Кои бранятся, кои смются надъ моими слезами. Любили меня вс въ нашей камер. Худа я никому не длалъ, ну, извстно, и меня никто не обижалъ. Смялись тогда надо мной. Безъ злобости, а такъ себ, для развлеченья. Были тоже, кои и понимали. Былъ тамъ одинъ мужикъ. Плотникъ онъ изъ Калуцкой губерніи. Бывало, подолгу мы съ нимъ бесдовали. Хорошій мужикъ, ласковый. Ну, и мозги!.. По уму, я такъ полагаю, ему бы архіереемъ, либо генераломъ быть! А онъ, понимаешь, плотникъ. Обо всемъ мы съ нимъ разговаривали. И повришь ли, Захарія, иногда, какъ объ немъ вспомню, такъ и объ тюрьм пожалю. Онъ тоже говаривалъ мн: ‘Кто, гритъ, Савелій, Расею мозгами ухватитъ и сердцемъ понимаешь, сердцемъ обниметъ въ таимъ человк страху быть не можетъ. Опасаться надо, безъ опаски хресьянину нельзя, а чтобы на счетъ страху — н-э-этъ! Съ Расеей страху человкъ совсмъ долженъ лишиться. Что-нибудь одно въ твоемъ сердц: либо страхъ, либо Расея’. Вотъ оно какъ, Захарія…
При сліяніи съ Волгой Воложка круто поворачиваетъ на югъ, свивается узкимъ, быстро текучимъ, неспокойнымъ потокомъ. Савка гребъ и осторожно правилъ ближе къ берегу по отмели, пока лодка не обогнула песчаную луку и не выплыла на широкій просторъ Волги.
Противъ Воложки, по средин Волги протянулся длинный песчаный островъ Гусиный. Туда охотники и хали на ночевку. Надо перезжать широкій рукавъ Волги. Остановились на минуту въ заводи на песк. Захаръ Сергичъ вычерпалъ сломаннымъ ковшомъ изъ лодки воду. Савка поплевалъ въ ладони, качнулся въ сиднь, попробовалъ, устойчиво ли сидть, и мягко столкнулъ весломъ съ отмели лодку.
— Ну, Захарія, ниже садись, лучше будетъ.
Захаръ Сергичъ слъ на дно и откинулся спиной въ узкій носъ душегубки, лицомъ кверху. Савка направилъ челнокъ немного вверхъ, наискосокъ теченью, и началъ грести сильными, широкими взмахами. Учитель смотрлъ въ нжное, зелено-синее предзакатное небо и думалъ о Савк и объ его умилительномъ восторг. Слушалъ, какъ подъ головой легонько звенли стеклянныя стружки разскаемой лодкой воды и всмъ тломъ чувствовалъ, какъ душегубка мягкими, по упругими толчками двигалась впередъ. И бездонный небесный куполъ и Савкинъ восторгъ разбудили въ немъ отвтное, любовное и смутно-радостное чувство. Ему вдругъ захотлось сказать Савк какое-нибудь ласковое слово. Онъ поднялся на локт и, глядя на Савку влажными глазами, сказалъ:
— Правда, Савка! Врно, милый!..
Савка отъ натуги не слышалъ и переспросилъ:
— А? Ты что, Захарія?..
Но учитель уже устыдился своего любовнаго порыва.
— Небо, говорю, какое широкое. Гляди, Савелій! А?
Савка почувствовалъ ласку и благодарно посмотрлъ на учителя срыми лучистыми глазами. Онъ напряженно и кругло, точно корявый крабъ, загибалъ надъ кормою спину, глухо постукивалъ весломъ о бортъ лодки и перекидывалъ его съ правой стороны на лвую.
Надъ Волгой вверху и внизу, даже надъ самой водой летла паутина, точно какой то легкій, непадающій снгъ. Одна ниточка прицпилась за Савкинъ картузъ, подержалась на немъ съ минуту, оторвалась и взлетла выше, будто отдохнула на Савкиной голов.
— Гляди-ка, Захарія, сколько гусей!
Островъ Гусиный вдоль воды сплошь покрытъ гусями. Гуси увидли лодку, тревожно перекликаются и поднимаютъ шеи. Захаръ Сергичъ взялъ въ руки ружье, но гуси не допустили лодки и на двсти саженъ: поднялись и медленно крутящимися воронками полетли въ нижнюю часть острова.
Стрежень прохали. Теченіе стало тихимъ, почти незамтнымъ. Солнце скрылось за высокимъ горбомъ праваго берега. Волгу одли сизыя, перламутровыя сумерки тихаго августовскаго вечера. Исчезла золотистая пелена предзакатнаго свта. На нкоторое время стало какъ-будто даже свтле, чмъ до заката. На дн поблескиваютъ радужныя и блыя пятна мелкихъ ракушекъ. Видно, какъ песокъ улегся подъ водой круглыми ровными складками.
Савка пустилъ лодку по теченью, снова вымылъ себ вспотвшее лицо, намочилъ голову и утерся рукавомъ.
— Я, Захарія, какъ гусь. Около воды терпть не могу, чтобы не умыться.
Гуси поднимались съ песчаныхъ береговъ, точно клубы срой пыли, медленно кружились въ ясной вышин и разсыпались надъ широкой ркой по ея зеленымъ берегамъ.
Въ середин островъ длится тонкой водяной перемычкой на дв части. Опустившись ниже пролива, Савка повернулъ лодку къ берегу. Было такъ мелко, что съ трудомъ нашли такую застружину, гд можно пристать къ самому берегу. Вытащили изъ воды челнокъ и пошли по мокрому песку усянному цвтнымъ гусинымъ пометомъ и свжимъ пухомъ, похожимъ на крупныя снжинки. Въ вод и у воды виднлись клинообразныя, спутанныя письмена разлапыхъ гусиныхъ слдовъ. Изъ этой путаницы выдлялись и по сухому желтому песку уходили въ глубь острова спокойныя, одинокія дорожки. Это старые гуси выходили на песчаные наволоки, сидли и смотрли съ возвышенья, какъ у воды рзвится оперившаяся, возмужавшая молодежь ныншняго года.
Въ Савк проснулся заядлый охотникъ. Онъ шелъ крадучись, колнками впередъ, сталъ еще ниже и меньше, говорилъ шопотомъ, сообщая и учителю чувство сторожкой тревоги. Гусиные слды, пометъ и перья были такъ свжи, что въ пустоту острова не врилось. Надъ берегомъ все еще чудилось многокрылое движеніе, гд-то за песчанымъ холмомъ все еще слышался плескъ воды и довольный гоготъ купающейся сытой птицы.
Захару Сергичу не хочется этого преждевременнаго и ненужнаго напряженія. Онъ не поддается Савкиному настроенію, говоритъ намренно громко и смется надъ товарищемъ:
— Ну чего жь ты шипишь? Говори громче, ничего не слышу!
Савка начинаетъ говорить громко, но черезъ минуту и тломъ, и голосомъ снова принимаетъ видъ таинственный и крадущійся.
— Вонъ тамъ у протоки сидебки выроемъ. На зар этого гусю навалитъ сюда — страсть. Слышишь, Захарія?
Учитель шагаетъ вдоль самой воды. Мокрый темный песокъ, выжатый его сапогомъ, желтетъ пятнами, а четкіе слды тотчасъ наливаются водой, будто въ каждомъ слду Захаръ Сергичъ оставляетъ тонкіе листочки цвтной отъ закатнаго свта слюды.
У протока, саженяхъ въ пятидесяти одна отъ другой вырыли весломъ дв неглубокихъ сидебки. Вынутый песокъ сложили горкой по краямъ, а дно выстлали сномъ. Потомъ пошли пить вожделнный чай. Савка набралъ въ сухомъ песк дровъ. Развели костеръ, вскипятили воды и, сидя на сухомъ песчаномъ наволёк, пили съ ежевикой чай. Охотники видли оба рукава Волги, темную глубину гористаго берега и лсистые, низкіе, освщенные зеленоватымъ закатнымъ небомъ холмы берега лугового. Надъ островомъ рялъ неумолчный шопотъ плавно текучихъ водъ и нжный звонъ тихой прибрежной волны.
Въ раковин темнаго берега встртились пароходы, И оба поочередно заревли. Звуки хлынули на песчаный островъ, залили вс прибрежные лса и долго звенли надъ ркой, перебрасываясь съ берега на берегъ.
Учитель задумчиво смотрлъ на текучія свтлыя полосы рки. Отъ этого теченья у него пріятно кружилась голова. Моментами ему казалось, что песчаный островъ качается подъ нимъ, какъ лодка, и медленно плыветъ, тянется вверхъ по теченью.
Савкины мысли приняли самое дловое направленіе. По всему видно, что онъ думаетъ теперь о гусяхъ и только о гусяхъ. Онъ нагребъ рукой бугорокъ песку, въ этомъ бугорк укрпилъ крышку чайника, наливаетъ въ нее кипятку и, лежа на живот, хлебаетъ съ этой крышки чай.
— Рыскъ — это не наше дло, — дловито разсуждаетъ Савка, уткнувшись носомъ къ крышку.— Рысковать — это дло господское. А мы съ тобой, Захарія, безъ промаху. Какъ этто гуси налетятъ подъ утро, да насядутся по песчаному бережкю-у-у, такъ тутъ мы ихъ и начнемъ щелкать. По головамъ бей, Захарія, въ крыло не стрляй. Гусь таперича жирный. Въ крыло его не пробьешь. А бить надо по головамъ. Гусь этого не любитъ. Однова я такъ-та пять штукъ сразу подстрлилъ. И какъ выстрлишь,— сразу надо бжать до гусей. Потому — иной гусь больше съ перепугу упадетъ, врод какъ бы родимчикъ ему приключится, онъ и начнетъ кувыркаться. А потомъ очухается и улетитъ. Такихъ-та, кои кувыркаются, ты и хватай первымъ долгомъ…
Меркнущія дали Волги задернулись паутинами надводныхъ тумановъ. Туманъ быстро уплотнялся, поднялся надъ водой и молочно-срыми волнами потекъ черезъ островъ. Запахло тиной и рыбой. Но туманъ продержался недолго и началъ спадать. За лсами лваго берега взошла луна. Въ прорывахъ тумана видно нжно-синее, осіянное лупой небо и тихія звзды.
Во время тумана случилось маленькое происшествіе, очень взволновавшее Савку. Небольшая стая гусей спустилась надъ островомъ. Одинъ гусь совсмъ было слъ Савк на спину, но, понявъ опасность, пронзительно закричалъ, зашуршалъ сильными крыльями, метнулся въ сторону и скрылся въ туман. Подъ крыльями вихремъ закрутился воздухъ, обсыпалъ охотниковъ пескомъ, обдалъ принесенной въ перьяхъ свжестью степного воздуха, опахнулъ легкимъ и острымъ ароматомъ вспотвшей отъ полета, разгоряченной птицы. Савка вскочилъ и побжалъ за гусемъ. Но скоро вернулся.
— Ишь, дуракъ! Нажрался раньше времени, да и прискоблилъ на песокъ. Теперь всмъ своимъ товарищамъ разскажетъ. Хахъ ты, шалопутный совсмъ. Ну, Захарія, пойдемъ ляжемъ. Немного уснемъ. Теперича гусь себ пищу ищетъ. Назобается за ночь, опьянетъ, а къ утру прилетитъ къ намъ на песочекъ съ похмлья купаться. Песокъ гусю для всего служитъ. Безъ песку ему жить невозможно.
Савка несъ чайникъ осторожно, не звонилъ, снова перешелъ на шопотъ. Прощаясь съ учителемъ у сидебки, еще разъ поучалъ его.
— Стрляй по головамъ, Захарія. Гуси, они по утрамъ пьяные бываютъ. Пно соткнутся головами и давай другъ другу въ носы гоготать. Тутъ-та ихъ и ржь по головамъ, тутъ ихъ и вари, тутъ и жарь!..
Учитель улегся удобно въ сидебк, выстланной свжимъ душистымъ сномъ. Думы у него были безформенныя, широкія, какъ Волга, неясныя, но общающія. Онъ смотрлъ въ сіяющее небо, слушалъ, какъ всмъ текучимъ тломъ вздрагивала и звенла отъ стука далекихъ колесъ и пароходныхъ гудковъ рка, какъ шумли и ходили по песчаной отмели сонные толкуны взбудораженной давно прошедшимъ пароходомъ воды. Было ему немного грустно, но на глазахъ закипали слезы счастливыхъ ожиданій. Казалось,— еще минута и въ душ выростетъ какая-то огромная, объясняющая и примиряющая вс противорчія жизни мысль. И онъ лежалъ въ сладкомъ созерцательномъ ожиданіи этого радостнаго и высшаго прозрнія.
Но мысли боле мелкія развлекали его. Вспоминались Савкины наставленія на счетъ стрльбы въ гусей. Савка охотникъ бывалый, совтовъ его нельзя не слушать. Надодалъ однообразный крикъ жерлянки, такой звонкій, съ легкой трелью.
— Ишь ты, какая тварюга! Такая маленькая, а кричитъ — за десять верстъ слышно,— думалъ Захаръ Сергичъ, поворачиваясь въ сидебк.
И все вмст: и смутные шорохи, и звуки съ лсныхъ береговъ, шопотъ неустанно текучей рки, стукъ колесъ и тихій звонъ ночного колокола изъ далекаго города — все это сообщало Захару Сергичу чувство большой, широкой и неустанно напряженной жизни. Волга — колдунъ-рка. Она обтекаетъ сотни городовъ и тысячи селъ. Она впитала въ себя звуки жизни, и теперь въ ночной тишин плыветъ, шепчетъ и бормочетъ, повторяетъ то, что видла и слышала на долгомъ пути. Учителю казалось, что въ шопот текучихъ волнъ онъ слышитъ звуки далекихъ городовъ, звуки музыки, стукъ экипажей, какія-то псни и слезы. Чувство это было подмывающее и жгуче радостное. Захаръ Сергичъ вспомнилъ Савкинъ восторгъ въ тюрьм, когда Савка почувствовалъ Россію, и самъ вдохновился. Вскочилъ на сидебк и съ радостнымъ смхомъ и счастливыми слезами на глазахъ закричалъ:
— Савка-а! Другъ! Расея, братъ, Расея! Ого-го-о-о!
Радостно прислушался, какъ звукъ его голоса нсколько разъ перепоясалъ тихую Волгу и покатился внизъ по теченью, позванивая, точно камешекъ, пущенный по тонкому свжему льду.
— Чего спишь, корявый чертъ! Савка-а-а!
Небо совершенно очистилось, даже облаковъ не было видно. Песокъ серебрился отъ свта, точно покрытый тонкимъ налетомъ инея. Мерцала крутомъ обманчиво-свтлая даль. Савка появился въ вид мелькающей туманности и какъ-то вдругъ сталъ виденъ ясно, точно сбросилъ съ себя матовую пелену луннаго свта. Спросилъ ласковымъ полушопотомъ:
— Ты чего, Захарія, кричишь?
— Пойдемъ, обойдемъ островъ. Вдь гуси не скоро прилетятъ. А лежать мн не хочется. Я, другъ Савелій, тоже Россію почувствовалъ… Лежу этто, а Волга будто про всю Россію говоритъ…
Отъ радостнаго смущенія учитель обхватилъ рукой Савку за шею и прижалъ его головой къ груди.
— Эхъ ты, божій человкъ, Савка!
— Ну, имъ пойдемъ, другъ Захарія, пойдемъ,— говорилъ обрадованный Савка.— Захвати-ка ружье-та на всякій случай.
По высокой средин острова полая вода навертла въ песк глубокія воронки. Каждая воронка однимъ краемъ зачерпнула луннаго свта, а другой — залитъ густой черной тнью. Воронки эти разбросаны по острову въ безпорядк пятнами, темнютъ, какъ забытыя могилы. Охотники обходятъ ихъ и невольно заглядываютъ въ темное дно. Посл взаимной ласки имъ трудно заговорить и какъ будто чего-то конфузно. Идутъ молча. Песокъ обсыпаетъ ихъ ноги. Идутъ они прямо на луну, сильно наклонившись впередъ, и тянутъ за собой по песку черныя тни. Небо такъ чисто, что круглая сверкающая луна кажется совсмъ близкой — изъ ружья дострлить можно. Втра нтъ, но по об стороны острова текутъ свтлыя полосы Волги, и тянутъ за собой дремотный лунный воздухъ.
Въ нижнемъ конц Гусиный островъ поднялся надъ водой высокими песчаными холмами. Берега обвалистые, приглубые съ узкими отмывинами. Лунный свтъ разостлался вдоль Волги широкой сверкающей дорогой и выплеснулъ свое серебро даже на мокрую песчаную отмель. Около самаго берега подъ песчанымъ обваломъ купалась утка. Всплескивала воду широкимъ носомъ, толкала ее головкой себ на спину. Вода разсыпалась по спин бойкими свтлыми шариками, точно утка купалась въ расплавленномъ металл. Охотники невольно остановились и съ минуту смотрли, какъ совершала таинство своей жизни дикая птица. Учитель вскинулъ было на плечо ружье, но Савка остановилъ его. Утка улетла, будто растаяла въ лунномъ воздух. Зазвенли, удаляясь, невидимыя крылья.
— Не стоитъ, Захарія, стрлять. Шуму много надлаешь. Гуси услышатъ — не прилетятъ…
Островъ былъ пустой. Еще недавно поднялся онъ съ волжскаго дна и не усплъ зарости талами. Охотники обошли его кругомъ, сли. И долго еще на освщенномъ луной песчаномъ холм слышался ихъ радостный разговоръ: теноръ Савки и ласковый басокъ учителя.
Съ берега на берегъ стали перекликаться гуси. Позеленло восточное небо. Близко разсвтъ.
Когда Захаръ Сергичъ проснулся въ сидебк, уже взошло солце. Проливъ парился, кутался легкимъ зеленорозовымъ туманомъ. Противъ Савки въ вод плескались три гуся. Перемывая клювами подъ водой песокъ, они шлепали лапами по мелкому проливу, сходились, расходились и, поднимая высоко головы, кричали, вздрагивая плотными вымытыми тлами. Савкина одностволка слдила за ними, но, очевидно, Савка поджидалъ удобнаго момента, чтобы застрлить троихъ.
Выстрлъ былъ оглушительно-неожиданнымъ. Одинъ гусь свернулся на мст, вывернулся на вод вверхъ блымъ брюхомъ, точно клокъ пны. Остальные улетли. Савка побжалъ по вод, отряхнулъ гуся и направился къ сидебк учителя.
— Съ добрымъ утромъ, Захаръ Сергичъ! Проздравляю съ добычей.
Лицо Савкино застилалось радужной сткой парного дыханья. Видны только глаза, срые, ласковые.
— Праздникъ!— сказалъ Савка, взмахнувъ рукой надъ берегами и свтлыми далями Волги. Дымилась вода. Вдали виднлся бло-синій, освщенный розовымъ солнцемъ пароходъ.
Савка развернулъ плечи, вскинулся лицомъ кверху и во всю грудь закричалъ высокимъ теноромъ въ сторону своего села:
— Эхъ вы, костычо-овцы!
И съ радостнымъ смшкомъ упалъ около Захара Сергича на слежавшееся сно.
— Ну, другъ, домой подемъ,— сказалъ онъ дловито и озабоченно.
По широкому рукаву Волги стаями плавали, кувыркались въ вод утки. Теченіемъ ихъ сносило ниже острова. Они перелетали вверхъ и снова падали на воду. Савка опять сидлъ на корм и, кругло загибая спину, сосредоточенно гребъ широкимъ весломъ. Изъ Костычевки плылъ густой колокольный звонъ, разстилался по вод, уносимый теченіемъ. Изъ города и другихъ селъ слабыми отголосками тоже звучали колокола. Савка бросилъ грести и сказалъ:
— Люблю я, когда надъ Волгой со всхъ сторонъ колокола звонятъ. Сказки разсказываютъ, шельмецы.
И опять согнулъ надъ кормой спину.