Перед лицом Бога, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1912

Город мужчин
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Скачать в PDF

Антон Оссендовский.
Перед лицом Бога

‘Если бы новую землю и новое небо сотворил себе человек, — и тогда он не убежал бы от печали своей’.

I

— Выходи, барин! Дальше не проехать. Гать кончилась, теперь тропа прямо до прииска дойдет.
Из плетеной тележки вышел человек в фуражке горного инженера и остановился около ямщика.
— Пойдешь, барин, по тропе, — продолжал тот, наклоняясь к нему, — и тут сейчас начнутся отвалы, а там и контора близко. По огням узнаешь. Работника за чемоданами спосылай, я здесь погожу.
Инженер плотнее застегнул на себе пальто и направился к тропинке, извивающейся среди невысоких кустов.
Густая темнота грузно налегли на землю. Луна спряталась за облаками и выглядывала редко, бледная и тревожная.
Жалобно и пугливо шумели кусты, и среди них, словно привидения, маячили в темноте одинокие, чахлые березы. Их белые стволы и пожелтевшая листва выступали мутными пятнами, а беспомощно вздрагивающие ветви с каким-то отчаянием не то куда-то звали, не то указывали на что-то, для них только видимое и понятное, о чем они, эти грустные березы, плакали и убивались.
Ветер спутывал ноги идущего человека полами его пальто, срывал с него фуражку, дул в лицо, боролся с ним и не пускал.
Ямщик был прав.
Тряская гать окончилась, и под ногами сочно чавкала черная, вязкая земля.
Углубившись в кусты, инженер шел быстрее.
Его уже не задерживал ветер, залетавший сюда лишь по временам, разбиваясь на торопливые, бессильные струйки.
Кусты сразу оборвались, как бы ушли под землю или внезапно убежали назад.
Выглянувшая сквозь разорванные тучи луна осветила большую лощину. Ее голые склоны были изрыты и исковерканы. Целые гряды холмов желто-бурой и черной земли шли неправильными увалами, перерезываясь длинными желобами с бегущей по ним водой, неуклюжими постройками и вбитыми в вязкую почву сваями.
Тропинка выбежала в небольшую долину, где громко бурлил ручей. Доносились редкие голоса людей. Лаяла громко собака, а ей вторил глухой крик гусей, покидавших на зиму эти угрюмые, дикие места.
На самом краю долины чернел небольшой дом. В окнах был свет.
‘Контора’, — подумал инженер и зашагал быстрее.
Перейдя деревянный мостик, он подошел к дому и остановился, заметив на крыльце темную фигуру женщины. Она сидела, завернувшись с головой в большую шаль, и не слышала его шагов. Женщина плакала, и видно было, как вздрагивали ее плечи и тряслась голова.
Инженер кашлянул.
Женщина сбросила шаль и тревожно смотрела на незнакомца большими, блестящими от слез глазами.
— Вы, верно, товарищ мужа, новый инженер? — спросила она глухим, бесстрастным голосом. — Сейчас я скажу Петру Семеновичу.
Приезжий снял фуражку и хотел назвать себя, но она круто повернулась и скрылась в сенях. Тотчас же на крыльцо вышел коренастый, невысокого роста человек, торопливо застегивающий кожаную куртку.
— Здравствуйте, товарищ! — крикнул он. — Сколько лет, сколько зим! Вот уж никак не предполагал, что здесь повстречаемся.
— Да! Странно переплетаются дороги людей, — отвечал приезжий, целуясь с хозяином и входя за ним в дом. — В институте кто не знал старост, Королькова и Барсова? Неразлучными ведь звали. Помните? А сколько лет прошло, пока мы опять встретились… И где…

II

Через полчаса приезжий инженер сидел уже за чайным столом и, слушая рассказы Петра Семеновича о жизни на прииске, с любопытством разглядывал забытую уже коренастую фигуру товарища, его некрасивое, но мужественное лицо, покрытое тем здоровым бронзовым загарам, какой бывает только у моряков и охотников.
— Жизнь здесь привольная, спокойная, — говорил Корольков. — Люди простые, смирные. Охота, доложу я вам, — первый сорт! Изюбрь, сохатый, медведь и волк — все, что хотите! А птицы — тетеревей, глухарей да гусей, — хоть пруд пруди! Я здесь прожил пять лет и ни за что бы не уехал. Не тянет меня больше в эти самые культурные центры.
— Неужели? — удивился инженер.
— Да что в них хорошего? Утомительная, лихорадочная жизнь. Все-то вас гонит куда-то, торопит даже тогда, когда вам вовсе и делать-то нечего.
— А общественная жизнь? Умственные течения?
— Да, да… — отозвался Корольков, — это конечно, привлекает, манит. А только, знаете ли, Василий Константинович, изверился и во всем этом! У нас, русских, все как-то не по-настоящему, будто не дело делают, а так, шутят или забавляются. Я увидел, что общественная работа, в конце концов, является лишь ареной для самолюбия, чванства или афер. Я еще в институте, если вспомните, не чувствовал во всем этом искренности. Вот вы были за границей и не знаете многого, а меня убедила в этом судьба большинства наших самых пылких товарищей. Что же касается умственных течений…
Корольков вдруг вскочил и замахал руками.
— Простите, Василий Константинович, Христа ради! Я вас утомляю своей болтовней. Вам бы отдохнуть с дороги…
— Нет, нет! — поспешил возразить Барсов. — Мне очень приятно и интересно беседовать с вами. Как-никак, но ведь вы в силу обстоятельств находитесь в ином мире, чем все культурные люди. Вы столько лет прожили лицом к лицу с дикой природой.
— Перед лицом Бога! — улыбнулся Корольков. — Перед лицом Бога, как говорит жена. Да! Только здесь, в полной тиши, вдали от сутолоки, изменяющей характер и образ мыслей, — человек находит время поговорить с самим собой, заглянуть в собственную душу. И это, знаете ли, прелюбопытно! Сам себя не узнаешь. Сначала пугаешься этой возможности остаться с самим собой с глазу на глаз, избегаешь этого, а потом — ничего, — привыкаешь. Я вот здесь только убедился, что умственные течения, нравственные принципы возможно осуществить лишь в одиночестве, когда вы спокойно, не торопясь, можете выбрать свое течение, и его не будут отклонять и возмущать врывающиеся извне притоки, что неизбежно, если живешь на людях. Да… я бы не уехал отсюда!..
— Между тем, вы покидаете прииск? — заметил Барсов.
— Покидаю, — произнес, понижая голос, Корольков, — нельзя иначе. Довольно!.. Поживите теперь вы. Это полезно для человека. Никогда не забудете… Поживите!
— Перед лицом Бога? — улыбнулся инженер.
— Вот именно! — кивнул головой Корольков. — Великое это дело, батенька!
Он замолчал и потупился. Потом поднялся, закурил папиросу и начал медленно ходить, останавливаясь у стола и прихлебывая чай из большой красной чашки.
Кто-то быстро вбежал по ступенькам крыльца и постучал в дверь.
— Что надо? — крикнул Корольков.
Вошел десятник и, тяжело дыша, бормотал:
— Едут… приехали…
— Кто приехал? Чего ты испугался, Павел? — спросил, подходя к нему, Петр Семенович.
— Барин, опять исправник едут с стражниками! Много их… Приказали вам сказать, что тут, около прииска, беглый укрывается. Облаву делать будут… Наших всех приисковых сгонять велят к лесу…
Сказав это, десятник растерянно развел руками и начал всматриваться в лицо Петра Семеновича.
— Ступай, Павел! — приказал Корольков. — Скажи нашим, чтобы не скандалили и выходили к лесу. Ничего не поделаешь…
Десятник низко нагнулся и вышел в сени.
— Пока до свидания, Василий Константинович, — сказал Корольков, — надо пойти присмотреть за рабочими. Боюсь, не вышло бы неприятностей. Не любят здесь охотиться за беглыми. К ним привыкли, их даже любят. Да и не удивительно. Беглые — народ бывалый и всегда приносят с собой какую-то тревожную, возбуждающую струю. Это ценится здесь, на приисках. Вам не будет скучно? Ну, постойте, — я к вам сюда жену приведу.
Через минуту вошла высокая женщина с темными, скорбно смотрящими глазами.
— Позвольте вас познакомить, Василий Константинович, с моей женой, Верой Алексеевной! — сказал Корольков, бросая на жену тревожный взгляд. — Расскажите ей про Петербург, — она любить вспоминать о нем.
Когда Петр Семенович ушел, Барсов взглянул на суровое, печальное лицо Веры Алексеевны и невольно смутился. Он пытался начать с ней разговор, но это ему не удалось. Она отвечала коротко и отрывисто и глядела на него в упор темными, глубокими глазами, от которых веяло жутью и мучительной, неразгаданной тайной.
От внимательного взора Барсова не ускользнула горькая складка, прорезывавшая лоб Веры Алексеевны, и несколько седых нитей, серебрившихся в густых черных волосах.
Инженер оставил свое намерение вызвать ее на разговор и начал сам рассказывать ей о жизни за границей и в Петербурге. Взглянув на ее красивое лицо, он с удивлением заметил, что она слушает его рассеянно, с раздражением скользя взглядам по комнате и с каким-то болезненным напряжением сдерживая себя.
Когда издали донеслись крики и глухой гул голосов, Вера Алексеевна быстро поднялась и направилась к двери.
— Я сейчас… — бросила она на ходу, не оглянувшись на гостя.
Но не успела она произнести этих слов, как дверь медленно открылась и на пороге словно вырос худой, высокий человек в большой мохнатой папахе.
Он плотно закрыл за собой дверь в снял папаху. Черные, растрепанные волосы упали на высокий белый лоб и спустились на прозрачные, немигающие глаза.
— Прости, Вера Алексеевна! Поздний гость — всегда помеха! — произнес он вкрадчивым голосом, подозрительно оглядывая приезжего инженера.
— Пожалуйста, пожалуйста, отец Яков! — заторопилась Королькова. — Что за позднее время? Еще совсем рано, да, кстати, вот они приехали, о Петербурге рассказывали.
Высокий человек поклонился в сторону Барсова, повертывая голову так, чтобы лучше слышать доносившиеся от прииска голоса.
— У вас там исправник, видно, кого-нибудь ищет? — спросил он вскользь, теребя реденькую бородку и пристально глядя на Веру Алексеевну.
— Беглого… — ответила она. — Да сюда исправник не придет. Он с мужем не в ладах.
— Мне что ж? — пусть заходит… — пробормотал гость, опуская глаза и сжимая тонкие, узловатые пальцы.
На нем был узкий черный подрясник, подпоясанный широким ремнем, и длинные простые сапоги.
— Из столицы прибыли? — произнес он, осторожно вытягивая шею к сторону инженера.
— Да, из Петербурга.
— Шумный, большой город! Трудно и хитро в нем жить, — продолжал гость, присаживаясь к столу.
— А вы бывали там? — спросил Барсов.
— Бывал… много раз. Грешный город, как и все.
— Ну, я думаю, что Петербург грешнее других городов, если уж говорить о грехе! — засмеялся инженер.
— Нельзя этого сказать! — твердо возразил отец Яков.
— В городах повсюду живет только один большой грех. И тяжелее его нет на земле и страшнее нет во всем мире греха.
Барсов взглянул на Веру Алексеевну. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, и, не сводя глаз с подвижного лица гостя, слушала.
— Вы какой грех имеете в виду? — спросил инженер.
— Страшный грех забвения себя и других, — ответил высокий человек и поднял голову. В его глазах загорелись яр-кия искорки. — Забвение…
— Я вас не понимаю, — пожал плечами Барсов. — Я думаю, что в городах, наоборот, люди слишком заботятся о себе, и вся их жизнь уходит на борьбу за свое благополучие.
— Вот это и есть забвение! — воскликнул, возбужденно смеясь, отец Яков. — В этой борьбе люди забывают о том, к чему они приспособлены, для чего созданы, что им может доставить радость, настоящую радость, истинное счастье. Ведь только глубокою радостью, полным счастьем могут люди быть угодными Богу!.. Только этого никто не хочет понять. Люди выдумывают для себя всякие радости и ненастоящее счастье, а потому все ропщут, все страдают. В работе, в спешке, усталые и загнанные, люди забывают о себе, хотят переродиться, как машину приспособить себя к тому, что сами выдумали и что им вовсе не нужно! И так проходят года, человек забывает себя, свои желания и тоску, рядится в разные тряпки и теряет себя совсем. Не узнать его потом! И в городах никто никогда не станет на правильный путь…
— Да, вы совершенно правы! — задумчиво произнес инженер. — Только я думал, что вы о городском разврате будете говорить.
— Разврат — это иногда спасение… В нем человек проявляется… Лучше это, чем всю жизнь притворяться, себя и других калечить.
— Лучше, однако, чтобы не было разврата.
— Конечно! — подтвердил отец Яков. — Городской разврат все-таки, в конце концов, обман или насилие. Но это преступление меньше, чем убийство, а убийство меньше, чем забвение души других, так или иначе связанных с вами. Ведь что делают люди? Забыв о себе, они с головой уходам в работу, и вся их забота — накормить, одеть жену, сестру, мать, детей. Только о теле думают все. А до души, до того, кто к чему рвется, о чем тоскует, в чем сомневается, — никому нет никакого дела! И выходит так, что возьмут самого близкого, родного человека и бросят его без помощи, без счастия на пустырь. Бьется он там, плачет, скорбит, а года проходят безрадостно, беспросветно, одиноко. Мечется он, ища счастия, ошибается, грязнит душу, теряет себя. Оглянется вдруг и увидит, что молодость, силы и надежда — все, все ушло, сгинуло, умерло…
Барсов внимательно слушал этого странного человека, говорящего с таким горячим убеждением в голосе.
— Великий грех гнездится в городах, и бежит он уж оттуда в села и деревни! Я видел его повсюду. И нет уж сил бороться с ним! Нет! Велик он и могуч!
Незнакомец почти кричал, и в его голосе слышалась ненависть.
— Люди не видят ничего… — продолжал он, тряся рукой над столом. — Ослепли они, обезумели… И не увидят этого греха, пока земля не очистится, пока не сгинет зараза труда! Новых людей надо! Новых надо!..
— Легко сказать — надо, а как исполнить это? — спросил Барсов, взволнованный искренностью и порывистостью отца Якова.
— Встать перед Богом и сказать: ‘Великий Творец, Всеблагий и Человеколюбец! Потерял я себя, забыл и не могу найти, не могу вспомнить. Аз раб греха, поклоняющийся труду и отдающий заразу сыну моему и дочери моей. Отпусти же ныне Ты меня — недостойного!’
Голос незнакомца дрожал и казалось, что в нем рыдал кто-то бесконечно несчастный, отчаявшийся в спасении.
— И пусть такой человек совершит над собою справедливый суд… — почти шепотом произнес монах и замолчал.
— Самоубийство? — спросил инженер.
— Очищение земли, уготование пути для грядущих за нами… — уклончиво ответил отец Яков, низко опуская голову.
Но он тотчас же выпрямился и вдруг, быстро повернувшись от света, сторожко покосился на дверь.
Со двора доносился громкий разговор.
Послышались шаги на крыльце и голос Королькова.
— Ступай спать, Павел. Да по дороге погляди, заперта ли кладовая.
— Счастливо оставаться, барин! — ответил десятник. — Беспременно погляжу. Всякую ночь ведь проверяю.
Дверь открылась, и в комнату вошел Петр Семенович.
Увидев монаха, он насупился, но подошел к нему и крепко пожал ему руку.
— Как поживаете, отец Яков? — произнес он. — Редкий гость — вы… у нас в доме… Садитесь!
Повернувшись к Барсову, Корольков продолжал:
— Надоел мне этот исправник! Нарочно делает облавы, чтобы досадить нам. Это удовольствие предстоит теперь и вам, Василий Константинович, так как исправник не любит нашего хозяина. Он даже зимой, когда здесь почти никого нет, — наезжает и ищет беглых.
Корольков старался казаться спокойным, но его глаза пытливо перебегали от отца Якова к жене и искали на ее лице ответа на какие-то мучительные, жгучие вопросы.
Следил за монахом и Барсов, и ему удалось заметить, как во время разговора отец Яков скользил взглядом по лицу и рукам Веры Алексеевны, и яркие огоньки не переставали вспыхивать в его прозрачных глазах.
Было уже поздно. За стеной глухо пробили часы, и отец Яков поднялся.
— Прощения прошу! — сказал он, торопливо перекрестившись. — Засиделся я, а путь не близкий.
— Вы разве не останетесь ночевать? — спросила Вера Алексеевна, с тревогой взглянув на монаха. — Опасно ночью в лесу…
— Остались бы… — предложил и Корольков, закуривая папиросу.
— Покорно благодарю, а только мне в скит надо. Никто меня не тронет, разве человек… так от него все равно и дома не убережешься.
Сказав это, монах зябко передернул плечами и покосился на окно, к которому вплотную прильнула черная, безглазая ночь.
Простившись со всеми, он сгорбился и неслышно вышел, бесшумно заперев за собою дверь. Даже крыльцо не скрипнуло под его легкими, крадущимися шагами.
Ушла Вера Алексеевна, и в комнате наступило молчание. Только в остывающем самоваре кто-то невидимый, дробно и звонко, стучал молотком по наковальне и порой вскрикивал протяжно и глухо.
— Странный монах… — нарушил молчание Барсов. — Откуда он здесь?
— Не знаю! — ответил Корольков и с размаха швырнул на пол недокуренную папиросу. — Мало ли здесь каких проходимцев не встретишь!.. Паспортов не спрашиваем. Живи как знаешь, если можешь. Ну, и набирается всякого народа…
— Вы его не любите?.. — заметил Барсов и тотчас же пожалел своих слов.
Петр Семенович вспыхнул и вскочил со стула.
— Нет! Нет! — бормотал он. — Мне все равно… Человек, как человек…
Он казался очень смущенным. Опять наступило неловкое молчание. Быстро распростившись с Барсовым, Петр Семенович ушел.
Инженер начал раскладывать свой чемодан и вскоре улегся. Поставив на стул свечу, он по привычке еще читал, но усталость взяла свое, и Василий Константинович, потушив огонь, натянул на себя одеяло и повернулся на бок.
Он уже дремал, как вдруг ему почудился тихий, звенящий шорох по стеклу.
Барсов взглянул в темное окно, но все тонуло в густом мраке, шорох повторился еще раз и затих.
За стеной в спальне Корольковых отчетливо тикали часы и слышался взволнованный шепот Петра Семеновича и тихий плач его жены.
‘Повсюду-то страдают люди…’ — подумал Барсов, засыпая.

III

На другой день инженер вместе с Корольковым осматривал прииск и работы.
Промывку добытой земли уже оканчивали, снимали последнее золото с машины, и повсюду шли разговоры об уходе в город.
На зиму все рабочие, получив расчет, уходили в соседние города, оставляя на приисках лишь очередных для охраны имущества.
Утром был заморозок, и в бурой траве сверкал иней, медленно таявший от лучей тусклого осеннего солнца.
Обойдя изрытую, исковерканную просеку, где производились работы, познакомившись с десятниками, механиком и старостами, Барсов осмотрел постройки, а потом взошел на высокую гряду промытой уже земли и оглянулся.
Большая долина была покрыта кустарником, местами выжженным или вырубленным. Вдали чернел лес.
‘Лесная трущоба! — подумал Барсов. — Вот куда живет забросить человека судьба!..’
Инженер невольно вспомнил институт, петербургских знакомых, блестящие театры, шумные улицы и вздохнул.
Он отошел в сторону и стал наблюдать, как по настланным на топь доскам рабочие катили из выработки тяжелые тачки с песком.
Унылая картина настроила его на грустный лад. Ему представилась эта долина, покрытая снегом, с чернеющими из-под него бревенчатыми стенами казарм, нелепо ломающимися желобами и голыми, беспомощно вздрагивающими кустами.
Какая-то сосущая тревога шевельнулась и защемила сердце, но в это время над головой Барсова пронеслись глухие, отрывочные крики.
Он взглянул вверх и увидел большую стаю диких гусей, низко летевших над землей.
Сторожкие птицы уже заметили его и, торопливо взмахивая сильными крыльями, шли прямо вверх, пытливо опустив упругие шеи и зорко глядя на землю с притаившимся на ней человеком.
Крики смолкли, и только звучал один, громкий и ободряющий.
Это подавал голос вожак, за которым неслась вся стая, чернеясь высоко под облаками рвущейся нитью.
Ему по временам отвечали беспокойным гоготанием задние гуси и торопливо взмахивали крыльями, стараясь не отстать и не выбиться из строя.
Барсов заметил несущиеся по ветру дымчатые облака, а под ними в разных местах длинные, прямые нити летящих журавлей и лебедей и волнующиеся треугольники гусей и уток.
— Перелет! — чуть не крикнул Барсов и побежал к дому.
Достав из чехла ружье и захватив с собой несколько зарядов, инженер направился в сторону речки, сверкающей под самым лесом.
— Василий Константинович! На охоту собрались? — крикнул ему Корольков из амбара, где шла приемка инструментов.
— Да! На речке лет хороший. Хочу попробовать.
— Перелет самый настоящий! — отозвался Петр Семенович. — Только вы, батенька, как перейдете мост, так к плесу через чащу, Бога ради, не идите. Зыбун там, — засосет. Вы во тропе спуститесь к речке, да по берегу пробирайтесь за кустами.
Барсов вышел на дорогу и, увязая в глинистой разбухшей земле, быстро шагал, торопясь дойти до плеса, над которым стон стоял от летящих стай уток и гусей.
Не доходя до моста, он вдруг остановился, как вкопанный, а потом быстро вошел в кусты.
В стороне от дороги была свалена куча, больших валунов, на которых сидела Вера Алексеевна, закутанная в платок. Рядом с ней, опершись на черный, окованный железом посошок, стоял отец Яков и что-то говорил, протягивая в сторону леса длинную, худую руку.
В кустах шумел ветер и заглушал слова, но порой утихал, и тогда до Барсова доносились обрывки разговора.
— Куда он, — туда уж и я… — донесся негромкий голос Веры Алексеевны.
Монах взмахнул посохом и сильно ударил им по камням.
— Зачем? — крикнул он. — Мало измучил он тебя?
— Без злобы, без желания он сделал меня несчастной, — ответил женский голос. — Все так живут. Работал он… некогда ему было обо мне думать. Не его вина, что мне не выдержать того, что все переносят легко…
— А здесь много он о тебе, Вера Алексеевна, думал? — раздражаясь, крикнул опять монах.
— Здесь он очень любил меня. Мне было бы здесь очень хорошо и спокойно, если бы не обида за прошлое, за то, что совсем уж ушло…
Зашумели кусты, и долго бежал по ним, злобно посвистывая, ветер. Когда улегся шум, Барсов услышал угрюмый голос отца Якова.
— Ну… что ж! — всякому свое… Не хочешь здесь остаться, Вера Алексеевна, — твоя воля! Только вот, что я тебе скажу! Много я о тебе думал и знаю, что опять на горе идешь ты… Всякому свое!.. В субботу в скиту радение будет. Приходи, погляди… подумай… может статься, дрогнет твое сердце… останешься здесь, пойдешь не с ним, а со мною…
Монах низко нагнулся над сидящей женщиной, и Барсов сквозь вздрагивающие ветви кустов видел его жадные, блестящие глаза, впившиеся в склоненное перед ним лицо женщины.
Вера Алексеевна не поднимала головы и только сжимала тонкие, бледные руки, тихо проводя ими по своему печальному лицу, как бы отгоняя назойливые мысли.
— Прощай! — сказал наконец отец Яков и быстро зашагал прочь.
Скоро он скрылся в лесу, а Вера Алексеевна медленно прошла по дороге совсем близко от спрятавшегося в кустах Барсова, который ясно видел ее утомленное, суровое лицо, сохранившее следы недавней красоты и большого горя.

IV

Корольковы собирались к отъезду. В доме шла укладка вещей. Повсюду стояли большие сундуки и корзины, заколачивались тяжелые ящики с книгами и посудой.
Последняя партия рабочих ушла в город, и Барсов с невольным страхом ожидал отъезда Корольковых, когда на прииске он останется один с несколькими рабочими.
Ему мерещились бесконечные тоскливые вечера, тусклые, нерадостные дни и мрачные ночи под завывание вьюги и немолчный говор кустов.
В пятницу днем выпал снег, но тотчас же стаял на дорогах и словно убежал и схоронился в мертвой, спутанной траве.
Вечером, когда Барсов вернулся с охоты, к нему вышел навстречу Корольков и сказал звучным, радостным голосом:
— Все готово! Завтра уезжаем. К ночи пошлю верхового за лошадьми.
Барсов печально посмотрел на него, но Петр Семенович не заметил этого взгляда и заговорил торопливо и страстно:
— Как спасения ждал я этого дня! Ведь вся жизнь, вся… на волоске висела два года!
Корольков вдруг замолк, взглянул на товарища испуганными, виноватыми глазами и быстро ушел в дом.
Барсов не хотел мешать Корольковым и пробродил весь день по прииску, позвав с собой десятника, у которого в избе он просидел до полуночи, рассматривая чертежи и счетные книги.
Вернувшись к себе, он, стараясь не шуметь, разделся и лег.
За стеной шел громкий разговор.
— Верочка! Уедем завтра, — просил возбужденным, дрожащим голосом Корольков. — Уедем! Зачем тебе идти туда?..
— Отец Яков звал… — тихо ответила Вера Алексеевна.
— Пожалей ты меня! — умолял Корольков. — Ведь два года мучаюсь я! И днем и ночью одна мысль в голове… Боюсь потерять тебя…
Вера Алексеевна молчала.
— Вера, ты слышишь? — снова заволновался Петр Семенович. — Не могу больше так жить!..
Опять никто не отозвался. Прошло несколько тяжелых мгновений совершенной танины. Казалось, что даже часы в конторе остановились, и припал к стенам дома и затаился ветер.
Вдруг сорвался исступленный, горячий шепот:
— Понимаю!.. Понимаю! Уж поздно…
— Петр! — раздался строгий и властный окрик Веры Алексеевны.
— Говори все… добивай! — засмеяли коротким смехом Петр Семенович.
— Ты никогда не оскорблял меня. Зачем же теперь, когда мне трудно и страшно перед неизвестной жизнью, — ты против меня?..
— Ты доводишь меня до безумия!
— Нет! Ты ведь знаешь, что я не обманула тебя. Ты не можешь этого не знать! Ты вспомни, когда в Петербурге ты для работы покинул меня, не спросив даже, могу ли я быть для тебя только женой и любовницей, — я и тогда, одинокая и оставленная тобой, думала только о тебе… Ждала, что вернешься ко мне и принесешь мне свои мысли, мечты и тревоги…
— Да… тогда… — тихо проговорил Корольков.
— Но ты все не шел… И так проходили года, ушла молодость и исчезла способность радоваться. Когда ты вернулся ко мне? Ты помнишь, Петр? Тогда, когда даже ты заметил, что я гибну… Разве тот, кто пережил эту муку, может обмануть… забыть… жить своей жизнью?..
— Ты мне ничего не говоришь о монахе, — сказал Корольков. — Я все хочу знать… хоть теперь.
Барсов услыхал, как скрипнул стул, и Петр Семенович начал быстро ходить по комнате.
— Я очень уважаю отца Якова, — спокойно произнесла Вера Алексеевна. — Я понимаю его учение об уничтожении убивающего душу труда… Он указал мне источник моих страданий…
— А теперь? Зачем он теперь два года здесь? — почти закричал Корольков. — Он — новый пророк, гласит очищение земли и сидит среди двух десятков темных мужиков! Зачем? Ты думаешь, я не знаю, что вы встречаетесь у моста и подолгу разговариваете? Сколько раз… я брал его на прицел…
— Петя! — воскликнула женщина. — Что ты? Господь с тобою!
Корольков ничего не ответил, но до слуха Барсова донеслись его тяжелые стоны и громкий, прерывающийся шепот.
— Два года!.. Два года… Разве я не вижу, как он смотрит на тебя? Как при встрече с тобой он бледнеет и как дрожат и холодеют его руки? Ведь каждый день я жду, что он унесет, осквернит мое счастье! Ты хоть это пойми… пойми…
Барсов громко кашлянул.
За стеной замолкли, только изредка слышались тихий шепот и быстрые, неровные шаги.
Барсов оделся, накинул на плечи полушубок и вышел на крыльцо.
Вдали на дороге чернелся человек. Кто-то приближался осторожно, крадучись. Человек, не замечая Барсова, подошел к завешенному окну и неподвижно стоял, чутко слушая и не дыша.
Потом он скользнул в кусты и исчез.
Инженер вернулся домой. Он был уверен, что видел отца Якова, но не знал, сказать ли об этом Королькову или молчать.

V

На другой день чуть свет пришли лошади, но их разместили в приисковой конюшне и оставили до воскресенья.
С самого утра Барсов ушел в лес. На свежем снегу, выпавшем за ночь и покрывшем узкую лесную дорогу, инженер видел ясные отпечатки следов, а рядом с ними глубокие ямки и длинные борозды от палки.
— Отец Яков прошел… — подумал инженер с какой-то тревогой.
Верстах в трех от прииска он нагнал толпу охотников-крестьян. Они шли впереди, и Барсов видел, как, выйдя на большую поляну, они вдруг сняли беличьи шапки и тихой, пугливой поступью прошли к стоящей поодаль избе.
Барсов дошел до поляны и тотчас же заметил отца Якова.
С открытой головой и разметавшимися по высокому лбу черными прядями волос он стоял, прислонившись к толстому стволу березы, и зорко смотрел на дорогу.
Барсов поклонился ему, но тот молча вскинул на него безумные, блестящие глаза и вновь перевел их на дорогу, которая извилистой лентой бежала среди обожженного палом леса.
Инженер прошел дальше.
Монах долго стоял и так же молча смотрел на проходящих.
Это были рослые, широкоплечие охотники и крестьяне небольшой деревушки, затерянной в лесной трущобе. Завидя отца Якова, они благоговейно снимали папахи и шапки и тихо входили в избу, толпясь у входа, сдержанно покашливая и изредка перекидываясь словами.
На повороте дороги показалась Вера Алексеевна.
Она шла своей медленной, усталой походкой, низко опустив голову и не поднимая глаз.
Поравнявшись с отцом Яковом, она еще ниже наклонилась и быстро прошла в скит.
Монах, не отрывая глаз, смотрел ей вслед, потом протянул к ней руки и словно застыл в немой, горячей мольбе.
Он долго чернелся неподвижным, причудливым пятном около белого ствола березы и казался мрачным изваянием.
По его лицу пробегали судороги, и страстным огнем пылали большие, прозрачные глаза.
Идущие в скит крестьяне видели отца Якова, поспешно снимали шапки и торопливо скрывались в темных сенях скита, пугливо косясь на поляну.

VI

Небольшая изба была полна народу. Было душно и парно, и только через открытую настежь дверь вливалась широкая струя холодного воздуха и ползла по земляному полу.
Рослые, кряжистые охотники, с черными от загара и дыма лицами, сгрудились, оставив узкий проход от двери к переднему углу.
Там стоял простой, белый стол, вплотную прижатый к стене.
Темный, суровый лик Спасителя глядел из угла, куда не попадал свет, скудно проникающий в скит через два маленьких, косых окна.
Вера Алексеевна прошла вперед и остановилась против стола, тоскливо взглядывая на нерадостную, встревоженную толпу мужчин.
— Вчера к ночи Сидора Мазыха нашли в овине… — громким шепотом произнес дюжий парень и осторожно опустил винтовку прикладом к земле.
— Ну-ну? — пронеслось по толпе. — Покончил?
— Из петли уже холодным вынули, — ответил парень и вздохнул.
— И в Лоскутовой намедни Илья Колчанов ножом себя полоснул, — рассказывал пожилой охотник тревожным, сдержанным голосом, озираясь на дверь и медленно поглаживая черную с сильной проседью бороду.
— О, Господи! — вздохнул кто-то.
— Полоснул, да плохо. Не прикончился… Крови вышло! Неладно смотреть было. Ослаб, а ничего — отходили…
Вошел еще один охотник.
Все оглянулись на него и пытливо уставились на незнакомого, но тот прошел в угол и начал истово креститься.
Охотники отвернулись и, толкая друг друга локтями, тихо спрашивали:
— Чей будет? Откуда?
— Кто его знает?.. Не здешний. Дальний, видно…
И опять любопытство заставляло оглядываться и посматривать на незнакомого охотника, который, словно не видя собравшихся, забился в темный угол, прислонил к стене ружье и молился, крепко прижимая пальцы ко лбу и груди и осеняя себя истовым, раздумчивым крестом.
Охотники с изумлением наблюдали за незнакомцем, но, увидев его широко раскрытые глаза, полные горячей, непоколебимой веры, тихую улыбку, застывшую на лице, начали сдержанно шептать и, подымая глаза на икону, клали поклоны, тихо произнося простые слова молитв.
Вера Алексеевна тоже взглянула в угол, где молился неизвестный охотник, но там было темно, да и незнакомец, при первом ее движении, склонился головой до самой земли и начал внятно шептать:
— Научи… наставь… спаси!..
Стоявший с ним рядом худой, высокий крестьянин грузно опустился на колени, задев плечом за висящую на стене кадильницу.
Она как-то жалобно зазвенела и начала качаться, ударяясь о бревна стены.
Все вздрогнули и тотчас же быстрее начали шевелиться руки, осеняя лоб и грудь крестом, чаще клались поклоны и громче неслись вздохи и молитвенный шепот.
Порой наступала глубокая тишина, и тогда слышался горячий, сдавленный голос охотника, повторявшего одни и те же слова:
— Научи… спаси… наставь…
В открытую дверь вместе с холодом врывался шум леса, немолчный шорох природы и легкое завывание и посвистывание ветра, бегущего по кустам и вершинам дерев.
Время шло. Отец Яков не появлялся.
Кто-то из охотников выглянул в сени и, вернувшись, зашептал:
— Стоит на том же месте… руки вперед тянет и смотрит прямо, словно кого видит…
— Господи помилуй!
Уже серые, обманчивые тени закопошились по углам и наполнили весь скит. В тусклом полумраке потонул лик Христа, и лишь Его суровые, с немым укором смотрящие глаза грозили незримому врагу.
Фигуры людей сделались бесформенными и клубящимися, помертвели лица и желтоватыми пятнами маячили в сгущающихся сумерках.
— Грядет Создавый вас… грядет на суд!..
Откуда-то, словно издалека, донесся громкий голос отца Якова.
Все насторожились и повернулись к двери.
Настала такая тишина, что слышно было, как шуршали сухие листья под стеной избы и как свистел, разбегаясь торопливыми струйками, ветер, залетая в сени.
Громче шумели деревья и загадочно шептались кусты, передавая тревожную весть и унося ее дальше и глубже в лес, где тотчас же поднимался таинственный, сдержанный говор невидимых, но юрких и сторожких существ, пугающих одинокого путника и перекликающихся в чаще и на опушках перелесков.
— Приди, Творец Всеблагий и справедливый! Се уготовал аз — недостойный — пути Твои… — донесся опять, но на этот раз ближе, звонкий и какой-то жуткий голос монаха.
Толпа дрогнула и попятилась, расчищая проход и оттесняя Веру Алексеевну к окну. Она сбросила платок с головы и, повернувшись к двери, ждала, страстно молясь и прося чуда.
Она не замечала взгляда незнакомого охотника и озарявшей его лицо горькой, страдальческой улыбки.
— Сотвори чудо… спаси! — раздался его шепот и заставил всех вздрогнуть.
Как бы отвечая ему, совсем близко от скита послышался голос отца Якова.
— В грехе погрязшие, забывшие душу свою, сотворенную по образу и подобию Твоему, чуда великого ждут, дабы очистить путь новому безгрешному человеку. И сотвори, сотвори чудо, Господи, Владыка наш и Человеколюбец! Сотвори! Сотвори!..
Голос монаха звучал мольбой, но в ней не было покорности, было властное требование, дерзкий зов.
Отец Яков остановился на пороге сеней и тотчас же по стенам и открытой двери забегали трепетные тени, скользя и ломаясь.
Иногда они исчезали, уходя в темноту, висящую под потолком, и тогда слабый желтый свет восковой свечки озарял бревенчатые стены скита и играл на косяке.
Наконец, все увидели отца Якова. Он дрожал и громко выбивал дробь зубами, держа в руках колеблющуюся свечу и уставив глаза перед собой.
На пороге скита он внезапно упад на колени и, сжимая свечу обеими руками, долго шевелил губами, прямо смотря восхищенным, молящим взором.
Радостно улыбаясь, он быстро поднялся и, войдя в скит, зажег лампаду перед иконой и возвратился в сени.
Лишь только он переступил порог, как тотчас же пал ниц и крикнул надрывным голосом:
— Молитесь, молитесь, недостойные!.. Се грядет Великий Судия!..
Глухой, грозный ропот леса ворвался в полутемную избу и заполнил все углы тревогой и ожиданием.
— Приди, Творец Всеблагий, яви чудо! Сердца рабов Твоих — храм Твой, и по слову Твоему сотворят они и положат предел греховной жизни своей…
Монах полз по земле, извиваясь, как черная змея, в трепетных, смутных тенях, бросаемых колеблющимся огнем свечи, и отступая перед Тем, Кого звал он страстным, безумным голосом. Он дополз до порога скита и, встав, быстро вошел в избу и проговорил торжественным и звучным голосом:
— Се, Господи, — рабы Твои, кающиеся в великом грехе жизни и, по слову Твоему, Вседержитель, отыдут они в Царствие Твое и пути очистят грядущим за ними! И мя, недостойного, отпусти ныне, и пойду гласить я волю Твою, гласить очищение земли!..
Отец Яков вновь упал на землю и целовал ее, хватаясь руками и прижимаясь к чему-то невидимому.
— Услышал моление мое… и аз узрел Тебя! — восторженным голосом, растягивая слова, как бы вдумываясь в их значение, говорил монах.
Жуткая, тоскливая тишина тяжело легла на толпу молящихся, напуганных людей. Никто не двигался, боясь громко дышать и поднять голову. Стоя на коленях и склонившись до самой земли, люди молчали, затаив дыхание и ожидая чего-то грозного и рокового, что надвигалось из мрака неизвестности и тайных, волнующих предчувствий.
Только мутные тени сумерек боролись в душном воздухе с медленными вспышками лампады и толпились повсюду, выбегая порой на середину скита, и быстро, бесшумно прятались, серые, неуловимые.
Монах замолк и на коленях медленно двигался по проходу, лицом к дверям, вытянув руки вперед, призывая и маня.
Когда он поравнялся со столом, он внезапно вскинулся во весь рост, закричал, скрежеща зубами, забился в судорогах на полу, а потом вскочил, ринулся в сени и, схватившись за косяк, завопил протяжным, рыдающим голосом:
— Не покидай, не оставляй нас, Всеблагий! Не уходи от нас, бессильных, забывших себя! Зовем Тебя зовом смерти!.. Кровью своей зовем!
Монах замолк, выбежал из сеней и, быстро вернувшись, начал повелительным, властным голосом, задыхаясь и плача, бросать короткие, тревожные слова:
— Ушел… опять ушел!.. Опять грех… мука… Скорей! Скорей! Он ждет исполнения. Скорей! Говорите: отпусти мя, недостойного… Смерть… смерть во спасение…
Голос монаха становился шипящим, и казалось, что он проникает до мозга, жжет его, сковывает волю и зажигает непонятную страсть и томление, будит жажду подвига.
Отец Яков выпрямился во весь рост. Глаза его метали искры, рот судорожно кривился и тянулись вверх зовущие, цепкие руки.
Он казался исполином и над склоненной толпой обезумевших от ужаса людей гремел могучим голосом, в котором был властный, безжалостный приговор:
— Смертью умолите Творца явить чудо! Скорей! Он остановился и ждет…
Пронзительный, полный отчаяния крик заглушил слова монаха.
Высокий, худой парень, бормоча бессвязные слова, бросался в темном углу, расталкивая стоявших впереди.
Рука его метнулась в темноте, и сразу оборвался крик.
Парень грузно рухнул на землю и начал биться, хрипло и тяжело, со свистом дыша. Из перерезанного, клокочущего горла вырывались булькающие кровяные пузыри.
В мертвой тишине, полной ужаса и мрака, слышалось лишь тяжелое хрипение и глухие удары бьющих о землю ног умирающего.
Монах вышел в сени и хотел сказать что-то, он протянул даже руку, но в это время из темного угла вышел незнакомый охотник и молча покинул скит.
При первом движении его сразу исчезла тревога. Люди зашевелились и зашептались. Шепот перешел в тихий гул голосов.
Охотники склонились над умирающим и старались зажать ему рану, но кровь била сплошной струей, текла через рот и нос и собиралась на утоптанной земле пола большой черной лужей.
В сенях, прислонившись к стене, стоял незнакомый охотник и ждал.
Никто не заметил, когда он вернулся и вошел в скит. Все были заняты умирающим. Заклеивали рану паутиной и хлебным мякишем, перевязывали горло и прикладывали снег, перекидываясь тревожными, короткими словами.
Монах быстро повернулся и подошел к Вере Алексеевне.
Она стояла еще на коленях со сложенными на груди руками, а в ее глазах молитвенное, страстное ожидание сменялось безумным страхом. Она дрожала, слыша, как хрипит умирающий и как, возясь около него, тяжело дышат охотники.
— Вера! — зашептал монах. — Вера, останься со мной, не уезжай! Мне не жить без тебя… Одну тебя полюбил я на земле!.. И не надо мне ни счастья, ни спасения!.. Только ты… Только ты…
Она в ужасе отшатнулась от него и, вскочив, хотела бежать, но монах схватил ее цепкими руками и, прижимая к себе, задыхающимся голосом шептал:
— Только ты… Только ты одна…
Вера Алексеевна рванулась и с силой оттолкнула от себя монаха. Он почти упал на стол и не успел удержать ее. Вера Алексеевна выбежала из скита.
В это время за ней сомкнулась толпа, выносившая в сени самоубийцу. Слышались голоса, читавшие отходную, с грустными словами молитвы сливалось затихающее хрипение умирающего.
Расталкивая охотников, отец Яков пробирался в сени.

VII

Барсов возвращался с охоты.
Уже смерилось, но дорога была ясно видна, так как тающий снег еще отражал последние блеклые лучи вечерней зари.
Не доходя до скита, инженер увидел, что вдали на дороге показалась женщина и быстро побежала в сторону прииска.
За ней гнался монах. Его сразу узнал Барсов по высокой, тонкой фигуре и развевающемуся черному подряснику. Еще кто-то третий, прячась в кустах и изредка выбегая на дорогу, следил за происходящим.
Не раздумывая, побежал и Барсов, чувствуя что-то жуткое в безмолвном беге этих людей, видневшихся перед ним в падающих сумерках и в густых тенях, выползающих из чащи.
Женщина заметно уставала и бежала с трудом, спотыкаясь и беспомощно взмахивая руками. Наконец, она исчезла за поворотом дороги.
Монах побежал ей наперерез через чащу.
Еще была видна его голова с развевающимися волосами и черные рукава подрясника, как вдруг он сразу исчез, а затем грозный, полный ужаса и отчаяния крик повис в воздухе и, казалось, мчался по лесу, от дерева к дереву, от куста к кусту.
Слышалось звонкое, сосущее чавканье трясины и неумолкающий крик.
Качались растущие на торфянистом зыбуне кусты и бурая, помертвевшая уже осока.
Откуда-то издалека ветер доносил карканье собирающихся на ночлег галок, и угрюмо гудел встревоженный лес.
Крик не умолкал, становясь заунывнее и грознее.
Не слышалось слов. По воздуху бежал и рвался безумный вопль:
— О… о… о… о…
И далекое эхо откликалось из-за речки:
— О… о…
Не успел Барсов добежать, как из кустов появился охотник и, перейдя дорогу, вышел в чащу.
Гулко грянул выстрел, и раскатились по чаще торопливые отголоски, звонкие и пугливые.
Крик сразу оборвался и замолкла трясина.
Барсов раздвинул куст в остолбенел.
Он узнал Петра Семеновича.
Корольков держал в руке дымящееся ружье и холодными глазами смотрел на трясину.
В нескольких шагах на бурой земле виднелось лишь окровавленное лицо монаха и белела рука, судорожно впившаяся в кочку.
Зыбун делал свое и тихо засасывал неподвижное тело, гордо и победно радуясь в своем безмолвии, словно совершая таинственный обряд.
Скоро все исчезло, и на поверхности торфяника осталось лишь большое черное пятно с выступившей на нем ржавой водой, где, глухо булькая, лопались пузыри.
Корольков повернулся и взглянул на инженера.
На одно неуловимо короткое мгновение глаза их с жутким любопытством встретились, но тотчас же разбежались.
— Петр Семенович, — проговорил после долгого и мучительного молчания Барсов, — я ничего не знаю, но я всегда могу сказать, что мы с вами были сегодня весь день на охоте…
— Благодарю вас… — шепнул Корольков. — Зыбун не выдаст, а суд был правый…
Сказав его, он, не оглядываясь, быстро пошел к мосту.
Барсов долго стоял на краю трясины, видел, как тонула она в опускающейся ночной темноте, и слушал.
Ветер утих, и только встревоженные верхушки леса чуть слышно роптали, да изредка шуршали, падая, последние мертвые листья.
Инженер вышел из кустов.
Вдали блестели огни на прииске, а выше уже загорались звезды.
Тишина наплывала отовсюду неторопливыми волнами, и не хотелось верить, что здесь прошла смерть и утолила ненависть и страсть своим холодным дыханием.
Откликнулась каким-то жадным, жутко-понятным голосом потонувшая в темноте трясина и умолкла, словно притаилась, дрожа от беззвучного, коварного смеха.

—————————————————

Впервые: Новое слово. 1912. No 12, с ред. пометкой: ‘Один из 40 рассказов, удостоенных почетного отзыва на 2-м всероссийском литературном конкурсе редакции ‘Биржевых ведомостей».
Оссендовский Антон Мартынович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. На речке Ныгри, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1912
  2. На прииске, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1912
  3. Барин, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1912
  4. Тени недавнего, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1910
  5. В гиблых местах, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1910
  6. Бык, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1912
  7. Город мужчин, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1914
  8. Ложа священного алмаза, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1913
Электронная библиотека