КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ
Пембе
Пембе
Повесть из эпиро-албанской жизни
Впервые: Русский Вестник. 1869. Т. LXXXIII. Кн.9. С. 166-218. Здесь публикуется по: К.Н. Леонтьев. ПССиП. Т.3. СПб., 2001. С. 88-146.
I
II
III
IV
V
Пембе, Леонтьев Константин Николаевич, Год: 1869
Время на прочтение: 54 минут(ы)
————————————————————————————
Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/articles.htm
————————————————————————————
‘Я долго лежал распростертый на ложе равнодушия.
Оно не казалось мне жестким, и никакие сны Эдема не сходили на хладную главу мою.
Но внезапно явилась предо мною девушка нежного возраста. Одежда ее была проста, однако и в ней она казалась прекрасною, как золотой сосуд, наполненный душистым напитком.
Обходя комнату искусными кругами, она уподоблялась молодой змейке, играющей в цветущих кустах.
Имя твое, Пембе,[1] есть цвет розы, самого прекрасного из цветов.
Ты сладка и свежа, как зерна гранаты, облитые розовою водой и посыпанные сахаром.
Я не ищу ни долговечности, ни богатого содержания, пусть жизнь моя будет кратка и содержание бедно, но чтоб я мог покойно веселиться с тобой.
Я молчу, Пембе. Пусть соловей громко поет о любви своей в садах персидских. Я не буду следовать его примеру. Я лучше буду нем как бабочка: безгласная, сгорает она на любимом ею пламени!’
Так, засветив лампу, писал ночью в своей приемной молодой албанский бей Гайредин.
Гайредин-бей был женат, а танцовщица Пембе приехала с своею теткой и с другими цыганами-музыкантами из Битолии.
Гайредину было тогда двадцать шесть лет, а Пембе шестнадцать.
Гайредин-бей был из старой дворянской[2] семьи Эпира: дом отца его и теперь стоит на горе в городе Дельвино, он обнесен стеной, в которой до сих пор видны бойницы для ружей. Село с селом, род с другим родом и семья с семьей вели еще недавно кровавые войны.
Мирный путник любуется на веселый вид Дельвино, на зеленые холмы и белые жилища его, но бойницы чернеют едва заметными щелями в простых сельских стенах, и гордый дух албанского вождя еще дышит прежним удальством.
Албанец любит лишь войну, корысть и гостеприимство, еще недавно он одинаково был чужд и турку, и греку, и одинаково друг им, когда ему это было выгодно.
В личных делах албанский горец верен дружбе и слову, он любит кровь и месть и не боится смерти.
Его одежда прекрасна даже и в бедности, и поступь его изящна и легка.
Старый отец Гайредина, Шекир-бей, имел все лучшие свойства своих соотчичей, но не имел их злобы и корыстолюбия. Он был весел и добр, кормил без нужды огромную прислугу на три разные стола, потому что мусульмане не хотели есть с греками, а греки с мусульманами, и ни мусульмане, ни греки не хотели есть с цыганами, которых он тоже не гнал со двора.
Простодушное гостеприимство его славилось повсюду, и нищий находил у него в людской ночлег и пищу, точно так же, как бей и купец в его селамлыке.[3]
Когда его посещали христиане, он давал им полную свободу обращения: не сидел сам на диване неподвижно два часа, как делают другие старые турки, стесняя своею важностью усталых путников и гостей, которым хочется размять ноги. Нет! Он гулял по комнате, вставал и садился как хотел, и просил всех делать то же, говоря: ‘Что значит слово франк? Слово франк, я узнал от людей ученых, значит свободный человек, развязный человек. Вот в этом смысле и я франк. Свобода! Делай что хочешь в моем доме! Спи не спи, ешь не ешь… Сиди, ходи… Это значит — франк!’
Христиан он любил больше, чем любят их другие мусульмане, в жизни его был один великий случай, от которого по гроб не могло остыть доброе чувство.
Еще он был очень молод, когда отец его подарил ему в рабы прелестную сироту-гречанку, взятую в плен на островах во время борьбы за независимость Эллады.
Ей было всего четырнадцать лет, и звали ее Мариго. Когда Шекир, сам еще почти мальчик, остался с ней наедине, Мариго заплакала и, простирая к нему руки, сказала: ‘Господин мой, я твоя. У меня нет ни отца, ни матери, их убили, делай со мной, что хочешь. Только одно слово я тебе скажу. Пожалей ты меня, я боюсь!’
Шекир оставил ее в покое, потом уже ласками, подарками, братским участием он склонил ее к сближению. Раз преодолев свой детский страх, рабыня пристрастилась к Шекиру всеми силами души. Верований ее не касался никто: она продолжала ходить в церковь, и в посты ее кормили особо. Старые родители Шекира тешились и на доброту сына, и на ребяческий первый страх, и после на покорную привязанность маленькой гречанки. ‘Дети, малые дети!’ — говорили, смеясь, друг другу отец и мать Шекира. Когда женили Шекир-бея на богатой девице, жизнь рабыни, конечно, стала хуже, но не надолго. Скоро пришлось ей щедро заплатить своему господину за его благодушие и любовь.
В сорок восьмом году восстала против султана вся южная Албания. Турки требовали от албанцев набора в султанское войско и податей, которые свободным горцам казались непомерными. Албанская знать не забыла еще, как изменнически расстрелял паша в Битолии возмутившихся Арсмана и Вели-бея, пригласив их туда примириться. Албанцы согласились все притвориться сначала покорными и выставить начальниками людей простых, но не менее их самих способных быть вождями. Кровавая борьба возгорелась около Дельвино, Аргирокастро и Янин. Бунтовщиков вел к победам простой селянин Гионни-Лекка.[4] Албанцы везде громили султанские отряды, но правильная сила взяла, наконец, верх над народным ополчением… Запертый сераскиром в Лапурье, Гионни-Лекка думал лишь о собственном спасении. Люди его один за другим покидали его. Сераскир решился тогда нанести удар мятежу. В Дельвино, в Берат, в Тепелен и в другие селения и чифтлики[5] албанские ворвались турки и начали хватать и вязать богатых беев, которых давно подозревали в тайной помощи восставшим. Схватили Башьяр-бея, Тахир-бея, трех сыновей Тахир-абаза, Абдул-бей-Кокка, а в Дельвино не нашли старого деда Гайредина и взяли Шекир-бея, отца его. Жена Шекир-бея была в то время беременна, когда услыхала она крики женщин, пальбу, страшные голоса солдат и плач детей, младенец умер в ней, а за ним умерла и она сама, без мужа и свекра, на руках Мариго. Шекир-бея и всех других албанских беев турки, связав, отправили в Царьград, где их ждала тюрьма, а может быть, и смерть. Похоронив свою госпожу, Мариго взяла на руки маленького Гайредина и поехала в Царьград. Там, выждав минуту, когда сераскир-паша выезжал верхом из ворот своих, она схватила его лошадь за узду и, подавая ему сына, сказала:
— Убей, паша, и нас, когда хочешь погубить отца его!
— Ты христианка? — спросил сераскир, которого поразили ее красота и отчаяние.
— Да, — сказала Мариго.
— Рабыня? — спросил сераскир.
— Да, — отвечала Мариго.
— Если ты христианка и рабыня, и любишь его так, и не ищешь своей воли, так я думаю, Шекир-бей хороший человек, и мы отпустим его.
Возвратившись в свое имение, Шекир-бей сказал Мариго:
— Теперь я вдов, пусть гнев Божий разразит меня, если я возьму когда иную жену, кроме тебя, Мариго… Ты будешь моя жена и моя радость. Ходи в церковь, а я буду ходить в мечеть, держи пост, а я буду держать Рамазан.
Так Мариго стала законною супругой Шекир-бея, а Гайредин и прежде был законным, дети рабы, по закону мусульманскому, дети того же отца, и обиды им нет никакой.
В 54 году, когда Гривас хотел освободить Эпир от турецкого ига, Шекир-бею пришлось послужить султану мечом. Он не грабил и не жег христианских сел, подобно другим албанцам, он только с отрядом баши-бузуков принял участие в нападении Абди-паши на селение Коцильйо, в котором заперся Гривас, на двухчасовом расстоянии от Янины.
Шекир-бей первым заметил, что в тылу турецкого отряда спускается с гор врассыпную толпа паликаров, посланных греческим капитаном Зервою на помощь Гривасу. Абди-паша гордился и не хотел отступить, но Шекир-бей уговорил его, зная лучше местность, и небольшой султанский отряд был спасен.
Благодарил его султан и взял за это его сына в Константинополь на обученье.
Гайредин обучался там европейской вежливости, выучился хорошо по-турецки и по-персидски и немного по-французски, греческий же язык ему был как родной с детства. В Янине и настоящие турки по-турецки не знают, а говорят по-гречески.
Вызвал старый Шекир-бей сына в Дельвино и был рад его успехам, однако сказал:
— Не след тебе служить писцом при пашах, это дело цареградских пуштов, пишут, пишут они, а Турция все несчастная, и все франки и русские в ней командуют. Ты живи здесь своими доходами, и я тебя скоро женю. А как султан обучать тебя велел и сделал человеком, так ты можешь ему и мечом послужить, как служил отец твой…
Гайредину сначала жалко было расстаться с Босфором, с каиками, которые, как стрелы, мчась по тихому проливу, несут веселых людей, с гуляньями и музыкой, с театрами в Пере, с друзьями и с богатыми банями цареградскими. Но противоречить отцу он не мог, остался и привык.
Невесту нашел ему отец богатую. Звали ее Эмине, и она была по роду и родству еще знатнее Гайредина: одних баранов у отца ее Абдул-паши были тысячи…
Сам Абдул был уж стар, но еще бодр, почетное название паши он получил не по чину и долгой выслуге, а в один год за службу против Гриваса, он был жаден и жесток, один вид его был страшен, и рост, и дородство, и злые глаза навыкате, — все в нем было, чтобы наводить ужас. Сколько сел христианских сжег и ограбил он, преследуя Гриваса! Сколько мирной крови пролил! Янинские турки говорили, что сабля его заговорена одним святым шейхом, удлиняется, когда Абдул прочтет молитву, и достигает издали бегущую жертву.
Дочь его, Эмине-ханум, жена Гайредина, ничуть на него не была похожа, она была тихая и добрая женщина.
Уже у Эмине было двое детей от Гайредина: мальчик Иззедин и девочка грудная, когда Гайредин-бей встретил Пембе на еврейской свадьбе.
Еврей Ишуа был самый богатый янинский банкир, и паши, и консул не пренебрегали его знакомством.
Гайредина он знал давно и не раз давал ему денег, а Гайредин всегда в срок уплачивал ему или из отцовских доходов или из женского имения.
Ишуа выдавал младшую сестру свою за молодого еврея, Марко, телеграфного чиновника Порты.
Свадьба была богатая, одни одеяла атласные, шитые знаменитым золотым янинским шитьем, стоили пять тысяч пиастров.
Незадолго до свадьбы Марко с сестрой Ишуа Гайредин-бей соскучился в своих горах и приехал один без жены и детей в Янину, где у него был свой дом с видом на озеро и на древнюю крепость, поросшую плющом.
В тот же день посетил его один грек, доктор Петро-пулаки. Он был знаком с ним еще в Константинополе, а когда Петропулаки, сам родом эпирот, переселился на житье в Янину, Гайредин-бей стал всегда прибегать к нему, когда кто в доме был нездоров. Они были очень дружны с Петропулаки.
Петропулаки был человек еще молодой и холостой, одевался он франтом, высокая шляпа его была по последней моде, и без перчаток он на улицу не выходил.
Доктором считался он знающим, воспитывался в Париже и Германии, приобрел много денег, несмотря на то, что Янина полна докторами, и любил повеселиться. Человек он был души не дурной и легко привязывался к тем, кого долго лечил, так полюбил он и семью Гайредина. Сверх того отец Гайредина, Шекир-бей, сделал много пользы родным доктора во время прежних беспорядков.
Когда Петропулаки пришел к бею, первое дело стал он упрекать его за фустанеллу.
— Сними ты этот варварский костюм! — сказал он ему. — Человек ты образованный, а одеваешься как простой.
Гайредин, краснея, отвечал ему, что он только в Дель-вино ‘носит простую одежду’, а что в Янине он одевается по-европейски.
Доктор с чувством приложил руку к сердцу и сказал, закрывая глаза:
— Я тебя люблю и уважаю, Гайредин-бей, и прошу тебя… переоденься скорее. Ты знаешь, я человек крайне нервный, и фустанелла раздражает меня, особенно в человеке такой хорошей фамилии и столь образованном, как ты…
Гайредин переоделся, вместо расшитой тончайшим золотым шитьем куртки с откидными рукавами, вместо пышной фустанеллы и красных чарух[6] он надел серое пальто и брюки. Это платье было куплено им готовое у жида для представительности в Янине.
— Вот это дело другое, — воскликнул Петропулаки, — благодарю тебя за приязнь, бей-эффенди мой. Теперь я вижу пред собой человека, а не дикого зверя. Ты прости мне, я говорю это тебе, как другу, я и родные мои отцу твоему жизнью обязаны, быть может… Ни вы, албанцы, ни мы, греки, не пойдем вперед, пока последнюю фустанеллу не выбросит за окно мужик в самой отдаленной деревне. Посмотри, в Европе всякий хлебопашец так же одет, как консул или посланник… Все одно…
— Да, это, конечно, так, — отвечал Гайредин, — пора бы все эти закоснелые вещи бросить, я и в деревне ношу, потому что, знаешь, народу это приятнее…
Поговорили они еще по-приятельски и собрались вместе на свадьбу к Ишуа, — доктор во фраке, белом галстухе и круглой шляпе, а Гайредин — в сером пальто и феске.
Свадьбы в Янине празднуют и евреи и греки ночью.
На еврейских свадьбах гости жениха сбираются у жениха в доме и веселятся до полуночи, а в полночь с зажженными свечами идут в дом невесты. Выведут из внутренних покоев невесту, поставят ее вместе с женихом пред камнем, покроют их обоих белым покрывалом. Читается молитва, новобрачным дают пить вино, жених разбивает стакан о камень, мужчины кругом поют, к голове молодых прикладывают по нескольку раз живого петуха… Обряд кончен, и шествие трогается опять с зажженными свечами по тихим улицам. Музыка играет впереди, дети поют, пляшут и кричат вокруг музыкантов. Толпа идет медленно, невесту поддерживают под руки, она должна быть слаба, потрясена, убита… Она не смеет поднять глаза на веселую толпу…
В доме молодого опять все поют, едят, поют и пляшут до рассвета…
На свадьбе сестры Ишуа все было так, как бывает у других, но все было богаче и веселее.
На свадьбе, кроме доктора и бея, был еще французский консул и многие богатые греки и евреи.
Гайредин-бей сидел на диване в зале, между французским консулом и доктором Петропулаки, когда хозяин дома подошел к ним и спросил почтительно, не прикажут ли они плясать цингистрам.
— Как вам угодно, — отвечал французский консул.
И Пембе начала танцовать, звеня колокольчиками.[7]
Она плясала долго, выгибалась назад, кружилась и приседала, опять кружилась, и опять выгибалась назад как тростник… То шла медленно и скромно, нагибая бледную голову на сторону, то опять неслась, трепетала всем телом под звон меди и вдруг остановилась пред консулом, улыбаясь и звеня.
Консул дал ей наполеондор. Она остановилась пред беем, и Гайредин дал ей две лиры, доктор с досадой и презрением вынул пять франков.
— Какой варварский обычай! — сказал он Гайредину. — Как могли позволить этим побродягам просить деньги у гостей!.. Пригласить на свадьбу и грабить!..
— Нет! — отвечал Гайредин, которому Пембе уже понравилась немного, — зачем же у бедняков отнимать хороший случай…
— Что вы говорите, доктор? — спросил французский консул.
— Я ненавижу наше азиятство, наше здешнее варварство… — отвечал Петропулаки. — Что значит этот танец? Это может занимать каких-нибудь ремесленников или турецких солдат, а не нас… И вашему сиятельству вовсе не весело смотреть на такие презренные вещи после парижского кордебалета!..
— Нет, — отвечал французский консул, — я напротив того, люблю азятские вещие. Европа мне надоела… Когда я служил в Алжире и делал сирийскую экспедицию, я почти всегда, когда мог, одевался по-арабски. В вашей стране мне многое нравится…
— Ваше сиятельство слишком добры, — отвечал Петропулаки.
— Кордебалет мне надоел, — продолжал француз, — а этот танец имеет сходство с испанскою качучей или болеро…
— Конечно, — возразил, склоняясь, доктор, — сходство с болеро поразительное, но надо видеть Фанни-Эль-слер, а не эту несчастную Пембе…
— Фанни-Эльслер в последнее время была очень толста… Tandis que cette petite morveuse de PembИ me semble…
— Не отрицая ее грации, я только говорю, что эти бледные лица не в моем вкусе.
— Это дело вкуса, — сказал консул. — Вы доктор и, конечно, материалист, а я люблю девушек таких, как эта Пембе, — бледных, болезненных и воздушных… Поди сюда, мое дитя… вот тебе еще деньги, купи себе хорошее платье и новый тамбурин.. Ah! la pauvrette! Elle est bien heureuse maintenant.
Доктор сказал консулу, что у него, должно быть, предоброе сердце.
— Vous le croyez? — спросил консул с презрением.
Гайредину было очень приятно, что такой просвещенный человек, француз и консул, хвалит Пембе. После этих похвал танцовщице и всему азиятскому он стал смелее.
Консул вскоре удалился. Гости пошли за невестой и привели ее.
После консула Гайредин был выше всех по званию. По его предложению, хозяин опять заставил плясать Пембе, которую отправили вниз есть со слугами. Когда она кончила и почтительно присела наземь пред ним, прикладывая руку ко лбу, он дал ей еще несколько золотых.
Уже стало светать, и с гор над Яниной подул прохладный ветерок, когда Гайредин-бей сел на лошадь, которую подвел ему его молодой араб.
Проезжая по двору, он в толпе слуг и гостей увидал Пембе, она сидела, пригорюнившись, на камне, и при утреннем свете лицо ее показалось бею еще бледнее и грустнее.
Месяца три Гайредин-бей не видал Пембе. Он жил в своем имении, сбирал деньги с селян, шутил с маленьким Иззедином (без ума любил он своего сына), ласкал свою жену. Поднимался с гор утренний ветер, он вставал, пил воду с вареньем, бил в ладоши, и араб приносил ему наргиле под деревянный навес балкона. Жарче и жарче грело солнце к полудню обнаженные холмы, громче и громче пели тысячи цикад на высоких дубах, и дальние села утопали в знойном воздухе долин.
Наставал обед, и сон приходил своим чередом. Добрая жена вставала, когда молодец муж входил в гарем, она спрашивала его покорно: ‘что угодно тебе, господин мой?’ Д когда муж просил ее сесть и обращался к ней с ласковою речью, добрая душа ее веселилась, и светлее становились очи. И она уже не рабой законной, а милой подругой говорила ему: ‘Что ты мало ешь, мой дорогой, моя душка! кушай, кушай на здоровье, ягненок ты мой, очи ты главы моей…’
А Гайредин, вздохнув вздохом счастья, отвечал ей, привлекая ее на грудь свою, ‘Ты, султанша моя, на радость дана мне Богом. Про тебя сказал пророк: ‘там юные девы будут глядеть скромными очами, девы, которых прелестей не осквернял никогда ни человек, ни дух, созданный из чистого огня. Они будут подобны гиацинту и жемчугу ‘.
Старый Шекир-бей любовался на них, приезжал не раз и тесть Гайредина, Абдул-паша, на лихом жеребце, с двадцатью молодцами. Кто пеший, кто на коне, все на подбор красовались за ним, во всю дорогу пели песни о том, как Гривас вышел в Эпир и как с ним и с его греками бились албанские мусульмане…
Долго бы так прожил Гайредин-бей и не увидал бы долго Пембе, если бы чрез три месяца не выбрали его в члены большого идаре-меджлиса,[8] который со всего вилайета сбирался в Янину судить вместе с пашой о делах.
Когда в Янину представили списки всех мусульман и немусульман, которых жители прочили в это присутствие, паша не совсем был доволен тем, что нашел в них имя Шекир-бея, ‘Не по сердцу мне эта албанская голова упрямая!’ — сказал он, а вычеркнуть его имени из списка не хотел… Однако слова эти слышали люди, и они дошли до Шекир-бея, Шекир-бей сказал сыну:
— Пускай лучше тебя занесут в списки. Ты человек молодой и лучше моего обойдешься с ними, а я вместе с пашой народ обманывать не хочу. Мне дороги не нужны, я и без дорог проживу хорошо. А им нужны дороги, чтобы войска водить на греков и на нас, если которые из нас вспомнят о старой свободе албанской. Пусть отрывают народ от работ полевых и гонят камни ломать, дорог они хороших не построят, придет осень, побегут ручьи, и вся дорога их грязью станет, по которой лошадям труднее будет ходить, чем по камням, а народ от работ оторвут, и будет селянин проклинать опять власть султана, и восстанет опять, когда тот, кому следует, скажет ему: ‘восстань!’ А мы, албанские толстые головы, опять за него будем биться и жен, и детей наших сиротами оставим.
Когда узнал народ, что не старик поедет в Янину на совет, а Гайредин, многие пожалели. Иные, не только из албанцев, но и христиане говорили: ‘что Гайредин!’
А другие сказали: ‘что Гайредин, что старик, все равно. Люди они оба хорошие, а житья нам лучше не будет, сколько советов ни собирай’.
А сельский учитель, грек, который прожил три года в Афинах, сказал деревенским грекам еще хуже:
— Гляжу я на вас и дивлюсь, какие вы все варвары, деревенские люди! Кажется, как бы не просветиться вам: скоро во всем Эпире не будет ни одного безграмотного грека, деревни ни одной нет без школы.. Знайте вы, чем хуже для вас, тем лучше! Такие беи, как Шекир-бей и Гайредин, для вас хуже всякого врага, потому что они честные и добрые люди, а вам нужны изверги, вам пытка нужна, чтобы в вас кровь заиграла и чтобы вы людьми стали. Добрый бей, честный паша — великое несчастье для греков!
Крестьяне над его словами задумались, и один старик сказал:
— Не бойся, учитель, и мы люди! И мы знаем, что мы греки, и с турками не помирят нас ни Гайредин, ни Шекир-бей. А время наше не пришло, ты сам это знаешь…
В идаре-меджлисе нашлось много дела: распределение новых податей, разбор жалоб крестьян на беев и беев на крестьян, или жалоб крестьян на жидов и богатых греков, которые в последнее время скупили у иных беев чифтлики, рассуждения о том, где начать проводить дороги по ущельям и стремнинам гористого вилайета, турки янинские жаловались, что правительство не заводит им гимназии.
— Нам нужны прежде всего языки, — говорили богатые беи, — нам нужен турецкий язык, которого мы не знаем: это язык правительства, девлета,[9] нам нужен греческий язык: это язык здешних жителей, нам нужен французский: это язык европейского просвещения… Мы во всем отстали от греков. У греков были благодетели, которые разбогатели в России и Молдавии и завещали им миллионы на устройство школ в Эпире, а за нас кому же думать, как не падишаху? Но падишах не думает о нас, он строит себе дворцы.
— Падишах стал гяуром, — отвечали на это беям улемы. — Падишах празднует день своего рождения, как неверные короли. Всеми делами правят хитрецы Фуад и Аали-паша… Уж, слышно, жен и дочерей наших стали считать и записывать в списки их имена. В Эдирне-вилайете[10] уж сделали это, и ни одна собака не решилась стать на пороге своего дома и обнажить меч на защиту святыни своего гарема.
Умы были давно в волнении, в Крите греки уже подняли знамя восстания, в народе ходили ложные слухи о том, что русские уже двинули несметные войска к Дунаю, что сербский князь скоро нападет на Боснию, что Черногория готова к бою, будто Франция помогает России и увозит на своих пароходах семьи греков из Крита, чтобы легче и успешнее было грекам лить мусульманскую кровь.
‘И тут гяур, и здесь гяур!’ — говорили турки. ‘Приходит конец царству правоверных, и Врата Блаженства (Царьград) скоро будут отверсты для свирепых псов Московии! ‘
Вздыхали радостнее старые греки в неприступных селах горных округов и, поднимая глаза к небу, говорили: ‘Да здравствует Россия, надежда наша! Да здравствует единственный столб православия в мipe! Россия дала нам не только свою поддержку, она спасет нас, нечастных, от турка!’
Старуха, слушая мужа, шептала молитву Божией Матери, а сын, молодой паликар, сверкая очами, уже хватался за рукоятку ятагана.
Албанцы одни из всех жителей Эпира оставались непроницаемы, необузданная, молодецкая воля ждала молча слова богатых дворян, вождей своих, и вымолви вожди это слово, без разбору полилась бы и христианская, и турецкая кровь…
— Пойдешь со мной на султана в Константинополь? — сказал когда-то один грек своему знакомому албанцу.
— В ад пойду! — отвечал албанец, обнажая нож, — скажи только, сколько лир золотых ты мне дашь за это?
В такое-то трудное время пришлось Гайредину заседать в идаре-меджлисе янинском.
Феим-паша, черкес, председавший сам в этом совете, был человек блестящего ума и высокого светского воспитания. Он был не раз послом при европейских дворах, имел ленты Св. Анны, Почетного Легиона и Меджидие. Жизнь его была исполнена событий. Рожденный в глухом кавказском ауле, он был продан родными за тысячу пиастров одному могущественному паше, который сражался в 20-х годах в Греции, был разбит, взят в плен греками и отпущен ими с отрезанными ушами.
— Живи, зверь, — сказал ему тот капитан, который отсек ему уши, — живи, зверь, и помни, что такое эллин! Мы хотим, чтобы младенцы ваши трепетали в утробе турчанок, когда произнесено будет слово ‘эллин’. Живи!
И старик жил долго и помнил греков.
С ранних лет Феим-черкес всосал ненависть ко всему, что носит имя грека.
Ребенком Феим был красив, умилен, смел и хитер. Старый паша, воспитавший его, звал его ‘сыном’ и гордился им. Он вывел Феима на дорогу, женил его на девице султанской крови и скончался на руках его. Феим шел вперед уже сам. Сорока шести лет он был уже великим визирем и пал лишь потому, что не сумел угодить французскому послу. Тогда ему дали вилайет и приказали мудро сочетать осмотрительность с энергией. С этим общим правилом и он был согласен, но Фуада и Аали, низвергнувших его, он ненавидел и не слушал и, уверенный в личной силе своей, не раз рвал в клочки их предписания.
Возмущенный влиянием французов на дела Турции, он, после падения своего, соединился с тою старою турецкою партией, которая ненавидит реформы в пользу христиан, не зажигает плошек на минаретах в день рождения султана, мечтает вырезать всех греков и болгар, но считает их и русских все-таки выше франков за то, что они не исказили, как исказили франки, данных им свыше книг. Феим-паша соединился с партией, которая неуклонно содержит Рамазан, не пьет вина и говорит, что Турция гниет с того ужасного дня, когда султан Махмуд обагрил цареградские камни кровью великих янычар.
Партия эта, не видная и слабая в мирное время, может еще стать ужасною в смутную годину и под рукой просвещенного вождя.
Феим-паша соединился с этой партией, несмотря на то, что говорил по-французски как парижанин, несмотря на то, что был послом в Вене, Петербурге и Лондоне, несмотря на то, что у него было в течение его жизни две жены из христианок, одна гречанка, которая задушила в ванне его араба-евнуха из-за гаремной распри, а другая — француженка, которую он сам раз едва было не убил: так нестерпим был ее буйный нрав, несмотря, наконец, на то, что любил стихи Байрона и романы Жорж-Занда.
Прибыв к своей новой должности, на которую он смотрел как на изгнание, Феим-паша держал себя с недоступною гордостью, смеялся над Фуадом, сочинял стихи на французов, ласкал ходжей и ездил на поклоны к старому шейху, который в городе считался святым. Во время Рамазана паша ел и курил днем, но только запершись даже и от жены своей и доверяясь лишь одному слуге своему, армянину.
С греками он обращался сначала холодно, но не дерзко (он не забывал осторожности), французского и австрийского консулов он принял в туфлях и получил за это выговор из Царьграда, с английским обошелся крайне почтительно, но сдержанно, а русского, назло Фуаду, принял с распростертыми объятиями, шутил и смеялся с ним, не выпускал от себя часа два и даже, провожая его до дверей, сказал ему с радушием: ‘Croyez moi, mon cher consul, qu’un russe et un turc s’entendrons toujours mieux entre eux qu’avec ces messieurs’lЮ… Nous sommes plus larges, plus gИnИreux, moins mesquins…’
— К тому же, — прибавил он. — я ведь земляк вам, кавказец.
Француз и австриец выходили из себя.
Таков был Феим-паша, черкес. Когда Гайредин-бей в первый раз представился ему, паша принял его сначала гордо и сухо, сурово и рассеянно, приложил руку к феске в ответ на его почтительный поклон, не пошевельнулся с кресла и молча указал ему на дальний диван. Гайредин сел. Паша позвонил, спросил себе чубук, а Гайредину не предлагал даже ни папиросы, ни кофе, занимался при нем долго делами, звал дефтердара и отпускал его, звал муавина, звал мехтубчи-эффенди,[11] прикладывал печать и только мимоходом, между двумя телеграммами, из которых одну он с презрением бросил на диван (она была от Дали-паши), спросил у смущенного и оскорбленного албанца:
— Как здоровье вашего отца?
Скоро после этого вопроса вошел в белой чалме мюфе-тишь, по новому уставу председатель и глава всех судов вилайетских, полудуховный сановник, назначаемый самим Шейх-уль-исламом. Паша стремительно кинулся ему навстречу, не дал ему прикоснуться к своей поле и прикоснулся, низко нагнувшись, сам к его халату, посадил около себя с тысячами приветствий и поклонов, ударил в ладоши (колокольчика он не тронул) и приказал скорее подать воды с вареньем, кофе и два чубука.
Гайредин встал, поклонился и вышел глубоко оскорбленный.
— Кто этот мальчик? — спросил мюфетишь.
— Новый член нашего идаре-меджлиса, албанский бей, из старой и богатой семьи…
— Каких молодых стали выбирать! Ему не больше двадцати двух лет, — сказал мюфетишь.
— Нет, я думаю, больше. Он кажется молодым, потому что белокурый и бреет бороду.
— Странный народ эти албанцы, — заметил мюфетишь. — С виду точно греки в фустанеллах, а у них свой язык.
— И своя вера, — отвечал паша с презрением, — или, лучше сказать, у них нет ни веры, ни совести. В других частях Албании они ставят свечки в христианских церквах и держат посты, как гяуры, там обрезываются, как мы, и празднуют Рамазан, а здесь все бектпаши,[12] скрывают свои обряды и пьют вино как свиньи. На этот варварский народ надеяться нечего…
— Дикий народ! — со вздохом согласился мюфетишь.
Не прошло и недели после разлуки Гайредин-бея с его гаремом, как доктор Петропулаки позвал его на холостую вечернюю пирушку. С тех пор как французский консул похвалил Пембе, и доктору она стала больше нравиться, он позвал цыган на свой вечер. Цыгане эти, с которыми ездила Пембе, знали немного и европейскую музыку. От захождения солнца и до утренней зари не умолкали скрипки, кларнеты и тамбурины в просторном доме доктора. Все веселилось, были тут корфиот, золотых дел мастер, Цукала, который звал себя археологом, были двое консульских драгоманов, был один родственник доктора, молоденький афинский студент, щеголь такой, что в Янине и не видали еще. Он приехал в отпуск к отцу и на всех смотрел свысока. Был еще один пожилой член того же меджлиса, в котором приехал заседать Гайредин, семейный и умный человек, кир-Костаки Джимопуло. Он и золотых дел мастер оживляли всех, только старик, рослый, крепкий на вино и осторожный, удивлял всех достоинством, с которыми он умел пировать и шутить, а Цукала опьянел сразу и стал как исступленный. К утру Гайредин-бей был без ума от Пембе. Проплясала она раз и, звеня колокольчиками, уж не просто остановилась перед беем, как на еврейской свадьбе, а села, улыбаясь, на его колени. Бей смутился немного, особенно, когда все закричали ‘браво!’ Он дал ей золотой, она сошла с его колен, прошлась еще раз кругом комнаты и села к старику, старик тоже скоро отпустил ее. Так она обошла всех поочередно, но когда дошла очередь до студента, то он долго держал ее и твердил ей: ‘Пембека моя! Пембула моя! Как ты мила!’ Он говорил ей это по-гречески, а она кроме ‘благодарю’ да ‘здравствуй’ по-гречески ничего не знала. Этим бедный мальчик так надоел ей, несмотря на то, что был очень свеж и красив, что она другой раз во весь вечер не подпускала его к себе и говорила ему: гид! гид! (Ступай вон!)
Все уже были выпивши, выпил и Гайредин, но настолько чтобы не забыться, а лишь повеселеть. Джимопуло подавал всем пример веселья. Он приказывал, чтобы слуги доктора прежде всех подавали сладости и кофе, и вино Пембе, как делают европейцы с дамами.
За ним и доктор, надев лорнет, пытался быть любезным, студент становился пред цыганкой на колена, несмотря на то, что она кричала ему ‘гид! гид!’
Цукала был вне себя, он кидался из угла в угол, плясал пред Пембе, с разбегу вскакивал на диван и соскакивал с него, декламировал пред Пембе трагические стихи:
Где ты? Где я? Огонь и кровь! О ужас!..
О ужас дней моих и жизни преступленье!
Томись, душа моя, в безвыходном томленье!
Вонми!..
Пембе слушала с насмешкой и прикладывала руку ко лбу и сердцу. Так и видел бей на лице ее: ‘какой чудак этот гяур!’ Внимательна Пембе была только к хозяину дома, к Джимопуло и к Гайредину. Гайредин как увидал, что все с ней шутят и обращаются нарочно, как с госпожой, ободрился тоже и забыл свою мусульманскую скромность. Она отдыхала на диване, он сел около нее и спросил у ней, зачем она гонит студента. ‘Красивый мальчик’, — сказал он ей по-турецки. Кроме Джимопуло и двух драгоманов никто этого языка не знал, а они все трое ушли в другие покои.
— Зачем ты гонишь этого мальчика? — спросил опять Гайредин.
— Мальчик, — отвечала Пембе.
— Чем моложе, тем лучше, — сказал Гайредин.
— Нет, я таких молодых не люблю, — сказала цыганка. — Те люди, у которых борода растет, больше знают.
Что за угрюмое и что за усталое лицо было у ней, когда она так льстила Гайредину.
— У старых больше денег, — сказал с усмешкой бей.
— Я не деньги люблю, а человека! — отвечала Пембе.
— Не деньги? — сказал бей, — а если я тебе новое платье сделаю, ты будешь рада… не лги!
— Сделай, — отвечала она, — это уж старо. Да еще мне курточку золотую нужно.
И все говорила она тихо, не спеша, и в глаза ему глядела, точно тоскуя или болея от усталости и пляски.
Недолго просидели они одни, Цукала прибежал как безумный, крича: ‘Ewiva! Да здравствует наш добрый бей!’ и закрыл его вместе с Пембе полотняною покрышкой с дивана. Пембе хотела было оттолкнуть его, но бей тихо удержал ее и под полотном приблизил губы свои к ее губам. Пембе поцеловала его крепко, а потом сбросила полотно и сказала:
— Цукала, ты что? с ума сошел сегодня…
— Zito! да здравствует Пембе-ханум! — закричал археолог, поднимая бокал…
— Zito… Пембе! — кричал студент.
— Греми музыка в честь бея! — воскликнул хозяин. Музыка заиграла, бокалы поднялись и чокнулись.
— Zito Пембе! — закричали все греки. Пембе благодарила всех, не смущаясь.
За ужином Пембе сидела с господами, а других музыкантов и старуху, тетку ее, которая играла на тамбурине, отправили вниз есть со слугами. Часовщику пришла мысль посадить Пембе за стол, доктор взял ее сам под руку и повел вперед. Пембе немного испугалась и, отталкивая его, озиралась и спрашивала:
— Не вар? Не вар?[13] Куда он меня ведет?..
Гайредин, смеясь, успокоил ее, и как только она поняла, что от нее ничего не требуют, а хотят лишь величать ее, тотчас же приняла опять свой задумчивый и суровый вид. Детская непринужденность ее обращения снова во все время ужина пленяла Гайредина. Хозяин посадил ее около бея, Джимопуло сам накладывал ей кушанья, советовал ей кушать руками, не стесняясь: ‘мы люди старые, не брезгаем этим, а молодые простят тебе это за твои чорные глаза’, — говорил старик. Но Пембе ничего не ела, раз взяла пальцем немного мозга из головы барашка и чуть касалась губами вина, которое ей беспрестанно предлагали. Она все время глядела на Гайредина и улыбалась, когда он улыбался ей.
— Паша мой! — сказала она ему наконец тихо, под звук стаканов и шум разговора, — паша мой! а паша мой?
— Чего ты хочешь? — спросил Гайредин.
— Люблю тебя! — отвечала Пембе.
Гайредин покраснел и с радостью заметил, что никто не слыхал ее слов.
— Паша мой, — сказала Пембе, — я больна, кузум,[14] — паша мой.
— Чем же ты больна, дочь моя? — спросил Гайредин.
— Лихорадка давно у меня, оттого я так худа. Потрогай мои руки, паша мой, видишь, какие они нежные. Я прежде не была так худа. И после, если пройдет лихорадка, я стану опять красивая и толстая.
Слов Пембе не слыхал никто, но движение бея, когда он взял руку Пембе, не скрылось от других гостей.
— Наш бей идет вперед! — закричал хозяин дома. — Люблю бея, который умеет устраивать дела свои! Да здравствует бей! Zito! Да здравствуют албанцы, друзья наши!
Все греки закричали ‘Zito’, и Гайредин благодарил греков и за себя, и за народ свой.
— Постойте, — сказал Цукала, встал, простер руку и начал так: — Албанцы, добрые соседи греков, издревле обожали свободу, подобно нам. Албанцы, по моему взгляду, не что иное, как древние пелазги. Эллины, устремившись с востока гораздо позднее…
— Довольно, — заметил Джипомуло, — избавьте нас теперь от археологии и политики. Здесь у нас другие заботы. Я вижу, что Пембе ничего не кушает. Выпьем лучше еще раз за здоровье Пембе и пожелаем ей долго жить, расти и выйти замуж за здорового молодца вот с такими плечами… Живи, моя бедная девушка! — прибавил старик и погладил Пембе по головке.
Все стали опять пить за здоровье цыганочки, которая очень почтительно и прилично благодарила всех, но сама от вина опять отказалась.
Цукала не хотел успокоиться, он был совсем пьян и предложил тост за православие, который всеми греками был принят с восторгом, кроме Джимопуло и одного из драгоманов (австрийского), они переглянулись, драгоман пожал плечами, а Джимопуло встал и хотел сказать что-то, но греческий драгоман, пламенный молодой корфиот, выпив свой бокал, произнес:
— Да здравствует православие! Пусть оно идет вперед, развивается на погибель всем врагам своим!.. (Он взглянул с дружескою насмешкой на своего австрийского товарища.)
Все еще раз выпили, вставши, и Гайредин, и Пембе тоже встали и приложили бокалы к губам.
Разгоряченный вином, криками и музыкой, которая в это время опять заиграла, корфиот хотел продолжать свою речь о православии (скрытый смысл ее понимал всякий), но Джимопуло возвысил голос и сказал твердо, внятно и внушительно:
— Мне кажется, мы больше окажем уважения и преданности святой религии, которую исповедуем, если не будем упоминать о ней на пирушке.
Все замолчали, и ужин кончился уже без новых политических намеков.
Во время ужина под столом Гайредин несколько раз клал в руку Пембе золотые монеты, так что к рассвету у
нее собралось столько денег, сколько нужно бедной девушке в Турции на приданое.
Она шопотом благодарила его и клала деньги в карман своей курточки.
— Зачем же ты пляшешь так много, когда ты больна? — спросил он ее тихо, пока греки шумели и спорили.
— Хлеб нужен, милый паша мой, тетка меня бьет, когда я не пляшу.. — отвечала она.
Уже рассветало, когда кончилась пирушка. Все гости, кроме Гайредина и старого Джимопуло, были так пьяны, что слуги развели их по домам, а хозяин уснул на диване, не простившись с гостями.
Джимопуло и Гайредин вышли вместе пешком. Слуги их шли вперед с погашенными фонарями, заря занималась уже над горою. В домах просыпались, и из старых гречанок многие уже вышли на пороги жилищ своих с пряжей и шитьем. Очаги начинали дымиться, в дальнем лагере слышался рожок, и одна молодая христианка, больная, бледная и грустная, вынесла на улицу своего ребенка и стала качать его в люльке.
Проходя мимо нее, Гайредин сказал старику Джимопуло:
— Как рано трудятся эти люди!
Бледная женщина подняла на них усталый взор и сказал с досадой:
— Что ж делать! мы не беи и не купцы, нам гулять некогда…
— Правду она говорит, — сказал Гайредин.
— Правду говорит, — сказал Джимопуло. — И хорошо делает бедный народ наш, что трудится. Ему нужны спокойствие, мирный труд, промышленность и школы, и большой грех берут на душу те люди, которые хотят увлечь греков несбыточными надеждами. Несчастные критяне! Несчастные будем и мы, если последуем их примеру или словам таких дураков, как этот корфиот…
— Да! — сказал Гайредин, — час он выбрал нехороший, чтобы пить за вашу веру.
Джимопуло проводил бея до дверей его дома и простился с ним. Уходя, он напомнил Гайредину, что спать им придется мало, потому что завтра будет меджлис…
— Будем проводить шоссе, — сказал он, улыбаясь.
— На бумаге? — прибавил, тоже улыбаясь, Гайредин.
— Наше дело бумага, — сказал Джимопуло. — Пусть другие разбивают скалы и месят грязь. Это дело самых больших людей и самых простых, а мы, ни самые большие, ни самые малые, должны заниматься бумагой…
Джимопуло так понравился Гайредину, что он просил его зайти, после отдыха, чтобы посоветоваться с ним о многом до заседания в меджлисе.
Спать Гайредин уже не мог, велел закрыть ставни и подать себе лампу, наргиле и кофе, заперся и, раздевшись, стал писать стихи.
Еще в Константинополе учил его персидской поэзии один старый турок, и еще тогда старик говорил ему: ‘читай, читай, мой сын, персидские стихи. Стихи великое дело! Стихи для души человеческой то же, что пение птицы в саду. Человек-стихотворец, мой сын, сам уподобляется саду, наполненному душистыми цветами’.
Дня через два после пирушки доктора Пембе пришла к Гайредину вместе с теткой и с одним скрипачом. Набелилась, нарумянилась, насурмила немного брови, надела новое лиловое платье с большими ярками букетами. По улице она, как следует турчанке, открытая не ходила, а всегда в яшмаке[15] и чорном фередже.[16] Гайредин не узнал ее. Но только произнесла она ‘паша мой’, как сердце бея уже забилось сильнее. Тетка сказала, что они пришли за обещанным платьем и золотою курточкой. Гайредин щедро одарил их, но просил не ходить в другой раз без зова, чтобы народ не заметил, и обещал через неделю пригласить их на пляску или к себе в дом, или на остров Янинского озера, где монастырь Св. Пантелеймона.[17]
Он не хотел сразу обнаружить много чувства. Его удерживали и стыд, и осторожность.
Всю эту неделю Гайредин прожил ожиданием. Один раз в течение этих дней проехал он с несколькими другими турками и с Джимопуло по тому бедному предместью, где жила Пембе в глиняной мазанке. На радость его, она стояла на своем пороге и поклонилась им. Старик Джимопуло поклонился ей вежливо, приложив руку к феске и спросил благодушно и шутливо о здоровье:
— Как твоя лихорадка, дочь моя? Молодой надо быть здоровою, — сказал он ей по-турецки.
Другие беи не обратили на это внимания, а Гайредин проехал вперед и чуть видно кивнул ей головой, даже не глядя на нее.
Под вечер он и все его спутники возвращались по той же дороге в город. Как только въехали в предместье, Гайредин пропустил всех беев и Джимопуло вперед, нарочно стал поправлять то узду, то стремя, и когда потерял их всех из виду за поворотом, пришпорил лихого коня своего и, гремя по скользким камням мостовой, понесся вскачь мимо бедной мазанки. Она уже ждала его у дверей.
— Добрый вечер, моя милая! — сказал он ей, не останавливаясь. — Прощай, до субботы!
— Добрый вечер, кузум-паша мой, — отвечала девушка, вышла за порог и провожала его долго глазами.
Увидев, что переулок пусть, он еще раз обернулся, и еще раз издали поклонился ей.
В субботу Пембе, по приглашению его, плясала на острове Янинского озера.
Гайредин хотел пригласить на остров всех тех греков, которые были на пирушке доктора, но Джимопуло отговорил его.
— Бей-эффенди мой! Немного будет нам добра от этих корфиотов… Пригласите лучше турецких чиновников. Это будет и вам, и мне полезнее. Теперь время смутное.
Гайредин послушался его. Пембе танцевала на острове с таким одушевлением и с такою выразительностью, какой еще не видал в ней никто. Она была уже не в прежнем старом платье, а в новом малиновом с восточными пестрыми разводами и в новой курточке, расшитой густо золотом и блестками, на бледной головке ее был газовый жолтый платочек с цареградскою бахромой удивительной работы.
— Хорошая девушка эта Пембе! Аферим, Пембе! Аферим,[18] дочь моя! — говорили турецкие чиновники.
Гайредин опять осыпал ее золотом. Дня через два после этого Пембе опять пришла к нему с теткой, благодарила его, поцеловала его руку и сказала, что после всех щедрот его у нее будет хорошее приданое и что на ней сбирается жениться тот музыкант, который играет на скрипке.
— Ты, паша мой, судьбу мою сделал, — говорила она и опять целовала его руку.
Гайредин только тут понял, как дорога она ему. Он начал уговаривать ее не выходить так рано замуж и обещал со временем или дать ей на приданое гораздо больше того, что она собрала, или даже взять ее к себе в гарем.
Старуха-тетка только этого и ждала.
— Не нужно нам денег, — сказала она, — она тебя любит, во сне тебя видит. Только и говорит: ‘не господин он мне, он мне отец!’ Возьми ее к себе в гарем. Она все знает и жену твою почитать будет как старшую сестру… Возьми ее, паша!
На эту же ночь Пембе осталась ночевать у Гайредина.
С этих пор Пембе начала часто ходить к нему. Он стал оставлять ее у себя на целые дни. Настала осень, начались дожди, морозы и длинные вечера, затопились веселые камины. Гайредин не скучал с нежною баядеркой. С женою ему бывало много скучнее. Жена его была неразговорчива. Угощала его, кормила, подавала ему сама старательно чубук, хорошо смотрела за хозяйством, но не раз проходили целые дни в деревне, а он не слыхал от нее ничего кроме: ‘ба! как жарко!’ либо ‘ба! как холодно!’ А если случалось, что он ей говорил: ‘Сегодня жарко!’ — она отвечала, важно покачивая головой: ‘Жарко. Лето теперь’.
Не такова была Пембе. Смеяться сама она, правда, почти никогда не смеялась, изредка улыбнется Гайредину, когда захочет приласкаться, и скажет:
— Поцелуй же меня, бедную, паша мой…
Зато бей смеялся с ней много и над ней самой тешился, сердечно любуясь на ее ребячества.
Увидала она раз на улице сквозь решетчатое окно гарема разнощика сластей, что зовется шекерджи. Помучила она бедного старика!
‘Шекерджи!’ — звонко кричит она ему из окна. Старик ставит подставку наземь, смотрит, ‘где зовут’, а Пембе уж из другого, дальнего окна другим голосом: ‘шекерджи!’ Смотрит и туда разнощик. Никого нет, никто не выходит покупать. Постоял и пошел. Опять кричат: ‘шекерджи!’ Пембе опять его зовет, опять прячется, пока, наконец, старик начал проклинать и браниться. Тогда она послала купить у него петушков сахарных. Зимой, сидя с Гайредином у очага, Пембе то рассказывала ему о себе и о родных своих и о том, что она успела видеть на детском веку своем, то забавляла его всякими расспросами.
— Паша, а, милый паша мой! — говорила она. — Правда это, милый паша мой, что которые турки свинину едят, так Бог их наказывает, и они по ночам свиньями становятся и бегают?
— Кто тебе это сказал? — спрашивал бей.
— Мне это Елена, другая танцовщица наша, христианка, говорила