Педагогика как самодействующий автомат, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)

М.: Республика, Алгоритм, 2006.

ПЕДАГОГИКА КАК САМОДЕЙСТВУЮЩИЙ АВТОМАТ

(К съезду директоров и преподавателей гимназий)

Директора средних учебных заведений и преподаватели древних языков, которые съезжались в Петербург для обсуждения предметов своих занятий, — настолько почтенные лица, что как-то больно и страшно перечить им и тем более вставлять ‘палку’ в колесо, которое они с огромным и ежедневным напряжением катят для пользы семьи и отчасти взамен семьи (по слабости ее средств и по неумению) всех русских людей. Следовало бы всем пишущим давно взять в привычку говорить об ‘армии учителей’ так же осторожно и взвешивая каждое слово, как обычно принято у всех порядочных людей говорить об армии — страдалице-защитнице Родины.

Но рассуждения съезда директоров о проекте высшего городского училища, доклад о коем был прочитан почтенным С. Л. Степановым, окружным инспектором Петербургского учебного округа, вынуждает взяться за перо. Обсуждалась недостаточность программы городских училищ, шел вопрос о пополнении ее одним новым языком, о том, чтобы курс этот вообще довести до уровня приблизительно гимназий, дабы способнейшие из учеников городских училищ могли быть принимаемы в университет, так как, вообще говоря, желательно, чтобы ‘дети народа имели доступ в университет’. Я только привожу канву суждений, но в дальнейшем не буду нисколько критиковать проекта, к которому, так сказать, ‘единолично’ не питаю ни расположения, ни нерасположенности. Он — точка, а буду я рассматривать целое ‘туманное пятно’ подобных точек, в сущности, буду рассматривать всю практическую педагогику текущих наших дней.

Собравшиеся — превосходные педагоги, иначе, конечно, и не претендовали бы читать доклады, говорить с кафедры и проч., и проч.!.. Только самосознание может дать твердость тона перед лицом десятков видных педагогов, притом не одного Петербурга. Итак, это дело твердое: люди лучшие по мастерству обучать наукам юношество и отрочество, дать урок, разъяснить заданное и проч., и проч., и проч.

Однако ведь это может случиться: человек, ну даже старик, в темной ночи превосходно нащупывающий палкой почву и смело идущий вперед по тротуару и даже по лесу, уверенный в каждом своем шаге, — тем не менее слеп и совершенно не видит, куда он идет и откуда вышел, и не замечает очень близкой опасности, даже угрожающей его жизни, в 2-3 саженях расстояния от него! Той опасности, которую может увидать совершенно легкомысленный мальчик со стороны, но у которого просто — два свежих, зрячих глаза!

Сразу же выскажу всю свою мысль.

1) Виртуозы в технике преподавания совершенно естественно и до известной степени неодолимо, фатально и роковым образом, будут вечно и нетерпеливо, жадно и настойчиво расширять и удлинять программы вообще всяких учебных заведений, о коих когда-либо и где-либо зайдет у них с кем-нибудь речь. Они будут просить. Они будут доказывать. Они будут иллюстрировать примерами всего света. Плакать, стонать, выть, — пока не ‘удлинят’, конкретно — пока ‘правительство не удлинит’. ‘Правительство’, — видя, что просят такие почтенные люди, в конце концов ‘удлинит’.

Будьте уверены, что за ‘одним новым языком’ лет через 15-20 попросят и ‘второго нового языка’, а к ‘курсу приблизительно гимназий’ упросят прибавить ‘немножко и высшей алгебры’… ‘Германская культура’, можно ли обойтись без немецкого языка’, — обойтись ‘русскому даровитому мальчику, из которого, может быть, со временем выйдет Ломоносов или Менделеев’…

Директора или учителя так красноречивы, благодеяния их России, на самом деле благодеяния — так твердо установлены, что и рта не посмеет открыть какой-нибудь ‘регистратор’, лавочник, швейцар, дворник, обыватель ‘вообще’, вообще ‘просвирня’, вообще ‘салопница’, и сказать:

— Нам это совсем не нужно.

‘Не нужно’ — и шабаш. Директорам в высшей степени ‘нужно’, ‘легко устроить’, ‘счастливо’ будут талантливые преподаватели преподавать, и вообще ‘все по маслу’, если глядеть сверху. Но если взглянуть снизу, то: ‘горько, тяжело, несносно’, и, сквозь зубы и затаенно: ‘Они — мучители наши, эти просвещенные директора с такими добрыми лицами и благородным сердцем’… ‘Мучители, потому что слепы’… ‘Мучители, — оттого, что ничего не видят кругом’.

Теоретически эту коллизию между требованием сверху и отказом (или бессильным негодованием) снизу можно выразить так:

Педагогика у нас совершенно как-то автономировалась… Она летит вдохновенно в безвоздушном пространстве… Она, как ‘Демон’ Лермонтова, ‘пролетает’ скорее ‘над вершинами Кавказа’, нежели над болотной Петербургской губернией… Вообще, она не нужна России, потому что нисколько не сообразуется с Россией. И есть вдохновение гения, ну или таланта, наконец, хоть учености: но — автоматической, и сообразующейся только с законами своей автономности.

Разумеется, Эйфелева башня есть ‘сооружение более совершенное’, чем колокольня Ивана Великого, или ‘чем вон та, у нас на Покрове, что почти разрушилась’. И вот, представьте, ‘совет педагогов’ обсуждает, решает и постановляет:

1) заключить договор с Батиньолем, чтобы через пять лет он сломал все колокольни на Руси и на месте их построил бы Эйфелевы башни, с колоколом на каждой.

2) Впрочем, и звон колоколов — плохая музыка. Посему постановить, чтобы колоколов не вешали, но перед обедней и всенощной пусть на Эйфелеву башню взбираются любители с инструментами и мелодично играют: ‘Коль славен Бог’…

Конечно, это ‘лучше’…

И техника, и высота колокольни, и все.

Музыка, прогресс…

Но в то же время это совершенно глупо. ‘Глупо’ — и короткий сказ. Больше нечего прибавить. И так очевидно, что нечего объяснять.

Педагоги забыли про Россию. Они помнят, что состоят в министерстве просвещения. Но в какой стране находится это министерство просвещения, они… конечно, помнят, но таким глухим и ‘ненужным’ им помненьем, как бы и не помнят вовсе. Так, каждый помнит жену, детей, помнит друзей, наконец, помнит и знает по имени и отчеству знакомых своих друзей… Наконец, случайно помнит — ‘тетушку’ отдаленного знакомого, которую видел раз в жизни и слышал о ней смешной рассказ. ‘Запомнилась’ — и баста. Но — никакого дела нет. Такую ‘отдаленную тетушку’ тоже ‘далекого знакомого’ напоминает ‘Россия’ в знании педагогов, в их, так сказать, мозговом сверкании. Темно. Глухо. Ничего не слышно. И, среди темноты, в ярком сиянии, в самом центре мозга:

1) Эйфелева башня.

2) ‘Коль славен Бог’, наигрываемый любителями.

* * *

Прежде, чем ожидать к себе ‘Ломоносова’ в училище, которому ‘понадобится немецкий язык’ и ‘не сострадательно было бы не довести его до университета’, следует подумать:

1) Что же, будут 80 лет ожидать ‘такого мальчика’ в ста петербургских и ста московских училищах, по 200 мальчиков в каждом, и все они будут ‘подгоняться по программе’ к тому светлому часу, когда вот придет и сядет рядом с ними светлый мальчик?

А вдруг он не придет?

А и придет — то непременно в одну школу!

А ждали 200 школ, учеников же ждущих и приноровляющихся — 200×200=40 000!!

Сорок тысяч мальчиков ради одного мальчика: тянутся, стараются, осиливают непосильное, задерживаются лишних два года в училище, а самое главное: преотвратительно знают даже дроби и тройные правила, ибо поспешно перешли к алгебре ради возможности одному послушать лекции в университете… Мамаши же их все стоят за корытом и стирают рубашечки и штанишки мальчуганам, а девочкам нашивают на юбки какое-нибудь кружевцо, чтобы быть ‘не хуже других’… Отец же все маячит в швейцарской, метет двор как дворник или продает изюм и папиросы в лавочке… Все — обывательщина, мелкая обывательщина, для которой городское училище и существует.

— Сынок, скоро ли ты кончишь?

— Нельзя ‘скоро’: ждем Ломоносова.

— Доченька, ты бы помогла подмести полы. Мать измаялась.

— Я, мамаша, не горничная. Мне надо учить мелкие княжества Германии да реки и горы в Шотландии.

— Ты, доченька, какого ‘Ломоносова’ ждешь?..

— Начальство нам не говорило, что ‘придет Ломоносов’, так как он придет в мужское училище. Но промеж себя мы толкуем, что каждую из нас возьмет не меньше как унтер-офицер, а то и коллежский регистратор…

* * *

Во всяком случае, сорок тысяч мальчиков, учение которых приноровлено к неприноровляемым силам возможного гипотетического ‘Ломоносова’, являются такою ‘жертвою Молоху’ из детских головок, на которую не отваживалось и самое мужественное, кровавое язычество. Совершенно очевидно, что ‘Ломоносов’ ли или кто другой, именно по обладанию чрезвычайными силами, дополнит сам за себя недостающую программу… Просто, возьмет книжки и усвоит, найдет учителя и пройдет с ним. Уж если в безучилищное время XVIII века это возможно было сделать, то нет никакого сомнения, что не только Ломоносов, но и десятая или сотая часть Ломоносова теперь не затеривается и не пропадает, никогда не затеряется и не пропадет. Риторика с ‘Ломоносовым’, которая решительно играет роль в мысленных накидываниях ‘школьной сети’, в организации учебной системы, в установлении программ учебных заведений, — эта риторика должна быть оставлена или, по возможности, забыта. Нужно считать просто неприличием подобную мотивировку учебного дела. Это ultimum argumentum {последний довод (лат.).} разума, бессильного доказать правоту свою.

* * *

Учебная система, в каждом ярусе своем, во всяком этаже, должна неупустительно иметь в виду обстоятельства и условия этого яруса, и только. Т. е. прежде всего — имущественное состояние родителей и то время, на которое родители могут выпустить детей, как бы на гульбу, в сторону от дома, без зова их обратно в дом для физической помощи имущественно-мало— мощным родителям.

Вот педагогика и имеет право распорядиться только этим временем, приблизительно от 9 до 14 лет, и ни в каком случае не позднее 16, когда всякий отрок ‘мещанского быта’, если он не собирается выйти в хулиганы или альфонсы, становится нормально ‘на работу’, ‘в услужение’, в мелкоконторскую или в магазинную ‘службу’.

И время это — большое для великолепного усвоения некоторого тесного круга необходимейших сведений. Но вся русская педагогика, ‘и с одним новым языком’, похожа на широченную реку, разлившуюся по пескам и потерявшуюся в песках, потерявшуюся до того, что по ней не только плавать нельзя, но нельзя и испить тут воды. Все потеряно, все исчезло. Никакого правильного обучения нет, не только в области ‘и нового языка’, но и арифметики: ибо все загромождено, как в мебельном магазине, все перегружено, как в потопающих броненосцах при Цусиме, все качается в бедной голове ученика, — фундамент разлезается под давлением непомерно высокой колонны знаний, наук на нем. Педагогика не разрешила самого первого вопроса: как устроить голову ученика.

Если вы копнете ‘голову русского ученика’, все равно в городском училище, в гимназии, в реальном училище, — то вы будете совершенно поражены странным зрелищем, которое вам откроется. ‘Головы расстроены’ — вот зрелище, ‘настроенной головы’ совершенно нет, вот факт.

В самом деле, какая же это ‘голова’, которая:

1) безграмотна,

2) зачитывается Мопасаном.

Или которая:

1) обсуждает будущий социальный строй,

2) не знает пород рыб, водящихся в Волге.

Или еще:

1) безумеет от Надсона и Некрасова,

2) презирает Пушкина, как дворянского поэта и камер-юнкера.

И наконец, последнее:

1) ругает губернатора,

2) сидит на шее родителей без дела до двадцати лет.

Но ведь это же общее зрелище ‘поучившихся в училищах’ русских мальчиков и девочек… и другого зрелища мы не видим иначе, как редчайшего исключения. В виде таких разреженных пылинок, которых и принимать во внимание нечего!

Училище должно организовать голову, а система училищ должна организовать национальную душу. Говоря ‘организовать голову’, мы выражаем кратко и грубо задачу, для которой нашлись бы и более возвышенные термины, но их страшно здесь произносить, чтобы не испугать читателя ужасающим расстоянием между задачею школы и тем, что школа осуществляет. И не ссылайтесь на ‘будущий прогресс’, на то, что ‘еще не успели’… И никогда не успеют. Дело в том, что подъем должен быть гармоническим. Если душу ребенка вы подняли на вершок, то в пределах этого вершка она все-таки не потеряла своего плана и представляет вершковую гармонию. Или — аршинная гармония, саженная гармония, верстовая гармония. Но если, уже подняв на вершок, вы все расстроили, то, подняв на сажень, вы никак не ‘устроите’, а тоже саженно расстроите! И собственно это такое ‘расстройство голов’, которого избегают или скорее из которого выкарабкиваются кое-как лишь редчайшие единицы, единицы исключительно хорошей первоначально заложенной гармонии души!

Да, Ломоносов ‘выцарапается’ и станет нормальным русским человеком, но 40 000 мальчиков исказятся и выйдут, ‘с одним новым языком’, в тысячную часть Гилевича, в тысячную часть Елизаветы Кусковой, в тысячную часть Аладьина, в тысячную часть ‘господина NN’, который обо всем болтает, ничего не знает и является тысячною частью кандидата в самоубийцы или тысячною частью кандидата в плуты, ибо что же ему и делать, когда он состоит из двух психик:

1) Жадность аппетитов, ибо горизонт расширился до шотландских гор и рек.

2) Отсутствие жалости к чему-нибудь, к кому-нибудь, ибо он от всего прежнего отвязался, а к другому ничему не привязался горячо и глубоко. Потому, что он есть болтушка, потому что он пустой человек, разрешающий квадратные уравнения и не помнящий тройного правила.

В голове его, как в пустом котле, плещется мутная вода, а сердце полно ядовитых, изъязвляющих паров, объединяемых в одном имени: зависть и бессилие.

1) Знаю шотландские горы, 2) а нужно отпускать покупателю керосин.

1) Мать мыла полы, но я не хочу, 2) однако и коллежский регистратор замуж не взял, 3) куда приклоню бедную головушку?

* * *

Школа проходит по стране каким-то гребнем, который чешет волосы ‘наоборот тому, как они лежат от природы’: и все ‘из школы’ выходят всклоченные, с диким видом и в каком-то неловком положении. Ибо оттого, что они ‘все-таки до университета не дошли’, — их все презирают полутайно и полутайно над ними иронизируют, ‘мнений’ их в расчет не принимают. Какие же ‘мнения’ у ‘не окончившего курс в университете’?.. Видя себя в таком действительно диком положении, ‘интеллигент-демократ’ с ‘одним новым языком’ разъяряется и спрашивает: ‘Да для чего же ему давали мнения’, которых никак нельзя ‘принять во внимание’?! ‘Зачем меня учили?!’ Но, однако же, учили, и тогда он, с Надсоном и без Пушкина, просто начинает оперировать собою и сотнями тысяч таких, как он (об этом-то он знает, что они численно превосходят всех), просто как известным весом, как удельною тяжестью, как массою и числом.

— Шире дорогу, задавим! Ползет червь: берегись сады!

‘Школьная демократия’, которую и вырабатывает ‘сеть училищ’, и единственно ее одну только и может она вырабатывать, по существу автоматического самодействия, — естественно пошла войною, и войною победною, на школьную же аристократию, будем говорить тоже резко и грубо: на университетскую аристократию, на академическую аристократию, на европейски-духовную аристократию. Это пока язык дипломов. Утонченнее: ‘сеть училищ’ дает перевес бездарности над дарованием, недоучке над выучившимся, возвращаясь к истории: она вдруг и неожиданно дает опять перевес ‘недорослю Митрофану’ над Правдиным и Стародумом. Ибо их — много, а этих — естественно мало. Завершился circulus vitiosus {порочный круг, заколдованный круг (лат.).}: дальнейшее ‘распространение просвещения’, вот именно при этой автоматичности его, переходит и уже явно для всех перешло в распространение мрака, во всеобщее огрубление нравов, в понижение решительно всех понятий: эстетических, гражданских, политических, нравственных, философских, религиозных, всяких, всяких!

Утро.

Потом прошел день.

Теперь — опять вечер. И ‘школьная сеть’ надвигает на землю какую-то чудовищную ночь. С совами, с хищниками, с квакающими лягушками. И сырость, туман кругом.

* * *

— Не надо Пушкина. Подавай ‘Ваньку Ключника’. Это всем понятно, это демократично.

— Кому нужна церковь? Эксплуатация попов. Запоем — ‘Во лузях’ — и утешимся. Помрет кто: единодушно ‘встанем’ (‘почтим покойника вставанием’).

— Зачем ‘Россия’? Пусть будет улица к улице, город к городу и уезд к уезду. Глеб Успенский писал только ‘Нравы Растеряевой улицы’, а ‘Нравов всероссийской державы’ не писал. Значит, и не нужно.

‘Цивилизация’ рассеивается в хорошие мостовые, во множество ‘первоначальных школ’, в то, что всякий сапожник будет знать ‘le p&egrave,re’ и ‘la m&egrave,re’ {отец и мать (фр.).}, улицы будут освещаться везде газом, и будут по ним бегать в шляпках по вечерам ‘бывшие ученицы первоначальных училищ’, которым ‘не полы же мести’. В каждом индивидууме вырастет крошечный-крошечный барин, барин в две копейки, с его крошечным чванством, крошечным самолюбием, в котелке вместо картуза, с ‘песней Шаляпина’ в граммофоне вместо гармонии и с пятикопеечными папиросами ‘Зефир’. Кроме ‘le p&egrave,re’ и ‘la m&egrave,re’ он будет произносить суждения о разнице между Вербицкой и Леонидом Андреевым и важничать, что он уже ‘шагнул вперед’ Горького.

И эти папиросы ‘Зефир’ затянут своим дымом всю цивилизацию: потому что ‘папиросы Зефир’ будут курить десять миллионов человек, все ‘с первоначальным обязательным обучением’.

* * *

Вот к созиданию этого ‘малого с папиросой Зефир’ на место ‘Пушкина’, а в сущности, и на место ‘Ломоносова’, и направляется единственно школа, вдохновляемая ‘прецедентом Ломоносова’, его ‘священною памятью в истории’, и обсуждаемая съехавшимися и собравшимися директорами и учителями.

Ничего выше ‘Зефира’. Ни на один вершок. Выше — невозможно, недосягаемо. По крайней мере недосягаемо для директоров гимназий, автономировавшихся от России и ее условий.

* * *

Да в сущности, к элементарной работе ‘Зефир’ сводится и работа их самих, директоров. Они тоже немножечко ‘Зефиры’, только причесанные под Аполлона. Посмотрите: что за упрощенные суждения, что за деревянные темы, также лекции, как бы с ‘дезорганизацией души’?..

Ну, да: после целых чисел — дроби, после дробей — тройные правила, потом — алгебра, а еще дальше — тригонометрия и анализ. И если ‘еще реформить городские училища’, то прибавляй к дробям тройные правила, а потом алгебру и ‘нельзя ли анализ’.

По другим предметам — то же и подобное.

Это предмет доклада г. Степанова, который был выслушан даже в присутствии попечителя округа Мусин-Пушкина. Но ведь все это рассуждение и, наконец, весь этот ‘проект дальнейшего преобразования’ могли составить просто сторожа гимназий потолковее. Резина. И она тянется. ‘Тяни резину’ — вот и вся реформа. Конечно, — ‘тяни’. И программу — ‘тяни’. Но непонятно, зачем тут собираться директорам?

Нет, уж хочешь ‘анализа’ в городские училища, то не отказывайся сам разрешить хоть одну задачку ‘на анализ’: вместо вытягивания ‘резины’, т. е. программы, отчего съезд директоров не занялся вот этой темой, которою действительно волнуется вся Россия:

— Да зачем тянуть эту ‘резину’, когда в результате получается ‘зефир’ и 10 миллионов закуренных папирос зефира, зачадивших всю Россию? Т. е., почему школьное образование не повышает типа ученика, не повышает в нем Человеческого образа, духовного образа, не возвышает русской души? Отчего село ‘со школою’ не трезвее, не благороднее, не трудолюбивее, не добропорядочнее села ‘без школы’? Закон ли это или случай, и если закон, то какою же духовною нитью ‘школьное обучение’ связывается как бы с ‘дезорганизацией души’.

Вот это ‘анализ’, это уж не ‘именованные числа’, в пределах которых директора да, кажется, и попечитель решали свои бедные задачки.

Статистика показывает это.

Так сказать, художественное наблюдение показывает это.

Голос обывателей, голос родителей говорит это.

Наступает лень. Разгильдяйство. Падение чувства ответственности и долга. Меньший стыд, меньшая совесть. И только одна прибавка: умеют множить десятичные числа да знают мелкие княжества Германии. Котелок (на голове) вырос, душа убавилась. Но ведь это же такая ужасная мена, что, зажав глаза и уши, — каждый, кто взглянет, завопит благим матом.

А директора ничего не видят и не слышат. Не слышат тоски России. Не понимают недоуменья России.

И все оттого, что они — таланты своей техники. Талант ‘смотрит в одну точку’ и не замечает окружающего. ‘Талант — это внимание’, — сказал кто-то. И — безвнимательность ко всему прочему. Конечно, ‘история педагогики’ сложена была усилиями громадных талантов. И педагогика забыла цивилизацию. Подобно тому, как если кто смотрит в подзорную трубу на одну звезду, то он естественно перестает видеть небо. ‘Небо’, т. е. целый мир, вся вот цивилизация, с ее неодолимыми течениями ‘вниз’ и ‘вверх’, ‘аристократическими’ и ‘демократическими’, численно-малыми и численно-огромными, совершенно ускользнуло от внимания педагогов: и, мня быть благодетелями и помощниками цивилизации, они сделались неодолимыми ее врагами и злодеями.

Они служат худшему виду мрака — грязному мраку.

ПЕДАГОГИКА КАК САМОДЕЙСТВУЮЩИЙ АВТОМАТ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: