ПЕЧАТНОЕ СЛОВО В РОССИИ
ПЕЧАТНОЕ СЛОВО В РОССИИ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Печатное слово в России, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Напечатанное слово есть выражение ненапечатанной мысли, и типографский станок есть только орудие, через которое невещественная стихия души получает себе очерк, плоть, тело. Взгляд на печать определяет наш взгляд на мысль, на душу. Конечно, этот взгляд может быть только положительный, только утвердительный, только сорадующийся. И вот почему всякая вражда против печати есть нечто случайное или личное, без всякого общего в ней значения, и никогда она не может стать программою сколько-нибудь твердой эпохи и еще менее — сколько-нибудь просвещенной страны. Все, что может быть высказано против печати, непременно соскользнет на ошибки в ней, и даже очень редко на злоупотребления в ней, но никогда не сможет коснуться существа дела. Процветающая печать — это почти всегда процветающая культура.
Едва ли в какой-нибудь стране правительство положило столько положительных забот о печати, как в России, где после Петра Великого просвещение сознано миссиею правительства. Поэты и ученые, как Пушкин, Карамзин, Жуковский, были ‘другами Царевыми’ и членами в простом кругу их семей. Самая блистательная из императриц, ‘мудрая’ и ‘мать отечества’, была писательницею, была даже журналистом. Нужно заметить, что журналистика у нас никогда не была ремеслом, еще менее — промыслом, но всегда была литературою, и даже самою живою частью литературы, ее душою. Мы находим Пушкина в постоянных заботах об основании журнала, самый классический из наших историков, Карамзин, был основателем журнала, имя которого до сих пор сохранено, целые литературные эпохи были у нас только моментами господства некоторых журналов. Таковы 60-е годы, которых ни изучить, ни оценить нельзя, не просмотрев десятков нумеров ‘Современника’. Некоторые очень ценные и очень живые литературно-философские течения, потому только и не вызрели, что не нашли для себя устойчивого журнала, или этот журнал был неосторожно закрыт. Так было дело с школою ‘славянофилов-почвенников’, во главе которой стояли братья Достоевские, H. Н. Страхов и Н. Я. Данилевский. Школа гораздо позднее получила огромное образовательное и воспитательное значение, но именно в шестидесятые годы, когда она могла своевременно дать отпор теоретикам-реформаторам ‘Современника’ и ‘Русского Слова’, она была сокрушена закрытием ‘Времени’ Достоевского, которое уже начало получать успех и влияние в обществе.
Положение печати у нас никогда не было с решительностью определено как в порядке законодательном, так и в положении административном. Казалось бы, печать, по самому характеру чрезвычайной общности ее задач, нуждается для введения ее в желательное русло не столько в законах, сколько в законодательно выраженных принципах. Таких есть очень немного, нарушая которые нельзя оставаться русским, и, конечно, нельзя быть русским публицистом. Между тем едва ли есть область, в которой были бы столь бесчисленны ‘временные изъятия’ из обсуждения таких-то и таких— то предметов, иногда совершенно ничтожного значения и без всякого в них принципиального содержания. Мы говорим не столько с точки зрения публициста, сколько с точки зрения самого правительства, ибо нигде, как в литературе, нельзя так легко упустить из виду лес, рассматривая деревья. Бестактная статья Страхова, однако, статья в корне благонамеренная, погубила целое благонамеренное издание, и в самую сомнительную эпоху, т. е. лес горел и мы его не тушили, выискивая вредное насекомое в коре одного дерева. Конечно, правительство могло бы стать гораздо принципиальнее в своем надзоре, этот надзор мог бы быть гораздо охранительнее, если бы, пренебрегая мелочными неудобствами обмолвок и перемолвок о той или иной детали общественной и правительственной жизни, оно сосредоточилось на отношении печати к краеугольным камням государственного и социального строя.
Это относится к законам, регулирующим печать. Если мы обратимся к администрации печати, мы и здесь не найдем решительности и окончательности в постановке дела. Какому органу правительственной власти она подлежит по существу? Прежде она находилась в ведении министерства народного просвещения, теперь — министерства внутренних дел. Можно ли сказать, что этим дело решено, и что печать окончательно нашла свое место и себе хозяина? Нимало. Министр народного просвещения Головнин под тем предлогом или по той действительной причине избыл от себя печать, что задача министерства будто бы просветительная, а меры против печати, к которым он вынужден бывает прибегать, невольно и непременно антипросветительны, и он не может совмещать в своем лице столь противоположных функций. Для нас любопытно в этой истории и то, что ведение печати как будто составляло бремя для министра, и это можно сказать не об одном только министре просвещения. Какому, в самом деле, министру подлежит по существу печать? Ничего нет затруднительнее, как на это ответить. Во всяком случае, министру внутренних дел существо ее еще более чуждо, чем министру просвещения: как будто касательная сторона исчерпывает здесь все дело или как будто она покрывает хотя бы главную его сторону. Карание — это случай, это эпизод в жизни печати, это исключение. Разве же можно построить связь управляющего и управляемого на эпизодической, а не на постоянной нити их соединения. Сверх того нельзя не заметить, что необозримые почти функции министра внутренних дел есть функции исключительно материального свойства: охранение спокойствия и порядка в империи и ход в ней всей административной машины. Нельзя не почувствовать, что в ряду забот министра внутренних дел печать есть не только эпизод, но и довольно исключительный эпизод, не похожий на остальные.
Нет ли отсюда выхода, и нет ли места, указав на которое мы почувствовали бы, что печать здесь — дома, что она нашла естественное себе положение, которое всегда искалось и только случайно не называлось. Это — Государственный совет. До того очевидно, что печать не подлежит ни одному специально министерству, и с другой стороны, все министерства так по временам бывают заинтересованы печатающимся, что каждый порознь министр, в ведение которого печать попадает, попадает сам в узел тысячи претензий, которые он не всегда даже в силах бывает ограничить, попадает под перекрестные просьбы, которые суть прямо вмешательства в его и почему-то в тоже время как будто не его сферу управления. Он управляет, но так, что в его области и множество еще других лиц стараются тоже управлять: просят и иногда требуют. Вот отчего Головнин воспользовался предлогом, чтобы отказаться от администрации печати, и очевидно, что эта администрация для всякого министра тягостна и беспокойна, и оттого она тягостна, что она в руках его неестественно лежит: ни соответствуя своей природе, ни соответствуя его прямым и непременно определенным функциям. Печать слишком обща, слишком одухотворена, слишком универсальна: она связана только с отечеством, и ее подчинение естественно тяготеет туда, откуда исходит самое общее и универсальное попечение над отечеством. Таков у нас и есть Государственный совет. Председатель его имеет над собою главою только Государя, его положение исполнено необыкновенной почетности. С тем вместе это положение есть ультраохранительное и ультрапринципиальное, чуждающееся мелочей и злоб дня. И всякий скажет, взглянув на это лицо, почтенное, высокое, что под его охраною печать получила бы невольно большее достоинство в исполнении задач своих, как и покой совершенно достаточной охраны, достаточного покровительства при исполнении ею, печатью, своих обязанностей перед законом, страною и населением.
НВ. 1899. 9 мая. No 8331. Б.п.
Карамзин был основателем журнала — имеется в виду ‘Вестник Европы’ 1802— 1830).
…статья Страхова — ‘Роковой вопрос’ (Время. 1863. No 4) по польскому вопросу.