Павелъ Чижовъ.
Павелъ Чижовъ.
РАССКАЗЪ.
И. Ганюшина*).
И. Ганюшина*).
I.
II.
III.
IV.
Павел Чижов, Ганюшин И. С., Год: 1911
Время на прочтение: 38 минут(ы)
*) Авторъ этого разсказа, переданнаго редакціи М. Горькимъ,— крестьянинъ Нижегородской губерніи. Писаніе его съ натуры, автобіографическое. Разсказъ появляется въ томъ вид, какъ доставленъ былъ въ редакцію. Г. Ив. Касаткинъ, направившій рукопись къ М. Горькому, лишь выправилъ ее орографически и устранилъ кой какія стилистическія нескладицы, но даже почти не сокращалъ. Печатаемъ съ удовольствіемъ произведеніе И. С. Ганюшина, какъ любопытный подлинный документъ о настроеніяхъ современной глухой деревни. Ред.
Павелъ Чижовъ пришелъ съ войны. Утромъ явился, а въ полдень уже принялся за работу. Сидлъ среди избы и плелъ лапоть, отставивъ больную ногу такъ, чтобы трепавшіяся во вс
— Что, аль не ладится?— спросилъ отецъ.
У Сережки дло плохо клеилось, лыки никакъ не складывались въ ровный плетень, крючились, перевертывались. Потъ на лбу выступилъ у парня.
Отецъ постукалъ кочедыкомъ по своему лаптю, улыбнулся, хитро поглядывая на Сережку, и сказалъ:
— Эхъ, ты, мужичило! А еще за большака въ дом оставался… Ну, гляди сюда!
Весело шмурыгнулъ носомъ, стукнулъ Сережку по спин и приналегъ на свой лапоть, перекидывая такъ и этакъ лыки.
— Вотъ какъ надо: это лыко туда, а это, напримръ, сюда… Теперь гляди: вотъ я его загну такъ, продну… крпонько подтяну… та-акъ!… Во, глянь, и пятка готова! Скрючилась, какъ японецъ раненый… Видалъ? Ну, начинай…
Матрена, жена Павла, бросивъ уставлять на поставецъ горшки, умильно смотрла на работниковъ, прислонясь бокомъ къ печк. Потомъ она взяла на руки маленькаго Прошку, ползавшаго на полу и забиравшаго себ въ ротъ лыковые ошурки.
— Ой, ты, мой батюшко, крошка моя,— ласково запричитала Матрена, очищая Прошкинъ ротъ.— Глянь, отецъ, вотъ теб еще лапоть… какъ есть лапоть!
— Ну?!— удивился Павелъ, отложилъ работу и потянулся руками, чтобы взять Прошку.— Ишь, молодчина, а! И рубаха за поясъ подоткнута… Вотъ это крестьянинъ, не Сережк чета! Отъ этого сейчасъ землей-пахнетъ, да-а…— цлуя Прошку въ темя, говорилъ онъ.— А ты, братъ, Сережка, того ужъ… брось. Подь, погуляй, пока не смерклось. А огонь засвтимъ, уроки учить будешь. Подь… да погляди тамъ за Дуняткой, какъ бы ее коровы не забодали.
Павелъ, съ Прошкой на рукахъ, подошелъ къ окну.
— Ишь, день-то, день-то… малина! Будто великимъ постомъ, а еще и масляной не было. Теплынь! И скотинка-то рада… ишь, поспускали…
Слъ на лавку, тихонько расправляя больную ногу. Подумалъ чего-то. И просіялъ весь, тряхнувъ головой.
— Господи, — полушопотомъ, радостно заговорилъ онъ…— Слава Теб, Господи… Ужъ и не чаялъ я такой радости, что домой вернусь! Вс, которые живы-здоровы остались, давно домой подходили, а меня — по лазаретамъ этимъ самымъ безъ конца-краю. Думалъ, и въ Россію-то не попаду. А вотъ… Какъ-то чудно даже…
Павелъ радостными глазами повелъ по изб. Жена, стоя передъ нимъ, задумчиво смотрла на окно, поверхъ его головы, и думы ея неслись въ т мста, далекія, невдомыя, гд убивали людей-кормильцевъ.
— Господи! и не чаялъ я этой радости… Матрена?!
— Ась? Что ты?..— Не чаялъ, говорю, увидать васъ. Думалъ: сгніютъ мои косточки гд ни то, на чужой сторонк!
Матрена медленно подошла къ нему, положила свои руки ему на плечи, склонилась сама, и тихо, глотая слезы, заплакала.
— Чего ты? Матрешь?!…— встревожился Павелъ.
— Ничего я, милый, родненькій… Съ радости ревется, радошно ужъ больно… А утресь, какъ увидла тебя въ окошко, такъ ноженьки и подсклись. Мн бы встрчать, а я, дура, сла тутъ, середь пола, и реву… а сердце-то, какъ голубокъ, бьется!.. Вдь, тоже… не чаяла ужъ… Глазыньки вс проглядла да проплакала…
— Да-а…— раздумчиво протянулъ Павелъ.— Видно ужъ вы больно молились обо мн! Вынесъ Господь…
— Молились, голубь мой, ужъ вотъ какъ молились… Были деньки… вотъ тутъ, передъ образомъ, упаду, бывало, съ ребятами… сожмемся вс въ комъ… Ой, вспоминаючи, сердце мретъ!.. А къ тому же и хлба-то… самъ знаешь… Зачастую голодомъ морились, а вдь дитя малое… не пойметъ оно, ему подай…
Павелъ пустилъ маленькаго Прошку съ рукъ на полъ, оперся руками о лавку, и его худощавое лицо потемнло. Нахлынули воспоминанія. Срыя далекія равнины, уханье сотенъ орудій, щетина штыковъ, крики и стоны, и куски человческаго мяса, залитые кровью, оставленные на съденіе зврю и птиц,— все это пронеслось передъ Павломъ. Онъ, сидя въ тихой, родной изб, ужаснулся пережитому и вздрогнулъ, невольно потянувшись руками въ курчавые, русые волосы. Тихо заговорилъ, обнявъ Матрену:
— Да…. и сколь народу тамъ полегло, ужасти!.. А вдь поди и по нимъ тоже гд-нибудь молились, а?— Уставился глазами въ уголъ на лампаду, мигающую въ полутьм, какъ кровавый глазокъ.— Можетъ, и сейчасъ молятся, тоскуютъ… А ихъ нтъ ужъ… не придутъ они…
Матрена тоже смотрла на лампадку, прижимаясь къ мужу, и говорила, какъ-то строго, шопотомъ:
— Неугасимая… Такъ и дтямъ закажу: пусть горитъ передъ Скорбящей и всхъ радостей… Она, матушка, заступница наша. Она это дтскую молитву приняла… слезы мои горькія увидла!..
Она сла съ нимъ рядомъ и обняла его за шею. Такъ сидли они долго, молча, и, счастливо улыбаясь, любовались на Прошку, таскавшаго по полу недоплетенный лапоть. Большая срая кошка, извалявшаяся въ саж, спрыгнула съ шестка и, мурлыкая, примостилась было у Матрены на колняхъ, но въ это время кто-то застучалъ въ дверь, и Матрена, сбросивъ кошку, поднялась.
— Вотъ не въ пору,— сказала она,— и кого это нелегкая несетъ… Врно, Тимка Грачевъ, рыжій бсъ… Онъ и есть — по голосу слышу! Все приставалъ: что пишетъ, да когда придетъ… Бсъ, пра!…
А за дверью кричали:
— Эй, хозяевы! Отпирай, нечего въ жмурки-то играть!
Въ избу ввалились трое.
— Будетъ вамъ лапаться-то,— сказалъ, оскаливаясь, молодой, рыжій, съ вздернутымъ носомъ, парень, Тимка Грачевъ. Онъ вошелъ впередъ тхъ, двоихъ, и, бросивъ у порога шапку, растопырилъ ноги и заплъ:
— Засвчай огонь, Матрена,
Я гостей къ теб навелъ!
— Не въ пору-то гость — хуже татарина….
— Да ужъ хуже, не хуже, а будь на-чеку!
И вс трое, толкаясь, налзли къ сидвшему на лавк Павлу. Здороваясь, говорили вс разомъ, наперебой, какъ шмели гудли.
— Ого, сколь васъ, народу, напсало!— подавая мужикамъ руку по нсколько разъ, шутилъ Павелъ.— А кто — сразу-то еще и не разгляжу!
— А ты протри стеклы-то!
— Ба-а! дядя Трофимъ!.. старичекъ сердешный! Здорово ли, дядюшка Трофимъ, можешь? Вотъ не чаялъ!.. А! Семенъ Ильичъ! Тима!.. Вс ли въ добромъ здоровьи?!..
— Вс-, вс-,— затрясъ срой, впросдь, бородой ддъ Трофимъ Лаптевъ.— Вотъ ты-то, паря, какъ?
А Семенъ Ильичъ, богатый мужикъ, съ большимъ животомъ и круглымъ, блымъ, въ завившейся темной бородк, лицомъ, густымъ, дребезжащимъ голосомъ говорилъ, будто оправдываясь:
— Могарычъ у насъ, знаешь… Слышимъ-послышимъ, что Павелъ Чижовъ вернулся… Шли мимо, я и говорю, знаешь: зайдемъ, разгрыземъ, говорю, бутылину!.. Могарычъ у насъ…
Когда онъ говорилъ, рука его гуляла въ воздух вправо и влво, точно онъ показать хотлъ, что, хотя ни въ ладони, ни между пухлыхъ, растопыренныхъ пальцевъ у него ничего нтъ, но онъ махнетъ еще разъ, и у него въ рук, какъ у ловкаго фокусника, можетъ что-либо показаться.
— Эй, ты,— засуетился старый Трофимъ,— Тимоха-воха! Станови стекляннаго бога на столъ! Чего тамъ съ бабой-то воркуешь? Смотри, мужъ дома.
— Сичасъ! Только совтъ дамъ, чтобы на первыхъ порахъ баба мужика въ работу не дюже затягивала.
Матрена съ Тимкой стояли у печи. Тимка ей что-то тихо говорилъ, а она не то испуганными, не то злыми глазами, не отрываясь, глядла на брюхатаго, размахивающаго передъ Павломъ рукой, Квашнина, Семена Ильича.
— Такъ вотъ,— отходя отъ Матрены, говорилъ Тимка,— помни, что сказалъ. Какъ Богъ святъ, правду говорю, сама увидишь! Отъ него станется…
Онъ вытащилъ изъ кармана бутылку съ водкой и поставилъ на столъ. Оттснивъ Квашнина, онъ подошелъ къ Чижову и облапилъ его.
— Ну, вотъ, теперь давай, я тебя поцалую… Съ возвращеньемъ, Павелъ Степановичъ!.. Э-эхъ, люблю, братъ, тебя… во какъ! И бабу твою люблю!.. Чуръ, только худова чего не подумай, упаси тебя, Господи! Въ Грачев всегда совсть есть, знай! Буянъ, похабникъ, а въ совсти своей не лишенъ, н-тъ! Не какъ вонъ онъ, этотъ-то!..— Тимка указалъ на Квашнина.
— Ну, полно теб Тимофей,— застнчиво сказалъ Павелъ.— Матрена, давай намъ мрку! А гд дядя-то Трофимъ? Фу, дуй его горой! гляньте, онъ ужъ лапоть ковыряетъ! Бро-ось!.. подвигайся-ко сюда, выпьемъ, коли такъ… Хозяинъ — носи!
— Нтъ, ужъ самъ потрудись,— сказалъ Грачевъ,— водка не моя…
— Ну, Господи, Твоя воля… Такъ чья же? Кто хозяинъ, откликайся да наливай?!
— Да ужъ самъ бы…
— Нельзя, братцы! Прежде хозяина и попъ не пьетъ!
— Вали!..
— Ну, коли такъ… за ваше здоровье!
— А тебя съ пріздомъ. Врод, какъ бы воскресъ вдь!..
— Кушай во славу Божію! Вотъ та-жъ!..
Павелъ выпилъ и отеръ ротъ ладонью. А дядя Трофимъ и къ столу подслъ съ лаптемъ. Онъ одобрительно похлопалъ Чижова по плечу и сказалъ:
— Люблю, братъ… Сразу настоящаго-то хрестьянина видать. Не усплъ вернуться — и за лапти!..
— Да чего ты все ногу-то трешь?— спросилъ Павла Грачевъ.
— Пуля, братъ, гостила въ ней, въ ног-то…
— Вона дла-то,— удивился Грачевъ и вздохнулъ, наливая мрку. Выпилъ. Еще выпилъ и, указывая на стоящій въ углу костыль, сказалъ:— Взяли на двухъ ногахъ, а вернули на трехъ! Та-акъ…
— Что подлаешь, Божья на то воля,— мотнувшись и растопыривъ надъ головой ладонь, сказалъ Квашнинъ.— Божья воля, она, знаешь… ежели…
— Истинно!— подтвердилъ и Трофимъ Лаптевъ.
— А ну тебя къ лшману. Зарядилъ: Божья да Божья!..— окрысился на Квашнина Тимка.— Неужто по Божьей Бол я надлъ свой послдній Семену-то Квашнину продалъ, а? Божья воля!.. Вонъ какъ у него съ нее животъ-то разнесло! Нтъ, шалишь, братъ! Нынче мы васъ во какъ прознали, н-да-а!..
— Эй, Тимка!— застучалъ Квашнинъ толстымъ пальцемъ до столу.— Богохольствуешь!?. Сказано теб, дураку: безъ соизволенія Божія волосъ съ головы не гинетъ!.. А ты, дурища, эдакое… Говори, да поглядывай!
— Къ чорту васъ!..— круто отвертываясь, кипятился Тимка.— Не врю я такимъ животоглотамъ ни на грошъ! Вы и Бога-то подъ свою дудку заграмоздать ладите!
— Богохульникъ!— застучалъ опять но столу Квашнинъ.— И какъ это языкъ повертывается на такое?— поводя вокругъ и вверхъ скорбными глазами, удивился онъ и притворно вздохнулъ, сложивъ руки на живот.
Старый Трофимъ, подвыпившій, вдругъ затянулъ псню, по-бабьи тонко и заунывно. Затянулъ и оборвалъ.
— Эхъ, Паша, друхъ!..— завопилъ онъ, потрясая сдой бородой, и ползъ къ Чижову цловаться.
— Я вотъ продалъ теб послднее,— повернулся Тимка опять къ Квашнину, налегая грудью на столъ.— Продалъ, и аминь!.. А почему? А? Сроду теб не угадать, потому, хоть и толстъ у тебя карманъ, ну только рыломъ ты еще тупъ… на манеръ свиньи, братецъ мой…
Тимка лихо взъерошилъ рыжія кудри и оперся кулаками въ бока. Въ злыхъ глазахъ засвтились искорки.
— Вы, такіе, думаете, сорвался, молъ, песъ съ цпи, волю почуялъ… бшеный?! Помыкаться захотлъ?! А? Анъ и не такъ! Ты думаешь, я не люблю ширину-то, матушку, полей, лса-то эти, лужайки зеленыя, напримръ… али то времячко, когда грачъ прилетитъ?!. Люблю, братъ, да еще такъ, что иному Квашнину и во сн не приснится! Во какъ люблю!..
— А коли любишь,— ухмыльнулся Квашнинъ,— не продавай! Пошто же продалъ такую благодать?
— Пошто, пошто…— замялся Тимка, и лицо его, съ широкимъ, вздернутымъ носомъ, вдругъ сдлалось мягче и проще.— Болсь эта… въ народ-то пошла. Примрно, какъ пидемія какая… вотъ оно что! Не я одинъ… Сказываютъ, въ Красномъ сорокъ душъ продали, а сами, мужики-то, въ Сибирь качнули, напримръ!
— Скатертью дорога,— бурчалъ Квашнинъ.— Попутнаго имъ втра въ задъ… Безъ нихъ — просторнй!
— Радъ, небось!— оскалясь, выдыхнулъ ему въ лицо Тимка, и въ глазахъ его опять мелькнули искорки.— Радуйся! Только долго ли вамъ радоваться-то придется!..
Онъ выпилъ и поднялся.
— Эй, ддъ Трофимъ! Ты, сватъ, тоже къ баб ползъ? А еще про меня говоришь, хрновина старая! Паша, поглядывай за Трофимомъ… баб твоей пули заливаетъ. Гляди!..
Трофимъ, всклокоченный, растрепавшійся, стоя съ Матреной около печи, вспоминалъ старинку.
— Помню, матушка, какъ не помнить,— махалъ онъ кистями рукъ, точно обороняясь отъ Матрены.— Пріятели были, вмст въ Харьковъ за хрухтами жжали, съ родителемъ-то твоимъ! Царство ему небесное… А кони какіе были!.. Львы! Бывало, онъ, да еще Павла-то твоего отецъ, тоже мужикъ извстный, догонимъ это обозъ… Ползетъ себ по дорог, лошадей эдакъ тридцать, а то и больше… Ну, встимо, у кого дуга, оглобля сломается, завертка порвется…. Стоятъ всмъ обозомъ и ждутъ. Вотъ онъ, родитель твой, и скажетъ бывало, намъ со Степаномъ: не отставать, молъ!.. Да самъ кээкъ г-гаркнетъ!.. Только снгъ крутится!.. Мимо обоза, какъ бшеный!.. Н-да-а… А на постоялый прідемъ — разливное море! Отецъ Павла, Степанъ-отъ, псенникъ былъ, а твой батько ужъ больно любилъ слушать. Э-эхъ, нтъ теперя ужъ псенниковъ такихъ! Да и псни-то пошли все какіе-то тартыжныя, моторно слушать. А бывало…
Трофимъ на минуту поникъ, оглаживая бороду.
— Н-да-а… Ну, говоритъ, Степанъ, спой!.. Вотъ тотъ и заведетъ: ‘разсизенькій голубокъ, куда леталъ, гд ночку ночевалъ…’
— Эй, Трофимъ!— окликнулъ его Квашнинъ.— Будетъ теб тамъ!.. Иди, по послдней банк… да и ко дворамъ.
— Сейчасъ!..— досадливо отмахнулся Трофимъ.— А какіе друзья-пріятели были… только Степану не привелъ Господь долго жить, возомъ его поломало, зачахъ мужикъ… отдалъ Богу душеньку. Въ т поры вы еще махонькія были. Прахомъ пошло хозяйство, у вдовы-то…
Трофимъ нагнулся къ уху Матрены, глаза сдлалъ заговорщицкіе. Указывая ими на Квашнина, зашепталъ:
— Въ живот-то… половина вашего дома сидитъ…
Кашлянулъ въ руку и продолжалъ:
— Да-а… Помогалъ батюшка-то твой вдов-то. Въ ту пору ребятокъ-то у ней четверо было. А Павла воспиталъ, какъ родного. И опосля въ зятья принялъ, вотъ какъ! Помнили въ т поры старики дружбу старинную, не какъ нынче… норовятъ послднее отнять.
— Эй, Трофимъ, допивай!— опять окликнулъ его Квашнинъ.— Будетъ балякать! Гляди, Тимка ужъ давно налимонился, носомъ клевать начинаетъ… Ну, домой пора,— засовался онъ, отыскивая свою шапку.— Вотъ только о дл словъ десятокъ…
Онъ отвелъ Павла въ сторонку и положилъ свою пухлую руку ему на плечо.
— А я вдь къ теб немножко по длу,— сопя Чижову въ лицо, началъ онъ.
— Говори.
Квашнинъ съ боку, какъ птухъ, пытливо глянулъ на Павла и отвелъ глаза въ сторону, на икону.
— Нуждаешься, небось? Какъ теперь съ землей-то?— началъ онъ соболзнующимъ тономъ.— Надлъ у тебя малый, пахать самъ, чай, не будешь, какой ужъ пахарь?
— Кто знаетъ,— глядя въ полъ, отозвался Павелъ.— Объ этомъ еще не толковали. Пообгляжусь вотъ…
— Потолкуйте!.. пра-слово!— точно обрадовавшись, почти закричалъ Квашнинъ и началъ вертть ладонями передъ Павломъ.— Ты обсуди теперичъ: самъ ты больной, не съ землей теб пахаться, а у воротъ гд ни то сидть… сторожемъ, знаешь, пристроишься, вотъ теб и ладно.
Было уже поздно. Матрена, убавивъ свта въ ночник, укладывала ребятъ спать. Сережка, набгавшійся вдоволь по морозу, забрался на палати и, положивъ подбородокъ на руки, смотрлъ то на Тимку, спорившаго съ Трофимомъ, то на Квашнина, прижавшаго отца къ самой печи и размахивающаго руками. По потолку и стнамъ качались и тоже размахивали руками большія, несуразныя тни.
— Я къ тому это, напримръ,— гудлъ у печи Квашнинъ,— что добра теб желаю! Ты пойми: земля твоя малая… Про Власовку ты не говори, знаешь… тутъ не обрыбишься! Есть уже слыхи, Власовку графъ продаетъ, чу… Дюже, слышь, на прошлогоднюю свару осерчалъ. Была перепалка тутъ одна… Вотъ-те и прикупъ! Н-тъ, на Власовку надежа вамъ плохая! А ты слушай, что скажу: такъ и быть, по старой дружб, я съ тестемъ своимъ ссужу тебя. Видишь, въ чемъ вся штука… тамъ, за болотомъ, у насъ съ нимъ рядомъ полоски… коя Грачева-то, теперя она, знаешь, моя… А твоя-то въ средин, значитъ… Съ моимъ удовольствіемъ возьму! А то она, какъ языкъ, протянулась въ средин-то… Уступи! А? Я бы ужъ…
— Что, не правда моя?!— торжествующе заоралъ Тимка, подскакивая къ Матрен.— Не я ли говорилъ теб, что волкъ слабую почуялъ?.. Ага-а!
Подскочилъ къ Чижову.
— Павелъ! Отдай ужъ ему полоску-то! Куда теб она? А у него, ухъ какая будетъ! — взмахнулъ онъ руками.— Отдай ему, мошеннику, отдай, подлецу!.. Э-эхъ! правду люди говорятъ, своя собака грызетъ насъ! Вотъ она, доморощеная!.. Вз-зы, вз-зы, песъ!..
Тимка вдругъ освирплъ, заскалъ зубы и ползъ на Квашнина, изловчаясь ухватить его за воротки.
— М-мерр…завецъ!— зарычалъ онъ, наваливаясь пьянымъ тломъ на толстаго Квашнина.— Нтъ, братъ, ш-шалишь!… Павелъ, Паша!.. бери его за глотку… души, подлеца, гадюку!.. Мало еще проглотилъ народу!? Другъ! Паша!— Хриплъ онъ, безтолково борясь въ углу съ Квашнинымъ.— Удуши мн эту гадину!.. Японца билъ-же!.. Этотъ хуже… бей, говорю!..
— Ты-имка! Тимошка, дура, отстань,— оттаскивая за локти Тимку, взялся степенный Трофимъ.— Брось, говорю, шабала пустая!.. Худо будетъ.
Дти, проснувшись, заголосили. Матрена, укачивая Прошку, испуганными, печальными глазами выглядывала изъ-за зыбки на Павла, который молча и хмуро стоялъ у стола, опершись на руки.
Наконецъ, Трофимъ, упалъ на полъ самъ, повалилъ на себя и Тимку. Оба встали и, отдуваясь, молча глядли нкоторое время другъ на друга, будто не узнавая. Квашнинъ оправилъ воротъ, спокойно застегнулъ у рубахи пуговку и степенно слъ на лавку.
— Ой, тюрьма о теб плачетъ,— сказалъ онъ Тимк, безъ злобы оглядывая его съ головы до ногъ.— Свихнешь ты, парень, себ голову, гд ни то… въ святой часъ!
— И то лучше,— злобно, сквозь зубы, отвтилъ Тимка, и вдругъ набросился на Чижова:— А ты баба!.. Фефела, не мужикъ! То-же, на войн еще былъ, а дается въ руки грабителю! Създилъ бы ему въ зубы, да и весь разговоръ! Дуракъ!.. Помянете меня, да ужъ поздно будетъ… Слопаетъ онъ всхъ васъ съ животами, погоди-и!.. Прощайте!— надвая шапку на бекрень, крикнулъ онъ и взялся за скобу.
— Погодь, посвчу,— засуетилась Матрена.— Упадешь…
— Не надо. Авось и во тьм не споткнусь…. а споткнусь, и пусть! Тужить некому!..
Деревня, хмурая, залегшая темными избами въ снжные сугробы, давно уже спала, когда Тимка, пошатываясь, шелъ по улиц. Онъ шелъ и оралъ псню, а какъ поровнялся съ домомъ Квашнина, остановился. Потрясъ кулакомъ и сказалъ:
— Спалю… Дай срокъ…
— Ти-мош-ка-а!— донесся пьяный, старческій голосъ съ другого конца деревни. Это колобродилъ тамъ Трофимъ Лаптевъ, вышедшій отъ Чижова. Тимка не откликнулся.
— И-э!.. да э-эихъ, р-разудала голо-ва-а!…— затянулъ онъ снова, идя своей дорогой.
Возвращеніе домой запоздавшаго вояки, Павла Чижова, котораго уже считали погибшимъ, поставило на другой день на ноги все Кокушкино. Даже столтніе старики, кряхтя, послзали съ печей и напрягли тугія уши свои, чтобы послушать отъ домашнихъ, нтъ ли какихъ хорошихъ встей, оттуда, изъ далека, и не близится ли для православнаго міра, какая ни то перемна.
Къ изб Чижова съ самаго утра повалилъ народъ толпами.
— Растворяй, жена, ворота,— галдла молодежь,— примай молодцевъ во дворъ! Эй, хозя-вы!..
И растворили ворота сами, съ гуломъ и гоготомъ вваливаясь подъ дырявый, весь прогнившій соломенный навсъ.
— Выводи его, ребя, сюда! Чего онъ тамъ?.. какъ порченый конь: до хлва довалился, и не кажется!
Опираясь на костыль, Чижовъ, безъ шапки, въ казенной старой шинели, застнчиво улыбаясь во весь ротъ, вышелъ къ народу.
— Да васъ тутъ, никакъ, вся деревня?— удивился онъ, сощуривая срые глаза, чтобы разсмотрть въ полутьм двора лица — Иванъ Павлычъ? Дядя Спиря? Лева? Гриша? А это кто?.. Паша? тезка?.. экъ обородатлъ какъ, а!— дивился Чижовъ.— Вс тутъ!..
— Не вс еще! Эво, бабы валятъ!.. Не пускай, ребя, бабъ, затворяй ворота!
Гогоча и толкаясь, затворили ворота. А тамъ уже стучали кулаки, и шумла разноголосица.
— Что заперлись, охальники! Отпирай, не то глаза повыдеремъ!
— И то, братцы,— шутилъ кто-то.— Не сдаться-ли на капитуляцію, а? Баба, она какъ тигра…
— Нтъ, стой, не пускай! Пусть сперва скажетъ каждая, какъ мужа ея по имю-отчеству звать!
— Аль, самихъ-то васъ не зовутъ жены-то?— откликались за воротами бабы.— Завидки берутъ?.. Отпирай!
— Отворяй, не то ворота выломамъ! Вали, бабоньки! Уо-ухъ!.. Э-эухъ!..
— Х-ха-ха-ха!— загрохотала молодежь, внезапно отворивъ ворота, причемъ бабы отъ неожиданности съ визгомъ повалились въ кучу.
— Ну, занимай позицію, безштанная команда!
— Павелъ Степанычъ! давай бочку… мы тебя на бочку бы поставили! А то и не додерешься теперя до тебя! Вона, еще старики бредутъ!..
— Гляди-кось, братцы!.. Мурыга съ товарищемъ!
Къ дому плелся древній, обросшій волосами до глазъ, старикъ, опиравшійся на замысловатую, обитую мдными гвоздиками дубинку, которую кокушкинцы и называли его товарищемъ.
— Ну, этотъ, чать, о Волг поспрошать!..
— Стой, народъ… Синяя Котомка идетъ! Эва, вихляется, изуитская душа!
— Ну, теперь, кажись, вс!
— Нтъ, еще бабушка Палагея Попова придетъ!— сказалъ рябой, сумрачный мужикъ и вздохнулъ.— Еще съ вечера, братцы, какъ услыхала, что Павелъ вернулся, реветъ старуха… причитаетъ чего-то неладное, ажъ жуть беретъ. А седни, ночью-то выла… вышелъ это я на дворъ, а она, слышу, будто волчица… во-оетъ!
— Еще бы,— поддакнулъ кто-то въ толп.— Жалетъ Сеньку-то! Одинъ у нихъ онъ былъ работникъ, Ивана не считай!.. не кормилецъ Иванъ-отъ, не седни, завтра Богу душу отдастъ.
— Жаль.
— Знамо, жаль…
Толпа призатихла, будто втерокъ по ней пробжалъ и сдунулъ шумливое настроеніе.
— А что я, братцы, все думаю,— тихо сказалъ чахлый, длинношеій мужикъ, мечтательно перебирая тремя пальцами грязноцвтную бородку.— Я все думаю, что по ныншнему-то времю, живому хуже, чмъ мертвому. Куда какъ хуже…
— Уфъ, запыхался ажъ!— врзываясь въ толпу, отпыхивался молодой, чернявый мужикъ. Это былъ другъ Чижова, Иванъ Марачевъ.— Подайте-ко мн его сюда, мошенника, мерзавца такого!— шумлъ онъ, продираясь къ Павлу.— У, душегубъ, убью… погоди-и!..— а самъ облапилъ Павла и, сронивъ съ головы шапку, цлуетъ его то въ плечо, то въ щеку.
— За что убьешь-то — улыбается Павелъ.
— Знаю, за что… Аль забылъ ужъ, какъ по огородамъ-то вмст лазали? А на горохахъ-то, помнишь, какъ трепали? То-то!.. Написалъ въ кои-то вки… всмъ поклоны, а мн… хоть бы словцо чиркнулъ! Э-эхъ, Паша! Въ ту пору, какъ лупили васъ тамъ, подъ Лявояномъ-то, не повришь, ревлъ я, какъ быкъ! А попадись въ ту пору ты мн подъ руку, ей-Богу, и я бы тебя взбубетенилъ!
— Это за что же?
— Все за то… Не забывай друга!
Волосатый Мурыга, тряся головой, подошелъ къ Павлу.
— А! ддушко Степанъ! Здорово, старичина,— обрадовался Чижовъ.— живъ ли?
— Жи-ивъ, кормилецъ, жи-ивъ… Какъ васъ тамъ Богъ миловалъ?— шамкалъ старикъ, разглядывая Павла изъ-подъ ладони, точно тотъ стоялъ не рядомъ, а за полемъ.— Не утопли еще? Рки, сказываютъ, большія тамъ?..
— Большія, ддушко, большія!
— А-яй! Большія?..— удивился старикъ.— А я чать, все меньше нашей-то Волги?
— Ну, до нее имъ далеко,— улыбаясь, отвчалъ Чижовъ.— Далече имъ до Волги-то, ддушко!
— То-то…— успокоился старикъ.— Думаю, пойду, молъ, поспрошу… Думаю, гд ужъ имъ до нашей красавицы!.. Встимо, Азія…
— Сергй Матвичъ! Тебя ли вижу?!— здоровался Чижовъ, отступая на костыл отъ напирающей толпы. Теперь передъ нимъ стоялъ рябой, съ острымъ, по-птичьи изогнутымъ носомъ, пожилой мужикъ съ мышиными, во вс стороны бгающими глазками. Это былъ Марковъ, Сергй Матвичъ, или, какъ его прозвали кокушкинцы, Синяя Котомка.
— Какъ же, какъ же…— началъ онъ елейно.— Я самый… Вотъ, поздороваться пришелъ. Тоже, какъ ни какъ, свой человкъ!
Молодой, съ усмшливымъ лицомъ, парень, Левка Чалый, стоя за спиною Маркова, притворно-испуганно спрашивалъ окружающихъ:
— Братцы, какъ же это теперь?.. Сергй Матвичъ отлучился изъ дому… а деньги-то какъ тамъ?.. Вдругъ да пропадутъ!— Чалый возвысилъ озорной голосъ.— Позволь спросить, Сергй Матвичъ! вотъ міръ безпокоится… зарылъ ли ты деньги-то, какъ пошелъ изъ дому? Чай, не жен же оставилъ?
— Кто это тамъ?.. Кому дло до моихъ денегъ?
— Да вотъ, міръ хлопочетъ…
— То-то, міръ,— повернулся Марковъ.— Знаю я тебя!..
— Да какъ же, садовая твоя голова!— не унимался Левка, глядя злыми глазами въ ястребиное лицо Маркова,— Вдь теб Богъ вручилъ капиталы, а ты ушелъ… А ежели да украдутъ? Вдь передъ Богомъ-то теб отвчать-то придется! Эхъ, голова!..
Павла Чижова окружили бабы, разспрашивали и соболзнующе ахали, качая головами. Ребятишекъ больше всего интересовалъ костыль, и они несмло щупали его руками. А Левка Чалый все дразнилъ Маркова.
— Долго ли до грха!— выкрикивалъ онъ.— Вонъ у дяди Сп ри прохожій одинъ ночевалъ, да онучи и сбондилъ! Дядя Спиря! Правда, что ли? Говорятъ, ты нагналъ его?
— Да, я его нагонилъ, это истинно… около стоговъ. Вижу, сидитъ, голубь, переобувается. Богъ помощь, молъ… а онъ какъ вскочитъ, да на утекъ!.. разутый-то. Куда молъ, ты? Обморозишься! Вернулъ, гляжу: онучи мои… истинно. А у него, окромя ихъ, портяночки по четверти, да кудельки полпрядки. Ладно, молъ… иди съ Богомъ! Далъ ему по зубамъ, и все.
— Врешь, думаю…— сомнвался кто-то въ толп.
— Чего вру-то?— обидлся дядя Спиря.— Истинно, далъ!..
— Ну-у?…— сомнвался все тотъ же голосъ.— Гд ужъ теб ударить! Помнишь, галченка у меня отнялъ да выкормилъ. Гд ужъ!.. Мухи не задавишь, поди…
— Ну, это другая статья, галченокъ… А этому влетло!
— Ой, едва. Впрочемъ, не воруй, гд ночуешь! Не похристіянски… Кабы такой случай у Маркова… подъ судъ отдалъ бы. Крпко сторожитъ женино имнье, неча сказать. Околй подъ окошкомъ, не пуститъ!
— Молоды вы больно!— огрызнулся Марковъ.— Мало еще смыслите, окромя, какъ зубоскалить, да постарше себя задвать! Нюхнули слободы-то, и осатанли…
— Эка, паря, а?!.— блеснулъ глазами Левка Чалый.— А теб бы все кланяться?! Мое вамъ почте-енье!..
— Голова не отвалится, чать…
— А за что?
— Да хоть изъ почтенія къ старшимъ…
— Пусть чортъ теб кланяется, а не мы!— отвертываясь и сбивая шапку на самую маковку, сказалъ Левка.— Иное дло, вонъ дядя Спиря. Святъ мужъ!.. Его обираютъ, а онъ двоихъ да троихъ кажинную ночь пуститъ, накормитъ, не теб чета, грибу поганому!
— Это что же такое я теб сдлалъ — спросилъ Марковъ.— Чего крысишься-то?
— Ничего!.. Тошно глядть на такихъ… Ежели-бъ власть!..
— Брось, Левка!— вступились въ толп.— Чего липнешь, какъ банный листъ! Оставь его… всякій дуракъ на свою стать съ ума-то сходитъ!
— Да ужъ больно, ребята, досадно, пра…— умягчилъ Левка.— Иду это я намедни мимо его снницы, слышу, проситъ у него старушій голосъ чего-то… Гляжу, бабушка Пелагея Попова. Кланяется… Въ ту пору, какъ разъ у нихъ мазанку-то подломали, унесли все, и одежу и хлбъ. Ладно. Всталъ за уголъ и слушаю. Нтъ,— говоритъ,— старая, не могу тебя ссудить… Сама,— говоритъ,— ты посуди: Богъ мн вручилъ, а я вамъ раздавать буду… вдь, отвтъ держать надо! Такъ вдь и не далъ росины маковой!
Левка, обертываясь туда и сюда, началъ искать кого-то глазами въ толп.
— Эй, дядя Спиря! Скажи-ка, сдлай милость, кто это тогда мшокъ муки съ мельницы Поповымъ-то приволокъ? Не знаешь? То-то!.. Э-эхъ, святая твоя душа! Кабы не водка, взяли бы мы тебя, да съ приговоромъ общественнымъ въ рай бы прямо и отправили! На!..
Мужики загоготали, а дядя Спиря смутился и началъ поправлять шапку. Левка не унимался.
— А его, ребя, куда?— кричалъ онъ.— Маркова-то?
— Къ чорту въ пекло!
— Га-х-ха-га-га!— загудлъ народъ, колыхаясь.
— Ну, это еще руки коротки,— обидлся Марковъ.— Я, можетъ, Господу-то Богу не по-вашему молюсь. У васъ, чать, и Бога-то нтъ… какой ужъ тутъ Богъ! Вчера, мимо часовни идутъ и шапки не ломаютъ. Нехристи!— распалялся Марковъ.— Ни стыда, ни совсти!.. Охальники! Вотъ пойду въ правленье, да пожалуюсь… Это вамъ не прошлый годъ, манефесты-то кончились… Отошла вамъ честь-то!
— Лвко! Чего ему въ зубы смотришь?— подбивали Чалаго товарищи.— Отбрей его хорошенько, пса! Чего онъ всхъ притыкаетъ! А то дай ему въ рябую-то рожу! Двинь!..
Чижовъ слушалъ, слушалъ и вступился.
— Полноте, ребята!— сказалъ онъ.— Ну, что это вы, право… Напрасно вы… эдакъ-то…
— А ты, Павелъ Степанычъ, молчи!— закричалъ кто-то позади толпы.— Тебя два года не было… ты не знаешь: онъ, Синяя Котомка, вотъ гд у насъ сидитъ!..
— Врно! Молчи, Паша! Міръ, онъ разберетъ!..
— Накачался, изуитъ, на нашу шею!— завопила съ толп баба.— Опутаетъ онъ насъ на тло!..
— Въ ротъ залзетъ,— гудлъ кто-то.— Залзетъ, да еще и ножки обколотитъ!
— Стой, народъ, не шуми!— взмахнулъ руками Левко Чалый.— Дай-ко я его при всей честной кампаніи исповдую!
Онъ всталъ на приступокъ, подбоченился и началъ:
— А у кого это, православные, подъ окномъ родной отецъ съ голоду померъ?— У Маркова. И кто это, годовъ пять тому назадъ, съ синей котомкой за Волгу ходилъ, будто красить, а самъ прохожему собиралъ?— Марковъ. А кто это какія-то заклинательныя книги читалъ, чертей выгонялъ, приворачивалъ, глупыхъ бабъ морочилъ?— Марковъ. А кто это въ прошломъ году земскому доносилъ, о чемъ мужики на сходахъ толкуютъ? А кто облыжную присягу принялъ и Блова, да и другихъ въ Сибирь упекъ?— Марковъ, все Марковъ!.. Будетъ, что ли?
— Катай его, Левка, катай! Благо, началъ! Пусть жарится!..
— Слышь?— обернулся Чалый къ Маркову.— А ты говоришь, кланяться теб!.. Да кабы міръ-то посмлй былъ, ежели бы поменьше боялся васъ, міродовъ, такъ васъ давно и духу бы не было! Набаловали васъ поклонами-то, дьяволовъ! Раздулся съ тысячи-то, какъ индюкъ… нашлась, принесла ее теб одна такая дура!.. Погоди, проживешь жнино-то, по тому же міру опять пойдешь… снова взднешь синюю-то котомку!
— Неча мн грозить-то!— клюя туда и сюда носомъ, засуетился Марковъ.— Я самъ иному погрожу не хуже! Православные! Вотъ, будьте свидтелями, что Левка говорилъ!.. То-оже, знаемъ законы-то! Найдемъ узду на такихъ…
— Э, что за шумъ?— появился въ воротахъ Тимка Грачевъ, съ гармонью въ рукахъ.— Миръ честной кампаніи!
— А, Тимоха-воха! Поди, братъ, сюда! Заваруха идетъ… тебя-то тутъ и надо!
— Въ чемъ загвоздка?— спросилъ Тимка и рявкнулъ басами, складывая гармонь подъ мышку.— Ну?
— Да вотъ, братецъ ты мой, Марковъ по начальству жалиться хочетъ! Не кланяются, чу, ему!..
— Эхъ, ты, Синяя Котомка!— закачалъ Тимка головой.— Заткнулъ бы ты языкъ-то подоломъ исподней рубахи бабьей, пра-аво! А еще лучше, ежели бы и самъ туда залзъ!..— носомъ-то, значитъ…
— Xo-xo-xo!— покрыли его мужики.— Вотъ дакъ ловко! Ай, Грачевъ! Жги его, такую…
— Экія рожи безстыжія, а? Пойдемъ-ко, бабоньки,— затараторила длиннолицая молодуха, протискиваясь къ воротамъ.— Наслушаешься тутъ… Охальныя рожи…
— Этого мы втунехъ не оставимъ,— уходя, ворчалъ Марковъ.— Слышали, старики?.. Будьте свидтелями, жалобу подамъ на Тимку съ Левкой. Я имъ покажу!..
— Ну, и народъ нынче!— расходясь, ворчали старики.— Экой вдь языкъ у инова… какъ бритва, такъ и сржетъ!
— Ужъ не знамо, откуда и пошелъ такой народъ, ровно бы и не наши… Чуть што, пожалуй, и голову теб смахнетъ! О, Господи…
— И понять не знаю, какъ… Есть чего-то въ нихъ и хорошаго… ну, и плохого тоже много. Перемшалось все это, неразбериха одна!.. Идти, посндать пора…
Шумно вывалила со двора и молодежь.
— И чего это душа, братцы, болитъ такъ, а?— говорилъ Грачевъ, косолапо вышагивая въ толп молодежи.— Тсная жизнь наша, дыхнуть стало нечмъ! Эхъ, айда-те въ шинокъ, на послднія угощу, тарарахъ васъ въ судьбину!.. Левка! на гармонь, взыграй горячую, а мы споемъ!
Безконечно и однообразно, какъ пила, затырырыкала въ рукахъ у Чалаго гармонь. Молодыя, здоровыя глотки разомъ грянули частушку, разудалую, безтолковую, похожую и на крики о помощи, и на угрозу. Старики, засматривая въ оконца, только головами качали.
Въ изб Павелъ засталъ дряхлую, съ темнымъ землянымъ лицомъ, старуху. Она, скрючась въ дугу, сидла на лавк и трясла головой.
— Што, родной… аль не узнать?— засипла она, моргая воспламененными глазами.
— Почти…— замшался Павелъ, вглядываясь.— Бабушка Палагея Попова?
— Она самая, соколикъ, она… Вотъ, гляди,— замогильнымъ голосомъ скрипла она, трясясь,— два-то года… на двадцать состарили бабушку Палагею…
Чижовъ, опустивъ голову, вспомнилъ говорливую, бойкую на ногу и на дла старуху. А она продолжала скорбно:
— Жисть-то, родимый, не краситъ… Спросить пришла… не вмст ли были, съ Сеней-то… Не повдалъ ли что… предъ смертынькой, и не ты ли закрылъ его ясныя?.. Аль, ужъ видно, воронъ черный повыклевалъ его глазыньки, зврь дикій растерзалъ его косточки…
Старуха согнулась еще ниже и глухо захлипала.
— Молиться, бабушка, надо,— тихо сказалъ Чижовъ, отвертываясь и проглатывая подступившій къ горлу комокъ.
Матрена стояла лицомъ къ печк и громко сморкалась, встряхивая плечами.
— Молюсь, Пашенька, ужъ я ли не молюсь…— вытираясь сухими, крючковатыми руками, начала старуха:— да силъ, терпнья ужъ нтъ… И ужъ не мертваго бы жаль… Господь съ нимъ… а вотъ о живыхъ… какъ подумаешь… Царица Ты Небесная! Стара я стала, ослабла… Старикъ слпой, а Иванъ не нынче, завтра Богу душу отдастъ… Кровью началъ харкать, вотъ такія хлепетенья выплевываетъ. Да-а… А ихъ, молодыхъ-то, четверо… исть просятъ! Квашнину задолжали… отымаетъ теперь усадьбу. Какъ отдали въ солдаты Сеню-то, Иванъ ужъ больной былъ… Куда, молъ, такому на сторону?.. ну, и заняли… а потомъ и еще… Такъ оно и пошло, дальше да больше… Теперь вотъ ему, Квашнину-то, судъ присудилъ усадьбишку продать… А онъ ужъ и къ дому подбирается.
— Къ начальству сходила бы,— посовтовалъ Павелъ.— Можетъ, помога какая бы и вышла.
— Ходила, милый, какъ не ходить! Къ старост сколь ужъ разъ притыкалась… На сход была… Заступите, молъ, міръ честной… Не наше, слышь дло! Онъ, староста-то… какъ Сеню брать, самъ пришелъ… оторвала отъ сердца родную кровь имъ… А какъ заступить отъ живоглота, это не его дло! Ой, горюшко горькое… Простите Христа ради… засидлась… Пойду, молъ, поспрошу… не вмст ли былъ… съ соколикомъ моимъ ненагляднымъ…
Пошла, стоная и всхлипывая.
Пообдавъ, Чижовъ слъ было доковыривать лапоть, да не усидлъ. Точно свтлый праздникъ переживалъ онъ, возвратясь къ дому. Мысли такъ и прыгали по-ребячьи, такъ и неслись куда-то, перегоняя одна другую.
— Матренъ!— окликнулъ онъ жену, а самъ бъ оконце поглядываетъ.— Ну-ко, достань ты мн зипунишко… дай шапку, ежели жива. А эту казенную шкуру убери, сдлай милость… смотрть я на нее не могу больше!
Матрена подала ему зипунъ и шапку, старую, съ торчащей изъ тульи куделью. Примряя эту шапку, Павелъ смялся, точно ребенокъ, которому подарили нарядную обновку. И немудрено. Шесть лтъ не довелось ему носить этой шапки, этого зипуна, хотя и заплатаннаго во многихъ мстахъ, но такого удобнаго, простого, какъ братъ родной. Да, шесть годовъ. Только, было, вернулся изъ солдатчины, не усплъ и осмотрться, какъ погнали на войну.
Когда Павелъ, поскрипывая въ снгу костылемъ, шелъ вдоль родной деревни, сердце его чуть не прыгало отъ радости, что вотъ онъ теперь дома, у вскормившей его земли, и ужъ навсегда. Тамъ, за спиною,— мрачныя картины военщины, страшныхъ убійствъ и всякихъ ужасовъ, и тоска по роднымъ, мстамъ и семь,— эти картины теперь постепенно уходили куда-то вглубь и вдаль, таяли, какъ бурый вешній снгъ на солнечномъ припек.
А. какъ вышелъ Павелъ къ околиц да глянулъ въ поле, свтлая, буйная радость охватила его всего. Много всякихъ думъ бываетъ у мужика, когда онъ смотритъ въ родныя поля. Думы же Павла были сейчасъ полны только крпкой надеждой и врой во что-то, что вотъ-вотъ подхватитъ его и вознесетъ отъ всякихъ невзгодъ въ просторную и свтлую жизнь. И глаза его, затуманенные этой, двигающейся на него, широкой радостью, блуждали по знакомымъ съ дтства мстамъ, почти не замчая, почти не понимая, гд онъ сейчасъ находится.
День клонился къ вечеру, и синь какая-то легла на снжныя поля, сгущаясь тамъ, за полями, и сливаясь въ одно сплошное съ растянувшимся по косогорамъ раменьемъ. Въ пол, направо отъ Кокушкина, высилась покрытая кустарникомъ гора, прозванная Ландихой, а налво, точно выброшенныя за околицу по ненадобности, пріютились бутырки — черныя, по крыши угрузнувшія въ снгъ, похожія на старушекъ, жилища бдняковъ, бобылей и бобылокъ, питающихся подаяніемъ, обогрвающихся за счетъ барскаго лса, идущаго слва, изъ-за ската къ рчк Ройк и охватывающаго полукругомъ деревню съ ея полями. Вотъ и теперь, тамъ, около чати, гд протекаетъ подъ снгами Ройка, бредутъ отъ лса по тропинк эти бдняки, полуслпые старики и старухи, сгибаясь подъ ношами дневного запаса дровъ. Начальство уже устало преслдовать ихъ, да и владльцы лса махнули- рукой, увидавъ, что эти несчастные люди берутъ изъ лса то, отъ чего надо бы очищать его по найму.
Кокушкино — деревня большая, легла она по косогорамъ, сдвинувшись постройками плотно, будто землю экономила. Постройки все невзрачныя, хилыя, покосившіяся туда и сюда, подпирающія одна другую. Глядя на нихъ, сейчасъ, при вечернемъ сумрак, неуловимая, смутная тревога заползаетъ въ душу за людскую жизнь въ этихъ темныхъ, хмурыхъ кучахъ. Новое большое зданіе изъ свжихъ, желтыхъ бревенъ въ томъ конц деревни, съ большими, широкими окнами, казалось занесеннымъ сюда изъ какихъ-то невдомыхъ странъ,— такъ оно мало походило на окружающее его убожество. Это была школа. Оттуда сейчасъ доносился невнятный шумъ, точно пчелиное жужжаніе около улья, и Павелъ, все еще стоя у околицы, вспомнилъ, какъ утромъ, захлебываясь отъ радости, Сережка сообщилъ ему, что сегодня въ училищ будутъ показывать туманныя картинки.
— Машинку такую привезли,— пояснялъ онъ отцу.— Вертть будутъ, а картинка-то на простын и покажется!..
Когда Чижовъ ковылялъ обратно, вглядываясь въ унылые порядки избъ, то буйная радость, и надежда, и вра во что-то понемножку тускнли, уплывали куда-то, на мсто ихъ въ душу холоднымъ клиномъ входила та голодная, неуютная тоска, которая будто разлита была надъ деревней въ воздух и выглядывала изъ сизыхъ оконецъ избъ, изъ-за поваленныхъ плетней и отовсюду. Разореніемъ, страшной голой нуждой вяло отъ деревни. За каждымъ угломъ, казалось, притаилась черная, никмъ еще неугаданная бда,— притаилась и ждетъ…