Александръ Амфитеатровъ.
Паутина
Повсть.
[Наследники]
Изданіе второе.
1913.
С.-Петербургъ.
Поэту житейской правды
Александру Ивановичу КУПРИНУ
съ дружествомъ
и любовью посвящаю этотъ романъ,
Александръ Амфитеатровъ.
I.
II.
Паутина, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1912
Время на прочтение: 182 минут(ы)
Весною 190* года, въ холодныя и дождливыя сумерки, по тихой окраинной улиц очень большого губернскаго города тихо пробирался, — щадя свои резиновыя шины отъ колдобинъ и выбоинъ мостовой и осторожно объзжая лужи, которыя могли коварно оказаться невылазными провалами, — щегольской ‘собственный’ фаэтонъ, везомый парою прекраснйшихъ гндыхъ коней въ строжайшей внской упряжк, но съ русскимъ бородатымъ кучеромъ-троечникомъ на козлахъ. Сочетаніе получалось смшное, но экипажъ принадлежалъ мстному руководителю модъ, настолько признанному въ авторитет своемъ, что не только никто изъ встрчныхъ прохожихъ и прозжихъ господъ интеллигентовъ, но даже ни единый изъ дворниковъ y воротъ, либо верхомъ на доживающихъ вкъ свой, архаическихъ тумбахъ, и лавочниковъ въ дверяхъ лавокъ своихъ, ни единый и никто не смялись. Напротивъ, вс провожали фаэтонъ взглядами одобренія и зависти: вотъ это, дескать, шикъ такъ шикъ! Смшно было, кажется, только самому хозяину фаэтона, губернскому Петронію, arbitre elegantiarum. То былъ маленькій, горбатый человчекъ, съ огромною головою, покрытою превосходнымъ парижскимъ цилиндромъ, — haut de forme, a huit reflets, — a ниже сверкали подъ золотымъ пэнснэ умные, живые, семитическіе глаза, бллъ тонкій длинный носъ малокровнаго больного человка, и роскошнйшая черная борода спускалась по груди на… русскій армякъ тончайшаго англійскаго сукна, украшенный… значкомъ присяжнаго повреннаго!..
— Вендль шикуетъ, — сказалъ, глядя на страннаго господина въ странномъ экипаж, изъ-за гераней, заростившихъ кособокія окна низенькой столовой, учитель городского, имени Пушкина, училища, Михаилъ Протопоповъ.
Тогда тощая, на зеленую кочергу похожая, жена его сорвалась изъ-за стола съ самоваромъ и бросилась къ окну, оставивъ безъ вниманія даже и то обстоятельство, что тяжело шмякнула о полъ дремавшаго на ея колняхъ, любимаго желтаго кота.
— А-а-а.. скажите, пожалуйста… а-а-а…, — стонала она, покуда, медленнымъ и граціознымъ движеніемъ, точно танцуя на своихъ четырехъ колесахъ классическій босоногій танецъ какой-нибудь, эластически влачился мимо оконъ учительскихъ безукоризненный внскій экипажъ. — Ну, до чего-же, однако, люди въ прихотяхъ своихъ доходятъ!.. удивленія достойно… а-а-а…
Супругъ внимательно гладилъ кустистую рыжую бороду и, не то съ сожалніемъ, не то съ умиленною гордостью, повторялъ:
— Шикуетъ, Вендль, шикуетъ… Жжетъ батькины денежки… Только, братъ, дудки! Сколько ни состязайся, Эмильки теб не перешиковать…
Супруга безпокойно оглянулась на дверь въ кухню и, убдившись, что она плотно заперта, сказала мужу съ упрекомъ:
— Ты бы, Михаилъ, потише…
— A что? — пріосанился учитель Протопоповъ, услышавъ въ голос жены привычную ноту житейскаго трепета, на которую онъ, въ качеств мужчины, интеллигента и выборщика, долженъ приготовить привычную же ноту мужественнаго гражданскаго протеста. — Что я сказалъ особеннаго? Кажется, ничего.
— То, что нехорошо: какая она намъ съ тобою Эмилька? Не сломаешь языкъ назвать и Эмиліей едоровной.
— Очень надо! Не велика пани. Обыкновеннйшая помпадурша изъ сочиненій Щедрина.
— Ужъ этого я не знаю, изъ какихъ она сочиненій, но только Воздуховъ вылетлъ изъ-за нея со службы по телеграмм изъ Петербурга. A потомъ едва укланяли ее, чтобы генералъ-губернаторъ простилъ, оставилъ его въ предлахъ губерніи. A Воздуховъ былъ не теб чета: податной инспекторъ, со связями, свой домъ…
Учитель Протопоповъ взглянулъ на жену съ снисходительнымъ презрніемъ къ ея бабьему робкому разуму и возразилъ:
— Сравнила! Воздуховъ гулялъ передъ ея окнами въ пьяной обнаженности и, съ мандолиною черезъ плечо, сплъ ей испанскую серенаду. Это публичный скандалъ и притомъ было среди благо дня. За это, брать, кого угодно. Каковъ ни есть нашъ городъ, но голымъ ходить по улицамъ и на мандолин бряцать податному инспектору не полагается… A я что-же? Я въ четырехъ стнахъ…
— А, вотъ, подслушаетъ кто-нибудь, — такъ и будутъ теб стны.
— едосья, что-ли, донесетъ?
— A то нтъ? — зловще кивнула госпожа Протопопова лысоватымъ проборомъ бурыхъ и жиденькихъ волосъ своихъ. — Акцизный едоровъ черезъ кого въ политик увязъ? Катька, горничная, любовника-сыщика имла. Ну, и обличилъ.
— Ну, тамъ политика… A я, кажется…
— То-то… кажется! — со вздохомъ заключила учительша, отходя отъ окна, такъ какъ интересный экипажъ уже исчезъ изъ виду за угломъ, и вновь подбирая на колни обиженнаго кота своего.
— Это Вендль опять къ Сарай-Бермятовымъ похалъ, — сказалъ супругъ, присаживаясь къ самовару. — Часто здитъ.
— Друзья съ Симеономъ Викторовичемъ-то, — почему-то вздохнула учительша, передавая мужу дымящійся стаканъ. — Съ университета товарищи.
— Товарищи! — недоврчиво ухмыльнулся учитель. — A я такъ думаю: онъ тамъ больше по барышенской части. Ты, Миня, не гляди на него, что онъ горбатый и, съ виду, въ чемъ душа держится. Этакого другого бабника поискать. Онъ, да еще вотъ Мерезовъ Васька. Два сапога пара — аинскія ночи-то устраивать.
— Для аинскихъ ночей извстно, кого нанимаютъ, — перебила учительша, не безъ досады. — A къ благороднымъ барышнямъ съ подобными пошлыми намреніями мужчина обратиться не можетъ. Это глупо и безполезно — то, что ты говоришь. A ужъ въ особенности, что касается Сарай-Бермятовыхъ. Слава Богу, съ малолтства ихъ знаемъ. Аглаечка, конечно, красавица, и соблазнъ ей отъ вашей мужчинской козлячьей породы предстоитъ многій. Но характеръ y нея совсмъ не такой категоріи, чтобы какой-нибудь бабникъ вокругъ нея пообдалъ. Двушка серьезная, — хоть Богу не молится, a живетъ святй иной монашенки. A Зоечка еще ребенокъ, — что ей? Много, если пятнадцать минуло… Да и собой нехороша.
— Ребенокъ-то ребенокъ, — возразилъ супругъ съ нсколько сконфуженною язвительностью, — но въ какой гимназіи этотъ ребенокъ воспитаніе свое получаетъ?
Госпожа Протопопова насторожилась:
— Извстно, въ какой: y Авдотьи Васильевны… Чмъ гимназія нехороша?
Протопоповъ захихикалъ надъ стаканомъ своимъ:
— Сегодня въ ‘Глашата’ видлъ замтку, будто y китайцевъ въ Пекин въ женской школ имени Лао Цзы открыта ‘лига любви’… Вотъ они каковы, ребенки то ваши!
Госпожа Протопопова, въ волненіи, поставила чашку на блюдце, всплеснула худыми руками и трепетно опустила ихъ на кота своего, который, сквозь дремоту, вообразилъ, будто его ласкаютъ, a потому пренжно замурлыкалъ. A Протопоповъ многозначительно сказалъ:
— То-то вотъ и оно то… Эмиліи едоровны школа… Прежде, чмъ въ помпадурши свихнуться, сколько времени она y Сарай-Бермятовыхъ гувернанткою была?.. Ну-ка, посчитай.
Не получивъ отъ взволнованной супруги отвта, онъ вздохнулъ и продолжалъ, обжигаясь въ мрныхъ перерывахъ горячимъ чаемъ.
— Но, тмъ не мене, относительно Вендля я, дйствительно, такъ полагаю, что понапрасну мальчикъ ходитъ, понапрасну ножки бьетъ… Еще, если бы годъ, два тому назадъ, то, по тогдашней бдности Бермятовыхъ, можетъ быть, и очистилось бы ему что нибудь…
— Женатому то? — съ негодованіемъ воскликнула супруга, и костлявые пальцы ея непроизвольно вонзились въ кота съ такою силою, что тотъ взвизгнулъ и, хвостъ трубою, дернулъ отъ хозяйки, однимъ прыжкомъ, черезъ всю комнату, на триповый синій диванъ. — Женатому то? Да ты, Михаилъ, съ ума сошелъ! Ты въ развратномъ настроеніи ума!
Но Михаилъ вдругъ почувствовалъ подъ собою твердую почву и оснился вдохновеніемъ къ радикальнымъ идеямъ.
— Другъ мой Миня! — прочувствованно воскликнулъ онъ, — при ныншнемъ торжеств гражданскаго брака и расшатанности моральныхъ устоевъ, какое препятствіе можетъ быть бдной двушк въ дилемм: ухаживаетъ за нею холостой женихъ или женатый претендентъ?.. Теперь, конечно, все это — другой коленкоръ. Какъ скоро Симеонъ Викторовичъ отвоевалъ дядюшкино наслдство, — теперь, брать, шалишь! Теперь двицы Сарай-Бермятовы будутъ первыя по городу невсты… Полъ-милліона, чистоганчикомъ, хватили Сарай-Бермятовы! Шутка! Теперь Аглаю съ Зоею женихи наши съ руками рвать будутъ…
— Наслдство прекраснйшее, — съ осторожностью замтила скептическая супруга, — но вдь Аглаи съ Зоей оно мало касается. Я слыхала такъ, что главный капиталъ назначенъ по завщанію ему — Симеону, a сестрамъ и прочимъ братьямъ оставлено всего по несколько тысячъ…
— Ну, все-таки! По ныншнимъ нашимъ губернскимъ временамъ, когда невста стала дешевая, a женихи вздорожали, — и то хлбъ!..
Тмъ временемъ Вендль — господинъ въ армяк и въ цилиндр, возбудившій эти супружескіе — господъ Протопоповыхъ — разговоры, подъхалъ въ внскомъ экипаж своемъ съ русскимъ кучеромъ на козлахъ къ длинному, какъ казарма или больница, одноэтажному дому, за заборомъ съ гвоздями, надъ которымъ розгами торчали частые, еще безлистые тополя, a за тополями чернли стеклами, далеко не всегда цлыми, далеко не весьма опрятныя окна. По деревяннымъ мосткамъ, вдоль забора этого, спшно шагалъ высокій господинъ, тоже въ армяк и въ цилиндр, точнйше скопированныхъ съ Вендля: только значка присяжнаго повреннаго не доставало, да матеріалъ одежи былъ грубе и хуже, дешевенькій. Увидавъ Вендля, господинъ всею фигурою своею выразилъ и смущеніе, и гордость перваго счастливаго подражателя и гоголемъ шелъ мимо, пока не исчезъ въ срыхъ сумеркахъ, которыя лишь теперь и очень вдали, въ туманномъ центр города, подъ горою, начали пестриться электрическими фонариками. Вендлю стало совсмъ весело.
— Максимъ! — окликнулъ онъ кучера слабымъ, звенящимъ, двичьимъ почти, голосомъ.
— Чего изволите? — откликнулся тотъ съ козелъ, не оборачивая бородатаго лица.
— Видлъ?
Тотъ помолчалъ и сказалъ:
— Видлъ.
— Хорошъ?
— Чего лучше!
Вендль залился тоненькимъ дробнымъ стекляннымъ смхомъ, грустнымъ, нжнымъ и переливчатымъ, — какъ тритоны звенятъ въ лтнихъ болотахъ.
— Выросъ въ соборную колокольню, a — увидалъ на горбунчик Вендл цилиндръ и армякъ. — сейчасъ же и поврилъ, что такъ надо, и — давай себ!… Экой дуракъ! Вотъ дуракъ! Ты не знаешь, кто такой?
Максимъ подумалъ и улыбчивымъ голосомъ отвтилъ:
— Да, кажись… какъ его, бса?.. Въ желзнодорожной контор служить… Антифоновъ, что ли… песъ ли ихъ разберетъ!
Вендль еще ярче залился смхомъ, отчего звукъ смха сталъ еще грустне, и продолжалъ:
— Ну, скажите, пожалуйста! Антифоновъ!.. Поповичъ по фамиліи, a за жидомъ тянется… Если мы съ тобою, Максимъ, еще съ недльку поздимъ такъ по городу, ты увидишь: вс наши здшніе чудаки вырядятся намъ подобными гороховыми шутами… А? Максимъ?
Максимъ качнулъ кучерскою своею шляпою съ павлиньими перьями и отвчалъ равнодушнымъ басомъ:
— Стадо-народъ… Чего отъ нихъ ждать?… A ужъ вы тоже, Левъ Адольфовичъ! Только бы вамъ состроить дурака изъ каждаго человка…
— Разв я строю, Максимъ? — звенлъ тритоньимъ смхомъ своимъ Вендль. — Сами строятся… Я только произвожу опыты. Глупость и пошлость тутъ сами прутъ изнутри. Я только готовлю формы, да подставляю ихъ подъ кранъ. Какую форму ни подставь, сейчасъ же полна сверхъ краевъ. Разв же не смшно? Максимушко! другъ единственный! Знаешь, что я теб скажу! Придумалъ я…
— Мало ль y васъ придумокъ, — усмхнулся въ бороду свою Максимъ.
— Собственно говоря, я вру. Собственно говоря, не придумалъ, но вычиталъ въ книжк Эдгара По. Помнишь, мы однажды пили портвейнъ, и я читалъ теб вслухъ ‘Паденіе дома Ашеровъ’ — о брат, который нечаянно похоронилъ живую свою любимую сестру? Такъ вотъ этого же самаго писателя… Слушай, Максимъ! Давай — въ слдующемъ мсяц — обваляемся въ пакл и шерсти и въ этомъ самомъ вотъ фаэтон… или нтъ! чортъ съ нимъ! лучше създимъ въ имніе къ Фальцъ Фейну и купимъ пару здовыхъ страусовъ. Такъ больше стиля: выдемъ двумя обезьянами, въ шерсти и пакл, на одноколк, запряженной парою страусовъ.
— Эка васъ разбираетъ!
— Да вдь ты пойми, — завизжалъ Вендль, — ты пойми же, Максимъ: вдь — черезъ недлю посл того, ну, много дв недли, — въ город не останется ни одного человка: одн обезьяны будутъ ходить… въ шерсти и пакл… одн обезьяны! Вдь это же надо будетъ умереть со смха.
— Полиція, чай, не позволить, — возразилъ Максимъ.
— Да, вотъ, разв что полиція! — пожаллъ Вендль.
Смясь и качая головою, вышелъ онъ, маленькій, горбатенькій, изъ экипажа и пошелъ къ калитк каменныхъ, съ облупившеюся штукатуркою, воротъ, надъ которыми еще виднлись постаменты разрушенныхъ львовъ. Толкнулъ калитку ногою и, по кирпичному выбитому тротуару, направился, хромая, къ дворовому крыльцу того стараго, длиннаго, казарменнаго дома… Было оно съ навсомъ и снцами, точно опущенная крыша громаднаго старомоднаго тарантаса.
Вендль давно зналъ, что въ этомъ дом не звонятъ и не стучать, a прямо входятъ, кто къ кому изъ обитателей пришелъ, ибо двери никогда не заперты, и обитателямъ ршительно все равно, когда, кто и какъ ихъ застанетъ. Изъ передней, гд, на ворох наваленнаго платья, весьма сладко спала довольно неприглядная двчонка-подгорничная, которую приходъ гостя нисколько не потревожилъ, Вендль осторожно, изъ-за дверной притолоки, стараясь быть невидимымъ, заглянулъ въ залъ, откуда слышался бодрый шумъ юныхъ голосовъ, взрывы молодого хохота. Съ дюжину молодыхъ людей — студенты въ тужуркахъ, молодые военные, офицеры и вольноопредляющіеся, въ дешевыхъ мундирахъ, барышни, похожія на курсистокъ и начинающихъ драматическихъ актрисъ, — сумерничали въ папиросномъ дыму вокругъ стола съ самоваромъ… Одинъ — длинноногій, не мундирный, въ очкахъ — влзъ на столъ и, съ серьезнымъ лицомъ жреца, отправляющаго таинство, зажигалъ висячую лампу-молнію, стоически вынося помху со стороны двухъ, не весьма красивыхъ двицъ, которыя дергали его за ноги. Вендлю захотлось войти въ веселый кругъ рзвой молодежи. Но онъ вспомнилъ, что сейчасъ онъ пріхалъ въ этотъ домъ по серьезному длу и, слегка вздохнувъ про себя, постарался остаться незамченнымъ и заковылялъ изъ передней не въ залъ, но въ длинный блый корридоръ, опять таки говорившій не столько о жиломъ семейномъ дом, сколько о больниц или арестантскихъ ротахъ, либо казенномъ пріют, что ли, какомъ нибудь для матросскихъ или солдатскихъ сиротъ.
Минувъ дв затворенныя двери, Вендль остановился y третьей и, на этотъ разъ, постучалъ. Отвта не послдовало, но, когда Вендль терпливо постучалъ во второй разъ, дверь распахнулась, и, на порог ея, въ сильномъ бломъ свт ацетиленовой лампы, появился самъ хозяинъ этого длиннаго, стараго, скучнаго дома — Симеонъ Викторовичъ Сарай-Бермятовъ. Нахмуренный и недовольный, что его потревожили, съ привычною сердитою складкою между густыми бровями, какъ черными піявками, на желтомъ лбу желчнаго, сорокалтняго лица, онъ нсколько прояснился, узнавъ Бендля. Черные, безпокойные глаза повеселли. Замтно было, что этотъ сухощавый, средняго роста, стройный брюнетъ когда то былъ очень красивъ, да еще и сейчасъ можетъ быть красивъ, если захочетъ, — несмотря на начинающую свтиться со лба лысину. Черты лица сухи, но благородны и почти правильны, только легкая расширенность скулъ выдаетъ старую примсь татарской крови. Голова на широкихъ плечахъ сидитъ гордо и мощно, движенія тла, въ красивомъ и изящно сшитомъ темно-синемъ, почти черномъ костюм, смлы, сильны и гибки. Словомъ, былъ бы молодцомъ хоть куда, лишь бы избавились глаза его отъ тревожнаго выраженія не то гнва, не то испуга, точно человкъ этотъ — не то обдумываетъ преступленіе, не то только что сейчасъ укралъ y сосда часы и ищетъ въ каждомъ новомъ лиц сообщника, какъ бы ихъ спрятать. Подъ гнетомъ же этого выраженія, лицо Симеона Сарай-Бермятова производило довольно отталкивающее впечатлніе, особенно, когда правую щеку его начиналъ подергивать нервный тикъ. Подъ острымъ, пронзительнымъ взглядомъ его, принимавшимъ, по мр его любопытства къ разговору, почти лихорадочный блескъ, становилось непріятно и тяжело, такъ что долгой бесды съ Симеономъ Сарай-Бермятовымъ никто почти не выдерживалъ. Въ обществ губернскомъ этотъ господинъ далеко не пользовался любовью. Вендль, одинъ изъ немногихъ, умлъ приблизиться къ этому непривтливому, нелюдимому, съ темною душою, существу. И Симеонъ Сарай-Бермятовъ тоже, по своему, любилъ Вендля, врилъ ему, насколько умлъ, и почти всегда былъ радъ его видть.
Комната, въ которую Симеонъ ввелъ Вендля, была довольно неожиданна въ такомъ старомъ, некрасивомъ и облупленномъ снаружи дом, ибо наполнялъ ее не только большой и умлый, со вкусомъ сдланный, кабинетный комфортъ, но было даже не безъ претензій на хорошую дорогую роскошь… Вендль сразу замтилъ, что хозяинъ не весьма въ дух, и, какъ опытный врачъ этой мрачной души, сейчасъ же принялся ‘разржать атмосферу’. Медленно снимая армякъ свой, — онъ неугомонно звенлъ тритоньимъ своимъ смхомъ.
— Извини, Симеонъ Викторовичъ, что я вхожу въ твое святилище въ этой хламид. Но — откровенно говоря: вестибюль вашъ въ такомъ образцовомъ порядк, что страшно оставить тамъ верхнее платье. Во первыхъ, ваша двственница — какъ ее? Марутка? Михрютка? — иметъ обыкновеніе избирать пальто гостей ложемъ своихъ отдохновеній. Это еще не такъ важно, но двственница — чудовище признательности. Всякій разъ, что она выспится на моемъ плащ, она непремнно, въ благодарность, оставляетъ въ немъ двухъ-трехъ клоповъ. A они потомъ выползаютъ здороваться съ публикою въ самые неожиданные моменты, нисколько не заботясь, кстати они или нтъ. Въ послдній разъ было на скетинг, — третьяго дня, благотворительный праздникъ въ пользу новорожденныхъ глухонмыхъ. Подлецъ выползъ на воротникъ и непремнно желалъ, чтобы я его представилъ генералъ-губернаторш, съ которою я велъ эстетическій разговоръ о превосходств Брюсова надъ Блокомъ. Если-бы, не мое израильское происхожденіе, оно еще куда бы ни шло. Клопъ на россіянин, — на теб бы, напримръ, — это что-то даже стильное, патріотическое, истинно-русское. Но клопъ на нашемъ брат, жидо-масон, это уже вызывающая претензія, персонажъ изъ буренинскаго фельетона. Затмъ: y васъ бывая, каждый разъ надо опасаться, что назадъ придется хать, вмсто своего платья, въ попон или одял. О такой мелочи, какъ калоши, я уже не говорю. Твои собственные, кожаные, по ног, непремнно должны исчезнуть неизвстно куда, a теб, взамнъ, останутся неизвстно чьи резиновыя драныя, одна съ литерой Д, a другая съ литерой О, которую, однако, надо почитать за Ю, потому что это, видите ли, y нея только палочка и хвостикъ отвалились отъ древности…
— Да, — отвчалъ съ досадою Симеонъ. Голосъ y него былъ глухой и мрачный, говоръ отрывистый, быстрый, угрюмо-вдумчивый, — скрытной и одинокой мысли голосъ. — Ты, къ сожалнію, правъ. У насъ вчный хаосъ. Безобразный и непристойный. A ужъ теперь, когда Аглая и ея врная Анюта скитаются по пригородамъ, выискивая дачу, исчезъ послдній порядокъ, и повсюду въ дом совершенный цыганскій таборъ или даже адъ. Садись, пожалуйста.
Онъ пододвинулъ Вендлю кресла, въ мягкой кож которыхъ тотъ, съ удовольствіемъ усталости, утопилъ горбъ свой. Оглядывая знакомую обстановку, Вендль остановилъ глаза на обновк: великолпномъ книжномъ шкаф, еще безъ книгъ, краснаго дерева, въ стил empire, съ бронзовыми колонками и каріатидками ручной работы, поддерживающими углы верхняго и средняго карниза.
— Ба! новый шкафъ?
— Новый.
— Хорошая вещь. Я третьяго дня на выставк видлъ подобную модель.
Симеонъ съ довольнымъ видомъ осклабилъ, между черными, будто нарисованными, усами и такою же, чуть сдющею бородкою a l’Henri IV, два серпа превосходныхъ блыхъ зубовъ, острыхъ, сильныхъ, волчьихъ. Онъ былъ польщенъ, что Вендль, знатокъ въ вещахъ такого рода, одобряетъ его покупку.
— Да это та самая модель и есть, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Когда покупалъ, мн говорили, что ты хвалилъ. Потому и купилъ.
— Тысяча?
— Тысяча сто пятьдесятъ.
Вендль съ уваженіемъ склонилъ голову.
— Деньги-съ!
Симеонъ бросилъ на него подозрительный взглядъ, точно вдругъ усумнился въ искренности похвалы, и буркнулъ, нахмурясь:
— Пора и мн пожить въ свое удовольствіе.
Вендль, улыбаясь, закурилъ сигару.
— Разумется… Отдыхай, братъ, отдыхай!.. Ты теперь, въ нкоторомъ род, покоишься на лаврахъ… Сегодня былъ я y Эмиліи едоровны. Говорила, что можно поздравить тебя съ окончаніемъ всхъ хлопотъ?
Симеонъ гордо выпрямился — такъ, что даже сталъ казаться большого роста:
— Да. Завщаніе дяди окончательно утверждено.
— Процессъ, значить, больше не грозитъ?
— Да, господинъ Мерезовъ остался съ носомъ.
— Удивительно это все!
Симеонъ посмотрлъ на него мрачными глазами, опять сдлался антипатиченъ и некрасивъ, уменьшился въ рост и проворчалъ:
— Ничего нтъ удивительнаго,
— Ну, нтъ, Симеонъ, не скажи. Удивительнаго много. Въ клуб до сихъ поръ не хотятъ врить, что все досталось теб.
— Потанцовалъ я вокругъ дяденькина одра то! — угрюмо возразилъ Симеонъ.
— Да, — но Мерезовъ былъ фаворитъ, a васъ, Сарай Бермятовыхъ, покойникъ терпть не могъ, это вс знали.
Симеонъ поднялъ на Вендля взглядъ — торжествующій, ясный, ястребиный взглядъ хищника, зажавшаго въ когтистыя лапы свои неотъемлемую добычу.
— Вольно же дураку Мерезову, когда богатый дядя умираетъ, рыскать гд то тамъ въ Монтекарло или по парижскимъ бульварамъ.
Вендль невольно отвелъ глаза. Жесткій, холодный взглядъ, тяжелый, хладнокровно ненавистный голосъ нехорошо давилъ на его мягкую добродушную натуру. Презрніе этого грубаго побдителя къ простосердечному побжденному оскорбило его деликатность. Ему захотлось слегка наказать злые глаза за жестокость, голосъ за спокойствіе торжествующей ненависти.
— Обставился ты недурно, — насмшливо сказалъ онъ, — но одной вещицы y тебя въ кабинет не хватаетъ.
— Именно? — насторожился Симеонъ.
— Хорошаго портрета Эмиліи едоровны Вельсъ. Я бы, на твоемъ мст, стнной заказалъ и рядомъ съ иконами его во весь ростъ въ кіотъ поставилъ.
Вс эти ироническія слова Симеонъ выслушалъ совершенно невозмутимо.
— Не спорю, подрадла она мн вояжемъ своимъ, — равнодушно согласился онъ.
— A это правду разсказываютъ, — поддразнивалъ Вендль, — будто на вояжъ этотъ ты ей денегъ далъ, лишь бы она увезла Васю Мерезова?
Симеонъ такъ же равнодушно поправилъ:
— Не далъ, a досталъ. Это я теперь могу давать, a тогда нищій былъ. Она просила, я досталъ. A кто куда за чьимъ хвостомъ треплется, я знать не обязанъ.
— Да теперь и не все ли равно ? — усмхнулся Вендль. — Побдителей не судятъ.
Симеонъ стоялъ y письменнаго стола, выпрямившись съ видомъ гордымъ и мрачнымъ, какъ вызывающій борецъ, который знаетъ, что публика его не любитъ и охотно ждетъ его пораженія, но ему все равно: онъ знаетъ свои силы и пойдетъ на арену бороться, на зло всмъ имъ, этимъ недоброжелающимъ.
— Я человкъ, можетъ быть, грубый, но прямой, — сказалъ онъ наконецъ. — Скрывать не хочу и не стану. Конечно, наслдство я фуксомъ взялъ. Завщаніе въ мою пользу дядя написалъ со зла, подъ горячую руку, когда Мерезовъ ужъ очень взбсилъ его своимъ безпутствомъ.
Вендль смотрлъ на него съ участіемъ.
— Ты пожелтлъ и тебя какъ-то дергаетъ, — замтилъ онъ.
Симеонъ пожалъ плечами.
— Любезный мой, — тономъ даже какъ бы хвастливаго превосходства возразилъ онъ, — я продежурилъ нсколько лтъ, a послдніе слишкомъ два года почти безвыходно, при больномъ, свирпомъ старичишк на положеніи только что не лакея. Это не сладко.
— Особенно при твоемъ характер.
— Каждый день, каждый часъ я дрожалъ, — говорилъ Симеонъ, и голосъ его, въ самомъ дл, дрогнулъ на словахъ этихъ, — что дядя смнитъ гнвъ на милость, и господинъ Мерезовъ пустить меня босикомъ по морозу.
— Я не выдержалъ бы! — улыбнулся Веядль. — Чертъ и съ наслдствомъ!
— Два года я сидлъ, какъ въ помойной ям. Только и глотнулъ свжаго воздуха, когда здилъ въ Казань, по старикову же приказу, продавать домъ.
— Мерезовъ тогда былъ уже за границей? — посл нкотораго молчанія, спросилъ Вендль.
Симеонъ опять пожалъ плечами: какъ, молъ, этого не понимать?
— Разв иначе я рискнулъ бы ухать? И то лишь потому ршился, что могъ приставить къ кладу своему надежнаго дракона.
— Любезноврную Епистимію? — засмялся Вендль.
— Да. У нея къ фамиліи нашей — собачья привязанность.
— A къ теб наипаче?
Симеонъ тоже удостоилъ улыбнуться,
— Ко мн наипаче.
— Шаливали смолоду-то, — я помню!
— Студенческихъ дней моихъ утшительница! — презрительно скривился Симеонъ.
Вендль вздохнулъ.
— Романтизмъ этотъ въ ихней сестр какъ-то долго живетъ.
Симеонъ согласно двинулъ бровями.
— И въ двкахъ-то изъ-за меня осталась. Горда была, что съ бариномъ любилась, такъ не захотла уже итти въ чернь.
Примолкли, и оба долго слушали тихій, мягкій бой столовыхъ французскихъ часовъ, изображавшихъ Сатурна, тоскливо махающаго надъ Летою маятникомъ косою, каждый отдльно думая свои отдльныя думы.
— Ты въ ней вполн увренъ? — возвысилъ голосъ Вендль, и было въ тон его нчто, заставившее Симеона насторожиться. Онъ подумалъ и отвчалъ медленно, съ разстановкой:
— Вполн врить я не умю никому.
Примолкли. Симеонъ ждалъ, a Вендль конфузился.
— Объ этой казанской поздк твоей сплетни ходятъ, — нершительно намекнулъ онъ, наконецъ. Симеонъ пренебрежительно отмахнулся.
— Знаю. Чепуха.
Но Вендль ободрился и настаивалъ.
— Увряютъ, будто старикъ въ твое отсутствіе переписалъ-таки завщаніе въ пользу Мерезова.
— Гд же оно? — усмхаясь, оскалилъ серпы свои Симеонъ.
— То-то, говорятъ, твою Епистимію надо спросить.
Послдовало молчаніе. Сатурнъ стучалъ надъ Летою косою. И когда онъ достучалъ до боя, и часы стали звонить восемь, Симеонъ, медленно ходившій по кабинету своему, медленно погасилъ въ пепельниц докуренную папиросу и заговорилъ глухо и важно:
— Борьба за состояніе покойнаго дяди изсушила мое тло, выпила мою кровь, отравила мой умъ, осквернила мою душу. Если-бы дядя, посл всхъ жертвъ моихъ, угостилъ меня такимъ сатанинскимъ сюрпризомъ, я, можетъ быть, задушилъ бы его, либо Ваську Мерезова, я, можетъ быть, пустилъ бы себ пулю въ лобъ. Но выкрасть завщаніе… брр… Я, милый мой, Сарай-Бермятовъ.
— Еще бы! — радостно подхватилъ Вендль.
A Симеонъ, угрюмо улыбаясь, говорилъ:
— Я сейчасъ, какъ Лорисъ-Меликовъ. Взялъ Карсъ штурмомъ, — нтъ, не врятъ, говорятъ: врешь, армяшка! купилъ за милліонъ!
— Только не я. Преклоняюсь передъ фактомъ и покорно кричу: да здравствуетъ Симеонъ Побдитель!
Симеонъ сдлалъ скучливую гримасу и, опять закуривъ папиросу, опустился съ нею на диванъ y окна.
— Прибавь: побдитель въ одиночку. Потому что съ нелпою оравою моихъ братцевъ и сестрицъ — не чужое завоевать, a гляди въ оба, — своего бы не потерять.
— Да, твои братья… признаться… — сомнительно началъ добродушный и всеизвиняющій Вендль. Но Симеонъ холодно оборвалъ:
— Мразь!
Вендль сконфузился.
— Н-ну… ужъ ты слишкомъ.
Симеонъ все такъ же холодно утвердилъ:
— Вырожденцы, поскребыши, безнадежники, глупцы. Я очень радъ, что они не женятся. Лучше прекратить родъ, чмъ плодить психопатовъ.
— Викторъ — не психопатъ, — заступился Вендль.
Но Симеонъ ему и Виктора не уступилъ.
— Такъ соціалистъ, революціонеръ, анархистъ, коммунистъ или — какъ ихъ тамъ еще? Его скоро повсятъ.
Лицо его пожелтло и приняло выраженіе угрюмой сосредоточенности. Вендль наблюдалъ его и думалъ, что, если когда-нибудь Виктора въ самомъ длъ станутъ вшать, и отъ Симеона зависть будетъ спасти, то врядъ ли онъ согласится хотя бы только ударить для того пальцемъ о палецъ. Симеонъ молча докурилъ папиросу и перешелъ черезъ комнату, чтобы аккуратно потушить ее въ той же пепельниц на письменномъ стол. Потомъ сталъ передъ Вендлемъ, заложилъ руки въ карманы брюкъ и, съ ршающимъ дло вызовомъ, сказалъ:
— Я смотрю на себя, какъ на послдняго изъ Сарай-Бермятовыхъ.
— До женитьбы и собственныхъ дтей?
Симеонъ кивнулъ головою.
— Да, теперь я женюсь и хорошо женюсь.
— Доброе дло. Пора.
— Скажи лучше: поздненько.
— Гд же? Мы съ тобою однокурсники, a мн еще нтъ сорока.
Симеонъ горько усмхнулся.
— Хорошъ женихъ — въ сорокъ лтъ! Но что длать? Раньше я не имлъ права. Я никогда не могъ вообразить ее — въ бдности, безъ комфорта.
— Ахъ, — удивился Вендль — такъ и невста уже есть на примт? Не зналъ. Поздравляю!
— Не съ чмъ, — спокойно возразилъ Симеонъ. — Я еще самъ не знаю, кто она будетъ.
— Позволь, ты сказалъ…
Симеонъ объяснилъ:
— Жену свою вообразить бдной не могу я. Понимаешь? Вообще жену, кто бы она ни была.
— Такъ женился бы на богатой, — усмхнулся Вендль. — Съ твоей фамиліей — легко. Симеонъ, стоя y новаго шкафа, медленно качалъ головою и говорилъ съ глубокимъ убжденіемъ.
— Это я за подлость считаю. Богатъ долженъ быть я, a не жена. Пусть она будетъ мн всмъ обязана, какъ птичка въ готовомъ гнзд.
Онъ любовно погладилъ красивое гладкое, точно кровью облитое, дерево шкафа цпкою рукою своею, съ крпкими, нервными, чуть изогнутыми пальцами когтями, и продолжалъ мягкимъ, пониженнымъ голосомъ:
— Когда я женюсь, Вендль, ты не узнаешь меня. Я всю душу свою вложу въ семью мою.
— Милый мой, да ты, оказывается, тоже идеалистъ въ своемъ род? — насмшливо удивился Вендль.
— Я семьянинъ по натур. Настолько люблю семью, что до сихъ поръ не смлъ приближаться къ ея святын. А, между тмъ, я мечтаю о женитьб съ восемнадцати лтъ. И въ университет, и посл… всегда! Объ этакой, знаешь ли, простой, красивой, дворянской женитьб, по тихой, старомодной любви, которая теплится, какъ лампадка предъ иконой.
— Да, — усмхнулся Вендль. — Это хорошо, что ты наслдство получилъ. Въ наше время подобной лампадки безъ пятисотъ тысячъ не засвтишь.
Симеонъ не слушалъ его ироническихъ a parte. Гладя и лаская любезный шкафъ свой, онъ задумчиво говорилъ, глядя въ полировку, какъ въ зеркало:
— Странна моя судьба, Вендль. Я — семьянинъ, a къ сорока годамъ пришелъ старымъ холостякомъ. Всю жизнь я маялся, какъ добычникъ, по ненавистнымъ го родамъ, a вдь я, весь, человкъ земли. Съ головы до ногъ — баринъ. Хозяинъ. Усадебникъ.
— Идилліи жаждешь?
Симеонъ одобрительно склонилъ голову.
— Да, чего нибудь врод семьи Ростовыхъ изъ ‘Войны и Мира’ или хоть Левиныхъ въ ‘Анн Карениной’.
Вендль, съ усмшкою, возразилъ:
— Боюсь, мой другъ, что въ усадьб Левина сей часъ стоить усмирительный отрядъ, a клавесинъ Наташи Ростовой перепиленъ пополамъ пейзанами во время аграрнаго погрома.
Но Симеонъ продолжалъ мечтать — и даже лицомъ прояснлъ.
— Десятинъ триста верстахъ въ пятнадцати отъ желзной дороги. Старинный барскій домъ. Липовая аллея. Конскій заводъ. Патріархальные сосди. Подъ большіе праздники — домашняя всенощная.
— Или — красный птухъ, — вставилъ неумолимый Вендль.
— По воскресеньямъ — семейный выздъ въ церковь…
— Если въ субботу мужички не подскли лошадямъ ножныя сухожилія.
— Встрчные крестьяне кланяются…
— Ну, ужъ это — изъ историческаго музея!
Симеонъ очнулся, какъ отъ сна, мрачно взглянулъ на Вендля, исказился лицомъ и сказалъ, тряхнувъ въ воздух кулакомъ, точно кузнецъ молотомъ:
— У меня закланяются.
Въ то время, какъ Симеонъ и Вендль бесдовали о длахъ своихъ въ кабинет, a въ зал шумла и спорила вокругъ младшихъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ, исключеннаго студента Матвя и не только исключеннаго, но и разыскиваемаго техника Виктора, пестрая, разношерстная, мужская и женская, учащаяся молодежь, — въ одной изъ проходныхъ комнатъ между кабинетомъ и залою, почти безмебельной и съ повисшими въ лохмотьяхъ, когда-то дорогими обоями, тускло освщенной малосильною лампою подъ зеленымъ абажуромъ, лежалъ на весьма шикарной, дорогимъ краснымъ мебельнымъ бархатомъ обитой, кушетк, прикрытый полосатымъ тонкимъ итальянскимъ одяломъ изъ шелковыхъ оческовъ, молодой человкъ лтъ 27, очень похожій на Симеона. Такой же желтый, черный, но съ еще боле безпокойнымъ, раздражительно подвижнымъ взглядомъ, ни секунды не стоявшимъ твердо, все блуждавшимъ, — безцльно и какъ бы съ досадою невольной каждый разъ ошибки, — съ предмета на предметъ… Словно глазамъ молодого человка встрчалось все не то, что надо, a того, что онъ, въ самомъ дл, искалъ, никакъ не могъ вокругъ себя найти. Подл, на внскомъ стул, сидлъ офицеръ въ пхотномъ мундир, грузный блондинъ между тридцатью и тридцатью пятью годами, краснолицый, долговязый и преждевременно лысоватый со лба и висковъ, что длало огромными уши его, совсмъ ужъ не такъ большія отъ природы. Первое впечатлніе отъ офицера этого было: вотъ такъ баба въ мундир! И, только внимательно вглядываясь въ его ране времени состарвшееся, нетрезвое лицо, можно было открыть въ уголкахъ губъ подъ темнорыжими усами, въ разрз добродушныхъ желтокрасныхъ глазъ, въ линіи татарскихъ скулъ, нчто какъ будто тоже Сарай-Бермятовское, но расплывшееся, умягченное, безхарактерное… Офицеръ быль второй по старшинству за Симеономъ, брать, — Иванъ Сарай-Бермятовъ, лежащій молодой человкъ — третій, Модестъ. Въ семь Сарай-Бермятовыхъ они двое составляли, такъ сказать, среднюю группу. Много младше Симеона и много старшіе остальныхъ братьевъ и сестеръ, они жили обособленно отъ перваго и другихъ и были очень дружны между собою. То есть, врне сказать: Иванъ былъ нжнйше влюбленъ въ брата Модеста, котораго искренно считалъ умнйшимъ, ученйшимъ, красивйшимъ, изящнйшимъ и благороднйшимъ молодымъ человкомъ во всей вселенной. A Модестъ благосклонно позволялъ себя обожать, весьма деспотически муштруя за то податливаго Ивана.
Сейчасъ между ними происходилъ довольно горячій споръ. Модестъ вчера вернулся домой поздно и, по обыкновенію пьяный. Утромъ съ похмелья былъ злой. А, со злости, принялся, за чаемъ, дразнить старшую сестру, юную красавицу Аглаю, нарочно разсказывая ей невозможно неприличные анекдоты, такъ что та расплакалась и, — бросивъ въ него полотенцемъ, — ушла вонъ изъ комнаты. A Модестъ, отъ злости-ли, отъ стыда-ли за себя, вытащилъ изъ буфета графинъ съ коньякомъ и опять напился. И вотъ теперь, снова выспавшись, дрожитъ отъ алкогольной лихорадки и нервничаетъ, кутаясь въ итальянское полосатое шелковое одяло. Иванъ уговаривалъ Модеста извиниться предъ сестрою, когда Аглая вернется изъ поздки: она, въ номинальномъ качеств хозяйки дома, вотъ уже въ теченіе цлой недли узжала каждое утро на поиски дачи и возвращалась только съ вечернимъ поздомъ, посл десяти часовъ. Модестъ капризничалъ, доказывая, что Аглая сама оскорбила его, бросивъ въ него полотенцемъ, a что онъ — ршительно ничмъ не виноватъ:
— Что за лицемріе? Читаетъ же она Кузьмина и Зиновьеву-Аннибалъ… Я выражался очень сдержанно… У нихъ все это изображено откровенне.
— Неловко такъ, Модестъ. Ты уже слишкомъ. Все таки, сестра… двушка…
Модестъ сильно повернулся на кушетк своей и, приподнявшись на локт, сказалъ съ досадою:
— A чортъ-ли ей велитъ оставаться въ двушкахъ? Шла бы замужъ. Чего ждетъ? Дяденька помре. Завщаніе утверждено. Приданое теперь есть.
Иванъ потупился и скромно возразилъ:
— Не велики деньги, Модестъ. По завщанію дяди,Агла приходится всего пять тысячъ.
Модестъ презрительно засмялся и сдлалъ гримасу.
— Отче Симеонтій изъ своихъ прибавить. Ему выгодно поскоре свалить съ плечъ обузы опекъ родственныхъ. Недолго намъ въ куч сидть.
— Да, — вздохнулъ Иванъ, — разлетимся скоро. Сестры — замужъ, я — за полкомъ, куда-нибудь на западную границу…
— Матвй и Викторъ — въ тюрьму, либо на каторгу, — въ тонъ ему продолжалъ Модестъ.
— Типунъ теб на языкъ.
Но Модестъ, смясь, откинулся на спину и, потягиваясь, какъ молодой котъ, сказалъ съ убжденіемъ и удовольствіемъ:
— Одинъ я при Симеон до конца жизни своей пребуду.
— Врядъ-ли, — возразилъ Иванъ, качая облыслой и оттого ушастой головой. — Не очень-то онъ тебя обожаетъ.
— Именно потому и не уйду отъ него. Нуженъ же ему какой-нибудь тернъ въ лаврахъ его побднаго внца. Вотъ мн и амплуа. Онъ въ Капернаумъ — я въ Капернаумъ. Онъ во Іерихонъ, и я во Іерихонъ. Какъ бишь это? Тріумфаторъ Цезарь! Помни, что ты все таки человкъ… Я его! Вотъ ты увидишь, Жанъ Вальжанъ: я его!… Дай ка мн папиросу!
Онъ лежалъ, курилъ и, молча, улыбался.
Иванъ долго мялся на стул своемъ. Наконецъ спросилъ:
— Ты уже ршилъ, какъ устроить капиталъ свой?
— Наслдственный-то? — небрежно откликнулся Модестъ.
— Благопріобртеннаго, сколько мн извстно, ты не имешь.
— Уже устраиваю. Черезъ банкъ Эмиліи Вельсъ и К®.
Иванъ не то испуганно, не то восторженно вытаращилъ наивные глаза свои.
— Фю-ю-ю! На мсяцъ хватить!
— За то воспоминаній и мечты — потомъ на всю жизнь.
Модестъ звнулъ, закрылъ глаза и продолжалъ, закинувъ руки за голову:
— На что мн капиталъ, Иванъ? Диванъ и мечта вотъ все, что мн нужно.
— Мечтою сытьъ не будешь.
— Буду. Отче Симеонтій не допуститъ, чтобы Модестъ Сарай-Бермятовъ, родной братъ его, босячилъ на Толкучк. Noblesse oblige. И однетъ, и обуетъ, и кровъ дастъ.
— Со скрежетомъ зубовнымъ.
— Это наплевать.
Умолкли. Модестъ дремалъ. Иванъ смотрлъ на него съ любовью и тоскливо, нжно, подъ тихую лампу, думалъ. Потомъ сказалъ:
— Какъ странно, что ты и Симеонъ — дти однихъ родителей.
— По крайней мр, одной матери, — лниво отозвался Модестъ. — Производители достоврны только въ государственномъ коннозаводств. Тамъ контроль.
Иванъ покраснлъ и, въ самомъ дл недовольный, замтилъ почти басомъ, стараясь быть учительнымъ и суровымъ:
— Аглая права: ты становишься невозможенъ.
A Модестъ говорилъ лниво, точно бредилъ:
— Я — мечтательная устрица. При чемъ тутъ былъ почтенный родитель, утверждать не смю. Но, что касается мамаши, полагаю, что она родила меня исключительно для семейнаго равновсія, устыдясь, что раньше дала жизнь такому волку, какъ Симеонъ. Міръ, другъ мой Ваня, красенъ встрчею контрастовъ.
— О, въ такомъ случа, наша семья — красавица изъ красавицъ! — засмялся Иванъ…
A Модестъ продолжалъ:
— Подросткомъ, я любилъ миологію, потому что она — міръ контрастовъ. Быкъ похищаетъ Европу, Пазифая влюбляется въ быка. Кентавры, сфинксы. Я благодаренъ Симеону, что онъ далъ мн классическое образованіе. Оно развило мою фантазію и выучило меня мечтать. Половина тла — женщина, половина — левъ со зминымъ хвостомъ… Помнишь, въ университет я писалъ рефератъ о шабашахъ вдьмъ?
— Раньше, кажется, о нравахъ во Франціи при регент?
— Начиналъ.
— И о маркиз де-Садъ? — чуть улыбнулся Иванъ.
— Было, — кивнулъ Модестъ.
— Темы у тебя!
— Кого что интересуетъ, — холодно возразилъ Модестъ и ловко швырнулъ папиросу черезъ комнату на мдный листъ y печки. Иванъ, качая головою, такъ что она ушами, какъ лопастями мельничнаго крыла, размахивала на стнной тни, говорилъ съ упрекомъ:
— Да ужъ хоть бы кончалъ. A то все — начала да наброски, вступленія да отрывки
Модестъ согласно кивалъ носомъ въ тактъ его словамъ: знаю, молъ, что скажешь, все заране знаю! Не трудись! И — искреннимъ, доврчивымъ голосомъ, нисколько не похожимъ на тотъ, которымъ онъ говорилъ раньше, — носовой, искусственно насмшливый, условный, точно y актера, играющаго фатовъ на сцен, отвчалъ: