M. И. КАГАН
M. И. КАГАН
Пауль Наторп и кризис культуры
Пауль Наторп и кризис культуры
Ноябрь 1922
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Пауль Наторп и кризис культуры, Каган Матвей Исаевич, Год: 1922
Время на прочтение: 7 минут(ы)
М. М. Бахтин: Pro et contra
Личность и творчество M. M. Бахтина в оценке русской и мировой гуманитарной мысли
Антология. Том I
Издательство Русского Христианского гуманитарного института
Санкт-Петербург 2001
Как ни богата русская культура событиями экстенсивно, как ни глубоко сказываются подчас художественно-пророческие постижения кризиса современной культуры в России, все же практически-живой интерес к тому, чтобы все это осмыслить философски, методически, выпал на долю творческого гения революционной жизни в Германии.
Неверно, конечно, что трагическое мирооощущение состояния исторической культуры человечества является по преимуществу достижением культуры русской. Кризис культуры, кризис истории человечества не является проблемой, всплывшей на поверхность только лишь сегодня. Это одна из самых острых проблем всего европейского внутреннего сознания вообще, а может быть, и просто самая острая. Сознание проблемы кризиса рвалось наружу уже у Платона, который почти неустанно, все снова и снова подходил к ней, брался решать, решал и опять возвращался к ней: можно ли научиться добродетели, изучаема ли она, можно ли научиться жить? Каков смысл жизни? Ведь Платон был не просто сладкий утопист, а трагически ощущающий. Ведь трагичность вопроса о смысле жизни и истории есть вопрос кризиса современной культуры.
Революция знаменует собой несомненную наглядность кризиса культуры. И естественно, что в революционные эпохи вопрос о кризисе можно углубить сильнее, чем когда-нибудь. Он может быть углублен не только для того, чтобы затем опять быть поставленным в созерцательном положении безо всякого практического применения. Если нельзя надеяться на то, что углубление сознания сразу переменит всю жизнь, то все же оно способно дать по крайней мере указания для очищения, оно способно несколько расчистить путь для жизни в дальнейшем. Навряд ли вообще когда-либо подымался вопрос только для того, чтобы оставаться затем покоящимся в созерцательном положении. Такая благодать выпадает не на долю вопросов, а на долю разрешений, ответов.
Вопрос же кризиса находится в состоянии углубленной борьбы за ответ. Борьба эта, как я уже сказал, философски сильнее всего ведется ныне в Германии. У нас слыхали больше всего о Шпенглере. Да и в Германии он моднее всех. Если не считать Шелера — философа неоиезуитского католицизма, то больше всего шума и парадоксов о кризисе берется все же от Шпенглера. Они не одни. С ними и против них выступают очень многие. Все же глубже всех ставящих вопрос я считаю великого марбургского философа Пауля Наторпа. То, что обще всем, кроме него, может быть охарактеризовано, как оглядывание назад. И при всем шуме о том, что вопрос кризиса культуры открыт как бы вот-вот, только что, ими, а не раньше, Наторп ищет и находит связь для постановки и попытки разрешения этой проблемы главным образом с Платоном и Песталоцци. Но ориентируется он на будущее. Для Шпенглера прошлое — дорогое кладбище с милыми покойниками, а настоящее — обречено на смерть. И ничуть здесь не меняется дело по существу от того, что Шпенглер во втором томе ‘Заката Европы’ прорицает будущую жизнь на тысячелетие Достоевскому1. Все равно — по Шпенглеру — умрет и он. Чудну только то, как это в самом Шпенглере живет и мертвая ‘античность’, и мертвая ‘арабско-христианская’, и мертвая ‘фаустовская’ культура плюс еще неживое ‘христианство Достоевского’, делая его, собственно, живым покойником.
‘Гляди — не гляди, — все смерть позади!’ Вот именно позади! В этом отличие жизни исторической от простой биологической, где смерть является патологическим заключением жизни. Только от смерти отвоевывает себя жизнь. Нынешняя смертельная опасность исторического состояния человечества сильнее всего ощущается в странах побежденных — в России и в Германии. Но смертельная опасность не только там, а везде, и даже гораздо более в странах победивших. Ибо смерть эта — внутренняя. В России и в Германии она прорвалась революцией. ‘Пусть гибнет то, что внутренне гибельно, ибо только сама смерть умирает, жизнь же способна только жить и отстаивать себя от смерти’.
Рок есть смерть. Жизнь не может быть роком. Что же умирает ныне, как и всегда, но ныне особенно? — Умирает смерть. В области общественной — вражда, разобщенность, несоциальное. Равенство есть равенство перед недугом, перед отсутствием внутреннего права на индивидуальность. Свобода есть свобода жизни перед смертью. Нужда может напрячь интенсивную мощь к жизни, которая не приемлет нужды, может выявить братство.
Свобода, равенство и братство, постоянные девизы революции — не живы, они всегда побудители для отстаивания исторической жизни от смерти. Никогда еще люди не были так разобщены, никогда так неравны и несвободны, как ныне. Никогда сама жизнь не была так подорвана, как теперь.
Социальное, общее и индивидуальное, непосредственное — для Наторпа это не противоположности. И не только абстрактно, а действенно, на самом деле. Если это не так, то это — признак смерти, а не действительной жизни. Поэтому важнее всего обратить внимание на то, является ли исторический уклад человечества непосредственно живым в действительности? И тут то, что обозначают капиталистическим состоянием исторической культуры, капитализмом, может быть охарактеризовано самым основным образом как состояние отсутствия непосредственного дела. Растерялись в конечно данном материале и упустили бесконечно-большую общность и бесконечно-малую силу индивидуальной непосредственности. Ни у кого нет ни общего дела, ни своего дела. Выход не в том, что никто не должен делать ничего, и не в том, чтобы каждый делал не свое дело. Не только дело должно делать, а свое дело. Без этого оно не будет творческим, живым. Без этого будет шагать смерть и творить разрушение, и не будет строительства жизни.
Жизнь не дана как нечто конечно-завершенное. Наторп требует, чтобы метод конечных величин эвклидовой математики и докоперниковского естествознания был наконец отставлен как ненаучный и для истории. Ни политически, ни экономически, ни социально-педагогически, ни вообще непосредственно-культурно нельзя решать вопрос о кризисе культуры, нельзя жизненно строить на основе конечно данных величин и сил. Не конечная данная величина и сила лежит в основе бесконечного процесса непосредственного жизненного творчества истории человека, человечества и мира, а наоборот: в основание конечного момента должна быть положена бесконечность, так же как и в математике и математическом естествознании. Конечный рационализм и конечный материализм ненаучны. Конечные величины и силы, собранные в конечном моменте, ни в коем случае не дадут социализма, общности, непосредственной индивидуальной жизни, они дадут разобщенность и смерть.
Не исправляют политики, когда вместо правления меньшинства предлагают правление большинства. Демократия и аристократия или та или иная конечно зафиксированная форма правления не уничтожают основного зла. Нужно говорить о единой форме правления как такового, о правлении Совета, который стоял бы во главе всякой политики.
Не исправляют хозяйства, когда главным делом его остается случайное положение во внешне организованном деле производства. Человек оказывается при этом всегда отчужденным от своего дела. Освобождение технического труда от подавленности производимой вещью является одной из первых задач. Но только первой. Самым важным здесь должно быть не просто нахождение работы для человека, а нахождение своей работы. Каждому — его работа, как и каждому — его функция в государстве. Таков непосредственно единый социальный строй вместо многих конечных строев, расстраивающих жизнь и общность.
Уже идея Совета указывает на то, что все дело в строительстве человека, в социальной педагогике. Школа единства, труда и человека с Центральным Советом духовной работы.
Все функции современного государства, исторической жизни, сводятся к трем: так называемое тройное строительство государства, которое отвоевывает, вернее, завоевывает непосредственным делом все функции так называемого государства, юридически-буржуазного государства. Изъятие функций просвещения из ведения государства прежде всего и передача их Центральному Совету Духовной Работы и раньше всего непосредственно школьным коммунам.
Основной базой может быть только школьная община, связанная с потребительским и производственным хозяйственным товариществом, наподобие семьи. Если этого провести сейчас нельзя, то ‘я требую, — говорит Наторп, — опытной школы такого строительства жизни, как когда-то требовал своей опытной школы для детей Песталоцци ‘.
Не партия, а прежде всего школа, но школа не в том значении, какое она имеет теперь.
Всю историю человечества Наторп рассматривает, как проделывающую три периода. Эти периоды или моменты суть те же, что и периоды развития человека. Детство, юность и зрелость. В детстве живут непосредственно. Нет разлада между миром и ‘я’, между ‘я’ и другими в творчестве. Непосредственная крепость, почвенность и однообразие на протяжении многих поколений. Но вот связь становится слабее, и, как у ребенка при переходе к зрелости, силы творческие начинают устремляться вдаль. Долго копившиеся силы творчества создают огромные богатства культуры. Наконец, центробежные силы все же оказываются оторвавшимися от центра. Мы являемся зрителями грандиозного потопа, в котором грозит погибнуть, гибнет все творчество человека. Крушение капитализма и есть этот потоп. Если Ницше мог еще созерцать его, то мы уже созерцателями этого эстетического зрелища быть не можем. Необходимо немедленное и добровольное строительство третьей стадии — социализма. И пусть не говорят, что есть более неотложные задачи. Нет более неотложной задачи, чем задача строительства, созидания и творчества жизни человека, творчества жизни вообще. Прежде всего человек. Вещи уже будут созданы, если только будет человек. Когда же не будет человека, то вещи ни в коем случае не помогут.
Человек этот не абстрактный: не идея как нечто отвлеченное и внешнее. Наторп рассматривает человека как градацию сознания от бесконечно-малого к бесконечно-большому, где все дело в конкретном моменте промежутка, как моменте замкнутого внутреннего и открывающегося творчества. Он проводит здесь аналогию с учением о трансфинитном, где дело не в абсолютном нуле и не в абсолютной бесконечности, а в промежутке, в членах ряда.
Людей много. Связаны они не абстрактной бесконечностью общности. Каждый из них не теряется в этом абсолютном абстрактном множестве. Каждый имеет в себе свой мир, который, несмотря на минимальность, обладает непосредственно наибольшей силой. Относительность многих индивидуумов между собой вовсе не означает непричастности их к одному миру космоса жизни, космического бытия. Здесь учение об относительности становится творческим, дающим возможность для решения вопроса о науке и правде жизни вообще. Здесь монадология Лейбница приобретает особое значение как для психологии, так и для вопросов социального и индивидуального.
Все это без рока, без фатализма. Умирает только одна смерть. Жизнь же отстаивает себя от смерти. Пусть надежды и оптимизм Наторпа относительно того, что наша современная нужда укрепит нашу творческую свободу, не оправдывались. Массовый, т. е. инертный характер жизни может очень долго связывать с творческой жизнью и нечто отмирающее, мертвое. Массовые периоды, периоды перехода гораздо живучее, чем это может казаться. Вероятнее всего, человечеству еще очень долго придется самому важному, — строительству школьно-товарищеского строя жизни и культуры, уделять только минимальное внимание. Все же дело не в человечестве массы, а в человечестве гениев, как и не в народе массы, а в народе гениев, в коммунизме культуры, в индивидуальности и общности непосредственного творчества жизни.
Это напоминает утопию. И наука как бы против утопии. Вопрос этот все же следует пересмотреть. Быть может, утопичность окажется еще пригодным научным принципом для философии истории, для решения вопроса о характере исторической законности.
Кризис современной культуры не есть кризис идеи бесконечности, фаустовской идеи Шпенглера, а кризис из-за отсутствия достаточного действия и сознания идеи бесконечности. Нынешний кризис есть кризис конечности, а не бесконечности.
Печатается по первопубликации: Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1995. No 1. С. 49—53. Публикации предшествует статья Б. Пула »Назад к Кагану’. Марбургская школа в Невеле и философия M. M. Бахтина’ (Там же. С. 38—48), а сопровождается текст М. И. Кагана большим фрагментом переведенной им в 1921 г. книги П. Наторпа ‘Социальный идеализм’ (Берлин, 1920 <,Там же. С. 55—126>,).
1 …прорицает будущую жизнь на тысячелетие Достоевскому. — См. ‘Подлинный русский — это ученик Достоевского, хотя он его и не читает, хотя — и также потому что — читать он не умеет. Он сам — часть Достоевского… Если бы большевики, которые усматривают в Христе ровню себе, просто социального революционера, не были так духовно узки, они узнали бы в Достоевском настоящего своего врага. То, что придало этой революции ее размах, была не ненависть интеллигенции. То был народ, который без ненависти, лишь из стремления исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его же подонков, а затем отправит следом и их самих — тою же дорогой, не знающий городов народ, тоскующий по своей собственной жизненной форме, по своей собственной религии, по своей собственной будущей истории. Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, а имел в виду Маркса. Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию’ (Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: В 2 т. Т. 2. Всемирно-исторические перспективы / Пер. с нем. и прим. И. И. Маханькова. М., 1998. С. 201).