М.Н. Катков
М.Н. Катков
Патриотизм — залог победы над крамолой
(Русское общество накануне Польского мятежа)
Патриотизм — залог победы над крамолой
(Русское общество накануне Польского мятежа)
Патриотизм — залог победы над крамолой, Катков Михаил Никифорович, Год: 1880
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Когда подготовлялось Польское восстание, Россия казалась изрытою революционными подкопами, и известный Бакунин, сбираясь в Польшу, — когда восстание началось, — писал к одному из членов ржонда: ‘Если движение продержится только месяц, то будет полная победа, потому что под русское правительство подведены мины, хотя оно считает себя прочным’. Но весь этот революционный бред быстро исчез в 1863 году, как только пробудилось национальное чувство в России. До 1863 года запрещенные лондонские издания проникали в Россию ежегодно в количестве нескольких тысяч экземпляров, по свидетельству Герцена, ‘свободно литографировались в Москве под видом профессорских лекций и развозились студентами на извощиках целыми кипами, нисколько не упакованными и даже не прикрытыми’, а к концу 1863 года весь расход ‘Колокола’ упал до 500 экземпляров. Другое затишье революционной деятельности было в эпоху поднятого Восточного вопроса и освободительной войны. По заявлению редактора революционного издания ‘Вперед’, в это время ‘заграничная литература, — еще недавно насчитывавшая по нескольку одновременно выходивших в Лондоне и в Швейцарии органов и выпускавшая в свет десятки тысяч книг, брошюр, памфлетов и пр., — почти замерла’. Не случайны же эти совпадения! Когда народный дух действует, обман теряет силу. Наоборот, никогда крамола не получает столько силы, как в эпохи общественного обмана. Если прошедшее может дать урок настоящему, то ныне особенно поучительно обратиться к годам, предшествовавшим Польскому мятежу, и возобновить в памяти те способы обмана и интриги, какими вносилось разложение в наше общество. За двадцать лет пред сим нынешнее молодое поколение еще не было на свете или было в пеленках, зато действующее теперь поколение носит в себе закваску, внесенную в то время в наше воспитание.
В пятидесятых годах, после Крымской кампании, пред крестьянскою реформой, польская эмиграция вошла в сношение с издателями ‘Колокола’ и без большого труда обратила этих дилетантов революции в орудия дела, враждебного их родине. ‘Надо составлять, — увещевал ‘Колокол’, — центры действия (комитеты), которые противопоставили бы правительству мощь общественного заговора… Надо умножать число образованных офицеров… чтобы не мешать Польше освободиться‘. В то же время началась по России, и прежде всего в Петербурге, Москве, Киеве, по образцу Варшавы и Вильны организация тайных обществ, члены которых подчинялись особым старшим, назначенным из-за границы во все главные города. Члены набирались главным образом между студентами университетов и учащимися в других высших учебных заведениях (в Петербурге особенно в военных). Вербовка производилась по системе троек. ‘Фамилий старших, — показывал пред Виленскою следственною комиссией один офицер, воспитанник Киевского университета, бывший начальником шайки в восстании 1863 года, — никто не знал, только они знали друг друга и сносились помощью особо избранных людей, каждый из этих старших имел трех поверенных. Каждый из этих трех, уверившись достаточно в каком-либо человеке, принимал его в свою тройку и т.д.’. (Впоследствии система троек была заменена системой десятков.) В Петербурге главными деятелями заговора были вице-директор департамента неокладных сборов Огрызко и капитан генерального штаба Сераковский. Огрызко на русские деньги наследников Демидова, делами которых он управлял и которые потому открыли ему кредит, основал польский журнал ‘Слово’ (вскоре запрещенный за помещение письма Лелевеля), устроил типографию значительных размеров, под видом переписки с книгопродавцами, комиссионерами, издателями вел обширные сношения с лицами, преданными польскому делу, и пользовался при этом условною азбукой. Сераковский руководил всеми поляками, поступавшими в Академию Генерального Штаба. В 1860 году тайные польские общества объединились и были подчинены особо устроенному центральному комитету.
Мы рассказываем на основании сведений, добытых Виленскою следственною комиссией и опубликованных одним из ее членов, штабс-капитаном Гогелем, в 1867 году. Вербовка происходила по преимуществу на собраниях, которые устраивались под видом литературных вечеров в разных кружках военных и статских. По отношению к ‘Панургову стаду’ (как принято было между поляками называть полякующих русских) были две главные задачи: привлечь в хвост ‘организации’ возможно большее число русских, особенно из молодежи, и другая, тогда важнейшая: действовать путем литературы и преподавания чрез тех русских литераторов и ученых, которые, — одни заведомо, другие сами того не подозревая, — работали в интересе польской пропаганды. Расчет был на полное, казалось тогда, отсутствие патриотизма в русском обществе, почти стыдившемся, что оно русское, и на плачевное состояние учебных заведений, куда целыми потоками входили разлагающие влияния. Достаточно вспомнить, что Чернышевский, находившийся в тесных сношениях с польскими кругами, был тогда главным, хотя не официальным профессором петербургских студентов, с которыми проводил дни. Огрызко по случаю издания студентского сборника был в постоянных сношениях со множеством студентов. Лавров в Военной академии обращал преподавание в пропаганду и сам заявлял, что воспитал целое поколение революционеров. Настроенную революционно русскую молодежь комитет, не посвящая в серьезное дело, охотно принимал в организацию во имя самых разнообразных целей, одни записывались с целью соединения всех славянских народов, другие в видах восстановления Малороссии, третьи чтобы пропагандировать необходимость земского собора, иные с социалистическою целью, а некоторые ‘с революционною целью вообще’. Первою публичною демонстрацией, устроенною по распоряжению ‘централизации’ в Петербурге, были похороны Шевченка. На могиле этого врага поляков, к концу жизни, впрочем, познакомившегося и сошедшегося с Сераковским, говорились речи по-русски, по-малороссийски и по-польски. ‘По окончании похорон, — сказано в ‘Колоколе’, — один из студентов объявил всем присутствовавшим, что завтра, то есть 1 марта (1861 г.), в католической церкви будет реквием в память убитых в Варшаве 13 и 15 февраля’. Реквием действительно состоялся, на нем присутствовали К-в, С-ч и много других профессоров. По окончании службы поляки пропели свой национальный гимн, русские подтягивали. Полковник Константиновского корпуса Р. начал переписывать кадет, которые были в костеле, это заметили, выпроводили полковника и на улице освистали. Когда правительство узнало об этом реквиеме, то были арестованы студенты, заказывавшие его и уговаривавшиеся с ксендзом. Над ними была назначена комиссия. Тогда русские студенты составили следующую подписку: ‘Мы, нижеподписавшиеся, были 1 марта на реквиеме в память убитых в Варшаве, участвовали в пении национального польского гимна и потому просим считать нас равно ответственными со студентами из поляков’. Подписало около 300 человек не-поляков. Подписка лежала в студенческой библиотеке.
Осенью 1861 года начались студентские волнения в Петербурге и в Москве. Нити волнений были в польских руках, но рук не было видно. Зато в Москве предводители процессии на могилу Грановского (в начале октября 1861 года), русские студенты, были в кунтушах и чамарках. Студентские беспорядки в Петербурге повели ко временному закрытию университета. Не без значения было то обстоятельство, что многие из профессоров принадлежали к тому же литературному мipy, где вращались вожаки польского дела, где действовали Чернышевский, Лавров и т.п. Один из профессоров был соредактором Огрызка по изданию ‘Слова’. Какими путями пытались в то время действовать на профессоров, тому свидетельством может служить история с проф. Костомаровым. Его пригласили из Петербурга в Вильну, там ухаживали за ним, возили по монастырям, чтоб убеждать его помощию паломников, отчасти, как оказалось, искусственно сфабрикованных, что Литва есть край искони польский. В то же время о приезде его в Вильну Александр Оскерко (товарищ Огрызка, член ‘отдела по управлению провинциями на Литве’) был извещен запиской, где значилось, что отправлен из Петербурга ‘тонкорунный баран для усовершенствования породы овец, которым многие помещики-овцеводы могут воспользоваться и который как редкий экземпляр требует особого попечения’. Забавно, что один не посвященный помещик, которому попала на глаза записка, принял ее в буквальном смысле и очень хотел воспользоваться тонкорунным бараном для усовершенствования породы своих овец. Когда проф. Костомаров поссорился с польскими пропагандистами, его популярность между студентами (по показанию на следствии в Виленской комиссии одним из членов Петербургского революционного комитета) тотчас же пошатнулась: ‘студенты уходили из аудитории с появлением профессора’.
Под сенью польского комитета образовалось несколько собственно русских революционных кружков, слившихся в один под именем ‘Земля и Воля’. Огрызко имел тут постоянных агентов. Деятельнейшими членами общества были Николай Утин, Михайлов, Чернышевский, Серно-Соловьевич, Потебня, Худяков (внушивший впоследствии Каракозову мысль цареубийства) и другие. По сведениям, доставленным Утиным Варшавскому комитету (как видно из дел Виленской следственной комиссии), в составе русской революционной организации находились ‘лица, высоко поставленные в обществе, и даже лица, занимающие довольно важные должности’.
По свидетельству Ткачева (петербургского литератора, судившегося по нечаевскому делу, успевшего бежать и ныне революционного вожака и издателя ‘Набата’), число членов общества ‘Земля и Воля’ пред польским восстанием доходило до 1500 человек.
‘После неудачи восстания, — говорит Ткачёв, — ареста многих из наиболее энергических деятелей общества и начавшейся затем реакции общество распалось или, лучше сказать, разложилось на несколько самостоятельных революционных кружков. Таким образом, эта тайная организация умерла, если можно так выразиться, естественною смертью, правительство, несмотря на все поиски, ничего не открыло, ни один из арестованных членов не мог быть судим за принадлежность к ней. Большинство же из членов не только не подверглось никаким преследованиям, но даже осталось и навсегда останется совершенно, абсолютно неизвестным полиции’ (‘Набат 1878 г., стр. 39).
В начале декабря 1862 года в Петербург прибыл член центрального Варшавского комитета Подлевский, которому большую помощь оказывал приятель и товарищ его князь Трубецкой, корреспондент ‘Колокола’. Центральный комитет поручил Подлевскому, чтоб он ‘на основании полномочия и рекомендации Герцена и Бакунина вошел в сношение с русскими революционерами и убедился в настоящем положении революционных намерений и усилий в России’. Посредником должен был служить петербургский Польский комитет. По возвращении своем Подлевский сообщил, что организация русского комитета еще слишком слаба и что комитет даже не мог определить срока революции, во всяком случае, полагает его никак не раньше лета 1863 года. Русский комитет обещал всякую помощь, но советовал раньше лета восстания не делать. Центральный Варшавский комитет хорошо знал, что ‘русская революционная организация есть предприятие искусственное, не основанное на стремлениях большей или даже хотя меньшей части русского общества’. Но если деятельной помощи ждать было еще нельзя, то, во всяком случае, посеваемая в обществе смута была как нельзя более выгодна. Так именно понимал дело Огрызко, который на запрос Варшавского ржонда, чем может русский революционный комитет помочь восстанию, отвечал, что русская организация не может оказать прямой помощи, но будет ‘влиять на общественное мнение России в нашу пользу’.
Польским революционным агентом в Москве был Киневич, также входивший в сношения с представителями ‘Земли и Воли’, которые заверяли, что многие русские офицеры и солдаты перейдут в ряды повстанцев и что летом вспыхнет восстание во внутренних губерниях. Не очень полагаясь на силу русских революционеров, Киневич на деньги Виленского комитета организовал беспорядки в Казанской губернии и издержал на это пятнадцать тысяч рублей.
Действуя среди общества, сбитого с толку, при космополитическом настроении, польская партия, плотно организованная, не могла не чувствовать своей силы. Заботясь всеми путями держать общественное мнение, поляки презрительно трактовали наших революционеров, что не мешало этим прислужникам из кожи вон лезть, чтобы доказать свое усердие.
Есть любопытный документ — письмо варшавских студентов к русским товарищам. Объявив русским благодарность за сочувствие, доказанное участием в народном торжестве, посвященном поминовению последних мучеников польской ‘независимости’ (панихида в Петербургском костеле по варшавским ‘жертвам’), варшавские студенты прибавляют: ‘Несмотря, однако же, на нашу симпатию к русской молодежи, жаждущей независимости Польши (sic), мы должны смело сознаться, что причины нашей розни слишком глубоко вкоренились в души наши, слишком тесно связаны с нашими преданиями и различием наших относительных положений, чтобы могли быть устранены одним заявлением вашего к нам сочувствия… Вы прежде всего либералы, мы — поляки… Вы не понимаете, что Польша, претерпевшая столько от России… должна была выработать в себе известного рода ненависть, которой и мы, хотя ваши искренние друзья, даже в сношении к вам противиться не в состоянии’. Так относились поляки к своим революционным прислужникам из бедной молодежи, которую ложное воспитание лишало патриотического духа. Тем способнее была эта молодежь делаться орудием в руках врагов ее отечества. Польские вожаки сами откровенно объявляли, что необходимо сеять нигилизм в России, с тем чтобы, когда Польша восторжествует, перевешать нигилистов. Торжество Польши еще не последовало, зато нигилизм дал роскошные всходы.
Мы набросали черты обмана, объявшего накануне Польского восстания наше общество. Польское восстание разбилось о пробудившийся в нашем обществе патриотизм. С тех пор польская рука спряталась, но крамола осталась. Усилия направились на произведение ‘народной мужицкой революции’ (по выражению подпольного листка от общества ‘Народной расправы’, тайно напечатанного в Москве летом 1869 года). И эти усилия разбились о здравый смысл народа. Ныне крамола в заграничных и подпольных изданиях заявляет, что она оставляет пока народ, от деятельности социальной переходит к деятельности политической и всякому желающему и способному слышать объявляет, что для нее теперь самый жизненный вопрос есть ‘конституционное движение’…
Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1880. 11 апреля, No 101.