ПАСПАРТУ
ПАСПАРТУ
1922 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Паспарту, Куприн Александр Иванович, Год: 1922
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
Паспарту — это универсальный ключ, подходящий ко всем замкам, это — таинственная книжка, дающая право входа во все открытые и забронированные учреждения, это — словечко, лозунг или истина, объединяющие людей.
В настоящие дни всех истинно и неистинно русских людей: социалистов, кадетов и монархистов — трогательно сливает воедино, во многом извиняя и почти все объясняя, следующая формула, слишком широкая, когда ее относят ко всему народу, и немного узкая, когда она касается исключительно мужика, ибо надо признать, что понятия о народе и мужике у нас как-то недостаточно различимы, сбивчивы и спутаны. Вот эта формула, находящая отзвук даже в большевистских сердцах:
‘Всем нашим несчастиям причина — мужик. Он — вор, скот, пьяница, раб, грабитель, погромщик и насильник. Русский народ — дрянь народ, ничего не знающий, ничего не умеющий, некультурный, сонный, ленивый, скоро приходящий в отчаяние и уныние, народ с бесславной историей’.
‘Русский народ любит палку, — говорят иные ортодоксы. — Спасибо большевикам, они указали нам настоящие методы государственного правления’.
‘Какой он, извините за выражение, богоносец? — восклицает кислый эмигрант. — Он — разбойник по натуре, пещерный человек, он своего Бога с кашей слопал’.
‘Русский мужик — это михрютка’, — определяет эс-эр, на знамени которого стоит: все для народа и через народ. А старые, честные эн-эсы сокрушенно помахивают длинными бородами…
‘Ненавижу мужика! Презираю темную, скучную, варварскую Россию!’ — говорит Горький, и слова его, с разными вариантами, повторяют многие родственные ему эстетические души.
Бывший помещик рассуждает, наливаясь синей кровью от мстительной злобы:
‘Куда ему к черту свобода — вашему мужику, если он прирожденный хам! Это из-за него мы так бесславно вышли из войны. ‘Мы не русские, мы рязанские’ — вот он, его патриотизм. Революция дли него — разделюция. Услышав первый демагогический клич, он бросил окопы и побежал домой грабить чужую землю и резать репицы породистым лошадям. Кнут ему, свинье, надобен, а не свобода’.
Мне кажется, я уже исчерпал все те общеупотребительные слова, которые ныне обеспечивают любезный прием и сочувственное внимание в любом обществе. Однако, я с позволения, а то и без позволения почтеннейшей публикум и, во всяком случае, без малейшего уважения к ней, не перестаю держаться совсем при особом мнении и не перестану его держаться даже в том случае, если окажусь в полнейшем одиночестве.
Для ясности изложения моей мысли, я сначала должен уговориться, что под понятием русского народа я подразумеваю именно русского мужика, хотя бы уже ввиду того, что в численном отношении мужик составляет подавляющее большинство русского населения. К мужикам я причисляю и рабочих, потому что в никакой другой стране рабочий и крестьянский классы не были так тесно и неразрывно связаны множеством самых близких отношений, а затем я предлагаю следующие вопросы:
— Вы наверное не откажетесь от всех гордых слов, которыми вы еще так недавно и громогласно восхваляли русского солдата: его стойкость, выносливость, терпение, беззаветную храбрость, милость к побежденным и т. д., и т. д. И заметьте, в этом славословии я охотно иду вслед за вами и даже дальше, утверждая, что не было более самостоятельного и изобретательного солдата, чем русский. Я знаю, что средняя пехотная рота, предоставленная самой себе, может сделать почти все: построить мост, мельницу, плотину, провести дорогу, из ничего сладить жилье, кухню, кузницу, хлебопекарню, хотя надо также сказать, что русские армии слишком часто бывали предоставляемы самим себе в то время, когда за английским солдатом возили ванны и приспособления для лаун-тенниса. А умирать безропотно, бестрепетно, ‘беззаветно’, как вы говорили, разве не русские солдаты были мастера?
Суворовские походы, наполеоновские войны, севастопольское сиденье, Шипка, Плевна, Порт-Артур, отступление от Карпат, когда, оставшись без единого патрона, солдаты оборонялись камнями, — этих страниц не пересчитаешь. И всюду солдат умел найтись и устроиться. Очень необходимо навсегда удержать в памяти Галлиполийское пленение, когда на голом камне, при невероятно тяжелых условиях, русский солдат сумел не только построить свой дом, но и восстановить в нем твердый, строгий воинский дух.
Но ведь солдат — это тот же мужик, только иначе одетый, немного обученный и с ружьем, и так как вся русская армия исключительно формировалась из крестьян, то каким же невероятным чудом из народа, презренного, развращенного, ничего не стоящего ни в физическом, ни в моральном смыслах, составлялись прекрасные, стойкие войска, героизму которых невольно удивлялись мировые военные авторитеты? Как совершались эти магические превращения? Играла ли здесь роль только патентованная палка, или, кроме того, высокий пример старших начальников, которые, как известно, бывали безупречны, или наконец, может быть, мужик, показывавший себя таким славным христолюбивым воином на войне, был вовсе не столь плох, как о нем пишут, говорят и думают? Из скверной глины не сделаешь хорошего горшка.
В сотый раз и с прежним упорством я утверждаю, что в еврейских погромах русский народ никогда не был виноват. Более широкого и терпимого народа в религиозном и национальном смысле, чем русский, я не знаю. Иудей, мусульманин, протестант, католик, даже язычник никогда не встретят с его стороны ни вражды, ни укора во всем, что касается его верования.
Всякие попытки втравить народ в религиозную ненависть всегда проходили мимо него, не затрагивая его души. Не говоря уже о великом расколе, вспомним молокан, духоборов, штундистов. ‘Ну, что ж, худого о них не скажешь. Чисто вокруг себя ходят, живут дружно и не пьяницы’, — вот был голос народа. С отвращением смотрели на скопцов и с насмешливым удивлением на хлыстов. Только и всего.
Ругая презренного мужика и разыгрывая в глазах Европы казанских сирот, вы никогда не устаете тыкать ей в нос русским искусством: литературой, музыкой, балетом, живописью… Но вы точно или не хотите знать, или умышленно закрываете глаза на то, что русское искусство там, где оно не является жалким скворечьим пересвистыванием с иностранного, где оно самостоятельно и мощно, — там оно всеми корнями уходит в русскую музыку, сказку, пейзаж и в русский язык. Я особенно настаиваю на русском языке, потому что только его неизмеримые богатства, его послушность, гибкость и выразительность дают и будут давать нашим великим писателям те безграничные возможности, которые делают слово почти ощутимым, почти видимым, почти весомым. И этот язык во всей его чистоте получили у мужика, и у него же еще долго будем черпать. А разве язык народа — не мерило его души? Так неужели же народ, выковавший этот изумительный язык, всего только раб, подлец и нищенка?
Да и надо, наконец, перенести вопрос на самую прозаическую почву. Все мы думаем, что мужик существовал только для наших надобностей и социальных опытов. А нельзя ли взглянуть с той точки зрения, что мы были у него просто приживальщиками, захребетниками. Кто был плательщиком налогов? Кто поставлял пушечное мясо? Кто кормил нас утром булкой с маслом, а за обедом вкусным черным хлебом? (А ведь только при большевиках мы узнали наивную истину, что самое существенное в питании человека это не устрицы и не спаржа, а хлеб). И спрашивается, что же мы давали ему взамен? Если кто и давал, допустим, не очень много, так это, только государство. Мы же, — интеллигенция, — ровно ничего. Оттого-то, когда большевики не смогли дать мужику ни гвоздя, ни топора, он не захотел давать хлеба. А мы ему в обмен ничего не смогли, не сумели дать, кроме мехов, бриллиантов и зеркальных комодов. Так и вышло: раньше мы не хотели хоть чем-нибудь отплатить мужику за то, что он кормил — право же, задаром — нас, совсем ему ненужных людей, а теперь мы ропщем, почему он хлеб дает нам в тяжелый обмен, а не в благотворительных видах.
И наконец, не напрасно ли и справедливо ли мы уж так заплевали нашу историю? Конечно, истории русского народа надо учиться не по Иловайскому, но — согласитесь — также и не по Шишко. Для меня здесь, как и во многих других случаях, лучшим судьей является светлый и всеобъемлющий ум Пушкина. Это ведь он сказал о Петре Великом, что его временные указы и постановления обличают жестокого человека, азиатского деспота, но законы, им составленные, обнаруживают великого государя и человека, глубоко любящего родину. И он же сказал, что ему всегда будет дорога история русского народа, его трудов и завоеваний, его царей и великих государственных людей.
Все мы знаем, что Россия много раз доходила до последней черты, за которой, казалось, ждала ее неминуемая гибель. Татарское иго, страшная чума, истребившая треть Европы, смутное время, двенадцатый год… И всегда она вставала, вздыхала глубоко, точно после обморока, и опять начинала жить полной, широкой жизнью. Чудо? Но с массами чудес не бывает. Точно так же, как подъем многомиллионного народа никогда не может быть приписан отдельным личностям: Дмитрию ли Донскому, Ивану Калите, Минину и Пожарскому, или Петру — так и в его падениях всегда бывала причиной — стихия, а не отдельные люди: не Чингисхан, не Батый и уж подавно, в наше время, не Ленин с большевиками. Народ, умевший вставать с одра смерти своими собственными силами, вследствие жизнетворных способностей, такой народ, несомненно, должен заключать в своей вселенской душе добрые и крепкие, здоровые начала, необходимые и достаточные для его полезного существования на земном шаре.
Я никогда не скажу: ‘Я люблю мой народ’. Русский глагол ‘любить’ слишком растяжим, его относят и к родине, и к собачке, и к жареной колбасе, и к женщине.
Я просто верю в его творческую мощь даже во время его болезни. И за многое — я ему глубоко благодарен, даже в пору его обнищания. Благодарен мужику за ласку, за память, за дружбу, за гостеприимство, за все, в чем остаюсь его неоплатным должником.
P. S. Я забыл сказать, что это же паспарту — ключ для большевиков. Воистину многострадален наш бессмертный народишко. И всеобъемлющ.
Очерк впервые напечатан в болгарской газете ‘Русское дело’, София. — 1922. — 22 января, в журнале ‘Слово’. — 1991. — No 3 (публ. С. Субботина).
— паспарту — (франц. — pass-partout), картонная рамка, пропуск, универсальный ключ, отмычка. Куприн использует в значении ‘ключ’.
— ортодоксы — (греч.) люди, неуклонно придерживающиеся какого-либо мировоззрения, учения.
— михрютка — (презрит.) слабак, плюгавец, заморыш, замухрышка.
— Иловайский и Шишко — Дмитрий Иванович Иловайский (1832— 1920), историк и публицист, автор гимназических учебников по русской истории, Леонид Эммануилович Шишко (1852—1910), автор ‘Рассказов из русской истории’, многократно издававшихся в 1917 — 1918 гг. в различных городах России.
— эс-эр — социалист-революционер, эсер.
— эн-эсы — народные социалисты.
— ‘почтеннейший публикум’ — обращение к зрителям цирковых клоунов-иностранцев, плохо владевших русским языком.
— Галлиполийское пленение — пребывание регулярных частей Русской армии П.Н. Врангеля в окрестностях города Галлиполи (тогда греческий), в 200 км. от Константинополя. Эвакуированную из Крыма побежденную белую армию свезли с судов и разместили в трех военных лагерях, основной из которых был разбит в Галлиполи. Офицеры и солдаты, которых называли галлиполийцы, в условиях голода и лишений сохранили дисциплину, стойкость и боеспособность. Куприн во многих статьях периода эмиграции оценивал ‘Галлиполийское сидение’ как трагическую и славную страницу русской армии, которая не разложилась, но окрепла, явила силу русского духа.
— молокане, духоборы, штундисты, скопцы, хлысты — религиозные секты и их последователи.
Печатается по: ‘Слово’. — 1991. — No 3.