ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Мн, ради пересмотра старинныхъ рукописей, пришлось провести послднія недли одного изъ великихъ постовъ въ небольшомъ подгородномъ монастыр въ провинціи. Здсь же я встртилъ и Свтлое Христово Воскресенье. Пасха въ этотъ годъ была очень поздняя, и весна уже стояла въ полномъ разгар — снга стаяли, ледъ на ркахъ разошелся, на деревьяхъ зазеленли почки, издали казалось, что лса и сады стоятъ въ полномъ лтнемъ убранств,
Отслушавъ въ монастырскомъ храм заутреню и раннюю обдню, я пошелъ спать въ отведенную мн комнату, однако, уснуть не могъ. Въ окно моей кельи смотрло блое утро, до моего слуха, какъ тревожный шопотъ, доносилось немолчное щебетаніе птицъ, въ памяти воскресли воспоминанія о тхъ счастливыхъ годахъ, когда этотъ свтлый праздникъ встрчался мною не въ одиночеств, а среди любимой семьи, и тоскливое чувство защемило мн сердце, въ голов зароились горькія думы о сошедшихъ въ могилу близкихъ и родныхъ, о прожитой жизни, о близости того времени, когда пробьетъ и мой часъ. Поднялись вопросы, тяжелые, жгучіе вопросы, какъ прожита жизнь, что сдлано. О, эти проклятые, мучительные итоги! Сколько прожито дней, мсяцевъ, лтъ и какъ мало, постыдно мало сдлано! Проворочавшись въ безплодныхъ усиліяхъ уснуть на своей постели, я ршился наконецъ встать и выйти освжить свою голову на воздухъ.
Монастырь стоялъ на довольно высокомъ берегу рки, отдлявшей его отъ города, раскинувшагося на другомъ, низменномъ берегу рки. Сообщались горожане съ монастыремъ при помощи парома, хотя сюда можно было попасть и черезъ мостъ, но для этого приходилось длать большой крюкъ. Я вышелъ изъ монастырской ограды черезъ отворенную въ эту ночь калитку и прислъ на плоскій камень, замнявшій скамью у монастырскихъ воротъ. Внизу тихо проносила свои желтовато-мутныя воды уже освободившаяся отъ ледяныхъ оковъ рка. У песчанаго берега стояло нсколько лодокъ и паромовъ, причаленныхъ окончившими свою перевозную работу монастырскими работниками къ кое-какъ устроенной пристаньк съ животрепещущими мостками, съ наскоро сколоченной будочкой и съ поднимавшейся вверхъ отъ плота головоломной лстницей. Народу не было видно нигд, ни на берегу, ни на плоту, ни на лодкахъ. На городскомъ берегу, слегка задернутомъ теперь ночною мглою, тоже царствовало полное затишье, нигд не свтилось огоньковъ, нигд не поднималось надъ домами дымковъ. Вс, очевидно, наслаждались сладкимъ сномъ, отдыхая посл ночного богослуженія и розговнья. Въ воздух было уже почти свтло, и короткая весенняя ночь готова была уступить мсто ясному утру.
— А рано вы нынче проснулись,— послышался около меня пріятный и мягкій баритонъ.
Я поднялъ голову и увидалъ въ отворенной калитк стройную и красивую фигуру одного изъ послушниковъ съ тонкой, перетянутой широкимъ ремнемъ тальей, съ разсыпавшимися по плечамъ длинными, какъ у женщины, густыми волнистыми черными волосами. Немного удивленный его появленіемъ, я отвтилъ:
— Не поспалось что-то. А вотъ вы-то какъ не спите? За великій постъ, кажется, довольно притомились…
Онъ едва замтно улыбнулся мягкой грустной улыбкой.
— Я никогда не сплю въ ночь Свтлаго Воскресенія,— отвтилъ онъ.— Хороша эта ночь!
Онъ замолчалъ и устремилъ куда-то вдаль свои прекрасные темно-срые глаза, казавшіеся черными подъ густыми темными рсницами. Онъ меня давно интересовалъ. Съ первыхъ же дней моего пребыванія въ монастыр я обратилъ вниманіе на этого молодого человка. Сперва меня поразила замчательная красота этого блднаго матоваго лица, стройность этой тонкой и граціозной фигуры, мягкость его неторопливыхъ движеній, потомъ, роясь въ монастырскихъ рукописяхъ, я увидалъ въ немъ интеллигентнаго человка, съ нкоторымъ образованіемъ, съ извстною любознательлостью, дале меня заинтересовалъ вопросъ, почему онъ пошелъ въ монастырь, гд стоитъ какъ-то особнякомъ, отличается сдержанностью и скоре смотритъ ученымъ, чмъ монахомъ, роясь въ старыхъ рукописяхъ и книгахъ, приводя въ порядокъ древнія монастырскія сокровища. Теперь мн показалось возможнымъ поговорить съ нимъ по душ, разспросить и разузнать хоть что-нибудь о его прошломъ, сильно возбуждавшемъ мое любопытство.
— Да, хорошая ночь,— повторилъ я его слова.— Вотъ и мн не поспалось, потому что вспомнилось, какъ проводилась когда-то эта ночь въ моей родной семь… И вамъ, врно, вспоминается то же?.. Отъ этихъ воспоминаній одинокому человку не легко отдлаться…
— У меня не было семьи,— коротко отвтилъ онъ, продолжая задумчиво смотрть въ пространство.
Какая-то горькая нота прозвучала въ его голос.
— Вы сирота?— спросилъ я.
— Да,— отвтилъ онъ.— Безродный.
На минуту водворилось молчаніе. Онъ опустился рядомъ со мною на камень и, глядя попрежнему въ пространство, гд показалась чуть замтная полоска румяной зари, задумчиво заговорилъ:
— Мало того, что я росъ сиротою: я чуть не сдлался преступникомъ, отверженцемъ общества, однимъ изъ тхъ, которыхъ по праву самозащиты травятъ и истребляютъ, какъ дикихъ зврей, угрожающихъ и отдльнымъ лицамъ, и всему обществу. Нужно было случиться…
Онъ на минуту остановился, точно немного стсняясь продолжать, и съ мягкой усмшкой спросилъ меня:
— Вы, конечно, не врите въ чудеса?
Не давъ мн времени отвтить на предложенный вопросъ, онъ закончилъ:
— Нужно было случиться если не чуду, то сильному нравственному потрясенію, чтобы я спасся отъ ожидавшей меня участи…
Изъ его груди вырвался тихій вздохъ. Нсколько минутъ я ждалъ, думая, что онъ начнетъ мн разсказывать о прошломъ. Но онъ молчалъ, погрузившись въ думы. Его блдное прекрасное лицо смотрло серьезно, тонкія черныя брови чуть-чуть сдвинулись, глаза выражали сосредоточенность.
Я окликнулъ его:
— Надюсь, ваше прошлое не тайна?
Онъ вздрогнулъ, казалось, онъ забылъ о моемъ присутствіи и не ожидалъ, что я могу заговорить.
— Нтъ. Какая же тайна!— сказалъ онъ, пожимая слегка плечами.
— Но, можетъ-быть, я неделикатно вызываю въ васъ грустныя воспоминанія,— замтилъ я.
По его губамъ скользнула улыбка.
— Я ничего не забылъ и не могу забыть,— отвтилъ онъ.— То, что я могу разсказывать вамъ вслухъ, ни на минуту не покидаетъ меня…
И съ какимъ-то особеннымъ оживленіемъ, точно съ испугомъ, онъ прибавилъ:
— Да и не дай Богъ когда-нибудь забыть это… Что же было бы тогда со мною?..
— Вы какъ-то выразили удивленіе, замтивъ мою любовь рыться въ старыхъ рукописяхъ и книгахъ,— началъ мой молодой собесдникъ свой разсказъ.— Это просто привычка, она правилась ко мн съ дтства. Какъ только я началъ помнить себя, я находился среди массы книгъ, большихъ и толстыхъ, старыхъ и ветхихъ. Многія изъ нихъ были чуть ли не больше и не толще, а ужъ во всякомъ случа старше меня, ползавшаго среди нихъ въ кабинет моего воспитателя. Это былъ старикъ профессоръ, ученый, академикъ, одно изъ тхъ лицъ, о которыхъ съ уваженіемъ говорятъ въ образованномъ обществ люди, чтобъ не прослыть невждами, и сочиненій которыхъ никто никогда не читаетъ, зная, что въ нихъ нтъ ничего интереснаго и общаго съ жизнью. Какъ и когда я попалъ къ нему, право, не могу вамъ сказать. Меня подкинула ему одна изъ его родственницъ, моя мать, когда мн было года два — подкинула не такъ, какъ это длается обыкновенно простыми бабами, не къ входнымъ дверямъ, не украдкой, не ночью, а среди благо дня она привезла къ старику и бросила меня у него. Едва ли онъ оставилъ бы меня у себя, если бы у него не было кухарки, Домны Савишны, ворчавшей на него сердито съ утра до ночи за все,— и за то, что онъ неряха, и за то, что онъ всю квартиру завалилъ хламомъ и мусоромъ, какъ она называла книги и древности, и за то, что онъ о ребенк не можетъ подумать. За послднее ему доставалось боле всего, и каждый разъ при этой воркотн старый холостякъ терялся, какъ провинившійся школьникъ, и начиналъ суетиться, ршительно не зная, что надо ему сдлать. Онъ зналъ, на какую полку нужно поставить новую книгу, но куда и какъ приткнуть ребенка — до этого онъ самъ не могъ додуматься, она, его домоправительница и руководительница въ практической жизни, настояла, чтобы онъ взялъ меня къ себ, она же пилила его, когда, по ея мннію, нужно было что-нибудь сдлать для меня. Мой воспитатель не былъ ни золъ, ни грубъ, ни ворчливъ. Онъ просто забылъ обо всемъ существующемъ, стараясь разршить вопросы о томъ, что давно перестало существовать, и даже о томъ, что, можетъ-быть, никогда не существовало. Его забывчивость доходила до того, что нердко онъ забывалъ умыться утромъ, пригладить всклоченные волосы передъ выходомъ изъ дома, отереть бороду во время ды и даже взять вилку, когда нужно было сть, при чемъ онъ, не отрывая глазъ отъ книги, наугадъ тянулся пальцами въ соусъ, за жаркимъ, за жаренымъ картофелемъ. Домна Савишна за все это ворчала долго и пространно, заканчивая постоянно воркотню однимъ и тмъ же припвомъ: ‘Вотъ у Вяченьки штанишекъ нтъ, а вамъ и дла нтъ’, ‘вотъ Вяченьку учить, чай, надо, а вы и ухомъ не ведете’. И тогда у меня появлялись штанишки, тогда меня начинали учить. Ворча на старика, Домна Савишна, тмъ не мене, старалась всячески оправдать и возвыситъ его въ моихъ глазахъ, толкуя мн, что онъ ‘мухи не обидитъ’, ‘что онъ простъ, что ребенокъ’, что ‘всякій проходимецъ его провести можетъ’. Все это я видлъ и понималъ и безъ нея и по-своему любилъ своего воспитателя уже за то, что онъ не тснилъ меня, не бранилъ меня, не муштровалъ меня. Тмъ не мене, Домну Савишну я любилъ больше, я почти обожалъ ее, и мн казалось, что на свт не было лучшаго существа, чмъ она. Я дорожилъ каждою ея лаской и едва ли я могъ бы спать такъ сладко и спокойно, если бы передъ сномъ Домна Савишна не подходила къ моей кроватк, чтобы взглянуть, сплю ли я, и погладить пухлою мягкою рукою меня по волосамъ съ тихимъ шопотомъ: ‘спи, ангелочекъ, Христосъ съ Тобой’. Почти вс свободные отъ учебныхъ занятій часы я проводилъ въ кухн въ обществ Домны Савишны. Она разсказывала мн сперва сказки, потомъ передавала свои воспоминанія о прежнемъ жить-быть крпостныхъ людей, Я читалъ ей вслухъ книги, которыя она прослушивала, кажется, боле изъ любви ко мн, чмъ къ нимъ, но чаще всего я читалъ ей Евангеліе, которое она очень любила слушать и почитать которое просила меня каждый разъ, когда я забывалъ самъ сдлать это. Такъ прошла моя жизнь до пятнадцатилтняго возраста.
На минуту разсказчикъ остановился, точно затрудняясь продолжать свою исповдь.
— Когда мн минуло пятнадцать лтъ, мой пріемный отецъ опасно захворалъ,— продолжалъ онъ, наконецъ, снова.— Домна Савишна сильно встревожилась и ходила за нимъ, какъ за ребенкомъ, иногда горько плача при мысли, что онъ умретъ. Въ это-то время впервые сказалось въ моемъ характер что-то новое.— ‘Какъ же мы-то будемъ жить тогда?’ — спросилъ я однажды Домну Савишну.— ‘Что мы!— отвтила она.— Богъ дастъ, не помремъ съ голоду. Онъ-то сокрушаетъ меня. Мучится такъ, что и не приведи Господи’. Она о себ вовсе и не думала, но я началъ все сильне и сильне думать и о себ, и о ней. Неужели намъ придется идти по-міру? Неужели у старика не сдлано духовнаго завщанія? Неужели имющіяся у него деньги перейдутъ къ чужимъ? Муки старика меня уже не безпокоили вовсе, и иногда, представивъ себ, что онъ не сдлалъ духовнаго завщанія, я начиналъ злобствовать на него: ‘Вотъ весь вкъ копался во всякой литературной мертвечин, а о живыхъ людяхъ и не подумалъ! Хоть погибай они — ему все равно! Книгодъ!’ Въ то же время какой-то другой внутренній голосъ упрекалъ меня за эти чувства и мысли: ‘Рядомъ страдаетъ и умираетъ пригрвшій и вскормившій тебя человкъ, а ты думаешь только о томъ, что будетъ дальше съ тобою!’ Недли дв происходила во мн эта первая внутренняя борьба, мшавшая мн даже учиться въ гимназіи, какъ вдругъ однажды моему воспитателю сдлалось совсмъ худо, и началась агонія. Домна Савишна въ слезахъ прошептала: ‘Кончается!’ Меня точно ножомъ рзнуло отъ этого слова. Я приблизился въ старику, посмотрлъ на него, онъ уже не дышалъ. ‘Умеръ!— воскликнулъ я въ ужас и тутъ же задыхающимся голосомъ проговорилъ:— Надо скорй поискать, нтъ ли духовнаго завщанія, осмотрть, сколько осталось денегъ, а то все, все возьмутъ чужіе’. Домна Савишна съ укоризной, почти съ негодованіемъ посмотрла на меня. ‘Глаза не закрыли, а грабить его станемъ!— рзко проговорила она сквозь слезы и боле мягко прибавила:— Полно, Вяченька!’ Я растерялся и сталъ сбивчиво, точно въ лихорадк, говорить ей, что ей не по-міру же идти, что надо же знать, чмъ она будетъ существовать. Я говорилъ все о ней и думалъ о самомъ себ. Она перебила меня: ‘И по-міру не пойду, и воровкой не буду! Перебьемся какъ-нибудь…’ И вотъ явились люди — чужіе люди, какъ говорилъ я,— и взяли все, что было у моего воспитателя. Мало того, они распоряжались на похоронахъ, съ пренебреженіемъ смотрли на меня и длали намеки, что Домна Савишна, вроятно, украла часть капиталовъ старика. Они были убждены, что у него было гораздо боле денегъ, и искали на комъ бы сорвать, свою злобу за обманутыя надежды. Я не стерплъ этого и вечеромъ горячо высказалъ Домн Савишн: ‘Вотъ и дождались, что насъ выгонятъ отсюда чужіе люди, да еще какъ выгонятъ-то, обвиняя и ругая, какъ грабителей!’ — ‘Полно, Вяченька, они не чужіе, а родня. Мы вотъ такъ чужіе’,— сказала старушка.— ‘Это ты-то чужая, когда ты весь вкъ няньчилась съ нимъ?’ — воскликнулъ я.— ‘Я прежде крпостной его была, а потомъ за жалованье служила,— отвтила, она:— а они кровные родные’.— ‘Ну, если ты не родня ему, такъ я не чужой’,— запальчиво выразилъ я.— ‘Полно, Вяченька!— тихо и ласково сказала она.— Конечно, мн не слдъ бы теб этого говорить, да теперь не обойдешься, видно, безъ этого. Мамаша твоя племянницей доводилась покойному Петру Дмитріевичу, а ты не родня ему, голубчикъ, потому, да проститъ ее Господь Богъ, внчана она не была съ твоимъ папашей…’
Опятъ разсказчикъ оборвалъ разсказъ, угрюмо смотря вдаль и какъ бы переживая въ душ все то, что, казалось, уже давно было забыто. Потомъ онъ отрывисто въ сильномъ волненіи прибавилъ:
— Въ эту минуту я возненавидлъ, казалось, весь міръ, своего воспитателя, свою мать, своего отца, своихъ незаконныхъ родственниковъ!..
Несмотря на то, что мн хотлось услышать конецъ этой исторіи, я не ршился бы просить разсказчика продолжать ее, такъ какъ ему, видимо, были тяжелы эти воспоминанія. Однако, немного помолчавъ и нсколько успокоившись, онъ самъ продолжалъ прерванный разсказъ. Онъ пристально взглянулъ на меня вопросительнымъ взглядомъ и проговорилъ:
— Приносилъ ли вамъ кто-нибудь жертвы? Полагалъ ли кто-нибудь за васъ все, жизнь, душу? Изнемогалъ ли кто-нибудь изъ-за васъ подъ гнетомъ труда и лишеній? Если нтъ, то вы едва ли поймете, что пережилъ, передумалъ и перечувствовалъ я, когда, выброшенный на улицу изъ дома своего воспитатели, я очутился на иждивеніи Домны Савишны, только на ея иждивеніи. Словами этого не передать, это нужно испытать самому, чтобы понять. Тутъ такія мелочи ощущеній и думъ: благодарность за приносимую жертву, горькое сознаніе, что живешь на чужой счетъ, муки за усилія и страданія, другого существа и боязнь, что это существо надорвется подъ тяжестью труда — боязнь за него и за себя. Какъ бы я ни старался передать вамъ вс эти оттнки — это мн не удастся сдлать даже и наполовину и все это вамъ придется пополнить самимъ своимъ чутьемъ. Моя старушка поступила въ услуженіе и стала содержать меня, нанявъ, мн каморку въ томъ же дом, гд нашла себ мсто. Тщетно я бгалъ по городу и искалъ себ уроковъ, переписки, какихъ бы то ни было занятій. Я не находилъ ничего и долженъ былъ существовать исключительно на средства этой простой старухи, работавшей теперь неутомимо. Она жила служанкой у дальняго родственника моего покойнаго воспитателя, въ свободные часы она стирала мое блье или занималась вязаньемъ и шитьемъ разныхъ принадлежностей женскаго туалета на продажу, она ложилась поздно и вставала рано, и все это ради того, чтобы я былъ одтъ, обутъ, сытъ и могъ учиться. Я хотлъ-было бросить гимназію, но она не допустила меня до этого и даже разсердилась и обидлась. ‘Дуракомъ-то кому ты будешь нуженъ?— говорила она мн.— Или лнь работать стало? Такъ вонъ я старый человкъ, а работаю’.— Я перебилъ ее горячо: ‘Потому я и хочу выйти изъ гимназіи, чтобы ты, старая, не гнула изъ-за меня горба’.— ‘Что-жъ, я принцессой астраханской сложа руки сидть, что ли, буду?— отвтила она.— И какое теб-то мсто дадутъ, неучу да молодятин? Усы прежде отрасти, а тамъ и думай о мст’. Я покорился ей и принялся ревностно за ученіе. Но оно не могло заглушить въ моемъ мозгу зловщей работы мысли. Мать и отецъ подкинули меня трехлтнимъ ребенкомъ старику-дяд и даже никогда не справились обо мн. Дядя, какъ собачонк, позволилъ мн жить у себя въ дом и даже не подумалъ о томъ, что я буду длать, оставшись на улиц посл его смерти. Родные дяди, не посщавшіе его при жизни ради того, что онъ былъ ‘грязнымъ старикашкой’, называвшіе его презрительно ‘ходячей муміей’, ограбили посл его смерти все его имущество и выгнали на вс четыре стороны близкихъ ему людей, меня и Домну Савишну, не постыдившись даже намекнуть, что мы, врно, успли порядочно ограбить старика. Она, какъ волъ, работаетъ, чтобы поддержать меня, чужого ей человка, и не видитъ ни радостей, ни счастія, несмотря на мою доброту. Гд же правда? Гд справедливость? Не могу вамъ сказать, что особенно сильно повліяло на мои нервы — тсная ли каморка въ подвальномъ жилищ, нанимаемая у столяра, не особенно питательная пища, упорное стремленіе идти первымъ въ гимназіи, усиленное чтеніе всякихъ книгъ безъ разбору въ свободные часы или мои мрачныя думы, не находившія отвта,— но знаю одно, что нервное разтройство было у меня страшное. Я выходилъ изъ себя во время споровъ съ товарищами, я задыхался отъ злобы, если въ класс кто-нибудь шелъ впереди меня, особенно тогда, когда меня обгонялъ кто-нибудь изъ богачей, я вздрагивалъ, когда неожиданно кто-нибудь окликалъ меня или дотрогивался до меня, я то неутшно плакалъ въ своемъ углу, то длался угрюмымъ и ощущалъ въ душ какое-то ожесточеніе. Вс сколько-нибудь обезпеченные люди стали мн врагами, потому что я въ нихъ видлъ личяостей, похожихъ по свему преступному легкомыслію на моихъ отца и мать, или напоминавшихъ мн черствый эгоизмъ засохнувшаго среди своихъ ученыхъ изысканій дяди, или воскрешавшихъ въ моемъ воображеніи образы тхъ раздушенныхъ и нарядныхъ моихъ родственниковъ, которые относились съ брезгивостью къ нерях-старику и не побрезговали шарить въ каждомъ углу его жилища, когда происходилъ здсь грабежъ, называемый длежомъ наслдства. Чтобы не походить ничмъ на этихъ людей, я сталъ мало заботиться о своей вншности, сталъ хвалиться прорхами на плать, заплатами на сапогахъ. Но главной, преобладающей чертой въ моемъ характер было, повторяю, ожесточеніе. За нимъ всегда слдовалъ упадокъ силъ. Пнуть ногой попавшуюся на дорог собаку, обидть до слезъ товарища, съ наслажденіемъ посмотрть на буйную кровавую драку, все это тшило меня на-время, а потомъ я плакалъ, бился и каялся въ своей каморк, называя себя негодяемъ, бездушною тварью, подлецомъ, и со всмъ этимъ было такъ легко окончить,— и съ моимъ нервнымъ разстройствомъ, и съ непосильной работой Домны Савишны, и со страхомъ за будущее: стоило только ограбить того старика, у котораго жила теперь Домна Савишна.
Разсказчикъ произнесъ послднія слова особенно отчетливо, какъ бы подчеркивая ихъ, потомъ прервалъ разсказъ, снова сдвинулъ брови и тяжело дышалъ, точно отъ усталости.
— Вамъ тяжелы эти воспоминанія,— замтилъ я.— Мн совстно, что я…
Онъ не далъ мн кончить начатой фразы и нсколько отрывисто отвтилъ:
— Нтъ, что же… Я вамъ уже сказалъ, что мое прошлое постоянно живетъ въ моей памяти… Тяжело говорить, а не вспоминать…
И, собравшись съ силами, онъ продолжалъ разсказъ.
— Не день, не два преслдовала меня эта роковая мысль. Какъ кошмаръ, какъ преслдованіе злого духа, она мучила меня и днемъ, и ночью. Старался я отдлаться отъ нея, а въ мозгу помимо моей воли являлись доказательства, что иначе и Домна Савишна, и я только погибнемъ. Умри этотъ старикъ — и Домна Савишна опять останется на мостовой, а его богатствами завладютъ первые попавшіеся негодяи. Умри Домна Савишна раньше его — у меня не будетъ боле никакой поддержки, и я долженъ буду бросить даже гимназію, когда т, другіе, разряженные въ щегольскіе мундирчики негодяи, будутъ вкушать плоды образованія. Я тогда иначе не называлъ сытыхъ, какъ негодяями. И что значитъ для этого человка, если у него пропадаетъ нсколько тысячъ? Да если бы даже эта потеря и отозвалась тяжело на немъ, то стоитъ ли его жалть? Самъ онъ никого не жаллъ ни прежде, когда занимался ростовщичествомъ, ни теперь, когда онъ живетъ на поко. Какъ на грхъ, этотъ человкъ, дйствительно, не заслуживалъ ни уваженія, ни любви, ни снисхожденія. Когда-то онъ былъ ростовщикомъ, учитывалъ векселя за большіе проценты и, наживъ крупный капиталъ, зажилъ въ свое удовольствіе. Грязно нажитыя деньги проживались на грязный развратъ. Сморщенный, беззубый, лысый, въ черномъ парик, съ подкрашенными бровями, этотъ сальный старикъ сталъ завсегдатаемъ клубныхъ маскарадовъ, бродилъ по Невскому, ловилъ разныхъ несчастныхъ созданій. Домну Савишну онъ взялъ къ себ только потому, что онъ зналъ ея честность и могъ спокойно оставлять на ея попеченіе свою квартиру во время своихъ вечернихъ и ночныхъ экскурсій. Обокрасть его казалось мн дломъ безгршнымъ. Мало-по-малу, вопросъ сталъ сводиться для меня только на то, какъ украсть, чтобы схоронить концы въ воду. Я уже началъ передумывать объ этомъ, какъ о чемъ-то такомъ, что было нужно сдлать непремнно. Это былъ по-моему подвигъ, а не преступленіе. Если что и задерживало меня отъ приведенія въ исполненіе задуманнаго плана, такъ это то, что иногда въ голов мелькала мысль: ‘А если онъ застанетъ меня за кражей?’ На это явился, наконецъ, жестокій отвтъ: ‘тогда придется покончить съ нимъ самимъ, собак собачья и смерть’. Эта мысль ободрила, обрадовала меня. Онъ, этотъ человкъ, котораго я почти не зналъ и только видлъ нсколько разъ мелькомъ, становился въ моихъ глазахъ моимъ личнымъ врагомъ. По своду законовъ, онъ былъ мн совершенно чужой, но я уврялъ себя тогда, что я ему родственникъ, близкій родственникъ, и ругалъ, проклиналъ его за то, что онъ и знать не хотлъ меня. Предлоги мн были нужны для ненависти и проклятій, для оправданія задуманнаго мной. Посщая Домну Савишну, по вечерамъ я проникалъ въ комнаты бывшаго ростовщика, присматривался, соображалъ и меня иногда тшила мысль: ‘вотъ здсь я его убью’. ‘Вяченька, полно бродить-то,— звала меня тогда изъ кухни Домна Савишна.— Почиталъ бы лучше мн книжку, чмъ впотьмахъ-то по комнатамъ бродить’. Волей-неволей, я возвращался къ ней и исполнялъ ея желаніе, читалъ ей ‘Евангеліе’ и ‘Житія’… Эти чтенія были теперь для меня пыткой. ‘Житія’, которыя она такъ любила слушать, поднимали во мн упреки совсти. Тутъ описывались люди, переносившіе стойко всякія мученія и длавшіеся среди этихъ мукъ еще добродтельне, еще добре. А я? Я пробовалъ, сознательно обманывая свою совсть, кощунствовать, называть все это сказками, выдумками, невозможными нелпостями. Во мн поднимался голосъ совсти, но я старился заглушить его, обманывая самого себя. ‘А Домна Савишна? Разв она когда-нибудь жалуется на судьбу?’ являлся въ голов вопросъ. ‘Разв она не пришла въ ужасъ при мысли разбогатть грабежомъ, когда умеръ Петръ Дмитріевичъ? Разв она-то не сохранилась и чистой, и доброй среди всхъ испытаній…’ ‘Что-жъ, она недалекая и неразвитая женщина, вотъ и все!’ лгалъ я себ и глумился, злобно глумился надъ тми, кто считалъ нужнымъ быть добрымъ среди злыхъ, добродтельнымъ среди порочныхъ: ‘Овцы, идущія на закланіе! Цыплята, лзущіе подъ ножъ повара!’ ‘Вяченька, родной мой, что съ тобою? Полчиться бы теб,— тревожно говорила мн Домна Савишна, участливо глядя на меня и щупая мою голову.— Головка-то, головка, какъ въ огн, горитъ! Охъ, не хорошъ ты, краше въ гробъ кладутъ’. Она была права: я былъ боленъ, опасно боленъ, не столько физически, сколько нравственно.
Алая полоска зари, съ лвой стороны отъ города, гд рка длала крутой поворотъ, уже давно начала расширяться, и скоро должно было показаться солнце изъ-за далекаго лса, казавшагося теперь синевато-зеленымъ и рзко очерченнымъ въ ясномъ прозрачномъ воздух. Я и мой собесдникъ какъ-то невольно устремили въ ту сторону взгляды и залюбовались живописнымъ пейзажемъ.
— Должно-быть, день будетъ очень хорошъ,— проговорилъ я.
— Да, весна въ самомъ разгар,— отвтилъ съ тихимъ вздохомъ мой собесдникъ.— И тогда была весна, когда произошелъ во мн великій переворотъ. Весна оживляетъ все здоровое и сильное, но горе больнымъ и слабымъ въ эту пору: здоровое дыханье весны часто не переносится больными нервами, измученною грудью. Колыбель здоровыхъ, она является могилой больныхъ. Я помню хорошо, какъ тяжко отозвались тогда на моихъ нервахъ конецъ великаго поста и начало весны. Домна Савишна, строго соблюдавшая вообще посты и лишавшая себя многаго ради меня, расхворалась на Страстной недл не на шутку, и меня охватилъ ужасъ. Я не столько тосковалъ при мысли, что она можетъ умереть, сколько боялся за свое будущее въ случа ея смерти. Этотъ страхъ былъ сильне моей любви къ ней. Я сознавалъ это, съ презрніемъ бичевалъ себя за это и не могъ пересилить это чувство. Я ходилъ, какъ въ бреду, и думалъ только объ одномъ: ‘что будетъ со мною?’ ‘Ограбить, ограбить скоре старика’, шепталъ мн тайный голосъ, и я составилъ планы, какъ это сдлать. И тутъ же болзненно, мучительно я спрашивалъ себя: ‘въ какой ужасъ пришла бы мои старушка, если бы узнала, что я замышляю, о чемъ я думаю, предвидя ея близкую смерть?’ Господи, что за хаосъ противорчій бываетъ иногда въ человческой душ! Въ этихъ лихорадочныхъ, полубезумныхъ думахъ я встртилъ Свтлый праздникъ. Я не пошелъ къ заутрен и, сидя въ своей каморк передъ огаркомъ свчи, обдумывалъ свои планы. Я раскрылъ книгу, пробуя отогнать эти зловщія думы, но мн это не удавалось. Он сами собою лзли въ голову, назойливыя, какъ бредъ, какъ кошмаръ. Во мн происходила страшная борьба, и мн порой казалось, что я схожу съ ума. А съ улицы долеталъ радостный благовстъ, говорившій о воскресеніи Искупителя міра. Я облокотился на столъ, опустивъ на ладони голову, и мн казалось, что эта голова готова треснуть. Вдругъ за мной быстро, какъ отъ сильнаго порыва втра, растворилась дверь, и чей-то голосъ, торопливый и прерывистый, сурово заговорилъ: ‘Я воскресъ… изъ мертвыхъ воскресъ, а ты… Что ты длаешь? Какъ ты смешь тутъ быть?.. Гд ты? Что ты?.. Я Христосъ, а ты…’ Я вскочилъ въ ужас и очутился лицомъ въ лицу съ изможденной блдной фигурой, съ коротко остриженными, но густыми черными волосами, въ блой одежд, падавшей до полу, какъ хитонъ… На меня въ полутьм въ упоръ гнвно смотрли черные, лихорадочно блествшіе, большіе глаза. Меня облило холоднымъ потомъ, я отшатнулся къ столу, но невдомый мн человкъ въ блой одежд сдлалъ еще шагъ ко мн, и его исхудалое блдное лицо съ блестящими черными глазами близко-близко склонилось къ моему лицу, и я услышалъ поразившій меня шопотъ: ‘Я Христосъ, Іуда!’ Никогда и не забуду этого взгляда и этого шопота, отъ которыхъ похолодло все мое тло и помутилось сознаніе. Прежде чмъ я опомнился, въ мою комнату ворвались съ шумомъ какіе-то люди и бросились на невдомаго мн человка. Онъ закричалъ, заговорилъ быстро: ‘Я Христосъ! Я воскресъ! Опять распять хотите!’ и началъ выбиваться изъ ихъ мощныхъ рукъ, Но они уже успли овладть имъ. Не понимая, что длается со мною, видя только, что его хотятъ взять, что съ нимъ борются, я бросился защищать его и началъ кричать: ‘Оставьте, оставьте его, злоди!’ Я кого-то билъ, кому-то вцпился въ одежду. Но меня грубо оттолкнули, потомъ скрутили незнакомцу руки и потащили его. Не знаю, долго ли я кричалъ и молилъ этихъ людей оставить его, долго ли я лежалъ безъ памяти, но помню только, что когда я пришелъ къ утру въ сознаніе, лежа на своей койк, около меня стояли дв женщины: едва передвигавшая ноги Домна Савишна и жена моего квартирохозяина-столяра, и послдняя нараспвъ разсказывала, вроятно, уже въ сотый разъ:
— И чего испужался, мать моя? Нашего столяра Савку не узналъ. Савка-то это изъ сумасшедшаго дома сбжалъ и прибгъ къ нему, а онъ и испужался.
Савка былъ молодой парень-столяръ, страдавшій сперва запоемъ, потомъ переставшій вдругъ пить и впавшій въ меланхолію. Въ припадк тяжелаго душевнаго недуга онъ разъ попробовалъ даже повситься. Его вынули изъ петли и отправили въ домъ умалишенныхъ, гд его душевный недугъ обострился еще боле. Я съ годъ тому назадъ видлъ этого Савву, зналъ и о его безотчетной тоск, и его попытк кончить съ собой, и его пребываніи въ дом умалишенныхъ, гд онъ называлъ себя Христомъ и откуда онъ бжалъ въ эту ночь и неожиданно проникъ въ мою каморку, набушевавъ предварительно и въ комнатахъ столяра-хозяина… Все это объяснилось такъ просто, такъ естественно, и вс смялись надъ происшествіемъ, надъ Саввой, вообразившимъ себя Христомъ, надъ моимъ испугомъ и попытками защитить Савку. Не смялся только я. Мн посовтовали уснуть и оставили меня одного. Утомленный, обезсиленный, я заснулъ тяжелымъ сномъ, и во сн мн снился этотъ воспаленный взглядъ и слышался этотъ зловщій шопотъ: ‘Я Христосъ, Іуда!’ Я просыпался въ холодномъ поту и боязливо озирался кругомъ. Домна Савишна на другой день, черезъ силу притащившись снова ко мн и увидавъ меня, всплеснула руками отъ ужаса, такъ измнился я въ одн сутки. Меня точно что-то придавило…
Молодой человкъ замолчалъ на минуту и потомъ, глядя въ озаренную восходящимъ солнцемъ даль, въ раздумьи заговорилъ снова:
— Больше мн нечего разсказывать. Въ короткихъ словахъ не перескажешь того, что длается въ душ, а распространяться — пожалуй, умнья не хватитъ все передать, все выяснить. Мысль, что я сдлаюсь непремнно негодяемъ, если останусь жить въ міру, не переставала меня преслдовать съ этого дня. Она и прежде проскальзывала въ моемъ мозгу, но только проскальзывала, какъ свтъ молніи во мрак ночи. Теперь она озаряла яркимъ свтомъ мою душу. Да, мн стало вполн ясно, что я не способенъ ни къ выносливости, ни къ борьб, что я завистливъ и несправедливъ, что во мн сидитъ что-то порочное, что-то прежде всего толкающее на преступленіе. Кругомъ меня все еще шли толки и шутки насчетъ пьянаго Савки, а я, только я понималъ, что въ лиц Савки Господь послалъ мн предупрежденіе противъ искушеній. Когда я пришелъ посл праздниковъ въ гимназію, мн замтили:
— Что это ты какъ въ воду опущенный?
Такимъ я оставался почіи во все время до окончанія мною курса, до поступленія моего въ монастырь. Только вступивъ за эти стны, я вздохнулъ широкимъ облегчающимъ вздохомъ: я почувствовалъ, что он укрывали меня отъ преступленій…
— И васъ не удержала ваша Домна Савишна?— невольно спросилъ я.
— Она умерла,— отвтилъ со вздохомъ молодой человкъ.— Да если бы и не умерла, то не стала бы удерживать: я разсказалъ бы ей все, и она поняла бы меня. Вамъ, конечно, все это можетъ казаться страннымъ, а она была простымъ человкомъ, ей было бы легко понять все это…
— И вы не раскаиваетесь въ своемъ ршеніи?— не безъ любопытства спросилъ я.
— Что вы! Что вы! Господь съ вами!— горячо протестуя, почти испуганно воскликнулъ онъ.— Я здсь новымъ человкомъ сталъ……
И, точно не желая говорить боле о себ, онъ указалъ вн на даль:
— Взгляните, взгляните, вода точно горитъ, отражая солнце. Что за чудная картина!
Дйствительно, картина была поразительно хороша. Поднявшееся изъ-за лса солнце заливало теперь все своимъ яркимъ свтомъ, отражаясь въ вод. На городскомъ берегу уже сновали люди въ пестрыхъ праздничныхъ нарядахъ. Надъ домами изъ сотенъ трубъ вились блые дымки, тая въ прозрачномъ воздух. На паром, потягиваясь и ежась, виднлись два лодочника, вышедшіе изъ своей будки. Въ воздух слышался веселый перезвонъ колоколовъ, и сотни птицъ немолчно щебетали и пли, порхая съ втки на втку въ густыхъ деревьяхъ монастырскихъ кладбища и сада.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
