Пасха
Пасха
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Пасха, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Хороша весна и Пасха в деревне. Канун великого праздника. Приятели мои достают из парника свежие огурчики, разрезают вдоль ножом, солят и едят с черным хлебом у парника.
Тетушка Афросинья, серьезная такая, молча вынимает из деревянной формы большую пасху. На ней узоры. Кругом пасхи на блюдо кладет красные яйца. А на другом блюде кулич. С вечера поедут к Покрову святить пасху. Замазанный тестом окорок сажают в печку. Завтра светлое Христово Воскресение.
Приятели мои на лужке перед домом глядят кверху, и в синеве неба летят треугольником журавли и поют жаворонки. Уже немножечко зеленеет сад мой, а в низине, у реки, под горой, лежат тающие снега. Блистают среди серого ольшаника.
Широко разлилась река. Лес отражается в воде. Весеннее солнце ярко светит. На душе какая-то лень, и голубая даль весенняя несказанно ласкает душу.
Василий Сергеевич качает в ведро воду у колодца и умывается холодной водой, вытирает красную физиономию мохнатым полотенцем и говорит Коле Курину:
— И все ты врешь. Никогда ты журавля не ел. Журавлей не едят.
— Мало ли, что не едят, а я, брат, ел.
— Это когда же ты ел?
— Когда в гимназии учился.
— Что же ты, в гимназии там ел?
— Да, в гимназии. Там эконом был, так он нас журавлями кормил.
— Ну, ерунда,— сказал охотник Караулов. — Журавель жесткий, как дерево,— не прожуешь. Да он и лягушками пахнет, оттого его и не едят.
— Замечательный ты человек, Коля,— сказал Василий Сергеевич. — Все врет, и ведь задаром врет.
— Позвольте, позвольте,— обиделся Коля,— позвольте. В Париже я в лучших ресторанах ел лягушек.
— Это верно,— подтвердил доктор Иван Иванович.— Я читал про это. Лягушек там едят. Это верно.
— Да неужто вправду,— засмеялся Герасим Дементьевич, охотник-крестьянин, мой приятель.
Ленька с ведром подошел за водой к колодцу и так медленно и серьезно сказал:
— Афросинья просит не ходить сквозь кухню, а то, говорит, ‘мешают мне стряпать’.
У Леньки руки ярко-пунцовые, и на лбу у него тоже пунцовые пятна. Василий Сергеевич пристально смотрит на него.
— Это яйца,— говорит Ленька, качая воду,— надо лимоном, а то не отмоешь, а Варвара Петровна лимон заперла. Не дает. А мне в церковь ехать. Все глядеть будут.
Мимо идет из деревни Феоктист, что-то несет в горшке. Проходит мимо нас молча, серьезно на кухню. И с крыльца кухни вытаскивает моего ручного барана, привязанного за рога веревкой. Тащит к сараю. Конец веревки привязывает к березе.
Смотрит на него и, как бы про себя, говорит:
— Сладу с ним нет.
В ворота въезжает тарантас. Едет сестрица моя двоюродная. За сахаром ездила и за разной мелочью к станции в лавку. Едет мимо нас. Сердито так смотрит на нас черными глазами.
Уже пожилая девица. Я говорю ей:
— Не боишься одна-то ездить, как бы чего не вышло. Не сохранишь,— говорю,— себя.
— Какой ты был дурак, такой и остался,— говорит сердито сестра, вылезая из тарантаса.
С крыльца из кухни Ленька кричит:
— Иван Иванович, идите смотреть, поспел ли окорок.
Доктор Иван Иванович быстро пошел на кухню.
Мы тоже хотим посмотреть, поспел ли окорок. Так нас и не пустили. На кухне тетенька Афросинья кричит на Леньку:
— Уходи! Неча зря лясы точить.
И до чего все серьезно готовится к светлому дню праздника. И ничего не подали к чаю. Один черный хлеб. Больше ничего.
— Правильно,— говорит доктор Иван Иванович,— надо пост соблюдать.
— Вам-то хорошо. Вы уж, поди, там попробовали ветчинки,— сказал ядовито Караулов.
— Так ведь невозможно — целый день хлеб один,— сердился Коля Курин.
В белых салфетках, на подносе, выносили пасху и кулич. В тарантас садился Ленька в новом картузе. В голубом галстуке бабочкой. И сестрица моя. Феоктист тоже в новом картузе залез на облучок. Поехали в Покров святить пасху и кулич.
Тетушка Афросинья ушла к себе в деревню рядом.
Коля, жалея барана, освободил его от веревки. Пустил гулять. А тот в благодарность боднул его в ноги.
— Ты что бодаешься, сукин сын,— кричал ему Коля.
Василий Сергеевич, засмеявшись, сказал:
— Университет кончил. Баран не может быть сукиным сыном. Естественную историю не знаешь.
— До чего глупо, до чего глупо,— говорил Коля.
Из деревни пришла Дарья — высокая и серьезная. С ней дочь Анна. С вениками. Подметать горницы.
— Уходите,— сказала нам Дарья. Мы пошли на речку.
Разлилась речка Hepль в широкую реку. Залила луга. Кое-где выглядывали кусты ивняка, и быстро неслись осенние воды туда, туда, в голубую даль. Утки вереницей летят над водой. Сегодня охотники, мои друзья, не стреляют дичь и не идут на тягу.
— Потому под праздник этакий,— говорит Герасим,— не годится — грех.
Наутро из деревни пришли мальчики и девчата, принесли крашеные яйца — христосоваться.
Пили мед, ели пасху и кулич. Тетенька Афросинья нарядилась, как павлин,— в шелковый платок, бархатную кацавейку, темное платье в голубых цветочках. Сестрица Варя в кружевной накидке, на руках митенки.
На столе пасхи, куличи, ветчина, индейка, крашеные яйца, пироги с грибками, с капустой, с мясом, творожники.
— Вы объедитесь яиц, Николай Васильевич,— говорит доктор Иван Иванович.
— От крутых яиц в желудке образуется янтарь,— сказал Василий Сергеевич и стукнул Колю по руке. Яйцо упало на пол.
— Что ты, взбесился, что ли, черт,— второй десяток ешь. Покойник будешь. С живым с тобой не сговоришь, чертова оппозиция.
— В чем дело,— говорит Коля,— яйца-то не вредны, а питательны.
— Нельзя, нельзя,— сказал доктор Иван Иванович и погрозил пальцем.
В гости ко мне пришли мельник, лесничий с объездником из казенного бора.
— Ночью сегодня, слышу, рубят. Эка, думаю, под праздник. Ну, думаю, пускай, нужда, знать, велика. А все ж пошел посмотреть. Смотрю, Горохов рубит. Пьяней вина. Думаю, повалит сосну — убьет себя. Подошел к нему, говорю: ‘Брось, дам тебе лесу’, а он говорит: ‘Побожись, скажи: ей-ей’. Ну ладно, я сказал: ‘Ей-ей’. Снял шапку и кланялся, говорил: ‘С праздником тебя. Эх,— говорит,— выпил я, да ведь как нешто на такое дело тверезый пойдешь — лес воровать’. Он хороший мужик, да ведь десять детев у него. Бедность заела.
А вечером мы пошли на тягу.
Розовой весенней мглой покрылись леса и постепенно синели.
Коркая, пролетали вальдшнепы, и изредка, таинственно, в мелколесье свистел дрозд.
Я стоял у небольшой ели, и собака Польтрон ласкалась около ног, смотря на меня, как бы говоря: ‘Ну пойдем, чего ты стоишь’.
Весна. Россия. Какая красота!
Пасха — Впервые: Иллюстрированная Россия. 1938. 23 апреля. Печатается по журнальному тексту.
митенки — см. прим. к с. 644 кн. 1 наст. изд.