М. А. Волошин
М. А. Волошин
Париж и война. Маленькие недосмотры
Париж и война. Маленькие недосмотры
Париж и война. Маленькие недосмотры, Волошин Максимилиан Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Равнодушные и тяжкие жернова войны продолжают перемалывать лучший цвет Франции, семена ее уже невозможного, уже погибшего будущего.
В августе список убитых писателей нес 132 имени, в сентябре он возрос до полутораста.
Уже несколько месяцев назад, когда это число далеко не было так громадно, Реми де Гурмон писал:
‘С самого начала культурной истории человечества ни одно литературное поколение не было постигнуто подобной судьбой… Но те, которых я оплакиваю, не наименованы в этих списках.
Это — те поэты, писатели, художники, мысль которых бы та цветком едва распустившимся, те, кого смерть скосила раньше, чем они были замечены, быть может, даже сами собой. Целые поколения жили и страдали в неизвестности, тайно мечтая о том. в ком им удастся расцвести однажды, и вот он сражен в тот момент, когда жизнь только раскрывалась перед ним. ‘Salvete flores martyrum!’[Приветствую вас, цветы мученичества! (лат.)]‘.
Полное равенство всех граждан перед воинской повинностью, проведенное прямолинейно и последовательно, совершенно преобразило внутренний состав французской армии. Изменился вес и ценность единиц, ее составляющих, так как наравне с обычным мускульным материалом она приняла в себя все самое драгоценное из духовных и творческих сил народа, но ее дух. дисциплина, традиции остались те же, что и были.
Есть патетические моменты бытия, когда можно священные сосуды и колокола ценить лишь на вес их металла, а статуи и памятники употреблять как материал для баррикад, но эти мгновения не могут быть ни правилом, ни законом.
Полезность молодого поэта в общественном строе не может быть учтена никаким способом. Но духовная ценность этих семян будущего, этого цветения мечты всей расы, этого голоса отошедших поколений бесконечно велика и священна.
Никто из призываемых на службу не может сказать сам про себя: должен уклониться, потому что моя жизнь слишком ценна: этим он только безвозвратно обесценит и себя, и свое творчество.
Сейчас моральное требование обязательного и официального оптимизма заставляет умалчивать о слишком многом, но и отдельно проскальзывающие в прессе указания говорят слишком красноречиво.
Если эти примеры не так трагичны, как 150 убитых поэтов и литераторов, то они отмечены печатью глубокой иронии судьбы, любящей подчеркивать несоответствия.
‘Я знаю профессора одного из провинциальных лицеев, — сообщает Реми де Гурмон, — близорукого, но сильного и крепкого. Мобилизованный с первого дня, он был назначен на должность могильщика, и с тех пор меланхолично и бесславно он роет могилы в тылу французской армии. Я хотел было назвать его судьбу шекспировской, вспомнив беседу Гамлета с могильщиками.. Но это скорее из Скарона или Лукиана… Уже совершенно лукиановская судьба постигла другого запасного, известного литератора
Ему была назначена должность жарильщика кофе: он вертит ручку жаровни посреди клубов ароматного дыма. Первые дни это было забавно. Он думал о Филиппе Македонском, ставшем в Аиде башмачником. Потом его специальность стала ему невыносимой: он заболел, чуть не умер…’
В том, что напряжение всех сил страны в минуту смертельной опасности сказалось в перемещении профессора с кафедры на должность гробокопателя, а писателю дали вертеть ручку кофейной жаровни, можно еще, пожалуй, видеть ядовитый сарказм.
Но ирония становится менее безобидной, когда узнаешь о физиках, химиках, врачах (т.е. о людях таких специальностей, которые могли бы быть непосредственно применимы к военному делу), служащих в армии санитарами-носильщиками.
Известный химик Сабатье (получивший Нобелевскую премию)2 в начале войны предложил военному министерству свою лабораторию и свой труд для выработки недостающих армии химических веществ и препаратов. В течение шести месяцев он не имел ответа, а после вторичного письма получил предложение прислать свои условия и цены: его приняли в министерстве за коммерческого предпринимателя.
Вот еще иронический факт, сообщаемый ‘Cris de Paris’[‘Крики Парижа’ (фр.)]:
‘В санитарных отрядах арьергарда компетентность врачей учитывается соответственно их чину. На днях в одном из госпиталей возникло разногласие. Бравый сельский врач, мобилизованный, как старший врач в чине подполковника, хотел оперировать больного. Его подчиненный (помощник врача в чине лейтенанта), профессор хирургии одного из медицинских факультетов, заявил ему, что он специалист по этим болезням и ручается, что всякая операция будет иметь роковой исход. Спор был перенесен на компетенцию начальника врачебного отдела данной области. Тот высказался в том смысле, что мнению начальствующего должно быть всегда отдано предпочтение. Больной был оперирован и умер’.
Такого рода веселенькие анекдотики только контрабандой проникают пока в печать, но можно предположить, что действительность кишит ими.
Если мы вправе предположить, что в Германии, с ее тщательно обдуманной организацией, химики, физики, врачи и хирурги находятся на соответствующих их знанию местах, то мы знаем, что своих ученых, поэтов, литераторов они точно так же употребляют как пушечное мясо в траншеях и атаках, не считаясь ни с их человеческой, ни с национальной ценностью.
Эти явления в настоящую войну являются вовсе не следствием небрежности той или иной страны, следствием ее административной неподготовленности, это — признаки переходного состояния всей европейской культуры.
Старые формы войны приходят к концу и заменяются совершенно новыми. Между тем организм армии весь проникнут и живет старыми традиционными процессами, распределяет силы, упражняет свои органы, дрессирует своих солдат согласно старым традициям.
Перед войной, когда были в моде споры о кризисе театра, любили цитировать фразу кого-то из известных режиссеров: ‘Неужели нельзя заменить актера каким-нибудь более подходящим материалом?’
С еще большим правом эти слова могут быть повторены теперь: неужели нельзя заменить солдата более подходящим материалом?
Если уже в XVII веке изобретались автоматы, которые могли самостоятельно сыграть партию в шахматы, то страшно и необъяснимо, как для солдата до сих пор не изобретено никакого подходящего и удовлетворительного механизма.
Но сейчас в органической эволюции войны совершается именно этот процесс — замена человека машиной.
Всюду, где возможно, она ставит на место человека машину. И нечеловеческая жестокость ее объясняется тем, что человек перестал быть мишенью — разрушительные силы направлены на машины, на промышленность, на органы государственного сообщения, обмена и производства. Человек во всем этом только пережиток старых военных традиций. На восточном театре войны, конечно, иное дело, — он гораздо более связан с предшествующей эпохой войны.
Присутствие солдата, как такового, в больших массах создает только благоприятные возможности для его истребления. Настоящую войну, по существу, ведут механики, машинисты, шоферы, те специалисты, состоящие при машинах (и называемые еще по старым традициям артиллеристами), те, без ближайшего воздействия которых наши еще несовершенные машины пока не могут действовать.
По всем данным настоящей войны, мы вправе себе представить следующий этап войны как борьбу исключительно машин с машинами, руководимых своими машинистами только издали. Артиллерийские дуэли без участия инфантерии уже являются прообразами этой войны. Тогда в сражениях почти не будет человеческих потерь.
Но это не сделает войну более гуманной. Наоборот: все истребительные силы ее будут направлены именно против мирного, промышленного населения, которое будет истребляться так же систематично и спокойно, и бесчеловечно.
Некоторую аналогию этого возможного будущего войны представляет итальянский XVI век: самый жестокий и кровавый из всех веков ее частной жизни и в то же время в итоге больших сражений дававший какой-нибудь десяток убитых.
Это открывает перед Европой весьма безобразные исторические перспективы.
Впервые опубликовано: Биржевые ведомости. 1915. 19 окт. (No 15157, утр. вып.). С. 5.
Исходник: http://dugward.ru/library/voloshin/voloshin_parij_i_voyna.html