Александр Иванович Куприн
Париж и Москва
Александр Иванович Куприн
Париж и Москва
——————————————————
Париж и Москва, Куприн Александр Иванович, Год: 1925
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Есть книжки — возьмешь ее, пробежишь две-три страницы из начала, заглянешь в конец, бегло перелистаешь середину, и вот уже у тебя готово довольно верное представление о ее содержании и литературном весе. Но смешон будет тот читатель, который применит этот легкий способ для ознакомления с Библией. Париж — одна из самых огромных, самых старых, самых трудных и в то же время самых живых человеческих книг. Десять лет можно настойчиво вчитываться в ее каменные страницы, чтобы потом сказать: ‘Теперь у меня есть что-то вроде ключа к изучению Парижа’.
И все-таки чрезвычайно дороги для нас первые, мгновенные, непосредственные внешние впечатления. Я, например, через много лет могу воспроизвести в памяти лицо человека, дома, комнаты или улицы в двух видах — таким, каким оно впервые вышло на моментальном снимке моего зрительного аппарата, и таким, каким его впоследствии видел мой привычный, постоянный взгляд. Эти образы очень разнятся друг от друга, но первоначальный милее и ближе нашей душе. И он ярче. Помню, как в первые дни по приезде в Париж я бродил ощупью по его улицам, ошеломленный, оглушенный, растерянный и подавленный его изумительной жизнью. И уже тогда меня занимала и даже раздражала неотвязчивая мысль — что же такое бесконечно знакомое и близкое видится мне смутно в этом страшном и прекрасном городе? Кому не известна эта утомительная работа памяти, когда мелькнет и потеряется в толпе очень знакомое лицо и ты ломаешь голову целый день, стараясь с разбега восстановить имя и прежнюю встречу. И наконец нашел, догадался.
Случайно увидел я в Латинском квартале, над улицей Турнефор, стаю любительских голубей, дружно плававших широкими кругами в высоком бледно-голубом небе, то чернея, то блистая крыльями на поворотах, и сказал: ‘Вот оно! Москва!’
Тогда мое ощущение этого сходства было почти бессознательно. Но многие из русских, на ком я его проверял, почти соглашались со мною: ‘И правда, здесь, пожалуй, есть что-то такое неуловимое…’ Впоследствии я кое-что понял и объяснил себе, вероятно, не без маленьких натяжек.
В Париже и в Москве идешь по современной улице, блестящей зеркальными стеклами домов и великолепными витринами магазинов, кипящей движением, и вдруг маленький кривой переулочек направо, и сразу вступаешь в восемнадцатый, семнадцатый, а то и в шестнадцатый век.
И там и здесь пешеходы не хотят знать левой и правой стороны, людской поток катится, бурлит и крутится без всякого порядка. Но зазевалась на что-то маленькая кучка, и мигом около нее густая черная толпа… А московские битюги так напоминают парижских арденов.
Только в двух старых мировых столицах — в Париже и Москве — все обывательские часы идут не по пушке, и не по ратуше, и не по собору, а так себе, как им самим вздумается. Пройдитесь с хорошо выверенными часами по лавкам или официальным учреждениям этих городов, и вы убедитесь, что часы в них ошибаются в обе стороны на целых полчаса, однако точного указания так и не встретите. Англичанин пришел бы в ужас, если бы его часы отстали или убежали на пять минут. Оттого-то он и является на деловое свидание или на обед с последним ударом назначенного часа, а для парижан допускается четверть часа опоздания. В Москве простят и целый час.
‘Что нам минуты, когда мы считаем время на столетия?’
Так же, как Париж, опоясывают Москву бульвары, и так же в ней много садов и палисадников. На окнах чердаков и полуподвалов Парижа вы увидите все те же старинные огненные герани и тех же желтых канареек в клетках. И одинаково в скверах и парках кормят любители хлебными крошками зобастых голубей и юрких воробьев.
И еще — нигде так много не целуются на улицах, как в Москве и Париже при встречах и прощаниях. (Я не говорю, конечно, о поцелуйчиках в метро или вечерком у заборов.) Только в Москве целуются взасос, шлепая губами, как мокрыми калошами, а в Париже беззвучно, по два раза, щека об щеку. В Москве целуются мужчины, едва между собою знакомые, в Париже лишь родственники.
И наконец, только у коренных парижан и москвичей я наблюдал ту великолепную, спокойную, многовековую уверенность, с которой они попирают старые святые камни своего города, камни — свидетели радостей и печалей их далеких предков, камни, не раз политые горячей кровью и солеными слезами.
Для парижанина ничего не существует в мире, кроме Парижа и Франции. Францией он гордится с громким патриотическим пафосом. Гордиться Парижем ему так же не придет в голову, как, например, гордиться вслух здоровьем, дыханием, двумя — а не одной — ногами. Он просто, без всякого усилия знает, что лучший город в мире — Париж и что эта аксиома безусловно принята всеми частями света и всеми людьми, обитающими их. Французская провинция всегда немного простовата, а потому и смешна для парижанина.
И москвич также непоколебимо сознает, что прекраснее города, чем Москва, нигде не сыщешь. Москва — всем городам голова. Провинция для него — деревня. Только на Петербург он свысока и недружелюбно кивает головой: ‘То у вас в Питере, а то у нас в матушке Москве’.
И конечно, в Питере все оказывается хуже… Но это уже старый спор, старая обида порфироносной вдовы против царицы.
P. S. Пишу почти накануне ‘Reveillov’ [Рождества (фр.)]. За стеклами булочных и кондитерских уже выставлены традиционные пирожные, сделанные под каминное полено.
А в Москве в эту пору, бывало, лежали в ярко освещенных витринах невинные белые ростовские поросенки в заливном виде, с самодовольной улыбкой на морде и с веточкой зеленой петрушки во рту.
В ночь с 24 на 25 декабря настоящему парижанину полагается гулять напролет до утра. Коренной москвич садился обедать после всенощной при первой звезде ‘вифлеемской’ — начиная с кутьи и грушевого взвара.
А в окнах, кое-где, в разных этажах, сквозь спущенные занавески, уже сияли туманными золотистыми гроздьями огни свечей на елках…
Когда все это было? Точно сто лет назад. Да и было ли?
Впервые — в журнале ‘Иллюстрированная Россия’, 1925, No 10, январь.