В. Г. Белинский
Параша
Рассказ в стихах Т. Л. Писано в начале 1843 года. Санкт-Петербург. В типографии Эдуарда Праца. 1843. В 8-ю д. л., 46 стр.
Параша, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1843
Время на прочтение: 19 минут(ы)
В. Г. Белинский. Собрание сочинений в трех томах. Т. II
ОГИЗ, ГИХЛ, М., 1948
Под общей редакцией Ф. М. Головешченко
Редакция С. П. Бычкова
Теперь, когда Лермонтова уже нет, а прекрасное дарование г. Майкова пока не обещает итти дальше антологического рода, — поэзия русская если не умерла, то уснула, как это всегда с нею бывает, как скоро тот, кому дано свыше быть ее покровителем, или скончается во цвете лет, или изменит надеждам, которые подаст о себе. Теперь стихи встречаются только в журналах, между ними попадаются и такие, в которых есть чувство и заметно большее или меньшее дарование, но они все лишены присутствия могучей мысли. А так как поэзия русская давно уже пережила свой период прекрасных чувств и сладостных мечтаний, и еще с Пушкина начала период мысли, — то теперь проходят мимо внимания публики такие стихотворения, которыми прежде легко было бы в один день стяжать славу великого гения. Другими словами: могучим властителем душ нашего времени уже перестали быть ‘стишки’ — в потребности публики их сменила поэзия мысли. Это особенно стало заметно после Лермонтова. Вот почему, если теперь и нельзя пожаловаться на бедность в стихотворных произведениях, то нельзя и сказать, чтоб было что читать по этой части. День появления в журнале неизвестного стихотворения Лермонтова — теперь эпоха в истории русской литературы: стихотворение читают, перечитывают, списывают, вытверживают напамять. Стихотворения, не принадлежащие Лермонтову, тоже прочитывают, даже похваливают, но с тем, чтоб совершенно забыть их по выходе новой книжки журнала. Многие заключают из этого, что вместе с Лермонтовым умерла и русская поэзия. Что касается до нас, мы не разделяем этого мнения и думаем, что русская поэзия не умерла, а только уснула, по обыкновению, и что по временам она будет просыпаться и рассказывать нам свои прекрасные сны — до тех пор, пока не явится на Руси новый поэт…
Небольшая книжка, на-днях появившаяся в Петербурге под скромным названием ‘рассказа в стихах’, есть именно один из таких прекрасных снов на минуту проснувшейся русской поэзии, какие давно уже не виделись ей. Уверенные в глубоком сне нашей поэзии, мы взялись за ‘Парашу’ с явным предубеждением, думая найти в ней — или сентиментальную повесть о том, как он любил ее, и как она вышла замуж за него, или какую-нибудь юмористическую болтовню о современных нравах, написанную прозаическими стихами. Каково же было наше удивление, когда вместо этого прочли мы поэму, не только написанную прекрасными поэтическими стихами, но и проникнутую глубокою идеею, полнотою внутреннего содержания, отличающуюся юмором и ирониею!.. Однакож, несмотря на то, уверенность наша в тяжелом сне русской поэзии была так велика, что мы не поверили первому впечатлению и прочли снова, — еще лучше! И теперь, когда, от многократно повторенного чтения, мы почти знаем наизусть прекрасное поэтическое произведение, так неожиданно, так отрадно освежившее душу нашу от прозы и скуки ежедневного быта, — спешим познакомить публику с явлением, которое имеет полное право на ее внимание.
Хотя автор ‘Параши’, скрывший свою фамилию под литерами Т. Л., и обозначил свое произведение скромным именем ‘рассказа в стихах’, однако оно тем не менее — ‘поэма’, в том смысле, какой усвоен Пушкиным произведениям такого рода. Итак, мы будем называть ‘Парашу’ поэмой: оно и короче, и гораздо справедливее, если вспомнить, что ‘Чернец’, ‘Эдда’, ‘Наталья Долгорукая’, ‘Борский’ и тому подобные стихотворные рассказы величались поэмами.264 Содержание ‘Параши’ в смысле ‘сюжета’ до того просто и немногосложно, что его можно рассказать в двух словах: на уездной барышне женится помещик-сосед, — вот и все. Но это не содержание, а только канва содержания, само же содержание поэмы так полночи богато, что его нельзя передать во всей его жизни и вовсей благоуханной свежести его поэзии, не заставляя самого поэта перерывать нашей прозаической речи своими поэтическими стихами.
Прежде всего мы должны обратить внимание читателей на эпиграф поэмы из Лермонтова:
И ненавидим мы и любим мы случайно. 265
Этот эпиграф выбран автором не в исполнение давно заведенного обычая заманивать любопытство читателей загадочным смыслом чужой речи, нет, стих Лермонтова, как мы увидим, находится в живой связи со смыслом целой поэмы и столько служит объяснением поэме, сколько и сам объясняется ею.
Поэма начинается описанием помещичьего дома с безобразною наружностью, с садом, похожим на огород, но с гротом, который любила посещать героиня поэмы.
Ее отец — помещик беззаботный,
Сперва служил — и долго, наконец
В отставку вышел — и супругой плотной
Обзавелся, теперь большой делец!
Живет в ладу с своими мужичками…
Он очень добр и очень плутоват,
Торгуется и пьет чаёк с купцами.
Как водится, его супруга — клад,
О, сущий клад! и умница такая!
А женщина она была простая
С лицом, весьма похожим на пирог,
Ее супруг любил как только мог.
Дочери этой достойной четы никто не назвал бы красавицею, но она была стройна, походка ее была легка и плавна, прекрасная нога ловко обута, и если рука была немного велика, зато пальцы были прозрачны и тонки.
Ее лицо мне нравилось… оно
Задумчивою грустию дышало,
Всегда казалось мне: ей суждено
Страданий в жизни испытать не мало…
И что ж? мне было больно и смешно:
Ведь в наши дни спасительно страданье…
Но глаза больше всего в Параше нравились автору —
Взгляд этих глаз был мягок и могуч,
Но не блестел он блеском торопливым,
То был он ясен, как весенний луч,
То холодом проникнут горделивым,
То чуть блистал, как месяц из-за туч.
Но взгляд ее, задумчиво спокойный,
Я больше всех любил: я видел в нем
Возможность страсти горестной и знойной —
Залог души, любимой божеством.
Она была не без странностей, свойственных ‘уездным барышням’, но не имела ничего общего с восторженными девицами, мечтательницами и охотницами до сладеньких стишков:
Она была насмешлива, горда,
А гордость — добродетель, господа…
Здесь мы находимся в большом затруднении: поэт так увлекательно, так поэтически описывает внутреннюю тревогу девственной души своей героини, что нам совестно было бы пересказывать это нашею убогою прозою, а выписывать стихи — значит переписать всю поэму… Но это так хорошо, что нет возможности не выписать.
. . . . . . . .Каждый день,
Я вам сказал — она в саду скиталась,
Она любила гордый шум и тень
Старинных лип — и тихо погружалась
В отрадную, забывчивую лень.
Так весело качалися березы,
Облитые сверкающим лучом…
И по щекам ее катились слезы
Так медленно — бог ведает о чем.
То подойдя к убогому забору,
Она стояла по часам… и взору
Тогда давала волю… но глядит,
Бывало, все на бледный ряд ракит.
Там, через ровный луг, от их села
Верстах в пяти, дорога шла большая,
И как змея свивалась и ползла,
И дальний лес украдкой обгибая,
Ее всю душу за собой влекла.
Озарена каким-то блеском дивным,
Земля чужая вдруг являлась ей…
И кто-то милый голосом призывным
Так чудно пел и говорил о ней.
Таинственной исполненные муки,
Над ней, звеня, носились эти звуки…
И вот, искал ее молящий взор
Других небес — высоких, пышных гор,
И тополей, и трепетных олив…
Искал земли пленительной и дальней…
Вдруг русской песни грустный перелив
Напомнит ей о родине печальной,
Она стоит, головку наклонив,
И над собой дивится — и с улыбкой
Себя бранит, и медленно домой
Пойдет вздохнув… то сломит прутик гибкой.
То бросит вдруг… рассеянной рукой
Достанет книжку — развернет, закроет,
Любимый шепчет стих… а сердце ноет,
Лицо бледнеет… в этот чудный час
Я, признаюсь, хотел бы встретить вас,
О, барышня моя!.. В тени густой
Широких лип стоите вы безмолвно,
Вздыхаете, над вашей головой
Склонилась ветвь… а ваше сердце полно
Мучительной и грустной тишиной.
На вас гляжу я: прелестью степною
Вы дышите — вы нашей Руси дочь…
Вы хороши, как вечер пред грозою,
Как майская томительная ночь.
Кто получил от природы благодатную способность понимать поэзию как поэзию — не в одних стихах, не в одних книгах, но и в жизни, и в природе, те согласятся с нами, что в этом отрывке каждое слово так и дышит всею роскошью, всем обаянием истинной поэзии.
Есть два рода поэзии: одна, как талант, происходит от раздражительности нерв и живости воображения, она отличается тем блеском, яркостию красок, тою резкою угловатостию форм, которые мечутся в глаза толпе и увлекают ее внимание. Чем более, повидимому, заключает в себе такая поэзия, тем пустее она внутри самой себя, ибо она вся в воображении и ничего общего с действительностию не имеет, мысли ее похожи на громкие слова и звучные фразы, а картины ее похожи только до тех пор, пока смотришь на них: отведите глаза, и в вашем воображении не останется никакого образа, никакого созерцания, никакого представления. — Другая поэзия, как талант, имеет своим источником глубокое чувство действительности, сердечную симпатию ко всему живому, а потому ее чувства всегда истинны, ее мысли всегда оригинальны, даже не будучи новыми, ибо они не пойманы извне и на лету, а возникли и выросли в душе поэта. Произведения такой поэзии не бросаются в глаза, но требуют, чтоб в них вглядывались, и только внимательному взору открывается во всей глубине своей их простая, тихая и целомудренная красота. Печать оригинальности составляет их неразлучную принадлежность, она есть следствие способности схватывать сущность, а следовательно, и особенность каждого предмета. И потому описания ее запечатлены достоверностию, так что, если б вы и никогда не видывали описываемого предмета, вы тем не менее убеждены, что он точно таков и другим быть не может. Разбираемая нами поэма может служить образцом таких произведений. Вот вам картина неаполитанского лета:
Прежаркий день — но вовсе не такой,
Каких видал я на далеком юге:
Томительно глубокой синевой
Все небо пышет, как больной в недуге,
Земля горит и сохнет, под скалой
Сверкает море блеском нестерпимым —
И движется, и дышит, и молчит…
И все цвета под тем неутомимым,255
Могучим солнцем рдеют… дивный вид!
А вот, зарывшись весь в песок блестящий,
Рыбак лежит, и каждый проходящий
Любуется им с завистью — я сам
Им тоже любовался по часам.
В этих тринадцати стихах такая полная картина, что вам ничего не остается ожидать к ее дополнению, хотя в то же время вы знаете, что тысячи других поэтов могли бы ту же картину представить вам совсем иначе, совсем другими словами. Природа неистощима в своем разнообразии, и дело не в том, чтоб поэзия представляла ее в сколько можно обширных и сложных картинах, а в том, чтоб она умела схватить особенность каждого ее явления. Лето — везде лето: везде от него и жарко, и душно, и пыльно, но в Неаполе — свое лето, в России — свое. Первое вы сейчас видели, вот второе:
У нас не то, хоть и у нас не рад
Бываешь жару… точно, жар глубокий,
Гроза вдали сбирается, трещат
Кузнечики неистово в высокой
Сухой траве, в тени снопов лежат
Жнецы, носы разинули вороны,
Грибами 267 пахнет в роще, там и сям
Собаки лают, за водой студеной
Идет мужик с кувшином по кустам.
Тогда люблю ходить я в лес дубовый,
Сидеть в тени спокойной и суровой,
Иль иногда под скромным шалашом
Беседовать с разумным мужичком.
В такой-то день Параша встретилась с охотившимся молодым человеком. Мы пропускаем большую часть прекрасно изложенных поэтом подробностей этой встречи. Скажем только, что охотник начал свой разговор с Парашею не восклицанием: ‘о, дева чудная!’ или другою какою-нибудь пошлостию в этом роде, но адресовался к ней с очень простым вопросом: ‘умоляю вас, скажите, который теперь час?’, потом: ‘чей это дом?’ а там объявил ей, что его покойный дед был очень дружен с ее отцом.
Портрет незнакомца превосходно очерчен автором. Это один из тех великих маленьких людей, которых теперь так много развелось и которые улыбкою презрения и насмешки прикрывают тощее сердце, праздный ум и посредственность своей натуры. Он был за границею и вынес оттуда множество бесплодных слов и сомнений… У некоторых журналов теперь вошло в манию нападать на таких путешественников, и они с торжеством указывают на них, как на живое доказательство, что нечего за добром ездить на Запад. Автор ‘Параши’ думает об этом иначе, и, соглашаясь с ним, мы вдруг вспомнили сказку, некогда переведенную Жуковским, ‘Кабуд путешественник’… К особенностям героя поэмы принадлежит и то, что, будучи влюбчивым, он был спокоен и горделив, а потому и счастлив в женщинах, удачно обманывая и таких между ими, которых сам не стоил, еще: не будучи особенно умным, он вполне владел умом, дарованным ему от бога. Говоря о страсти своего героя сгибаться перед знатью, автор очень остроумно признается в том, что любит пустой блеск большого света, не увлекаясь им и смотря на него без желания, он очень остроумно подшучивает над моральными выходками против большого света непризнанных, бесхвостых львов и львиц, то есть людей, которые бранят большой свет за то, что тот не хочет их знать. Люблю, говорит автор,
Люблю я пышных комнат стройный ряд,
И блеск, и прихоть роскоши старинной…
А женщины… люблю я этот взгляд
Рассеянный, насмешливый и длинный,
Люблю простой, обдуманный наряд…
Я этих губ люблю надменный очерк,
Задумчиво приподнятую бровь,
Душистые записки, быстрый почерк,
Душистую и быструю любовь,
Люблю я эту поступь, эти плечи,
Небрежные, заманчивые речи…
‘Но (скажут мне) вне света никогда
Вы не встречали женщины прекрасной?’
Таких особ встречал я иногда
И даже в двух влюбился очень страстно,
Как полевой цветок, они всегда
Так милы — но, как он, свой легкий запах
Они теряют вдруг… и, боже мой,
Как не завянуть им в неловких лапах
Чиновника, довольного собой?
Эти стихи не обойдутся автору даром, его объявят за них ‘аристократом’, скажут, что внешний блеск предпочитает он душе и сердцу, и т. п. По обыкновению, в этом случае, ему припишут то, чего он и не думал, и горячо будут оспоривать его в том, чего он не говорил. Дело тут идет не о душе и сердце: поэт говорит совсем не о внутренней святыне женщины, а о ее поэтической внешности, которою могут не дорожить только натуры сухие и грубые. Поэзия формы, изящество внешности, столь очаровательные в женщине, могут почесться исключительными явлениями вне большого света. Женщины других кругов общества смотрят на красоту и изящество, как на средство поскорее выйти замуж. Достигнув этой вожделенной цели, они скоро перестают и петь, и плакать, и читать сладенькие стишки, и кокетливо наряжаться, и поэтически держать себя, они предаются прозе жизни, скоро полнеют, пристращаются к утреннему дезабилье, забывают музыку, луну, стихи, мечту и т. д. Оттого до замужества почти каждая из них — ангел доброты, дева чудная, неземная, идеальная, Полина или Надина, а после замужества — солидная дама с весом в обществе, женщина с характером, Палагея Петровна и Надежда Алексевна. Тут есть и другая причина. Юность сама по себе есть уже поэзия жизни, и в юности каждый бывает лучше, нежели в остальное время своей жизни, женщины в особенности. Надо иметь слишком много глубины и силы в натуре, чтоб не охолодеть в прозе жизни, сберечь чувство и душу от холода действительности и сохранить юность сердца и в лета зрелости и в годы старости. Но такие натуры слишком редки, и поэзия юности слишком редко бывает ручательством за поэзию дальнейших возрастов. Брак есть решительная эпоха в жизни мужчины и еще более в жизни женщины: для обоих это — гроб поэзии и колыбель пошлой прозы и очерствения души и чувства. Автор ‘Параши’ превосходно охарактеризовал эпитетом ‘довольного собой’ целый разряд людей, особенно страшных и гибельных для благоуханной поэзии женственных существ. Люди разделяются не только на умных и на дураков: те и другие равно редки, и между ними занимает место огромный разряд пошлых людей. Эти люди по большей части не умны и не глупы, иногда же между ними попадаются люди не без ума и не без способностей, но главное их качество в том и другом случае — довольство самими собою. Эти господа не знают, что такое раскаяние, стремление к идеалу и тоска от невозможности достичь его, что такое горе без несчастия и страдание при хорошем положении дел и добром здоровьи. Как бы ни была глубока и богата духовными дарами натура женщины, но если ее мужем сделается один из таких господ, ей остаются только две неизбежные дороги: или медленно зачахнуть, или помириться с жизнию, как она есть… Последнее всего чаще случается. В высших кругах общества при этом не исчезает поэзия внешности, и наряд остается навсегда обдуманно прост, взгляд рассеян, насмешлив и долог, и любовь душиста и быстра, как записки и почерк, но в средних кругах общества внешняя пошлость верно отражает внутреннюю, и милые полевые цветки быстро вянут в неловких лапах довольного собою чиновника.
На другой день в доме отца Параши ждут гостя. Старик надел фрак, дочь в тайном волнении, ее прическа так мила, а перчатки так свежи… Наконец гость является. Он говорит с стариками, очаровывает их, с Парашею ни слова, но все в нем дышало ‘сознанием внезапного сближения’,
И предаваясь дивной тишине,
Он наслаждался страстно и вполне.
Поэт даже заставляет его ‘пылать святым и чистым жаром’ и уверяет, что он был любим… Предупреждая сомнение читателей, автор спрашивает их:
Скажите — ваша память мне поможет —
Как мне назвать ту страстную тоску,
Ту грустную, невольную тревогу,
Которая берет вас понемногу…
К чему нам лицемерить, о друзья!
Ее любовью называю я.
Наступает ночь, хозяин приглашает гостя погулять в саду и с своею супругою понемногу отстает от молодой четы. Душа Параши не совсем спокойна, а он не начинает разговора затем, что боится внезапных ощущений и чувствительных порывов, затем, что был смущен своим положением: он клялся в любви только тогда, когда не любил, начиная же чувствовать жар любовной лихорадки, он зарывал свою любовь, как клад. Жаль! прелестные читательницы, охотницы до сладеньких стишков и восторженных сцен, верно ожидали тут пламенного объяснения, при луне и звездах, но герой поэмы ужасный прозаик: если он и допускал возможность исключений, то в пошлость верил твердо и всегда, и редко ошибался, а о другом мире не имел никакого понятия… Что же касается до самого поэта, то чувствительные и восторженные читательницы наверное будут им еще менее довольны, нежели героем поэмы, и объявят его человеком без души и сердца, демоном, который не верит любви и презирает прекрасное и высокое… Предоставляем ему самому защищаться против этого грозного суда и обратимся к прерванной нити рассказа.
Сказав, что герою поэмы в саду с уездною барышнею было едва ли отраднее, чем в аду, автор заставляет его постепенно таять и объявляет — влюбленным! Как и почему это сделалось? Поэт удовлетворительно отвечает на эти вопросы:
Во-первых: ночь прекрасная была,
Ночь летняя, спокойная, немая:
Не светила луна, хоть и взошла,
Река, во тьме таинственно сверкая,
Текла вдали… Дорожка к ней вела:
А листья в тишине толпой незримой
Лепечут. Вот они сошли в овраг.
И словно их движением гонимый,
Пред ними расступался мягкий прах…
Противиться не мог он обаянью —
Он волю дал беспечному мечтанью,
И улыбался мирно, и вздыхал…
А свежий ветр в глаза их лобызал.
А во-вторых: Параша не молчит,
И не вздыхает с приторной ужимкой,
Но говорит, и просто говорит.
Она так мило движется — как дымкой
Прозрачной тенью трепетно облит
Ее высокий стан… он отдыхает,
Уж он и рад, что с ней они вдвоем, —
Заговорил, а сердце в ней пылает
Неведомым, томительным огнем.
Их запахом встречает куст незримый,
И, словно тоже страстию томимый,
Вдали, вдали — на рубеже степей,
Гремит, поет и плачет соловей.
И может быть, он начал понимать
Всю прелесть первых трепетных движений
Ее души — и стал в нем умирать268
Крикливый рой смешных предубеждений,
Но ей одной доступна благодать
Любви простой, и детской, и стыдливой…
Нет! о любви не думает она —
Но, как листок блестящий и стыдливый,269
Ее несет широкая волна…
Все в этот миг кругом ей улыбалось,
Над ней одной все небо наклонялось,
И, колыхаясь медленно, трава
Ей вслед шептала милые слова…
Уезжая домой, наш герой думал про себя: ‘Я рад соседям… Он человек богатый… дочь у них одна и притом она мила’. Думая так, он гнал от себя другие, неуместные мечты, отголоски давно минувших дней… А что же Параша? Ей казалось, что все прежнее, вся жизнь ее изменилась, во сне ей виделся он, а поэту слышится над нею, спящею, какой-то насмешливый голос, который говорит:
‘В теплый вечер, в ульях чистых
Зреют светлые соты,
В теплый вечер лип душистых
Раскрываются цветы,
И тогда 270 по ним слезами
Потечет прозрачный мед —
Вьется жадно над цветами
Пчел ликующий народ…
Наклоняя сладострастно
Свой усталый стебелек,
Гостя милого напрасно
Ни один не ждет цветок.
Так и ты цвела стыдливо,
И в тебе, дитя мое,
Созревало прихотливо
Сердце страстное твое…
И теперь, в красе расцвета,
Обаяния полна,
Ты стоишь под солнцем лета
Одинока и пышна.
Так склонись же, стебель стройный,
Так раскройся ж, мой цветок,