Парадиз, Чулков Георгий Иванович, Год: 1909
Время на прочтение: 16 минут(ы)
----------------------------------------------------------------------------
Оригинал здесь: Серебряного века силуэт...
Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.
---------------------------------------------------------------------------
Александру Блоку
В тот, памятный для Наташи, вечер шла она от всенощной из церкви
Успения. И нельзя было понять, радость или печаль на сердце. Хотелось
тишины, и любви.
В сердце еще пел хор: 'Се бо Эммануил грехи наши на кресте
пригвозди...' А потом слова как-то уплывали из памяти, звучал лишь напев,
но на углу Большого проспекта опять вспомнилось: 'И живот даяй, смерть
умертви, Адама воскресивый...' {1}
Смерть умертви!.. Хорошо', - думала Наташа, чуть не плача.
- Премудрость, прости, - шептала Наташа с умилением и даже не
старалась понять, что это значит. Пусть. Все равно.
Наташа твердо знает, что, когда дьякон скажет торжественные слова, хор
полетит, точно на крыльях ангельских, и прозрачные голоса запоют неземную
песнь.
И в тот вечер пелась эта песня. Наташа стояла на коленях, забыв обо
всем: у нее кружилась голова от счастья. Когда она пришла домой, матери и
братишки не было, и за столом сидел вотчим: и по тому, как он неловко
уперся локтем на стол, Наташа догадалась, что вотчим пьян.
- А здрасьте, Клеопатра {2} наша! - сказал вотчим. Здрасьте, царица
египетская... Важность - фу-ты, ну-ты. А позвольте спросить, откуда спесь.
Я ли тебе не как отец родной?
Наташа ничего не ответила и пошла к себе за перегородку.
- Наташка! Чего ломаешься! Тебе говорят: поди сюда. - И не дожидаясь
ответа, вотчим сам полез к ней за перегородку.
- Прочь подите. Матушке скажу, - бормотала Наташа, отбиваясь от пьяных
и похотливых рук, которые валили ее на постель.
От вотчима горько пахло пивом, и было противно и трудно бороться с
этим большим, пьяным, волосатым человеком.
Наконец, Наташа, неловко ударив вотчима по лицу локтем, вывернулась
из-под него и без накидки, в одном платке, побежала к тетке.
Весенняя белая ночь пахнула на Наташу теплою влагой, и пока Наташа
торопливо шла к дому тетки, ей все казалось, что в небе кто-то поет 'Свете
тихий' высоким ладом, как мальчики-певчие.
А в доме тетки уже все спали, только сама тетка стояла у комода, в
ночной кофте, простоволосая, считала дневную выручку. Наташу расспрашивать
не стала. Догадалась, в чем дело. Молча указала на сундук и дала подушку.
Рано утром, перед тем как идти в табачную лавочку, тетка Серафима
говорила Наташе нараспев:
- И там, милая, люди счастье себе находят. Дарья Ивановна, слава Тебе
Господи, живет теперь барыней, а была такой же девчонкой, как ты, бегала по
лужам босоногая. Ужо сведу тебя к ней, небось, возьмет: она мне тем боль
кума.
Наташа осунулась и побледнела за эту ночь, глаза У нее были печальные
и строгие, и жалко было смотреть на ее тоненькую фигурку в нескладном
черном платьице. Наташа едва слушала тетку и тихо бормотала:
- Мне все равно, тетушка. Все равно.
Когда после обеда пришли к Дарье Ивановне, у нее сидел гость - молодой
человек, белокурый, завитой, в модной паре.
- Значит, мы на вас надеемся, - говорил он, покручивая усики, - заедем
за Катюшей на автомобиле в одиннадцать.
Молодой человек простился и ушел, и было слышно, как в коридоре он
стучит толстыми 'американскими' подошвами.
- Позднякова, заводчика, сынок, - пояснила Дарья Ивановна.
- Я к вам с племянницей, - говорила тетка Серафима, подсаживаясь к
столу и принимая из рук Дарьи Ивановны рюмочку померанцевой.
Наташа осмотрелась.
По стенам висели бумажные веера и олеографии с голыми женщинами, на
тумбе стоял гипсовый амур, пахло чем-то приторным и сладким.
- Она у вас миленькая, - сказала Дарья Ивановна и притянула к себе
Наташу, - худа только, щупленькая. Мы ее, как индюшечку, откормим.
- А это трудно - петь? - спросила Наташа, с недоверием посматривая на
Дарью Ивановну.
- Пустяковина. Сегодня попробуем. Вы у меня уж и оставайтесь,
пообедаем вместе.
К обеду пришла Катюша, совсем молоденькая, с припухшими губами и
утомленными влажными глазами.
'Как же она живет? - думала Наташа. - Как?'
- Это от симпатии моей, - сказала Катюша и поставила на стол букетик
из ландышей.
- Ах, уж эти симпатии, - сказала Дарья Ивановна, - одна канитель.
- Помалкивайте лучше, - огрызнулась Катя, - вам бы только запрячь
девушку - и больше никаких.
- Ну, ну, - сказала Дарья Ивановна, - девка. Вот в одиннадцать
Поздняков на автомобиле заедет. Принарядись.
Когда пришли в сад, на сцене шла репетиция: горбун и горбунья пели
шансонетку.
В оркестре сидел один пианист, рыжий человек, с равнодушными глазами.
- Вот, хозяин, новенькая, - сказала Дарья Ивановна, подвигая Наташу к
большому усатому господину в цилиндре.
На столах, без скатертей, торчали стулья ножками вверх, какая-то баба
в пестрой юбке протирала стекла на веранде.
За кулисами пахло сыростью, масляной краской и шипело электричество.
- Познакомьтесь, - сказала Дарья Ивановна и толкнула Наташу в
маленькую уборную. Там сидели три девицы.
- А я никогда не поверю, что мужчины от женщин заражаются, - говорила
маленькая брюнетка Аглая, - никогда не поверю. Другой налижется, как сукин
сын, а потом - небось - женщина виновата.
- А если со мной случится что, я утоплюсь, - сказала Лидочка,
тоненькая девушка лет семнадцати, с японскими глазами и движениями зверька,
попавшего в клетку.
На Наташу не обращали внимания. Аглая и Лидочка были одеты мальчиками,
а третья девушка, Соня, была в розовом коротком платье, какое делают
маленьким детям, в розовых чулках и туфлях, а в руках держала куклу. От
черных полос под веками блестели глаза. Кто-то крикнул:
- Пожалуйте репетировать.
Дарья Ивановна поставила Наташу перед рампою рядом с Соней.
Рыжий пианист забарабанил по клавишам, и Соня запела, поднимая розовое
платье и неестественно пристукивая каблуками:
Однажды вечерком
Мы вышли погулять.
Хотелось нам тайком
На воле поиграть.
Соня делала глазки воображаемым зрителям, прижимала куклу к обнаженной
груди и пела:
Мы миленькие детки,
Мы любим пирожки
И все мы однолетки -
Подруги и дружки.
Дарья Ивановна заставила Наташу приподнять юбку. И Соня опять запела:
И много уж секретов
Хранится от мамаш,
Порой мы без корсетов
Играем в ералаш.
Наташе казалось, что это сон, что это не по-настоящему, что вот сейчас
кто-нибудь засмеется и скажет: 'Довольно', - и рыжий пианист, улыбаясь,
перестанет барабанить по клавишам, и Соня сотрет румяна и наденет скромное
платье. Но сон продолжался.
Пили, стоя у буфета, чай. Потом пошли за кулисы. Пришел венгерец с
контрабасом и что-то говорил Соне на непонятном языке и обнимал ее. И
контрабас чуть-чуть загудел, когда венгерец неосторожно поставил его в
угол.
Вчерашний день казался Наташе далеким прошлым. И темный тяжелый
вотчим, и золотая всенощная с ладаном и с таинственным пением - все отошло
куда-то в синеватую даль. И голоса оттуда едва долетали, как из другого
мира.
Жить стала Наташа, как во сне. Тяжело засыпала под утро. Часто
просыпалась, вскакивала с постели и, босая, бежала к умывальнику, обливаясь
водой, пила воду жадными глотками прямо из графина и потом опять клала свою
угарную голову на подушку, чтобы все забыть и уснуть.
Вставала часа в три, лениво одевалась, прихлебывая кофе, который
варила ей Акулина, и ехала с Петербургской стороны на Звенигородскую
завтракать у Дарьи Ивановны. Там был и допрос:
- С кем была и сколько выручила?
Теперь уж Дарья Ивановна говорила Наташе 'ты', и Наташа почему-то была
в долгу у Дарьи Ивановны. А считать не хотелось: махнула на все рукой.
Катюша приносила к завтраку водку, сливали ее в графинчик с
апельсинными корками и выпивали. Аглая приговаривала непонятное:
- Выпьешь по первой, будешь стервой, - выпьешь по второй, будешь с
головой, - выпьешь по третьей, будешь без смерти, выпьешь по четвертой, -
будешь первосортной, - пятой - богатой...
- Нескладно что-то, - говорила Наташа, сурово хмурясь.
- Для нас и это ладно, - отвечала Аглая, не смущаясь.
Дарья Ивановна отнимала графинчик, и все опять укладывались спать кто
куда. А в семь часов ехали в сад.
Когда Наташа входила в сад в своей черной шляпе с большим страусовым
пером, подбирая пышное черное платье и открывая ботинки на высоких
каблуках, ей казалось, что она уже на сцене и вокруг тоже актрисы. Сад с
электрическими фонариками, бутафорскими воротами, с этой загримированной
Аглаей и другими дамами - это все игра. И если не верить, что все это
только так, что все это пока, а потом начнется настоящая жизнь, если в это
не верить - тогда смерть.
Вот идет Наташа между столиков и сама чувствует, что походка ее здесь
иная, не такая, как была раньше.
- Ха-ха-ха! - неестественно смеется Наташа. - Здравствуйте, прекрасный
мой кавалер. Ха-ха-ха! Не угостите ли меня, кавалер, мадерой?
В глаза теперь Наташа никому не смотрит: она смотрит всегда куда-то
вверх, повыше головы того, с кем говорит. И кажется, что-то видит.
- Милочка, поди сюда, - говорит Наташа, подзывая продавщицу роз, - вот
я, господин офицер, розы очень люблю. Не купите ли вы мне розу?
Наташе не нравится, когда оркестр перестает играть: тогда кажется, что
и вино не пьянит и все похоже на трезвую правду, и становится страшно. Нет,
уж пусть играет музыка, и на сцене пусть пляшут.
Теперь редко вспоминает Наташа о золотой Всенощной и о сладостном
напеве 'Свете тихий...'
Один раз, когда она была с Поздняковым, сыном заводчика, в номерах на
Казанской, ей показалось, что пахнет ладаном, и она вспомнила о своей
недавней молодости и о своих предчувствиях любви, которой не суждено было
прийти.
- Ну, чего лезешь? Подожди, - сказала она неожиданно грубо этому
завитому белокурому человеку, совсем чужому, успевшему протрезвиться за
время, пока ехали из сада в номера.
- Вот так Клеопатра! - сказал молодой заводчик, ухмыляясь. - Царица
Египетская. Важность - фу-ты, ну-ты. Что за немилость. Я ли тебя шампанским
не поил?
- Погоди. Погоди, - сказала Наташа, усмехаясь, - как ты сказал?
Клеопатра? Будто уж кто-то мне говорил так. Ага! Помню.
- Все равно, - сказал Поздняков - ты, хотя и блудница, но вроде
царицы. Хочешь, я на тебе женюсь?
- Ступай ты к лешему, - сказала Наташа равнодушно, - ты, дурак, лучше
ботинки мне расстегни. Видишь, я пьяна, мне трудно.
И все было, как нелепый и тяжелый сон.
Одно любила Наташа - смотреть, как небо странно синеет, когда сидишь
на веранде в электрических огнях: такое небо можно увидеть только из
'Парадиза': кажется, что здесь сказка, а там в небе - непонятная и
великолепная жизнь.
В четвертом часу, когда публика разъезжается из сада и у отдельных
столиков остаются запоздавшие посетители за рюмками ликера, Наташа, если
была свободна, бродила по саду и подолгу стояла около журчащего фонтана,
прислушиваясь.
Как будто кто-то рассказывал сказку про прекрасную царицу. И царица
эта - она, Наташа.
Если кто-нибудь случайно подходил к ней, она отвечала высокомерно или
совсем не отвечала, уходила молча.
И в этой стройной и надменной проститутке в черном платье нельзя было
узнать той Наташи, которая бегала когда-то в скромном платьице в школу и
церковь.
В школе Наташа читала про царственную красавицу, у ног которой вожди
слагали венцы свои.
Наташе мерещится желтый Нил, сфинксы, не те, что стоят на Неве, а
иные, огромные, высеченные из цельной скалы с непонятными человеческими
лицами.
И мерещится Наташе пустыня, и среди пустыни оазис, там ее дворец. И
вот приходит полководец, закованный в латы.
- Это я, - говорит он, переступая порог, и почтительно целует сандалии
Наташи. - У меня много солдат, и большие корабли плавают у берегов моей
страны. Но я все это оставил и пришел к тебе в 'Парадиз', моя прекраснейшая
Наташа.
- Что мне твои корабли и царство? - говорит сурово Наташа. - Видишь: я
правлю миром. Звезды поют в честь меня, и когда встает солнце, оно делается
красным, как кровь, от любви ко мне. Вон идет хозяйка звать меня в
отдельный кабинет, но я не пойду туда, и уже целую неделю я не пою на сцене
и больше не буду надевать это глупое розовое платье. Я не хочу петь среди
других. Я буду петь одна. Для меня построят высокую эстраду. И я буду петь
одна. И пение мое будет так прекрасно, что все станут безгрешными, слушая
меня.
В это время подходит к Наташе инженер.
- Позвольте, мамзель, вас ангажировать на сегодняшнее утро. И поедемте
с нами, мамзель, на острова.
- Только в автомобиль шампанское захвати, слышишь? - говорит Наташа, -
не расплескается. Я из бутылки пить буду.