ПАОЛО ТРУБЕЦКОЙ
ПАОЛО ТРУБЕЦКОЙ
I
II
III
IV
V
Паоло Трубецкой, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1909
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Дорошевич В.М. Воспоминания
М., ‘Новое литературное обозрение’, 2008.
Позвольте вас познакомить:
— Князь Паоло Трубецкой.
Подавая большущую руку, этот огромный человек, с громадным лбом и детским выражением лица, конечно, не скажет вам:
— Скульптор!
Это было бы излишне.
Но его подмывает рекомендоваться:
— Вегетарианец.
Это его образ жизни и род занятий.
— Чем вы занимаетесь?
— Вегетарианством1.
Но горничная уже доложила:
— Madame est servie!2
(Действие происходит в Париже, где живет Трубецкой3.)
Милости прошу в столовую.
Для Трубецкого готовилось отдельно.
Вегетарианское.
Он заранее просил.
С детской трогательностью:
— Только, пожалуйста, не положите во что-нибудь мясного бульона.
— Клянусь!
Он не дошел еще до той ‘высшей ступени’, на которой стоит наш бесценный Л.Н. Толстой.
Говорят, когда Толстой был болен, ему, по настоянию доктора, потихоньку влили в суп куриного бульона.
У Льва Николаевича случилась морская болезнь. Его организм сам уже не переносит ничего:
— Трупного.
Это наивысшая ступень.
Трубецкой еще не дошел и боится встретиться.
Но так он строг!
Мы вели предварительные переговоры.
— А рыбу можно?
— Рыбу?!
Он поколебался.
— Лучше, если можно, без рыбы.
— А на сливочном масле можно приготовить?
Он и тут поколебался.
— Лучше на прованском.
Ему подают его:
— Строго вегетарианское.
Мы, остальные, едим наше ‘грешное’, убойное.
Суп сходит благополучно.
Но когда подают телятину, Трубецкой с негодованием спрашивает:
— Как вам не противно есть труп?
И начинает подробно, живописно рассказывать, как убивают теленка, как он мучится.
Ножи и вилки работают медленнее.
— Господа, еще! — с отчаянием взывает хозяйка.
Никто не хочет.
Белую ‘утку по-руански’, — гордость француженки-кухарки! — уносят нетронутой.
Утку, — чтобы в ней осталась ‘драгоценная’ кровь, — не зарезали, а задушили.
— Как вам не стыдно? — гремит Трубецкой и описывает уткины мученья. Его напрасно останавливает его супруга.
Он вскочил на своего конька и проповедует, проповедует, проповедует. Обеды ‘с Трубецким’ оканчиваются часто дамскими слезами и даже истериками!
Но это ничего не значит!
Трубецкой ‘обратил’ зато за столом несколько человек.
Чаще дам.
Несколько дам задумались:
— А действительно?
И решили сделаться вегетарианками. Трубецкой торжествует. День не потерян. Пообедал не даром!
Сама хозяйка дома, сначала было хмурившаяся, в конце концов растрогана, убеждена и объявляет:
— Я тоже с сегодняшнего дня вегетарианка!
Она, положим, поужинает холодной уткой. Но это ‘ничего не значит’.
Это:
— В последний раз!
Мы встаем из-за стола, благодаря Трубецкому, достаточно голодными.
Переходим в гостиную.
И Трубецкой продолжает… проповедь вегетарианства.
От него ждут разговоров об искусстве.
Он говорит о вегетарианстве.
Он апостол вегетарианства.
Вегетарианцы его домашние. Вегетарианцы его прислуга.
И даже своих собак он сделал вегетарианцами!
Но тут ждал его удар в сердце.
У него чрезвычайно оригинальные собаки, из Сибири.
По-моему, это просто прирученные волки.
И Паоло Трубецкой приучил их:
— Питаться исключительно растительной пищей.
Торжеству его не было пределов.
— Мясо и для собаки только дурная привычка.
Он всем показывал своих ‘волков’.
— Смотрите! Какие здоровые! И сыты! И вегетарианцы!
Но однажды утром он увидел, как кухарки соседнего с его мастерской дома кормили его вегетарианских собак ‘из жалости’ костями и остатками мяса.
И ‘вегетарианцы’ за обе щеки уплетали ‘убоину’.
При виде такого коварства Трубецкой воскликнул только:
— Che bestie!4
Но к кому это относилось, — к лицемерным собакам или к ‘соблазняющим’ их людям, — неизвестно.
Во всяком случае, Трубецкой возненавидел соседнюю кухарку, — как святой Еву.
В заключение беседы он сообщает, что собирается написать:
— Книгу о вегетарианстве.
После этого никто не станет есть мяса.
— Это так просто. Все поймут.
Книга пишется лет десять.
Но, может быть, когда-нибудь Трубецкой, не читающий никаких книг, напишет свою.
Паоло Трубецкой, как известно, сын обедневшего русского князя, женившегося в Италии на итальянке.
Он рано потерял отца.
Вырос в Италии.
Родной язык для него итальянский, он говорит по-французски, кажется, по-английски, но русский язык для него:
— Иностранный.
Но в душе его звучат русские струны5.
Не помню уж, во время какой работы с ним познакомился ‘проповедник балалайки’ В.В. Андреев.
Трубецкой влюбился в инструмент и в мотив. Он больше не мог работать иначе как:
— Под аккомпанемент балалайки6.
Андреев должен был играть ему без конца русские песни.
— Еще! Еще!
И Трубецкой твердил, слушая мотивы наших песен:
— Гениально.
Прислуга у Трубецкого в Париже — русская. Солдат, матрос, — бежавшие в 1905 году. И Трубецкой оказался более русским, чем русский солдат! В то время как Трубецкой окружает себя русскими, — солдат женится на француженке. Покорил сердце!
— Так что она имеет свой капитал, ваше высокоблагородие. Откроем торговлю.
И из русского бунтаря-солдата превратится во французского буржуа. Кн. Трубецкой любит упоминать о своем русском родстве.
— Княгиня такая-то — моя кузина.
— Князь такой-то — мой дядя.
Но какой он аристократ!
У него не аристократические руки, идеи, прислуга, привычки. В юности он, кажется, очень нуждался. И, по ‘уставу своего рыцарства’, голодал. Теперь… Знаменитости всегда обрастают родством.
Это — ‘дитя природы’. Он, вероятно, никогда не читал Руссо.
Но Жан-Жак Руссо, ‘великий поклонник природы’, — вероятно, пришел бы от него в восторг:
— Вот идеал!
Король Лир сказал бы про него:
— Вот человек таков, каким он вышел из рук природы. В нем нет ни знания от книг, ни заразы от искусства!7
Трубецкой лепил Толстого8. Толстого заинтересовало:
— Читали вы что-нибудь из моих сочинений?
Трубецкой просто и откровенно ответил:
— Нет.
Лев Николаевич только что получил французский перевод своего произведения:
‘Об искусстве’9.
— Вот. Не хотите ли прочесть? Это вас, быть может, заинтересует.
На следующий день Толстой спросил:
— Ну, что? Читали?
— Прочел две страницы.
— Не понравилось?
— Заснул.
Толстой расхохотался.
И, кажется, окончательно влюбился в Трубецкого.
Трубецкой находит, что книг написано слишком много.
— Это только засоряет мозги.
Книги мешают людям видеть вещи такими, каковы они есть:
— Своими глазами10.
По поводу какой-то конной статуи Трубецкого упрекали, что лошадь похожа на лошадь Гарибальди11:
— На знаменитом памятнике в Риме.
Трубецкой простодушно отвечал:
— Не видал.
И это больше, чем возможно.
Это несомненно.
Трубецкой проходит мимо скульптурных произведений, самых знаменитых, даже не интересуясь взглянуть на них.
Вы можете встретить его всюду, кроме художественной выставки, галереи, музея.
Ни один профан не видел скульптуры меньше, чем Трубецкой.
Смотреть скульптуру для скульптора вредно.
Это мешает ‘видеть предметы такими, каковы они есть’:
— Своими глазами!
— Какое мне дело до того, как передавал природу Микеланджело? Я должен передавать ее так, как вижу ее я.
Он не признает ни учителей, ни учеников. Учитель один — жизнь. Для него единственная:
— Галерея скульптуры — улица.
— Каждый человек — движущаяся скульптура.
Ошибка художников та, что:
— Они стараются лепить, как другие: ‘как древние’, ‘как Микеланджело’, ‘как Роден’.
Выходят:
— Копии.
Как, например, у… Кановы. Такие произведения:
— Не нужны.
Каждый должен принести:
— Свое.
Лепить:
— Как видит.
Трубецкого сделали преподавателем в училище живописи и ваяния12. Это был самый оригинальный учитель в мире.
— Я обучал всему, что знал. Как замешивать глину, как укреплять каркас, чтоб статуя не упала. А затем: ‘Лепи, как знаешь!’ Это все, что я знаю. Остальное, — я вижу. Чему ж тут я могу его научить? Я не знаю, как видит он. Он не может видеть, как я.
— Но это проповедь невежественности?
— Самостоятельности! — говорит он.
Но хорошо, что природе угодно было наделить своего ‘дитятю’ гениальным чутьем.
Трубецкой терпеть не может оперы.
Соединение слов с музыкой ему отвратительно, как раскрашенная статуя.
— Музыка, которая нуждается в объяснении словами, — не музыка.
— Это — два разных искусства.
— Музыка — самостоятельное искусство, она должна выражать все своими средствами.
И в доказательство приводит такой факт.
Он слышал, что существует на свете ‘Героическая симфония’ Бетховена.
Но самой симфонии никогда не слышал.
Однажды в Милане он зашел на дневной симфонический концерт Тосканини.
Не взглянув на афишу.
Не взяв программы.
После нескольких произведений, которые ему ‘ничего не говорили’, — он услыхал что-то такое…
— Музыку!
Что-то, от чего у него волосы поднялись дыбом.
— Это была ‘Героическая симфония’? — обратился он к соседу.
Тот взглянул на него с удивлением:
— Да.
— Вот видите! — с торжеством добавляет Трубецкой.
Поэтому не надо ни слов, ни программ, ни афиш. Лишнее.
— ‘Героическую симфонию’ и так все узнают.
— Но ведь в музыке не одни ‘героические симфонии’!
— А это никому не нужно.
Это один из тех людей, которые не оставляют в искусстве потомства.
Самородок.
Им все его началось, им все и кончится.
Но он уверен, что если бы люди:
— Не засоряли себе мозгов чужими мыслями, — искусство, литература, — все стало бы гениально.
Люди стали бы интересны. Писали бы, лепили:
— По-своему.
Это было бы всегда оригинально, часто интересно, иногда гениально.
Его маленькие слабости как художника и неизбежные тернии… Трубецкой не любит лепить голого тела.
Быть может, потому, что в его галерее искусства, в которой он учится, — на улице, — нет голых людей. Про него говорили:
— Не любит, — потому что не умеет.
— Шить из глины пиджаки да платья — одно. А голое тело — это самое трудное.
‘В опровержение’ Трубецкой вылепил… голого Шаляпина13. Оригинал остался оригинален и тут. Вышел настоящий ‘римский гладиатор’. Образцовая лепка тела.
В мастерской Трубецкого я застал его за работой: он лепил статуэтку с голой натурщицы14.
Вероятно, второе ‘опровержение’.
Вот вам!
Мужское тело, женское.
И, вылепив два ‘опровержения’, Трубецкой принялся за ‘свое’:
— Лепить, что видит и как видит.
‘Пунктик’ этого скульптора:
— Живопись!
— Мне хотелось бы сделать ваш портрет! — говорит Трубецкой даме.
Дама сияет.
Вылепит Трубецкой!
— Вы будете добра мне попозировать?
— Oh, cher maitre!15
— Я напишу вас в три четверти.
— Напишете?!
— Да, я теперь занимаюсь живописью.
Дама окисляется.
Три четверти не являются.
И напрасно.
Трубецкой превосходный живописец.
Еще в скульптуре его кто-то чему-то, — и он добавит:
— Зачем-то! — учил.
В живописи он самоучка.
И превосходен.
Это приводит в неописанный восторг этого упрямого человека:
— Видите? Искусству учиться не нужно.
Я познакомился с Трубецким на первой венецианской выставке16. Тут была выставлена его первая и последняя вещь, в которой он:
— Сфантазировал.
Аллегория.
Проект памятника Данте17.
С фигурами из ‘Божественной комедии’.
Это было хорошо, сильно.
Площадка под пьедесталом — ‘мертвое озеро’.
И голова человека, который тонет в этом ‘грязном озере’, — до сих пор у меня перед глазами.
Но проект забраковали.
А купили у Трубецкого:
‘Московского ночного извозчика’18.
Купили в венецианскую галерею.
Итальянцы, которые знают цену деньгам!
Никакой народник не изобразил бы типа лучше, чем этот Паоло, не говорящий по-русски.
Убогая клячонка, убогие сани, убогий извозчик.