Пан Пшепендовский, Крестовский Всеволод Владимирович, Год: 1870

Другая проза
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА ВЛАДИМІРОВИЧА
КРЕСТОВСКАГО

ТОМЪ III

КРОВАВЫЙ ПУФЪ. РОМАНЫ:
1) ПАНУРГОВО СТАДО и 2) ДВ СИЛЫ.

ОЧЕРКИ:
1) Панъ Пшепендовскій и 2) Подъ каштанами Саксонскаго сада.

ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ Ю. Д. ЕЛЬЦА.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ ТОВАРИЩЕСТВА ‘ОБЩЕСТВЕННАЯ ПОЛЬЗА’.
1904.

ПАНЪ ПШЕПЕНДОВСКІЙ.
(СОВРЕМЕННЫЙ ОЧЕРКЪ).

ГЛАВА I.

Чмъ былъ и чего вдругъ лишился панъ Пшепендовскій.
— От-то дурни были! Позаводили этое само повстанье, але и чьто-жъ такое! Теперъ въ-за нихъ за самыхъ чловку, которы естъ порадочный, а ни ступить, ни пикнуть! Ну, и чьто-жъ? Теперъ будемъ такъ говорить: хотя я самый — по выбору отъ усего благороднаго двораньства три трохлтья былъ капитанъ-справникомъ, и наусегда цару и ойтечеству былъ какъ врный собака, а теразъ — усего лишоный… Одначежъ имю жону и ребенковъ, малютковъ имю и вс мы желаемъ кушать, але-жъ не можно, бо этое само повстанье — а будь оно не ладне!— какъ есть усего лишило. И выходитъ, чьто дурни сгадали, а невинный чловкъ естъ жертва.
— Ну, пане Пшепендовскій, за что же вы однако мсто-то потеряли?
— А за то за самое и потералъ, бо этое, зволите видть, какъ пріхалъ у Край графъ Муравьевъ, то такъ мене одъ разу и одршилъ… Бо я, говорить, полякъ. А какой я полякъ?! И никогда, ни въ жизнь свою полякомъ не былъ и не желаю и не имю числиться въ полякахъ,— а пропадай они и совсмъ!
— Э, пане Пшепендовскій! Оно конечно, дло немножко щекотливое говорить-то объ этомъ, но… вдь были же причины.
— А каки таки причины, позвольте взнать?
— Ну хоть… извстнаго рода сочувствіе?
— Какъ!.. Я?.. У мене?.. У мене сочувствіе?— Пфрсс!.. Къ мьятежникамъ? Къ тымъ канальямъ?— А ни Боже мой!.. И чьто это только такое вы говорите! Я, сударъ мой, есть капитанъ-справникъ, этое одзвачаетъ: я естъ друхъ порядка.
— Стало быть, въ конц концовъ, вы плачетесь теперь на нашу несправедливость?
— Я?! на несправедливосць?— А Боже збавъ мене!.. Я — никогда! Помилуйте, какъ этое, чтобы я — и вдрухъ на несправедливосць… на графа Муравьева?.. Да вы не знаете… графъ Муравьевъ, да то былъ самый найсправедливйшій, найночливйшій чловкъ! Ему намъ усмъ опклоняться до ногъ налжитъ!— Вотъ какъ мы будемъ судить! Это, сударь мой, былъ свьятой чловкъ!
— И потому отршилъ васъ отъ мста?
— Ну, и чьто жъ?.. Одршилъ! Этое врно, что одршилъ, я къ тому и не спору! Errare humanum… знаете, говорится. Конечне, онъ только черезъ то потералъ для себя одного, можно сказать, врнаго собаку. Этое, говора по правд, случилось усе одъ навтовъ. Одклеветали, очернили меня… Самыи же поляки очернили!
— Ну, вотъ! Теперь ужъ поляки виноваты! Полноте, пане! Вдь мы тоже немножко знакомы съ этимъ дломъ. Васъ отршили — не взыщите за откровенность — по сильному подозрнію во взносахъ въ народовый капиталъ, въ потворств костельной пропаганд и, если не ошибаюсь, въ укрывательств извстныхъ вамъ мропріятій.
— О-ли Бога! Подите вы, право!.. И чьто-жъ мн вамъ отвчать на этое?.. Ежели я естъ виноватый, то зачмъ мене до Сибиру тогда не одправили? а?.. Позвольте васъ спросить, зачмъ мене не одправили?
— Да вдь не всхъ-же въ Сибирь отправляли.
— Э-э, нтъ! Усхъ должны были одправлять! Усхъ! И мене тоже, ежели такъ будемъ судить!.. Помилуйте, на человка усе можно сказать!.. Но надо доказать наперодъ, надо доказать!. Надо разсмотрть въ легальной стороны, бо такъ не можно!
— Да насчетъ взносовъ доказательства есть.
— Ну, и чьто жъ изъ того?.. Ну, и есть!.. Але-жъ будемъ мы такъ говорить: вы сидите себ мирно и покойно у своихъ, можо сказать, пенатовъ, при васъ ваша любимая жона… и ребенки тутъ на полу кувыркаются… и усе этое такъ пріятно вамъ, и вы ни о чемъ дурного не думаете себ, и никому никакого зла не желаете,— а тутъ вдрухъ входять до васъ у двохъ, але и по трши гайдука — таки галгине!— и втотчасъ съ кинжаломъ у брухо, альбо и въ тымъ… въ револьвремъ… Какъ приставить до носу та и говорить вамъ: ‘прошен’ пана офяроваць цоколь вкъ за майонтковъ паньскихъ до фундушу народовего!’ — Ну, и когда жь они такъ застигнуть васъ — и вы по своей невол даете, бо они втотчасъ же забіютъ васъ, а у васъ жона, а у васъ потомки ваши ползають, и вы помирать не хочете… Ну и дашь, только одвяжитесь вы скорпшъ, лайдаки проклятые!
— Оно пожалуй и такъ, но ужь будто къ вамъ такъ просто и спокойно могли входить эти господа и требовать съ ножемъ у горла?
— А какъ же-жъ иначе? Непремнно въ ножемъ, чи еще въ револьвремъ!
— Да вдь вы были исправникомъ…
— Ну, то такъ естъ! И наусегда былъ добрый справникъ, и одъ начальства отличне аттестованы! Но чьто жъ зъ того?
— Да вдь при исправник всегда казаки, цлая команда,— и при васъ вдь были тоже казаки.
— А, полноте, пожалуста! Чьто такое казаки?.. Казаки!— Вы просто не можете имть себ никакого о томъ воображенья! Одъ нихъ никакого защищенья, а одно только разоренье естъ, бо онъ только и сидитъ себ у жида въ корчм, и какъ надрызгается этои самои водки, то и лежитъ себ кверху брухомъ, какъ свинья какой.
— Зачмъ же вы допускали до этого? Зачмъ же не взыскивали?
— А чьто жъ я могу? Я тутъ ничего не могу… бо я жь не злой человкъ, и душу имю добрую.
— Мужики, однако васъ, кажись, не совсмъ-то долюбливали.
— Бо я спуску не давалъ! И вы ус, господа мыровіи посредники, вы ус, позвольте вамъ выразить, имете совсмъ фальшиве вображенье — на этотъ щотъ. Мужикъ — онъ только нын притворяется такимъ добрымъ, такимъ врнопреданьнымъ, а до этого дурацькего повстанья мужикъ былъ найперишій бунтовщикъ! найпрвша бэстія! Вы напрасно возражаете себ, чьто тутъ чьто нбудь двораньство… Конечно, и въ двораінств ко-чьто было, але гд паршива овца не водиться? Но только поврте на чести, двораньство — и это наусегда было найпериша опора престола и оптечества… Оно ще и мужиковъ одъ бунтовъ воздерживало!— То такъ естъ! Какъ честный чловкъ! Я смотру безпристрастно, а потому такъ и говору! А за паршивыхъ овецъ,— то нын ус мы жертвами выходимъ. Такъ не можно! И въ тыми, которые какъ я, напримръ, наусегда были у врноподданьств, надо ужь помыслить о примиренью и забвенью.
Такъ разсуждалъ панъ Пшепендовскій съ мировымъ посредникомъ Ивановымъ, сидя подъ тнью развсистыхъ деревьевъ, въ публичномъ саду города N.
Панъ Пшепендовскій выглядлъ совершенно паномъ не то что маленькой, а почти маленькой руки, занимая какую-то неопредленную серединку между паномъ средней руки и паномъ руки маленькой. На видъ ему было лтъ сорокъ, и такъ было ему и въ дйствительности. Выраженіе лица имло въ себ нчто вполн польско-благонамренное. Хорошіе темнорусые усы носилъ онъ по шляхетски, тоненькая полоска бакенбардъ спускаясь отъ одного уха, убгала подъ подбородокъ, къ ше, и такой же тоненькой полоской восходила къ уху другой стороны лица. Взглядъ пана Пшепендовскаго передъ низшими выражалъ презрительную и какъ бы начальственную надменность (вроятно въ силу старой исправничьей привычки), передъ маленькими людьми изъ русскихъ — полную и отчасти горделиво-равнодушную независимость, передъ почтенными стариками ‘конпатріотами’ — пріятную почтительность человка, уважающаго старость и готоваго у нея поучаться, передъ ксендзомъ взглядъ пана Пшепендовскаго выражалъ скорбное сочувствіе чему-то и кроткую, пригнетенную покорность кресту, посланному отъ Бога, передъ россійскимъ высокимъ начальствомъ этотъ разнообразный взглядъ и таялъ, и умилялся, и извивался жирнымъ угремъ, и выражалъ даже патріотизмъ врнопреданный, неизмримый, и полную готовность лечь костьми противъ враговъ единства, покоя и счастія нашего ‘общаго, великаго и вселюбезнаго отечества’. Словомъ сказать, это былъ взглядъ до послдней степени гибкій. Гибкости взгляда вполн соотвтствовали гибкость спины, шеи и головы, которыя тотчасъ умли принимать то самое положеніе, тотъ самый характеръ, что, смотря по требованіямъ обстоятельствъ любой данной минуты, принималъ гибкій взглядъ пана Пшепендовскаго.
Панъ Пшепендовскій не толстъ и не худощавъ, не высокъ и не низокъ, а такъ-себ, нчто средне-пропорціональное,— одтъ всегда довольно опрятно, но никакъ не по мод, а именно такъ, какъ умютъ одваться одни только Западнаго края помщики не то что средней и не то что совсмъ маленькой руки. Панъ Пшепендовскій походилъ на помщика душъ двухсотъ (говоря но-прежнему), и въ прежнее счастливое время дйствительно былъ обладателемъ двухсотъ душъ крестьянскихъ. Сто у него было своихъ, да сто взялъ по сосдству за женой. Панъ Пшепендовскій къ своимъ околодк былъ извстенъ за добраго обывателя, добраго семьянина, добраго католика и добраго человка. Послдняго о немъ мннія не раздляли одни только крестьяне того узда, гд онъ исправничалъ — по своему, весьма исправно. Панъ Пшепендовскій былъ счастливымъ отцомъ двухъ дтей — сына Стася и дочери Брони, которымъ было: одному четыре, а другой три года, и не мене счастливымъ супругомъ очень хорошенькой и очень вкусной пани Пшепендовской, которая въ дйствительности считала себ двадцать восемь лтъ, но всему свту было извстно, по ея словамъ, что ей всего только двадцать-четвертый годъ. Этотъ фатальный двадцать-четвертый годъ неизмнно фигурировалъ у нея въ каждомъ подходящемъ случа уже ровно четыре лта сряду, что впрочемъ ни сколько не мшало пани Фелиціи быть очень хорошенькой, очень вкусной женщиной и казаться, дйствительно, моложе своихъ лтъ. Вс знамые и родаки и сосди называли это супружество не иначе какъ самымъ счастливымъ и самымъ примрнымъ супружествомъ,— и панъ Пшепендовскій въ качеств человка, равно какъ и въ качеств исправника, пользовался всеобщимъ душевнымъ расположеніемъ добрыхъ-пановъ-обывацлей своего узда, за что и былъ въ теченіе трехъ трехлтій неизмнно избираемъ ими въ должность исправника.
Мирно и счастливо текли исправничьи дни пана Пшепендовскаго, который даже съ 1861 года усплъ заслужить себ имя добраго, хотя и осторожнаго патріота, россійское начальство тоже атестовало его добрымъ, расторопнымъ, примрно-усерднымъ и надежно-исполнительнымъ чиновникомъ — и такимъ образомъ эти счастливые дни и счастливая атестація длились бы можетъ до самаго смертнаго часу, если бы, на бду пана Пшепендовскаго, не нанесъ Богъ въ этотъ Край графа Муравьева. Староопытнымъ, зоркимъ и чуткимъ орломъ налетлъ покойникъ на этотъ Край и… между прочимъ, мимолетомъ клюнулъ нана Пшепендовскаго: взялъ да и поршилъ его относительно исправничьей должности.
Тутъ началось горе пана Пшепендовскаго. Съ одной стороны, надъ нимъ возсіялъ ореолъ — въ нкоторомъ род политическаго мученика, страдальца за патріотическую идею, хотя и маленькаго, а все же таки мученика и все жь таки страдальца, но, съ другой стороны, карманы пана Пшепендовскаго потерпли сильный ущербъ, потому что еще передъ началомъ повстанья, онъ — по настояніямъ духовника, сулившаго ему милости небесныя, и по неотступнымъ требованіямъ жены, соблазнявшей его своими милостями земными,— дозволилъ ей распорядиться значительной частью капитальца, скопленнаго на служб. Она, въ порыв патріотическаго увлеченія, взяла да и отдала этотъ капиталецъ пану Пшемык, который былъ тогда ‘организаторомъ побытовымъ’. Организаторъ, конечно, выдалъ пани Пшепендовской самую врную квитанцію, по которой ржондъ народовый, какъ только совершится полное возстановленіе ойчизны, непремнно выплатитъ ей весь капиталъ и даже съ процентами. Пани Пшепендовская, разумется, поврила — и разв можно было не врить? А панъ организаторъ, межъ тмъ, захвативъ всю свою кассу, ушелъ до лясу, въ банду. Банда конечно была разбита, но пану Пшемык удалось удрать за границу, а съ нимъ удрали и денежки пани Пшепендовской, которая однако непремнно получитъ ихъ по квитанціи, когда вольна и неподлегла ойчизна… и проч. И вотъ, такимъ образомъ, панъ Пшепендовскій вдругъ остался на бобахъ: и мсто потерялъ, и капитала лишился, а между тмъ у пана Пшепендовскаго есть ‘любимая жона’, у пана Пшепендовскаго его потомки ползаютъ — и вс они вмст съ самимъ паномъ Пшепендовскимъ, ‘кушать желаютъ’, и панъ Пшепендовскій, какъ добрый отецъ и добрый супругъ, очень хорошо это чувствуетъ. Что тутъ длать пану Пшепендовскому?..
‘Что длать?— Цо робиць?’ въ этомъ-то и весь вопросъ его, насущный вопросъ, заключается.
Имньице не даетъ почти никакого доходу, хозяйство истощено ежегодными контрибуціями, лайдакамъ хлопамъ, по милости новыхъ Муравьевскихъ посредниковъ, пришлось таки урзать отъ себя добрые надлы, а подлые хлопы почти-что отказываются работать на пана Пшепендовскаго, а коли и идутъ, то за непомрную цну,— а панъ Пшепендовскій межъ тмъ, вмст съ потомками, очень и очень кушать желаетъ. Ну, и цо жь теразъ мусіе робиць несченсливы панъ Пшепендовскій?..
Цо мусіе панъ робиць?— вопросъ дйствительно рокового свойства.
Панъ Пшепендовскій, при каждомъ подходящемъ случа, сталъ ругать, порицать, поноетъ ‘дурацьке повстанье’ и его ‘дурацькихъ будовниковъ’, заговорилъ о томъ, что онъ всегда былъ ‘врнымъ собакой’, и заплъ хорошо извстную нын въ цломъ Краю псенку ‘о примиренью и забвенью’.
Панъ Пшепендовскій нашелъ наконецъ, цо онъ мусіе теразъ робиць, якъ добры полякъ и добры обывацель.

ГЛАВА II.
Что наводитъ пана Пшепендовскаго на хорошую идею.

Панъ Пшепендовскій все еще благодушествовалъ подъ густой тнью деревьевъ. Онъ только-что кончилъ разговоръ съ мировымъ посредникомъ Ивановымъ, который, раскланявшись съ собесдникомъ, оставилъ его одного мечтать о прелестяхъ примиренья и забвенія.
— А! тату! Тату сдзе подъ држевемъ, а мама шука тату. Идзь до мамы!— запищали вдругъ подъ самымъ ухомъ пана Пшепендовскаго двое его потомковъ,— обстоятельство, изведшее его изъ области мечтаній о примиреніи и забвеніи.
Онъ поднялъ глаза — передъ нимъ въ трехъ шагахъ стояла пани Фелиція, тоже вышедшая подышать прохладой майскаго вечера.
Панъ Пшепендовскій подвинулся и далъ ей подл себя мсто на скамейк.
— Шліома сапожникъ приходилъ,— начала пани Пшепендовская, сразу направляя разговоръ на хозяйственныя и домашнія надобности.
— А чего ему надо?— не глядя на нее, равнодушно и вскользь замтилъ панъ Пшепендовскій, хотя самъ очень хорошо зналъ, зачмъ могъ придти сапожникъ Шліома, но панъ Пшепендовскій любилъ иногда тшить себя ‘вображеньемъ’, будто онъ независимый ни отъ кого и очень богатый панъ, къ которому люди могутъ приходить ни за чмъ инымъ, какъ только на поклонъ и съ просьбой о какой-нибудь паньской милости. Съ такимъ точно равнодушнымъ и независимымъ видомъ и теперь спросилъ онъ свою супругу: ‘а чего ему надо?’
— Извстно чего! Денегъ хочетъ, денегъ просить приходилъ,— съ недовольнымъ видомъ возразила супруга.
— А я и самъ хочу! Я и самъ попросилъ бы!
— Говоритъ, что до полиціймейстера пойдетъ, когда не отдадимъ, больше ждать не хочетъ…
— От-то ще! всяка свиня до полиціймейстера!— пришелъ вдругъ панъ Пшепендовскій въ справедливое негодованіе.— Какъ былъ справникомъ, тогда, небойсь, не говорилъ о полиціймейстер, а теперь ужь и до полиціймейстера!
— Отъ Файтовой тоже приходили,— продолжала докладывать супруга.— Велла сказать, что въ кредитъ ничего больше отпускать не можетъ… Тоже денегъ проситъ.
Панъ Пшепендовскій сидлъ, положивъ об руки на набалдашникъ своей палки, а на руки положивъ подбородокъ. На сей разъ онъ ничего не сказалъ, а только весьма энергически сплюнулъ въ сторону.
— И отъ хозяина приходили: за квартиру срокъ,— докладывала межъ тмъ, какъ голоса, неумолимой совсти, пани Фелиція.
— От-то неяврный родъ! И что же мн душу прозакладывать для нихъ, или что!— волновался панъ Пшепендовскій.— Э, нтъ! Надо въ деревню хать поскоре! Здсь одно разоренье!
— А въ деревн чмъ жить будешь?
— О-ли бога! И что за вопросы!
— И въ деревн жить нечмъ… въ деревн хуже еще.
— Э, подите пожалуйста! И вы, какъ вижу, за-одно со Шліомами и Файтовыми мучить меня собралися!.. Ну и нечмъ! Ну, и хуже будетъ! И что жь я буду длать?
— У Стася подошвы отлетаютъ… Брон платьице новое надо бы… Стсю! не бгай такъ много,— обратилась она вдругъ къ старшему потомку своего супруга,— лучше сядь коло мамы… Не бгай, мое сердце, а то бутики совсмъ расползутся.
Бутики Стася были вовсе не въ такомъ уже плачевномъ состояніи, чтобы надо было ежеминутно опасаться за ихъ существованіе, но для пани Фелиціи это разбереженье своихъ ранъ и ранъ супруга доставляло какое-то особаго рода мрачное удовольствіе. Ей, дйствительно, порой приходилось очень жутко: молодость и прежняя привычка къ довольству, къ извстнаго рода комфорту и общественному почету, въ качеств пани исправниковой, и, наконецъ, сознаніе своей миловидности — все это, въ совокупности, были такія вещи, которыя тянули пани Фелицію еще и пожить, и повеселиться, и показаться въ свтъ, и блеснуть, но… ‘дурацьке повстанье’ лишило ее всхъ этихъ пріятностей и удовольствій. Во время оно пани Фелиція пвала по костеламъ ‘Боже цось Полыже’, носила конфедератку и жалобу-трауръ по ойчизн — и была, не шутя, очень интересна собой и своей ролью ярой патріотки. Вся окружная молодежь, въ чамаркахъ и кунтушахъ, вслдствіе этого увивалась вокругъ прелестной пани исправниковой, жужжала ей о ея красот и гражданскихъ доблестяхъ — и пани исправникова, довольная собой, своими побдами и своими доблестями, плавала на верху блаженства. Но… плачевныя обстоятельства и ‘пршекленты паяздъ москевськи’ унесли безвозвратно это блаженство. Пани Пшепендовской было это очень досадно и преобидно, но такъ какъ ничего уже больше не подлаешь, то пани Пшепендовская въ жуткія минуты стала бередить раны своего честолюбиваго сердца и домашняго экономическаго положенія, съ мрачнымъ наслажденіемъ изливая всю боль этихъ ранъ на своего супруга, вроятно въ силу пословицы: кого люблю, того и бью. Изъ своихъ домашнихъ прорхъ она сдлала даже предметъ нкоторой рисовки, не лишенной даже своего рода гордости и достоинства. Часто указывая своимъ знакомымъ на эти раны и прорхи, она не безъ эффекта восклицала: ‘вотъ до чего довели насъ москали! полюбуйтеся, люди добрые!’ И бутики маленькаго Стася играли при этомъ не послднюю роль. Знакомые сочувственно качали головами, прискорбно вздыхали и отдавали должную справедливость гражданскимъ чувствамъ ‘несченсливой пани Пшепендовской’.
Однако же роль гордой и твердой въ своемъ несчастіи гражданки — роль, избранная по необходимости — начинала уже шибко надодать ей.
Туалетное зеркало говорило ей каждое утро, что густая коса ея еще очень мягка и волниста, что румянецъ еще играетъ во всю щеку, что цвтъ лица и свжъ, и здоровъ, что хорошенькіе глазки еще горятъ блескомъ неуходившейся жизни,— словомъ, что вся она еще слишкомъ полна этой жизни и хороша собой, и потому, стало быть, иметъ пока полное право пользоваться и наслаждаться жизнью. Разъ отвдавши общаго почета и, въ нкоторомъ род, власти — экс-исправничиху тянуло опять и къ власти, и къ почету, и къ увиваньямъ молодежи, и къ такому положенію, которое давало бы. достаточныя средства на все на это,— такъ ужь на чорта ли тутъ избранная по необходимости роль твердой въ своемъ несчастіи гражданки!
Раны-то свои она отъ этого еще пуще бередила и еще пуще изливала боль и желчь свою на супруга, но ролью все-таки, въ глубин души своей, сильно и постоянно тяготилась.
— Ахъ, Боже мой!— начала она, какъ бы перемняя прежнюю докучную тему о бутикахъ, Шліомахъ и Фаитовыхъ,— какую прелесть я сейчасъ видла! Иду мимо магазина Закрушевской, а у нея въ окн новая шляпка выставлена… Представь себ, мой милый, прелесть, что за шляпка!.. Соломенная, la chinoise, и вся пунцовымъ макомъ убрана, вся эдакъ макомъ, макомъ!.. Ахъ, какая прелесть!.. Вотъ, думаю, кабы мн такую шляпку… Вдь ужь я мою второй годъ ношу — это ужасно!
Панъ Пшепендовскій упорно молчалъ и глядлъ въ землю, опершись подбородкомъ на палку.
— Пану Пшепендовскому, кажись, вовсе не угодно слушать меня!.. нервно и обиженно заговорила вдругъ пани Фелиція,— вы, кажется, не удостоиваете меня даже и разговоромъ… О, мой вжливый панъ Пшепендовскій! Что же, съ женою такъ и слдуетъ…
— Ай, Іезусъ-Марія! да отвяжитесь вы отъ меня! И безъ васъ тошно!— вдругъ весь сморщись, закричалъ панъ Пшепендовскій, словно бы ему на мозоль наступили.— Тутъ у человка серьезныя размышленія, а вы со своимъ макомъ, макомъ… Ну, и что мн до вашего мака!.. Чмъ же я могу помочь въ этомъ?..
— Не быть такимъ, какимъ вы стали,— внушительно и менторски замтила ему супруга.
— Благодарю за наставленія!.. Очень обязали!.. ужь довольно я ихъ слушаю!
— Да лучше бы было, кабы побольше слушали. Я на дурное не наставлю…
— Что и говорить!.. Теперь макъ да дустырнакъ, а по чьей милости я всего капиталу лишился?.. было бы не совать деньги на дурацкія повстанья, такъ и шляпы были бы!.. А теперь что я буду длать?!
— Что длать?— тономъ оракула, внушительно, но въ то же время вдругъ кротко и ласково сказала пани Фелиція,— что длать? не сидть, сложа руки, а шукаць мстця, муй коханы! Да, мста искать — вотъ что длать!
Панъ Пшепендовскій отнялъ отъ палки свой подбородокъ и молча поглядлъ на супругу удивленнымъ и недоумвающимъ взглядомъ. Это было для него совсмъ новое слово въ устахъ его супруги.
— Мстця шукаць… задумчиво и озадаченно пробормоталъ онъ.— От-то естъ идэя!.. Мстця шукаць… Э?.. Дали-бугъ, пенкна штука!
На главной алле городского сада оказалось вдругъ нкоторое движенье. Взоры гуляющихъ обращались боле или мене все въ одну сторону, нкоторые мужчины приподнимали шляпы и почтительно раскланнвались, нкоторые же, напротивъ, спшили принять какое-то равнодушно-независимое выраженіе и какъ бы не замчать, игнорировать движеніе, сдлавшееся боле или мене общимъ въ гуляющей публик.
По главной алле, въ сопровожденіи какого-то чиновника, изволилъ шествовать, въ изящномъ Шармеровскомъ пальто и лтней легонькой шапочк, его превосходительство. Онъ очевидно находился въ благодушественномъ настроеніи и болталъ о чемъ-то съ чиновникомъ.
Дежурный частный приставъ, состроивъ такую физіогномію, будто онъ здсь такъ-себ и самъ по себ, случайно зашелъ прогуляться, не безъ почтительности слдовалъ на приличной дистанціи, шагахъ въ пятнадцати, за его превосходительствомъ.
Его превосходительство проходилъ какъ разъ мимо той скамейки, на которой сидлъ съ супругой панъ Пшепендовскій.
Панъ Пшепендовскій, еще за пять шаговъ до его приближенія, почтительно привсталъ съ мста и, пріятно сгибая спину, обнажилъ свою голову. Пани Фелиція, въ качеств дамы, осталась на скамейк, но тоже не безъ пріятности обратила взоръ свой на встрчу подходящему превосходительству.
Его превосходительство съ подобающей небрежностью отвтилъ на поклонъ пана Пшепендовскаго, но осдлавъ носъ золотымъ пенснэ, въ свою очередь не безъ пріятности и весьма внимательно поглядлъ на неизвстную ему и столь вкусную пани Пшепендовскую, которой при этомъ невольно вспомнилось, что часто съ такимъ точно выраженіемъ жирные коты посматриваютъ на лакомый кусочекъ мясного. Она замтила тоже, что не усплъ еще его превосходительство миновать ее, какъ уже обратился съ какимъ-то замчаніемъ къ чиновнику, и по лукаво и масляно осклабленной физіогноміи этого чиновника она почти съ полной увренностью заключила, что замчаніе его превосходительства было сдлано не иначе, какъ только насчетъ ея, пани Пшепендовской. Пани Пшепендовская, при этомъ сознаніи, не могла внутренно воздержаться отъ скромной, но пріятной улыбки.
Не прошло и пяти-семи минутъ, какъ къ пани Пшепендовской подскочила дебелая ‘пани Пшесныцька’ съ озабоченнымъ, но сіяющимъ лицомъ. Пани Пшесницкая, вдова преклонныхъ лтъ, была и свахой, и закладчицей, и посредницей при продаж и купл, и даже ходатаемъ по дламъ во всхъ присутственныхъ и неприсутственныхъ мстахъ. Вчная хлопотунья и непосда, не взирая на свою дебелость, она отличалась особой спеціальностью: знать всхъ и все, состоять въ знакомств съ цлымъ городомъ, имть входъ и доступъ повсюду, быть въ одно и то же время везд и нигд. Если пани Пшесницкая и не была съ кмъ знакома лично, что впрочемъ могло почесться большой рдкостью, то она все равно знала незнакомаго въ лицо, по фамиліи, по мсту, по положенію,— словомъ, знала почти всю подноготную. Это была живая справочная книга города N.
— Ахъ, муя пани! муя пенкна, муя дрога пани!— затараторила она сразу, подсвъ къ супруг пана Пшепендовскаго и горячо потрясая ей руки.— Что сейчасъ было!.. Ахъ, какое происшествіе!.. если-бъ вы только знали, что сейчасъ было!.. Я нарочно, въ ту-жь минуту побжала къ вамъ, чтобы разсказать вамъ… Нтъ, но вы представить не можете себ, что сейчасъ было!..
— Ну, ну?— нетерпливо подуськивала пани Фелиція.
— Но нтъ, вы только представьте себ!.. Это прекрасно!.. Это чудесно!.. Вы знаете Камневича?.. Ну, вотъ того самого Камневича, что служитъ въ полиціи… Частный приставъ… Да вотъ онъ сейчасъ же проходилъ мимо! Я его знаю давно, даже когда три года назадъ жена его родила (онъ тогда былъ помощникомъ), такъ я же имъ и крестнаго отца нашла,— безъ меня и тутъ не обошлось! Ну, такъ вотъ подходитъ онъ ко мн — а я тутъ съ секретаремъ надворнаго суда вонъ тамъ, позади васъ, на скамейк сидла… говорила ему объ одномъ дл — вдь вы знаете, у меня все дла, куча длъ, бездна длъ, а помощника вдь нту — одна, везд одна и все сама, везд сама — конечно, бдная вдова!.. Ну, такъ вотъ, мы говорили о дл, а этотъ Камневичъ вдругъ и подходитъ ко мн.— ‘Позвольте узнать, говоритъ, не знаете-ли вы, кто эта пани позади васъ сидитъ?’ — и самъ на васъ показываетъ.— А вамъ на что? говорю.— ‘А мн нужно’.— А на что вамъ нужно?— ‘А не скажу’, говоритъ.— Ну, вы не скажете, и я не скажу!— ‘Нтъ, Бога ради, скажите!’ — Да отстаньте вы, говорю, почемъ я знаю!— ‘Нтъ, говоритъ, вы знаете!’ — А хоть и знаю, да не скажу! посылайте, говорю, своихъ шпеговъ довдаться, а мн какое дло!..— ‘Но мн нужно, крайне нужно, говоритъ,— и нужно сейчасъ, сію минуту!’ — Говорите, зачмъ!— ‘Не могу!’ — Ну, и я не могу!— Видитъ онъ, что со мной ничего не подлаешь, отводитъ меня въ сторону и говоритъ: ‘меня, говоритъ, губернаторскій чиновникъ сейчасъ просилъ узнать, поскоре, бо генералъ замтилъ эту пани’.— А какъ онъ, говорю, замтилъ? врно что нибудь злое готовитъ?— ‘Э, нтъ, говоритъ, онъ ее пріятно замтилъ’. Ну тутъ я ему и сказала: это, говорю, пани Пшепендовька сидитъ.
— Такъ и сказали?— перебила пани Фелиція, сверкая самодовольными взорами.
— Такъ и сказала! Это, говорю, пани Пшепендовька, и видла, какъ онъ тотчасъ подошелъ къ чиновнику. Нтъ, но вы только представьте себ! вы только представьте!..
Но пани Пшепендовской нечего уже было представлять, потому что въ эту самую минуту его превосходительство опять проходилъ по главной алле, мимо пани Пшепендовской и опять маслянымъ котомъ поглядывалъ сквозь пенснэ на сіе лакомое блюдо… Пани Пшесницкая тотчасъ же примолкла, а пани Пшепендовская скромно и съ величайшимъ достоинствомъ потупила долу свои глаза.
Зато панъ Пшепендовскій вторично приподнялся съ мста и, вновь пріятно сгибая спину, отвсилъ вторичный почтительный поклонъ.
Посл этого его превосходительство еще раза три прошелся мимо — и три раза пани Пшепендовская потупляла долу свои очи, все съ тмъ же скромнымъ достоинствомъ, но потупляла ихъ такъ, что его превосходительство — если онъ только не совсмъ ужь дуракъ на этотъ счетъ — непремнно долженъ былъ понять, сообразить и почувствовать, что никто иной какъ онъ, единственно онъ своей собственной особой, служитъ пріятной причиной этого не мене пріятнаго потупленія. И его превосходительство, кажись, такъ и понялъ.
— Такъ, такъ, муй коханы! тршеба шукаць мстця!— настойчиво и увренно, съ легкимъ вздохомъ подтвердила пани Пшепендовская своему супругу. Но супругъ уже былъ наведенъ на хорошую идею.

ГЛАВА III.
Какъ пани Пшепендовская добивалась ‘да’ безъ ‘если’.

Пани Пшепендовская не любила даромъ терять времени и, хоть и полька, но всегда слдовала русской пословиц, которая учитъ ковать желзо, пока оно горячо. Она еще въ тотъ же вечеръ тщательно вымыла губкою шею и плечи и заплела въ мелкія косички свои волосы, дабы на завтра они казались еще волнисте и держались бы облачно-легкими, пушистыми колечками и змйками вокругъ ея лба. Пани Фелиція очень хорошо знала, что boucles d’amour необыкновенно идутъ къ ея личику. Съ вечера же были и юбки крахмальныя приготовлены, и вообще весь нарядъ хорошо обдуманъ.
Панъ Пшепендовскій хотя и видлъ вс эти необычайныя приготовленія, но не понималъ, что оно значитъ и куда клонится, ибо на завтрашній день ни въ гости они никуда не званы, ни праздника особеннаго, кажись, тоже нтъ никакого. Онъ посредствомъ осторожнаго вопроса у супруги ршился наконецъ удовлетворить своему законному любопытству. Но супруга въ отвтъ только глянула на него такимъ краснорчивымъ взглядомъ, который вполн ясно говорилъ ему: молчи-де, индюкъ, коли не понимаешь!— и среди своихъ хлопотъ не удостоила его никакихъ дальнйшихъ объясненій. Панъ Пшепендовскій кротко покорился своей участи и не разспрашивалъ больше.
На утро пани Фелиція причесалась какъ нельзя боле къ лицу и одлась весьма авантажно. Она послала нанять себ извозчика и отправилась въ костелъ. Тамъ нарочно была заказана ею ‘мша’, дабы Богъ и вс Святые Его услышали молитвы пани Пшепендовской и послали ей вожделнный успхъ въ предстоящемъ дл. Она тутъ же дала всмъ святымъ общаніе, что если они помогутъ ей, то она, по успшномъ окончаніи дла, отслужитъ имъ еще одну мшу, но только уже большую, парадную, потому что тогда будутъ лишнія деньги, которыя, стало-быть, можно съ удовольствіемъ истратить на богоугодное служеніе.
Пани Пшепендовская молилась столь горячо, что, выходя изъ костела, почти уже не сомнвалась въ полномъ и счастливомъ успх.
Она приказала извозчику хать прямо къ его превосходительству. Теперь какъ разъ наступалъ у его превосходительства обычный часъ пріема просителей. Пани Фелиція съ нкоторымъ замираніемъ сердца, но тмъ не мене весьма ршительно вступила въ генеральскую залу и скромно, съ видомъ просительницы, опустилась на стулъ.
Вчерашній чиновникъ тотчасъ же весьма развязно подлетлъ къ пани Пшепендовской и освдомился что ей угодно.
— Мн до самого пана гэнэрала,— несловоохотливо цдя и растягивая слова, отвчала просительница.
— Господина генерала,— внушительно поправилъ ее чиновникъ.— Я могу доложить ему.
— А пожалуйста, будьте такой ласковій!— пріятно вдругъ улыбнулась она ему.— Скажить, чьто я ймю интэресъ до господына гэнэрала. Пускай они мене пріймуть… Да скажить имъ, что моя фамилья: Пшепендовська… Фелиція Пшепендовська.
Чиновникъ дробной и ловкой походкой, напоминающей походку московскихъ половыхъ, полетлъ въ кабинетъ его превосходительства.
Черезъ нсколько минутъ онъ вышелъ съ легонькимъ оттночномъ какого-то двусмысленнаго довольства въ лиц и обратился къ просительниц:
— Пожалуйте! Его превосходительство проситъ васъ къ себ въ кабинетъ… Э-э… нын его превосходительство не принимаетъ,— онъ очень занятъ, громко и офиціально возгласилъ онъ, обернувшись ко всмъ остальнымъ просителямъ,— потрудитесь пожаловать завтра, въ назначенные часы.
Просители со вздохомъ и съ вытянутыми физіономіями поплелись вонъ изъ залы.
Явное предпочтеніе, оказанное передъ всми остальными, общало пани Пшепендовской доброе начало.
Шумя своими юбками и стараясь придать походк еще боле граціозной легкости, она съ нкоторымъ замираніемъ вступила въ кабинетъ его превосходительства.
— Чмъ могу служить, сударыня?— съ умреннымъ полупоклономъ началъ генералъ, стараясь держать себя и говорить въ тон строго офиціальномъ. Но взглядъ жирнаго кота, быть-можетъ и помимо воли его превосходительства, изъ-подъ пенснэ скользилъ по всей фигур граціозной пани Пшепендовской.
— Вашіе пресходзицельство,— съ запинкой заговорила немножко смущенная просительница, сдлавъ ему глубокій реверансъ и низко потупя глаза въ землю,— звыните за осмлость мою… имю большой интэресъ до вашего пресходзнцбльства…
— Въ чемъ дло-съ?… Готовъ слушать, сударыня!
— Я — несченслива женщина… имю двохъ малюткевъ, вашіе пресходзицельство… и мужа имю… алежь онъ не иметъ никакого мста… Осчастливьте, вашіе пресходзицельство!..
Пани Пшепендовская для пущаго эффекту даже прослезилась немножко и, вынувъ батистовый платокъ, очень граціозно приложила его къ глазамъ. Опытная женщина знала, что легкія, умренныя слезы, при соблюденіи извстной граціи, очень идутъ къ ея личику.
— Вы просите о мст мужу?— освдомился генералъ.
— Такъ есть, вашіе пресходзицельство!
— Вашъ мужъ кто?
— Пшепендовській, вашіе пресходзицельство.
— Что это такое Пшепендовській?
— Пшепендовській, вашіе пресходзицельство, это така фамилья есть.
— Гм. Пшепендовскій… фамилія?… гм!.. Ну, да, я знаю что фамилія, конечно фамилія, не чинъ же это какой — Пшепендовскій!
— Такъ есть! не чинъ, алежь только фамилья…
— Гм… да, да… фамилья… Но что онъ такое?
— Былъ капитанъ-справникомъ, вапне пресходзицельство, алежь въ тимчасомъ усего лишоный!
— Гм!.. Почему-жь-такъ? Врно отршенъ отъ службы?
— То такъ есть. Алежь онъ одршоный не одъ себе, а по клеветамъ, вашіе пресходзицельство… То было одно кламьство такое, а онъ усегда былъ очень преданьный… И ребенковъ такъ воспитаемъ, жебы и они тоже преданьные были, бо то жь усе одно глупьство, вашіе пресходзицельство, и мы того не хочемъ.
— Какое же вы мсто желаете?
— Какое заугодно будетъ вашему пресходзицельству, алежь пристойное мсто… бо намъ тоже и жить чмъ должно. Ежели бы какое лри самомъ вашемъ пресходзицельств!— прибавила она вкрадчиво, подымая умильные, многообщающіе и масляно-просящіе глазки на генерала.— Кабы такъ, то этое было бы намъ за лучше всего, бо и мужъ, и я — мы усегда до начельникувъ своихъ очень преданьные.
— Преданность, нужна не начальнику,— докторально замтилъ генералъ,— преданность нужна длу, сударыня, длу-съ!
— Ну, то этое-жь само и есть, вашіе пресходзицельство! Этое усе на одно выходить!
— Далеко не одно, сударыня! Мн нужны чиновники исполнительные, усердные къ длу, толковые.
— Але жь мы будемъ и всердны, и сполнительны!— живо подхватила пани Фелиція.— Когда только прикажете, вашіе пресходзицельство, то такъ одъ разу и будетъ! Мой мужъ, завраю васъ, до службы очень скорый!.. Не одкажите несченстливой матери! будьте какъ ойтецъ ребенкамъ моимъ!
Батистовый платокъ опять весьма кстати и весьма граціозно появился передъ влажными глазками пани Пшепендовской.
— Гм!.. Вашъ мужъ католикъ?— раздумчиво спросилъ генералъ.
— То-есть… онъ не то чьто католикъ… а только онъ есть рожденный въ томъ, бо и ойтецъ и матка его были католики, алежь онъ очень сполнительный и скорый до дла, вашіе иресходзицельство.
— Все это прекрасно, сударыня, но… вы знаете… обстоятельства доказали… Мы не имемъ гарантій довряться, посл того, что было… Я бы лично очень радъ, но… извините, не могу!
— Алежь какой вашіе пресходзацедиство не добрый!— кокетливо проговорила пани Пшепендовская.
— Душевно бы радъ,— пожалъ плечами генералъ,— но… не могу! И даже мста никакого въ виду не нахожу. Честь имю кланяться, сударыня!
Пани Пшепендовская замедлилась на минутку въ колеблющемся раздумьи и вдругъ — бацъ передъ генераломъ на колни.
Тотъ такъ и отскочилъ отъ нея. Въ первыя мгновенья пораженыи такимъ неожиданнымъ пассажемъ, онъ даже разобрать ничего не могъ и только безсознательно слышалъ, какъ зашумли крахмальныя юбки просительницы.
Она, въ патетической поз, съ простертыми впередъ руками, на колняхъ ползла къ ошеломленному генералу.
— Вапне пресходзицельство!…вашіе пресходзицельство!.. Умру, а не встану!.. Не встану по тхъ поръ, поки не будете какъ ойтецъ намъ!
Генералъ вконецъ растерялся.
— Полноте… встаньте… встаньте, сударыня!.. Боже мой… какъ вамъ не стыдно!.. Что же я могу?.. Я васъ прошу!— бормоталъ онъ, силясь поднять ее съ колнъ.
— Не встану! Не сойду, вашіе прссходзнцельство!— страстнымъ и отчаяннымъ голосомъ говорила пани Фелиція, сопровождая слова свои соотвтственными умоляющими жестами.— Какъ Бога прошу васъ!.. Не оттолкните! Сдлайте мн этую просьбу — и подлайте со мной тогда что хочете!— Возьмить жизнь, возьмить сердце, возьмить душу мою!.. Я — уся вашего пресходзицельства!— алежь муй добрый, муй дрогій, муй велькодушный, муй справедливый пане гэнэралу! Въ молитвахъ моихъ — нериню имя вашіе!.. Для ребенковъ моихъ! для малюткевъ!
И говоря эти слова, она схватила правой рукой генеральскую руку, а лвой обнимала его колна. Генералъ нашелся въ крайне затруднительномъ и непріятномъ положеніи. Въ обуявшемъ ее паос, пани Фелиція и сама не замчала, что рука ея, охватившая генеральскія колни, доставляетъ ему самое непріятное ощущеніе. Прикосновеніе ея пальцевъ щекотало ему поджилки, а генералъ боялся щекотки. Онъ морщился, ежился и подрыгивалъ легонько ногами, стараясь такъ и сякъ высвободиться изъ столь страннаго положенія, но увлеченная просительница ничего больше не замчала, ни морщенье, ни подрыгиванье помогли принести никакой защиты — непріятель атаковалъ столь быстро и столь ршительно, что генералъ поршилъ наконецъ сдаться.
— Хорошо, хорошо! Только встаньте, пожалуйста!— закричалъ онъ и, сдлавъ послднее отчаянное усиліе, отпрыгнулъ отъ нея въ сторону — и такимъ образомъ освободилъ свои щекотливыя поджилки.
Ему было и конфузно, и досадно — досадно до такой степени, что онъ хотлъ даже растонаться и раскричаться самымъ раснекательнымъ образомъ на свою неотвязную просительницу, но глянулъ на нее — и…
Передъ нимъ, въ пяти шагахъ разстоянія, простерши къ нему красивыя руки, стояла на колняхъ, съ дрожащей слезкой въ краснорчиво-безмолвныхъ глазахъ, такая прелесть, такая красивая женщина, что его превосходительство чуть было заикнулся, да тутъ же и оскся на первомъ звук… Просто духу не хватило раскричаться и растопаться на такую хорошенькую просительницу.
‘Вс мы люди, вс человки!’ подумалъ про себя его превосходительство.— ‘А и шельмовство же эти польки!’
Но помысливши таковое, онъ еще боле сконфузился.
— Да встаньте же, Бога ради, сударыня!… Ну, что же вы наконецъ со мною длаете!.. Ну, въ какое положеніе вы меня ставите!.. Ну, мн, наконецъ, совстно… Ну, умоляю васъ!— разставя руки и пожимая плечами, бормоталъ генералъ въ тон почти совсмъ жалобномъ.
Пани Пшепендовская стояла на колняхъ и глядла на него молящимъ взоромъ, и въ этомъ взор, помимо его прямого выраженія, сквозило еще и другое — нчто страстное, манящее, многообщающее..
Генералъ махнулъ рукой и отвернулся, чтобы не видть.
‘Отойди отъ соблазна и сотвори благо’, подшепнуло ему чувство служебнаго долга и благонамренной цломудренности, хотя его превосходительство насчетъ цломудрія, вообще говоря, былъ слабоватъ малую толику.
‘А вдь хороша, чортъ возьми!.. И тово… во всхъ статьяхъ!’ подшептывало ему въ то же самое время и какое-то другое чувство, которому генералъ не подобралъ подходящаго названія.
— Вашіе пресходзицельство!— снова было начала пани Пшепендовская.
— Ну, ну, хорошо, хорошо!— поспшилъ перебить ее генералъ.— Все, что отъ меня будетъ зависть… все, что могу… Однимъ словомъ, мы тамъ посмотримъ… Наврное не общаю, но если… если можно — мы посмотримъ.
— Вашіе пресходзицельство! муй дрогій, муй сердечный, великодушный!— снова раздался молящій голосъ просительницы, и снова она сдлала быстрое, порывистое движеніе къ его колнямъ.
Его превосходительство, помня свои поджилки, поспшилъ дать стрекача отъ нея въ сторону, за свой письменный столъ, стоявшій посередин комнаты, и остался такимъ образомъ насторож, дабы этотъ столъ могъ ему служить во всякомъ случа надежной преградой между прекрасной просительницей и его поджилками.
— Я ужь сказалъ… Я ужь сказалъ вдь вамъ! Если возможно, я съ удовольствіемъ,— убдительно говорилъ онъ за своимъ барьеромъ.— Ну, и будьте покойны, сударыня! Все, что могу, то сдлаю!
Пани Пшепендовская живо вскочила съ колнъ.
— Ваше слово?— стремительно проговорила она, бросаясь къ генералу и ловя его руку.
— Я ужь сказалъ… вдь я сказалъ уже… Если возможно, то да!— бормоталъ въ отвтъ его превосходительство, длая ретираду вкругъ письменнаго стола.
— Гэнэральське слово вашего пресходзицельства?— настойчиво и граціозно-кокетливо говорила просительница, все еще ловя его руку и наступая на непріятеля. И наконецъ-таки поймала его за рукавъ.
Генералъ опять почувствовалъ серьезное опасеніе за свои поджилки.
— Ну, да, да! Слово!.. Если только могу…
— Безъ ‘если‘, вашіе пресходзицельство!.. И на чьто-жь этое ‘если‘? Ай, какой же-жь вы право упрамый!.. Ну, скажить безъ ‘если’! Тожь гораздо простйшъ! Ну, и чего же вамъ стоить? Ну, когда же я васъ такъ прошу!.. Поврте на слов, женщина усегда съуметъ быть вамъ на томъ очень, очень благодарной,— говорила она съ большою выразительностью и съ большимъ, чисто польскимъ, обольстительно-лукавымъ кокетствомъ, а сама крпко-крпко жала его руку и нжно засматривала въ глаза, и все это такъ искусно продлывала мене чмъ въ полушаг разстоянія отъ пожилого холостяка, что онъ даже чувствовалъ ея взволнованное дыханіе и легкій ароматъ пудры, слегка покрывавшей пушисто-взбитые волосы.
Его превосходительство не выдержалъ и осклабясь опять установилъ на нее масляный взглядъ жирнаго кота. Пани Пшепендовская очень тонко это чувствовала и соображала.
— Ну? ну, пускай же вы скажете. Ну, только безъ ‘если’! Ну, да? да? гэнэральське слово?— граціозно и кокетливо выпрашивала она съ какой-то особенной фамильярностью.
— Ну, да! Слово!— поршилъ наконецъ его превосходительство.

ГЛАВА IV.
Какъ нын думаетъ панъ Пшепендовскій.

— Ну, муй коханы дурню! хоть и мсижъ, але-жъ завше кепъ, дурень! Подзенькуй пану Богу!.. воскликнула лани Фелиція съ торжествующимъ и сіяющимъ лицомъ входя въ комнату мужа.
— Цо такего?— выпуская изо рту чубукъ, лниво повернулся къ ней панъ Пшепендовскій.
— Эге! ‘цо такего’! гд бы встать да броситься къ жен, да поблагодарить ее, да руки ея исцловать,— а онъ, пидыкъ,— ‘цо такего’! Какъ вамъ это понравится?
— Але за цо-жь то ренни? За цо пидыкъ?— отчасти обидчиво возразилъ панъ Пшепендовскій.
— За цо?.. А мстьцо вышукала, отъ за цо!— съ торжествомъ возразила пани Фелиція и величественно протянула въ воздух руку своему индюку для достодолжнаго цлованія.
Индюкъ запахнулъ халатъ, расшитый шнурками, на подобіе венгерки, и поднялся въ полнйшемъ недоумніи, однакоже протянутую выжидательно руку поцловалъ безъ всякаго прекословія.
— Але жь якимъ способенъ?!— пожимая приподнятыми плечами и растопыря ладони, изобразилъ панъ Пшепендовскій живую фигуру изумленія.
Супруга передала ему способъ, только не совсмъ такъ, какъ оно происходило въ дйствительности.
Она очень подробно разсказала ему, какъ просила во имя мужа и малыхъ дтей, но кое о чемъ и умолчала,— словомъ сказать, разсказъ ея представлялъ собою изданіе исправленное и сокращенное и приспособленное къ назиданію добродтельныхъ мужей.
Пшепендовскій только руками разводилъ да глазами хлопалъ — столь чудно и столь хорошо все это выходило.
— А!— протянулъ онъ не безъ важности, многозначительно подымая носъ.— Розумемъ!.. розумемъ! Онъ для тего такъ и решпектовалъ… для тего и общанье далъ… Такъ такъ! это потому!
— Почему?— слегка нахмуривъ бровь, спросила пани Фелиція.
— Бо мамъ гэрба!— съ аристократическимъ гоноромъ пояснилъ панъ Пшепендовскій.
— Гэрба?.. Ну, и цо-жь въ тего?
— А якъ-же-жь?!. Бо естемъ шляхцицъ родовиты! бо естемъ Пшепендовскій — розумшь то, душечько?
— Пьфф!.. Пшепендовскій!.. Цо-жь то есть таке ‘Пшепендовскій’?— съ маленькой досадой и выдвинувъ небрежно губу возразила пани Фелиція. Ей дйствительно было досадно, что индюкъ, вмсто благодарности за ея самоотверженіе, вдругъ сталъ приписывать весь успхъ дла ничему иному, какъ только тому, что онъ ‘герба мае’ и что онъ — ‘Пшепендовскій’.
— Цо такего есть Пшепендовскій?! Цо такего Пшепендовскій?!— съ ироніей оскорбленнаго аристократизма, наступалъ на нее индюкъ.— Пшепендовски у гербу свемъ майон’ пул-козицы! {Пол-козы.} Цалы пул-козицы! Разуме то, муя пани, чи не разуме? Отъ-цо есть такего Пшепендовскій!
— Гэрба! гэрба!.. И что имъ за дло до вашего гэрба?
— От-то ще! Чьто за дло!— Почитайте-ко газэты! Газэты почитайте, тогда и узнаете! Теперъ консерватывный элемэнтъ въ дло у пойшелъ, теперъ они за интэрэсы землевладнья и двораньства — потому и поддержка двораньству! Потому и мн поддержка! Теперъ понимаете, что значитъ гэрбъ и чему мы есть обязаны?
— Гэрба! гэрба!— продолжала въ томъ же задирающемъ и поддразнивающемъ тон пани Фелиція.— У меня и свой собственный гэрбъ есть! И ужь если гэнэралъ и сдлаетъ что, то ужь конечно не для вашего, а для моего гэрба, когда вы знать хотите!
— Ну да! Ну, конечне для вашего! Что и говорить, для вашего, для вашего!— иронически раскланивался передъ ней панъ Пшепендовскій.—Нашли гд гербъ… И какой у васъ гербъ?— Гэрбарій, а не гербъ!
— Ну и гэрбарій! а все жь таки вотъ для гэрбарія сдлаютъ, а не для вашей пул-козицы! Куды ваша пул-козица годится? изъ нея и бифштеку не сготовишь! Ужь молчи лучше со своимъ ‘гэрбомъ’ и цлуй руку умной жены!
И рука снова кокетливо была протянута къ индюку, и индюкъ снова поцловалъ ее.
И было въ дом пана Пшепендовскаго на сей день веселье, довольство и счастіе.
Но прошло нсколько дней, прошла недля, и другая, и третья, даже полтора мсяца прошло, а о мст ни слуху, ни духу.
Мало-по-малу прежнее озлобленное уныніе смнило мимолетное довольство единственнаго счастливаго дня. Панъ Пшепендовскій снова пріунылъ и погрузился въ какія-то созерцательныя, сосредоточенныя и молчаливыя думы надъ своимъ длиннымъ черешневымъ чубукомъ, изъ котораго, подъ-стать его настроенію, уныло исходили струнки Жуковка дыма (онъ хоть былъ и патріотъ, но придерживался по старин Василія Жукова). Файтова опять не стала врить въ кредитъ, Шліома подобно ходячему memento mori, опять ежедневно стучался въ дверь и надодалъ угрозами о полиціймейстер, и сапоженки маленькаго Стася успли уже дйствительно запросить каши.
А мста нтъ какъ нтъ!— И генеральское слово не помогаетъ.
А пани Пшепендовская между тмъ очень хорошо знаетъ, что стоило бы генералу сказать одно только это желанное слово, сдлать одно только минутное распоряженіе — и теплое мсто было бы готово къ услугамъ пана Пшепендовскаго.
Пани Пшепендовская нсколько разъ понавдалась въ генеральскій домъ, но по большей части все неудачно: то генералъ не принимаетъ, то выйдетъ къ ней въ залу — и, на ряду съ другими просителями, отвтитъ, пожимая плечами.
— Что длать, сударыня! Душевно бы радъ, да все еще нтъ подходящей вакансіи… Потерпите немного.
И затмъ, равнодушно откланявшись, проходитъ дале. Но въ кабинетъ уже больше не зоветъ ее.
А между тмъ пани Фелиція слышитъ отъ пани Пшесницкой, что вотъ такому-то дали такое-то мсто, а такому-то эдакое, и слухи эти всегда подтверждаются, всегда оказываются вполн справедливыми, стало быть мста-то есть, да только замщаютъ ихъ все ‘быдломъ наяздовымъ’, а врнопреданный панъ Пшепендовскій сидитъ на бобахъ и ждетъ у моря погоды.
— Ну и что жь вашъ гэрбарій?.. И гэрбарій, видно, не помогаетъ нынче! Довольно они этихъ гэрбаріевъ видли!.. Не удивите!— укоризненно и желчно обращается къ супруг панъ Пшепендовскій, давая волю своему грустно-мрачному и озлобленному настроенію.
И пани Фелиція только фыркала на него съ оскорбленнымъ достоинствомъ, но въ полемику уже не вступала.
А между тмъ идея о мст такъ понравилась пану Пшепендовскому, и такъ живо онъ представлялъ его себ, и такъ пріятно вообразилъ сеоя какъ-бы совсмъ уже на мст, и такъ разлакомился мечтами и предвкушеніемъ этой благодати, что теперь тмъ паче подвергся тоск безплоднаго ожиданія. Ему ужь во что-бы то ни стало хотлось заполучить себ теплое мстечко.
И вотъ, время отъ времени, слышитъ панъ Пшепендовскій, что панъ Подлецкій принялъ православіе и получилъ мсто, панъ Мерзецкій принялъ православіе и получилъ недурненькое мсто, панъ Гадъ принялъ православіе и получилъ прекрасное мсто…
‘Э! от-то есть штука!’ грустно мыслитъ себ панъ Пшепендовскій. ‘Ну, и цо жь теразъ робиць?…’
‘Кедысь-то была тутей Польска земля, и правдзивы поляки были, и правдзива стара вудка, правдзива наша свянта вяра католицька, и мазуречки, и косцелы, и родовите паньство, шляхетство, рыцерство гонорове, и статуты, и сервитуты, и правда польска, и гоноръ польскій, и вишстко, вшистко и новшендзе была тутей Польска, а теразъ… теразъ то южь ницъ нима!.. Ницъ!.. Теразъ едне православье и вірноподданьство!.. Гм… вірпоподданьство! Ну и цо-жь? Ну, и вірноподданьство! Ну, и православье!.. Але цо-жь такего!?
‘Кеды жь не можно и въ православьемъ? От-то глупсьтво! Ну, и бендземы православны! И на вірноподданьство навроцимысен’! А вы, дурни, мыслили, же-то южь зима намъ теразъ жаднего способу до житцьи у покою на бялему свтци! От-то дурни! А мы до православья навроцимысен’! У вірноподданьство пуйдземы, и баста! А цо, панове москале? Хе, хе, хе-е!.. Дулю сглоцили! От-то такъ же и есть!’
Панъ Пшепендовскій сталъ серьезно подумывать о томъ, чтобы принять православіе.— ‘Теперь не гербы и не гербаріи мста даютъ, а вірноподданьство и православье… И разв не все одно?’ мыслилъ онъ надъ своимъ чубукомъ.
‘Разв Богъ не одинъ? креститься такъ, либо такъ, признавать папу или не признавать — от-то есть глупсьтво! Ну, и буду я хоть ‘православный’, але кто-жь меня повритъ въ душ: чи естемъ всходный, чи естемъ католикъ? когда-жь не можно почитать въ душ и папу, и косцелъ, ходя до исходной церквы?
‘Ну, глупсьтво! Едне тильке глупсьтво, и венцей ницъ! Абы быть добрымъ полякомъ, добрымъ чловкомъ, добрымъ патріотомъ (но только очень осторожнымъ), а тамъ — католикъ ли я, или православный — это ровно ничего не значитъ!
‘Абы только народъ, масса, абы только быдло хлопське не переходило на православье, абы оно оставалось подъ костеломъ, а когда приметъ православье шляхтичъ, чиновникъ, и даже ксендзъ — это ровно ничего не значитъ. Люди цивилизованные, люди интеллигенціи пусть принимаютъ! Наши обстоятельства требуютъ того! Отъ этого не вредъ, а скоре польза свянтей справ! ‘
Однажды онъ сообщилъ свои мысли супруг. Ту сначала было поразило это обстоятельство.
— А дти!.. И дти тоже будутъ всходными?— воскликнула она, чуть не въ ужас всплеснувъ руками,— и я буду всходна?.. Какъ! чтобы я въ москевську схизму?— да ни за что на свт! Ни сама не пойду, ни дтей развращать не позволю! Не позволимъ, да и баста!.. Не позволимъ!
Панъ Пшепендовскій даже пригнулся отъ ярости своей супруги, столь ревнующей о вр. Но переждавъ эту бурю, онъ осторожно сталъ развивать ей свои мысли о томъ, что дти и она могутъ и не принимать православія, что онъ одинъ только приметъ, ради полученія мста — единственно только ради мста, а безъ того пропадай оно и совсмъ! что ему будетъ еще лучше, еще сподручне тогда дйствовать на пользу свянтей справы польскей, потому что присоединеніе къ православію развяжетъ ему руки, заставитъ москевське правительство не обращать на него больше особаго вниманія какъ на православнаго — и потому стало быть врноподданнаго и больше не опаснаго человка, что это православіе относительно его, пана Пшепендовскаго, вотретъ хорошіе очки власти наяздовей, заставитъ ее глядть на него сквозь пальцы, и главное — это православіе дастъ ему доброе, теплое мсто, а мсто, въ свой чередъ, дастъ возможность дйствовать подъ рукою на пользу ойчизны, но только дйствовать умне, осторожне, осмотрительне, чмъ было до ‘дурацькего повстанья’, и что наконецъ она, пани Пшепендовська, какъ мать и добрая патріотка, всегда съуметъ изъ своихъ дтей — будь они даже хоть и православные — сдлать добрыхъ и заядлыхъ поляковъ и что стало быть, въ конц концовъ, онасаться, волноваться я неистово кричать ‘непозволямъ’ ровно не изъ чего.
Пани Пшепендовская, вразумленная столь краснорчивыми доводами супруга, не противурчила боле благимъ его намреніямъ и даже сознала въ душ всю ихъ неоспоримую пользу.
Панъ Пшепендовскій посл этого еще пуще сталъ поносить передъ русскими людьми и поляковъ, и повстанье, и его дятелей, и ксендзовъ (ксендзовъ въ особенности). Заговорилъ онъ о томъ, что всегда былъ въ душ русскимъ патріотомъ, что по документамъ и предки его были русскими, но только совратились въ католичество,— что пора ему (да и всмъ вообще) возвратиться въ лоно своего русскаго отечества и въ лоно православной церкви,— что они-то самые, эти возвращенные въ лоно, и будутъ лучшими и передовыми бойцами въ этомъ Краю за русское дло. И много еще другихъ подобныхъ рчей говорилъ панъ Пшепендовскій, при каждомъ случа, какъ только доводилось ему бесдовать въ исключительно русскомъ обществ. Онъ настоятельно сталъ искать сближенія съ русскими. И многіе русскіе слушали, развся уши, пана Пшепендовскаго и отдавали ему даже искренное сочувствіе. Въ нкоторыхъ русскихъ кружкахъ о немъ составилось даже очень лестное для него мнніе, и панъ Пшепендовскій торжествовалъ. Съ помощью подобной тактики, онъ исподволь очень ловко обдлывалъ свои длишки, ради которыхъ и составлялъ себ предварительно эту хорошую репутацію въ русскомъ обществ.
Между поляками панъ Пшепендовскій держалъ себя иначе. Тутъ онъ больше все старался помалчивать, предоставляя первенство въ разговорахъ своей супруг, а самъ время отъ времени только вздыхалъ выразительными вздохами сокрушенія — и всмъ видомъ, всмъ характеромъ своимъ изображалъ неизбжную, (хотя и вроятно только временную) покорность роковымъ обстоятельствамъ.
Съ этого же времени панъ Пшепендовскій сопричислилъ себя къ искателямъ мстъ. Онъ такъ ужь и смотрлъ настоящимъ искателемъ мста, и вздыхалъ какъ искатель мста, и кланялся, и улыбался, и руку пожималъ, и разговаривалъ по преимуществу о мстахъ, и чутко настораживалъ уши, когда при немъ чей либо посторонній разговоръ начиналъ касаться вакансіи, смщеній, опредленій и вообще какихъ бы то ни было мстъ.
Даже на улиц, при столкновеніи съ какимъ-нибудь знакомымъ, когда тотъ встрчалъ его обычнымъ привтствіемъ:
— Янъ сен-машъ, пане?
Панъ Пшепендовскій кисловато отвтствовалъ:
— Алежь такъ… Мстця шукамъ!
И начинался разговоръ о мст.
Наконецъ намъ Пшепендовскій услышалъ однажды, что даже и панъ Пшеподлинській — такъ-таки самъ наияснйшинамъ Пшеподлинській принялъ православіе и получилъ за то лестное отличіе и прелестное мсто!
Это окончательно уже поршило нана Пшепендовскаго.
Онъ взялъ и тоже принялъ православіе.

ГЛАВА V.
Какъ нын ищетъ и какъ находитъ панъ Пшепендовскій.

Панъ Пшепендовскій гладко выбрилъ себ подбородокъ, припомадилъ волосы и натянулъ на плечи свой старый фракъ, застегнувъ его на-глухо, сверху донизу, на вс пуговицы. Панъ Пшепендовскій во фрак разительно походилъ на грача. Даже физіономія его въ этомъ наряд имла въ себ нчто грачовое, оттопырившіяся фалды у него совсмъ не сгибались и торчали какъ-то на-отмашь и нсколько въ стороны, напоминая собою грачовый хвостъ. Кланялся, напримръ, панъ Пшепендовскій — и фалды его топорщились, а нижнія полы ихъ, описывая дугу, отлетали кверху ровно настолько насколько сгибалась спина при поклон. И такимъ образомъ, эти фалды составляли какъ-бы одно нераздльное и одухотворенное цлое съ самимъ паномъ Пшепендовскимъ. По ихъ отлету можно было вполн врно опредлить степень значительности поклоновъ пана Пшепендовскаго.
Панъ Пшепендовскій надлъ и пуховый цилиндръ, не ради чего иного, какъ только ради вящаго заявленія своей благонамренности, ибо правдивые поляки еще такъ недавно не любили носить цилиндровъ (и особенно во времена повстанскія), почитая ихъ принадлежностью московскихъ шпеговъ и чиновниковъ, но теперь они ихъ очень любятъ, потому что стараются дружить съ нмцами — и въ то же время показываютъ русскимъ свою шляпную ‘врнопреданность’. Затмъ панъ Пшепендовскій вышелъ изъ дому. Пани Фелиція проводила его молитвами, благословеніями и добрыми пожеланіями счастья и удачи.
Панъ Пшепендовскій — хотя уже и православный — но не выдержалъ-таки и озираясь, словно-бы длая что дурное, и опасаясь, какъ-бы его не запримтили, тайкомъ забжалъ прежде всего до косцелу, выбралъ тамъ себ темное, укромное мстечко ‘у хуточку’ и пришклянчилъ, т. е. преклонилъ колна, помахивая головой и ударяя себя въ грудь кулакомъ правой руки. Хоть онъ передъ принятіемъ православія и философствовалъ, въ вольнодумномъ дух, что Богъ — одинъ для всхъ, везд и всегда и повсюду, однако же, отправляясь на совершеніе важной житейской задачи, забжалъ тайкомъ и урывкомъ не въ церковь, а въ костелъ, въ полной увренности, что католическіе святые какъ-то боле ему съ-родни и значитъ скоре и охотне помогутъ, чмъ святые православные, съ которыми онъ познакомился только недавно да и то поневол — ‘бо панъ мястця шука’.
Панъ Пшепендовскій вышелъ изъ костела, озираясь по сторонамъ не безъ тревожныхъ опасеній. Однако — слава Богу!— никто его не примтилъ. На душ у него просвтлло, потому — и святымъ помолится, и москалей надулъ, что впрочемъ для него было одно и то же, и стояло на равной степени добродтели.
И вотъ, онъ уже въ прихожей у его превосходительства.
Генеральскій швейцаръ встртилъ его какъ знакомаго, потому что панъ Пшепендовскій былъ знакомъ съ генеральскимъ швейцаромъ. А былъ знакомъ онъ съ нимъ потому, что генеральскій швейцаръ тоже былъ шляхтичъ, только шляхтичъ, отправляющій швейцарскую обязанность, и во-вторыхъ потому еще, что панъ Пшепендовскій, въ качеств искателя мста, не считалъ удобнымъ пренебрегать знакомствомъ генеральскаго швейцара. Поэтому онъ еще гораздо раньше нашелъ себ возможность познакомиться, на всякій случай, съ швейцаромъ и даже съ генеральскимъ камердинеромъ, полагая такой маневръ дломъ для себя не безполезнымъ.
— А! Муй коханы, муй дроги!— радушно потрясъ онъ руку швейцара.— А что? принимаютъ?
— Принимаетъ.
— А что? какъ слышно? у дух сегодня, чи не у дух?
— Полагаю, что въ дух.
— Ну, хвала Богу! хвала Богу!— облегченно вздохнулъ панъ Пшепендовскій.
— А что?— прищурился на него швейцаръ.
— А такъ, мсця шукамъ… Просить иду.
— Гм!..
Швейцаръ многозначительно и глубокомысленно кивнулъ головой.
— А цо?.. якъ то тамъ?.. чи можно?— колеблясь между страхомъ и надеждой, осторожно освдомился панъ Пшепендовскій.
— Можно!
И швейцаръ, ради пущаго удостовренія, покровительственно подмигнулъ ему глазомъ.
— Ну, то я тутъ повшу пальто… нехъ повиси трошечку… Можно?
— Можно, можно!
И панъ Пшепендовскій, дабы не утруждать своего знакомаго, самъ снялъ съ плечъ и самъ повсилъ на вшалку свое платье, затмъ запаснымъ носовымъ платкомъ обмахнулъ пыль съ отлично вычищенныхъ сапогъ, поправилъ передъ зеркаломъ галстукъ, самолично повязанный ему нын супругой, пригладилъ волосы, подергалъ книзу фракъ, провелъ рукой по ворсу пухового цилиндра — и съ трепетомъ въ сердц, шепча про-себя молитву вшистцимъ свентымъ, поднялся по лстниц въ пріемную залу.
Тамъ уже ожидали нсколько просителей.
Панъ Пшепендовскій тотчасъ же окинулъ ихъ быстрымъ и зоркимъ глазомъ и убдился, что все это, боле или мене, свои — кравы обывацли. Поэтому онъ вступилъ въ залу съ видомъ вполн независимымъ и, съ положительнымъ сознаніемъ собственнаго достоинства, помстился у окна.
Рядомъ съ нимъ помщалась какая-то старушенція въ ватномъ капор, несмотря на теплые дни, и въ какой-то допотопной шали — по виду непремнно благочестивая братчица какого-нибудь изъ костельныхъ братствъ. Старушенція все кашляла и копошилась въ своемъ ридикюл, перебирая какія-то ‘монатки’: тряпье, опорки, чулки, кусочки сахару, стеариновые огарки и засаленныя дловыя бумаги. Старушенція эта имла уже много и много лтъ хожденіе и по какому-то длу. По какому именно?— ужь это она и сама, за давностію времени, успла позабыть, но все-таки ходила по привычк.
Нсколько ближе къ дверямъ запертаго кабинета стояла въ уголочк сорокалтняя женщина съ глазами и носомъ, покраснвшими отъ слезъ и съ пятью ребятами малъ-мала меньше.
Вотъ проходитъ какой-то русскій полковникъ.
Панъ Пшепендовскій, хотя и незнакомъ съ полковникомъ, тмъ не мене привстаетъ со стула и съ любезной, сдержанной улыбкой встрчаетъ его легкимъ полупоклономъ. Въ улыбк пана Пшепендовскаго есть и любезность, и въ то-же время маленькое достоинство.
Полковникъ мимоходомъ взглядываетъ на него недоумлымъ взоромъ, но тмъ не мене киваетъ головой, съ тои нершительностію, съ какой обыкновенно отвчаютъ на случайный поклонъ совершенно незнакомаго человка.
Панъ Пшепендовскій еще разъ любезно раскланивается, уже съ видомъ знакомаго.
Полковникъ останавливается противъ него и вглядывается ему въ физіогномію, какъ-бы стараясь припомнить что-то.
— Павелъ едосичъ, кажись?— вопрошаетъ онъ, полу протягивая руку.
— Пшепендовській… глотая звуки, бормочетъ ему съ поклономъ искатель мста и торопливо ловитъ протянутую руку, спша потрясть ее отъ всей души своей.
— Щукинъ?.. Павелъ едоспчъ Щукинъ, если не ошибаюсь?— спрашиваетъ полковникъ, сбитый съ толку поклономъ пана Пшепендовскаго и принимая его за какого-то своего знакомаго.
— Пшепендовській, господинъ пулковникъ… Пшепендовській.
Полковникъ вглядывается въ него съ полнымъ недоумніемъ и въ нкоторомъ замшательств пробормотавъ ему: ‘извините! ошибся!’ отходитъ въ сторону.
Тмъ не мене, панъ Пшепендовскій все-жь таки очень доволенъ и, съ достоинствомъ крутя свой усъ, опускается на стулъ.
Въ зал появился панъ Загрембо, прежній знакомецъ папа Пшепендовскаго, радикалъ и патріотъ, который однако нын везд ругаетъ на чемъ свтъ стоитъ пана Пшепендовскаго: въ какихъ-то счетахъ не поладили между собой.
Панъ Пшепендовскій, завидя, его, какъ-бы невзначай отворачивается къ окну и, равнодушно поигрывая цпочкой, выглядывающей у него изъ-подъ фрака, начинаетъ напвать себ что-то подъ носъ и внимательно разглядывать на улиц какую-то тумбу.
Панъ Загрембо, косясь на своего врага, проходитъ мимо — и панъ Пшепендовскій успокоивается и снова принимаетъ равнодушно-независимый видъ, исполненный чувства собственнаго достоинства, какъ будто не онъ отвернулся къ окну отъ пана Загрембы, а панъ Загрембо отъ него отвернулся.
Вотъ въ дверяхъ показывается ксендзъ-каноникъ Лушкевичъ и отдаетъ всмъ общій поклонъ очень мягонькаго и очень смиреннаго свойства.
Панъ Пшепендовскій на мгновенье смутился, совсмъ вконецъ смутился и растерялся: ксендзъ Лушкевичъ внезапно появился предъ нимъ, какъ голосъ неумытной совсти, какъ судъ общественнаго польскаго мннія надъ ренегатомъ. Но смущеніе длилось не боле мгновенья: панъ Пшепендовскій вспомнилъ, что онъ православный и, стало быть, въ нкоторомъ род, сила. Поэтому онъ грузно шлепнулся на стулъ, высоко задралъ ногу на ногу и нахально заломясь, постукивая носкомъ сапога да покручивая усъ, съ независимымъ видомъ уставился глазами въ ксендза Лушкевича.
Но ксендзъ, смиренно проходя мимо, пустилъ исподтишка на пана Пшепендовскаго долгій, тонкій и язвительный взглядецъ.
Панъ Пшепендовскій не выдержалъ: какъ бы невзначай подымается онъ со стула и скромно сложивъ об руки у борта своей шляпы, которую держитъ прижавъ къ животу, принимаетъ вдругъ огорченно-кроткій видъ.
Ксендзъ проходитъ мимо.
Панъ Пшепендовскій, при его прохожденіи, вздыхаетъ очень глубоко и очень прискорбно, словно бы желая въ чемъ оправдаться или изобразить изъ себя невольно и невинно угнетенную жертву. Какъ-то вдругъ духу не хватило выдержать бойкій видъ православнаго и онъ остался весь въ какой-то смиренномудрой, кающейся и потупленной поз. Впрочемъ, ксендзъ-каноникъ, крестомъ сложивъ на груди ладони, сдлалъ теперь видъ, будто проходя вовсе и не замчаетъ пана Пшепендовскаго.
Черезъ нсколько времени, когда впечатлніе встрчи съ Загрембой и ксендзомъ успло уже улечься и сгладиться, появилась какая-то хорошенькая панна.
Панъ Пшепендовскій тотчасъ же старается держать себя молодцомъ и какъ бы даже отставнымъ военнымъ, играетъ цпочкой и, изрдка переминаясь, подтопываетъ ножкой, оправляется и лихо крутитъ свой усъ.
Панна мимоходомъ обращаетъ на него нкоторое вниманіе. Панъ Пшепендовскій чувствуетъ себя удовлетвореннымъ и предупредительно спшитъ подставить ей свой собственный стулъ. Панна, молча поблагодаривъ его кивкомъ головы, скромно опускается на предложенное ей мсто.
Панъ Пшепендовскій, стоя рядомъ, запускаетъ на нее сверху скромно-лукавый взглядъ, подрыгиваетъ колнкой, покручиваетъ усъ и молодцовато прихорашивается.
— Вамъ кого вгодно видть?— ршается онъ, наконецъ, тихимъ голосомъ обратиться къ хорошенькой панн.
— Мн до пана губэрнатора…
— До господина губэрнатора!— ласково, но внушительно поправляетъ ее панъ Пшепендовскій.
Панна поняла намекъ и сконфузилась.
— Вы до него дло какое имете?— продолжалъ панъ.
— Такъ… свой интэресъ…
— Ну, то потрудиться пообождать трошчку… Они теперь занятые, но они скоро зволять выйдти… Они вообще очень обходительный и ласковій человкъ… Они усе чьто могутъ, то непремнно издлають для васъ, вы посидите,— объясняетъ панн Пшепендовскій такимъ авторитетнымъ, покровительственнымъ тономъ, какъ будто онъ здсь офиціальное и при томъ свое лицо, нчто въ род дежурнаго чиновника особыхъ порученій, и продолжаетъ сверху запускать на панну свои масляные и скромно-лукавые взгляды.
Въ эту самую минуту подходитъ къ нему только-что явившійся сюда панъ Груздецкій, одинъ изъ сосдей пана Пшепендовскаго по имнію.
— От-то спотканье!.. муй дроги! якъ сенмашъ? Цо робишь, коханы?— громко и радушно обратился онъ къ пану Пшепендовскому.
— Мое почтенье!— громко, по-русски и съ удареніемъ отвчаетъ ему тотъ, платя взаимнымъ, но какъ-то суховато-сдержаннымъ привтомъ на радушіе пана Груздецкаго.
— Цо то за ‘почтенье?’ По яковскьку то панъ муве? Мабудь по-татарську? то не розумемъ!— презрительно выдвинувъ губу, въ полголоса побравировалъ панъ Груздецкій.
— Тс!.. Гм-гм!.. Кхе-кхе-кхе!.. нарочно погромче раскашлялся панъ Пшепендовскій, какъ бы желая заглушить неумстные звуки компрометирующаго языка,— и покорнйше прошу изо мною по-польску не говорить, бо я по-польску не говору и не понимаю даже, чьто то есть-таки за ензыкъ! И чьто это вы такое!— солидно, тихо т. е. почти шопотомъ, но какъ бы усовщевая, и слегка укоризненно покачивая головой, заговорилъ онъ, пожимая руку пана Груздецкаго, которому, между прочимъ, состоялъ долженъ по векселю сотни дв рублишекъ.— И здсь же по-польску не говорать… Здсь естъ русски ензыкъ! и ще покорнйше прошу говорить изо мною не иначе, какъ по русську… Штрафъ беруть!
При слов ‘штрафъ’ панъ Груздецкій прикусилъ языкъ, подтянулъ въ себя нижнюю губу и съ полупоклономъ выпучилъ глаза, какъ бы выражая этимъ: ‘вотъ оно какъ?.. Ну, спасибо!’
Панъ Груздецкій думалъ, что штрафы больше ужь не взимаются, а если не взимаются, то почему же и не побравировать?
— Вы по какому длу?— спросилъ Пшепендовскій пана Груздецкаго.
— Э!.. недоимки есть… одстрочки хочу просить… Просто, хочь порзаться!— кисло и грустно объявилъ помщикъ.— А вы жъ зачмъ?
— М-м… такъ, дла есть!— небрежно и не безъ многозначительности отвтилъ панъ Пшепендовскій, мотнувъ головою.— Мн до самого гэнэрала,— прибавилъ онъ еще небрежне.
— Э?.. От-какъ! Какія жъ такія дла?
— Але-жъ такъ… Естъ тутъ общее дло одно у его и у меня… ну, посовтоваться и… доложить, такъ для того и повидаться надо,— говорилъ панъ Пшепендовскій съ небрежностью, сквозь которую проглядывала важность и даже загадочность сфинкса — и сфинкса не простого, а сфинкса-политика и, пожалуй, въ нкоторомъ род, хоть бы и государственнаго человка.
Панъ Груздецкій медленно и съ явнымъ уваженіемъ кивнулъ на это головой.
А панъ Пшепендовскій остался доволенъ, что усплъ-таки сосду пустить пыли.
Въ эту минуту онъ усмотрлъ, что по зал бойкой и дробной походкой на каблучкахъ проносится знакомый ему чиновникъ. Панъ Пшепендовскій тотчасъ же подлетлъ къ нему и, разставя руки полуфертомъ, причемъ грачовый хвостъ самъ собою приподнялся кверху, тише чмъ въ полголоса спросилъ его, съ самой любезной, сладкой и искательной улыбкой:
— И позвольте взнать, ихъ превосходительство скоро зволятъ выйдти?
— Въ назначенное время выйдетъ. Вамъ что угодно?
— А я такъ… я любопытенъ только знать, какъ скоро они выйдуть, бо я просьбу до нихъ имю,— тихо изъяснялъ панъ Пшепендовскій, въ полунаклоненной поз и продолжая держать полуфертомъ свои опущенныя руки.— Позвольте васъ просить — будьте такой ласковій!— доложите ихъ превосходительству, чьто до нихъ господынъ Пшепендовській дло иметь… Пшепендовській… будьте такой добрый!
— Потрудитесь обождать, какъ выйдетъ, тогда и объяснитесь.
— Такъ подождать, прикажете?.. Очень хорошо!.. То я подожду… благодару вамъ!
И поклонившись чиновнику, панъ Пшепендовскій, не безъ пріятной легкости скользя по лощеному паркету, возвратился на свое мсто.
— Чьто вы въ него спрашивали?— любопытно освдомился панъ Груздецкій.
Панъ Пшепендовскій скорчилъ независимо-небрежную гримаску.
— А такъ… говорили между себя,— отвчалъ онъ.— Сказалъ, жебъ онъ поскорйшъ доложилъ тамъ у габинэту, чьто я жду… ну, и о дл кое-чьто перемолвили.
Панъ Груздецкій въ отвтъ удовлетворительно и коротко кивнулъ головою.
Панъ Пшепендовскій и этимъ остался очень доволенъ. Для чего собственно продлывалъ онъ вс эти штуки — онъ и самъ едва ли бы могъ отвтить съ точностью. Надобности въ нихъ не представлялось ни малйшей, но… ужь такая видно у пана Пшепендовскаго натура, что любитъ подлизаться ко всему, что только носитъ на себ какой бы то ни было признакъ общественнаго положенія, вліянія, значенія и власти, и въ то же время натура эта никогда не прочь покичиться, порисоваться своимъ собственнымъ будто-бы достоинствомъ и значеніемъ, насчетъ которыхъ пану Пшепендовскому очень лестно пускать пыль въ глаза и самому себ, и стороннимъ людямъ.
Распахнулись торжественно двери — и въ залу вышелъ его превосходительство.
Все, что было въ зал — все поднялось со стульевъ, слегка засуетилось, затревожилось… сердца кнули, взоры обратились на звзду… Панъ Пшепендовскій вскочилъ раньше прочихъ, подбодрился, пріеришлся, подергалъ книзу фракъ, поводилъ плечами, такъ, какъ словно бы его блоха въ лопатку кусала,— и усиленно, по гусиному, вытягивая шею изъ воротничка рубашки — всею фигурой, взглядомъ, душою и сердцемъ, казалось, стремился въ сторону его превосходительства.
При появленіи особы, съ паномъ Пшепендовскимъ точно лихорадка какая-то сдлалась: стоя на своемъ мст онъ то шляпу вертлъ, водя ладонью по ворсу, то колнкой подрягивалъ, то подошвой притопывалъ, то воротнички поправитъ, то фракъ книзу потянетъ, или пылинку заботливо сниметъ съ обшлага, то возьметъ шляпу въ лвую руку и опуститъ ее по шву, а большой палецъ правой руки заложитъ за бортъ фрака, между пуговицами, то вдругъ перехватитъ свой цилиндръ въ правую, или уткнетъ его полями подъ мышку, а взорами и сердцемъ и гусино-вытянутой шеей весь стремится въ сторону его превосходительства.
Но зал раздавался голосъ генерала. По преимуществу слышались вопросы: ‘вамъ что-съ?’ — ‘чмъ могу служить?’ или короткія, отрывистыя фразы въ род: ‘нельзя-съ!.. не могу-съ!.. Душевно бы радъ, но не могу, не могу, сударыня, не могу-съ!.. Очень хорошо-съ!.. Дать справку!.. Пошлите отношеніе!.. Хорошо-съ, не безпокойтесь!..’ и т. п.
Его превосходительство постепенно переходилъ отъ одного просителя къ другому.
— Ктуры то есть панъ гэнэралъ?— приставала къ пану Пшепендовскому справа убогая и подслповатая старушенція.
— Оставьте мене пожалуста!— кратко и сухо обернулся на нее панъ Пшепендовскій.
— Але-жъ я ймю до пана гэнэрала… и невмъ ктуры есть панъ гэнэралъ? Прошен’ пана…
— И покорнйше прошу оставить мене у покою.
— Але-жъ прошен’ пана! Естемъ бдна кобта!.. Нехъ панъ бендзе такъ ласкавъ!— слезно шептала глуповатая старушенція.— От-то тепъ самы, у мундужу?.. а?
— Вопросы неумстны!— еще разъ сухо и строго-внушительно обернувшись, надъ самымъ ухомъ старушенціи, тихо огрызнулся панъ Пшепендовскій и круто отворотился съ недовольнымъ видомъ, снова изображая взоромъ и сердцемъ порывъ къ его превосходительству!
— Вамъ что-съ?—подходитъ генералъ къ красноносой вдов, окруженной пятью ребятами.
— Вашіе пресходзицельство!— слезно начинаетъ та,— я несченслива удова… мужъ мой въ губэрнской тыпографіи корректы правилъ, але-жъ померъ, и яани-ницъ ничего не имю… не оставте, вашіе пресходзицельство!.. От-то есть пьять малыхъ ребенковъ и кормиться не имю чего… Прошу пособья…
— Я не соціалистъ, сударыня! Я не соціалистъ!— съ сухимъ наклоненіемъ головы, кратко отвтствовалъ генералъ.— Ничего для васъ не могу… Не могу, сударыня!
— Але и что-жъ я теперь должна подлать изъ ними, вашіе пресходзицельство?— Они еще малые и таки глупіи…
— Я не соціалистъ, сударыня, я не соціалистъ!
— Ну, и мы то теперъ помирать должны…
— Какъ вамъ угодно, сударыня, какъ вамъ угодно…
Панъ Пшепендовскій строго смотрятъ на вдову, и въ лиц его выражается неудовольствіе, даже негодованіе, что вотъ-де глупая женщина приходитъ безпокоить — и кого же безпокоить!— съ такими пустяками.
Панъ Пшепендовскій совершенно недоволенъ вдовой.
Его превосходительство подходитъ къ пану Загрембо и начинаетъ распекать.
— Да, такъ-съ!— раздается рзкій, недовольный голосъ его превосходительства.— Этого нельзя-съ!.. Я этого не дозволю! Не допущу-съ!.. Да. я васъ милостивый государь, въ 24 часа административнымъ порядкомъ… Я съ корнемъ вырву вс эти штуки-съ!.. Да-съ! Да-съ!!..
Панъ Загрембо, радикалъ и патріотъ, дрожитъ и теряется и, весь блдный, съ трудомъ бормочетъ заикающимся голосомъ:
— Ва… ва… ваше… вашіе… Помилуйте… вашіе…
Панъ Пшепендовскій стоятъ, держась обими руками за поля приподнятой къ груди шляпы и, глядя въ ея дно, при каждомъ слов генерала, киваетъ головой, какъ бы поддакивая ему и поощряя генеральскую распеканку. Лицо его ясно изображаетъ, насколько онъ возмущенъ какимъ-то неизвстнымъ ему дйствіемъ со стороны пана Загрембы. Глядючи въ дно цилиндра, онъ, при каждомъ рзкомъ возвышеніи начальственнаго голоса, поддакивая кивками, бормочетъ про себя:
— Эге?.. эге?.. От-то то-то такъ!.. Такъ, такъ!.. А что? а что?.. Эге?!.. То такъ вслдъ!.. такъ и слдъ!.. Эге!.. такъ есть… такъ!
Генералъ кончилъ распеканку и солидно длаетъ какое-то отческое, миролюбивое внушеніе смиренно-стоящему ксендзу-пробощу.
Панъ Пшепендовскій уже не глядитъ на дно цилиндра, хоть и все еще держитъ его передъ грудью обими руками, только уже донцемъ не книзу, а прямо отъ себя и длаетъ постную физіономію. Голова немножко склонена на бокъ, взглядъ несмло коситъ въ сторону его превосходительства.
Его превосходительство подходитъ и слушаетъ пана Груздецкаго, который вдругъ очень бойко сталъ объяснять свои бды и жалобы чисто ‘по-татарську’, то-бишь по-русски.
— Нельзя-съ! Не могу-съ! Душевно бы радъ, по не могу… Вы знаете — законъ… Законъ прежде всего! Не могу!— отрывисто говоритъ генералъ.
Панъ Пшепендовскій, опустивъ голову и руку съ цилиндромъ, а другую приложивъ къ сердцу, горестно приподымаетъ плечи и сокрушенно воздыхаетъ. Передъ нимъ мерещатся въ туман двсти рублей долгу по векселю…
Его превосходительство изволитъ мило шутить съ хорошенькой панной.
Панъ Пшепендовскій, плотно приставивъ ножку къ ножк, стоитъ-себ совершенно милымъ песикомъ, у котораго тихо и нжно виляющій хвостикъ загнутъ кверху изящной закорючкой. Цилиндръ его опять приподнятъ къ груди, ладонь плавно поводитъ и гладитъ по шелковому ворсу, въ лиц лукаво-скромная усмшка, застнчиво и какъ бы кокетливо опущенный взглядъ устремленъ на цилиндръ, шея, какъ у котика, то и дло выгибается впередъ, а грачовый хвостъ такъ и норовитъ почтительно приподняться. ‘Ай-ай, и какой же жь право милый шутникъ нашъ его превосходительство!’ говоритъ общее и какъ бы заигрывающее выраженіе физіогноміи пана Пшепендовскаго.
Но вотъ генералъ почти ужь къ нему подходитъ… вотъ онъ уже въ нсколькихъ шагахъ, съ вопросомъ: ‘вамъ что угодно?’ обращается къ какому-то просителю, посл котораго сейчасъ же очередь и пана Пшепендовскаго.
Грачовый хвостъ начинаетъ длать легкія, но усиленныя движенія, и опять блоха какъ будто за лопаткой ходитъ, судя по движеніямъ подтягиваемыхъ плечъ. Панъ Пшепендовскій бодрится, прикручиваетъ усъ, въ лиц нкоторое волненіе, колнки чуть-чуть подрягиваютъ и каблучки пристукиваютъ. Это все означаетъ, что онъ примряется, норовитъ, прицливается половчй и предупредительне сдлать первый поклонъ его превосходительству.
— Вамъ что-съ?
— Пшепендовській, ваше превосходительство!..
Грачовый хвостъ тотчасъ же на-отмашь отлетаетъ кверху, опущенныя руки, конечно, полуфертомъ, каблучки прищелкиваютъ. Панъ Пшепендовскій, пріятно сгибая спину и клоня на лвый бочекъ голову, длаетъ поклонъ съ легкой подскочкой, причемъ животъ у него мгновенно подтянутъ въ себя, а грачовый хвостъ оттопыривается и колнки непремнно подрягиваютъ, выражая тмъ самымъ всю ловкость, стремительное усердіе и безконечное почтеніе пана Пшепендовскаго.
— Что вамъ угодно?— повторяетъ генералъ.
— Пшепендовській, ваше превосходительство.
— Что такое?
— Пшепендовській… ваше…
— Какъ?.. Какъ вы говорите?
— Пшепендовській… дворанинъ Пшепендовській, ваше превосходительство.
— Пшепендовскій?
— Такъ естъ, ваше превосходительство! дворанинъ Пшепендовській.
Надо замтить, что при каждомъ отвт грачовый хвостъ непремнно, боле или мене, топырится кверху, и одна ножка длаетъ plissade en arri&egrave,re, что придаетъ всему корпусу пана Пшепендовскаго положеніе собирающагося летть Меркурія.
— Да-да, понимаю,— киваетъ ему генералъ,— понимаю!.. Ну-съ, такъ что же собственно вамъ угодно?
— Ваше превосходительство!— съ солиднымъ достоинствомъ начинаетъ проситель, не измняя своего наклоннаго полуферта, — принявъ православье, а потому… честь имю… объ опредленью! (поклонъ съ каблучками). Объ опредленью, ваше превосходительство! (вторичный поклонъ съ отлетомъ грачоваго хвоста).
Генералъ разсматриваетъ пана Пшепендовскаго.
— Вы приняли православіе?
— Такъ естъ ваше превосходительство! Имлъ честь возсоединиться и соприсовокупиться!
— Ну, поздравляю, душевно поздравляю! очень радъ! Такъ что же вы?
— Явился собственно доложиць и заявиць о темъ вашему превосходительству… бо какъ зная вашу ласку и доброту… осмлилъ… себе. Имю честь объ опредленью…
— Вы хотите на службу?
— Мста желаю, ваше превосходительство, соотвтственнаго мста, для того какъ желаю увесь животъ свой подъ престолъ ойтечества, подложить, а потому…
— Вашъ чинъ?
— Пшепендовській, ваше превосходительство!.. У штабсь-офицерскому рангу… надворный совтникъ, ваше превосходительство. И моя жона, ваше превосходительство, уже честь имла являться до вашего превосходительства, и ваше превосходительство были такой ласковій, что общали ей, а потому… честь имю…
— А, да-да помню, помню. Пшепендовскій — не чинъ, а фамилія… Помню!— домекнулся генералъ, припомни свои щекотливыя поджилки.— Вы были, кажись, исправникомъ?
— Капитанъ-справникомъ, ваше превосходительство… И по разумнью своему, сколько могъ… старался.
— Да, но тутъ вдь были нкоторыя обстоятельства… Я приказывалъ тогда навести справки…
— Обстояцельства, ваше превосходительство,— торопливо и заботливо перебилъ панъ Пшепендовскій,— обстояцельства — могу чесцью завриць — одъ одной только клеветы… бо я былъ наусегда какъ самый врный собака, и меня за то самый же поляки одклеветали. От-то то сама и естъ этая польская интрига! Она сама и естъ, ваше превосходительство!.. Они мене даже до двохъ разовъ почти подъ шибеницу подводили и зътымъ… зъ кынжаломъ у брухо заколоть намрнье имли, але жъ не закололи, бо Богъ спасъ… одинъ только Богъ, врно уже для того, чьто былъ я какъ врный собака. А они мене одъ тыхъ одъ самыхъ поръ недоколотымъ свиньей называютъ… Такъ и называютъ, ваше превосходительство!.. ‘Пшепендовській — это, говорить, недоколотый свыня!’
Генералъ разсмялся.
Панъ Пшепендовскій въ ту-жь минуту поспшилъ и этотъ смхъ обратить въ свою пользу.
— Такъ естъ точно, ваше превосходительство!— подтвердилъ онъ съ глубокимъ поклономъ,— недоколотый свыня, и дти его недоколоты поросенки… Такъ и говорать! Пшепендовськего ребенки, то недоколоты поросенки! На ребенковъ, на малюткивъ, ваше превосходительство!..
— Хорошо. Я постараюсь… я сдлаю. Имю честь кланяться!
И генералъ направился-было дале.
Но панъ Пшепендовскій, извиваясь и изгибаясь, мелкими скользящими шажками, почти на цыпочкахъ, засменилъ вслдъ за генераломъ.
— И такъ, ваше превосходительство, позволите имть у надею?
— Хорошо, хорошо… Я сказалъ уже.
— Позволите, ваше превосходительство, мн самому аль бо и жон моей понавдаться?..
— Можете, можете-съ!
— И какъ скоро прикажете, ваше превосходительство?
— На дняхъ, на дняхъ же…
— Слушаю-съ. Имю честь… покорнйше благодарить ваше превосходительство!
При этомъ грачовый хвостъ въ послдній разъ отлетлъ на-отмашь — и намъ Пшепендовскій съ сіяющимъ и гордымъ видомъ собственнаго достоинства, окинувъ взоромъ всхъ остальныхъ просителей и не замчая боле даже пана Груздецкаго, вышелъ изъ залы той слегка скользящей и покачивающейся походкой, которая очень напоминаетъ походку обласканнаго псика.
— Ну, и цо жь? можно повиншоваць? (поздравить) — пріятельски улыбаясь, обратился къ нему швейцаръ въ прихожей.
— Пальто!— авторитетно крикнулъ ему панъ Пшепендовскій, зврски и гордо надвинувъ на глаза свою шляпу.
Удивленный швейцаръ машинально подалъ ему верхнее платье.
— Дзенькуен,— небрежно кивнулъ ему панъ и съ важностью, весь радостный и сіяющій, вышелъ за двери.
Дальнйшее дло вела уже сама пани Пшепендовская. Въ такомъ же точно интересномъ вид, какъ и въ прошлый разъ, она черезъ нсколько дней похала къ его превосходительству, и посл этого какими-то необъяснимыми судьбами успла-таки добиться того, что его превосходительство принялъ ее въ своемъ кабинет, забывъ даже про щекотливыя поджилки.
— Ваше пресходзицельство, издлайте мн это,— кокетливо и вкрадчиво сказала ему на прощаньи прилестная и даже на сей разъ обольстительная пани Фелиція.— Вы только издлайте и… и… и тогда (она томно и порывисто вздохнула) тогда вы увидите… я… О, да! врте мн!.. Я съумю хорошо, хорошо одблагодарить вамъ… Моя благодарность — увсмъ чымъ тольке можетъ благодарить женщина, но… только издлайте мн это, ваше пресходзицельство!..

ГЛАВА VI.
Самая короткая, но самая вская и назидательная.

Панъ Пшепендовскій получилъ мсто. Точка.

ГЛАВА VII.
Тоже не длинная, но и нелишенная назидательности.

Какое именно мсто получилъ панъ Пшепендовскій — это для читателя вопросъ совершенно равнодушный. Достаточно сказать, что мсто было не безъ теплоты, соотвтственное рангу, почти независимое и даже не лишенное нкоторой вліятельности. Генералъ не то, чтобы самъ отъ себя далъ ему мсто,— но онъ списался, снесся съ кмъ слдовало, попросилъ, порекомендовалъ, похлопоталъ — и панъ Пшепендовскій очутился на мст. Но… къ немалому изумленію его превосходительства, прелестная пани Фелиція даже вовсе не похала поблагодарить его — хоть бы только изъ приличія, хоть бы въ общей пріемной, хоть бы даже при постороннихъ лицахъ. Она, вмсто себя, послала съ тысячью благодарностей самого пана Пшепендовскаго. Панъ Пшепендовскій принялся за службу ретиво. Онъ былъ длецъ не дурной, какъ и каждый полякъ на русской служб. На первое время онъ въ особенности постарался зарекомендовать себя насчетъ дловитости и служебнаго рвенія, потомъ насчетъ благонамренности своихъ убжденій. Даже въ церковь на первое время онъ ходилъ еженедльно: въ субботу ко всенощной и въ воскресенье къ обдн, а ужь о праздникахъ и торжественныхъ дняхъ нечего и говорить! Тутъ онъ являлся однимъ изъ первыхъ, въ мундир, присвоенномъ должности, становился на такое мсто, гд бы могли его видть разныя вліятельныя начальственныя лица, и молился, молился, молился… Такъ усердно и ревностно молился, что мстный владыко даже радовался обртенію такой примрной овцы въ словесное стадо, зд имъ пасомое. Все это служило ему на пользу. Задача была въ томъ, чтобы упрочить свою репутацію пріобрсти полное довріе и крпко уссться на своемъ мст — столь крпко, чтобы не каждыми клещами можно было его оттуда вытащить.
И… съ теченіемъ нкотораго времени, панъ Пшепендовскій и репутацію упрочилъ, и довріе пріобрлъ, и на мст хорошо укрпился.
А затмъ, тоже съ теченіемъ нкотораго времени, въ губернскомъ город N. слышатъ люди добрые, что не всть по чьимъ стараніямъ такой-то русскій чиновникъ вдругъ полетлъ съ мста, надъ такимъ-то слдствіе назначено, такой-то подъ судъ нежданно-негаданно угодилъ, того-то просто уволили безъ всякихъ поясненій и мировой посредникъ Ивановъ тоже полетлъ, и… и самъ его превосходительство наконецъ покачнулся. Дивятся люди добрые: откуда все сіе бысть?— А паны Пшепендовскіе мало-по-малу подымаютъ голову, дышатъ легче, отрадне, лзутъ въ гору и занимаютъ мста ad majorem Dei et patriae gloriam.

ГЛАВА VIII.
Панъ Пшепендовскій въ лон православія и своего семейства.

Посмотрите вы на этого прекраснаго, примрнаго отца семейства! Сколько любви и благодушія! Сколько мирнаго счастья и довольства своимъ прекраснымъ положеніемъ — подъ снью двуглавой птицы на служб и подъ снью благоволящихъ пенатовъ у родного, семейнаго очага!
Панъ Пшепендовскій только что всталъ отъ вкуснаго и сытнаго обда, въ которомъ каждое блюдо, соотвтственно ‘краевымъ’ вкусамъ, было обильно приправлено подливой изъ топленаго масла.
Панъ Пшепендовскій сидитъ въ своемъ ‘габинэту’, передъ пріятнымъ и веселымъ огонькомъ камина, погрузясь въ глубокое, покойное кресло. Въ зубахъ у него ковырялка, въ рук длинный чубукъ съ дымящимся Васильемъ Жуковымъ, въ лиц дремотная, тихая улыбка безмятежнаго довольства.
Позади его рабочій письменный столъ, на стол служебныя дла и бумаги, портретъ супруги съ двумя потомками и просвирка съ вынутой частицей. Эту просвирку панъ Пшепендовскій неизмнно держитъ на своемъ стол, дабы будучи на виду у всхъ — она могла для каждаго посторонняго человка служить видимымъ доказательствомъ православія и благочестія пана Пшепендовскаго.
Для видимаго же доказательства благонамренныхъ и патріотическихъ чувствъ Пшепендовскаго, на стн этого самаго кабинета, гд прежде красовались изображенія разныхъ польскихъ патріотическихъ знаменитостей, въ род Костюшки, Килинскаго, Понятовскаго, Хлопицкаго, Мицкевича и Лелевеля — нын развшены у него портреты всхъ членовъ Императорской фамиліи, а по бокамъ ихъ портреты графа Муравьева и генералъ-адъютанта фонъ-Кауфмана 1-го. Какой-же дерзкій осмлится, посл столь явныхъ и краснорчивыхъ доказательствъ, хотя на минуту усомниться въ искренности благочестія, благонамренности, патріотизма и преданности пана Пшепендовскаго?!
Ради этихъ же цлей, въ переднемъ углу виситъ у него большой православный образъ св. Александра Невскаго и лампадка при немъ теплится, образа же прежнихъ католическихъ патроновъ пана Пшепендовскаго удалены теперь въ заднія, непоказныя комнаты, куда не можетъ проникнуть глазъ посторонняго человка и гд межъ тмъ, главнйшимъ образомъ, свершается весь обычный, повседневный кругъ домашняго обихода и семейной жизни. Впрочемъ, это удаленіе въ заднія комнаты ни мало не лишило прежнихъ патроновъ прежняго почитанія и поклоненія со стороны пана Пшепендовскаго. Теперь онъ ничего больше, какъ только сталъ жить двойной жизнью — и отъ этого явилось какъ бы два пана Пшепендовскихъ. Одинъ панъ Пшепендовскій былъ на служб и въ показныхъ комнатахъ, другой панъ Пшепендовскій — среди невидимаго для постороннихъ глазъ домашняго обихода и въ комнатахъ заднихъ!
Въ данную минуту, хотя тутъ и кабинетъ, и просвирка, и портреты на лицо, но такъ какъ никого посторонняго нтъ, то мы и застаемъ здсь пана Пшепендовскаго второго, т. е. такого, какимъ онъ является въ лон своего счастливаго семейства.
Мы застаемъ его въ одинъ изъ счастливыхъ моментовъ жизни. Онъ только вчера получилъ новую денежную награду за свою ревностную службу, ему не о чемъ больше на сей день заботиться — и потому, пока до полной дремоты, онъ намревается почитать газету ‘Новое Время’, на которую состоитъ подписчикомъ, ибо почему жь ему и не подписаться, если издаетъ ее ‘закомиты чловкъ’ и такъ сказать ‘родакъ кревны’… А для постороннихъ, при случа, намъ Пшепендовскій объясняетъ свое чтеніе такимъ замысловатымъ аргументомъ: читаю-молъ затмъ, чтобы знать, съ чмъ не соглашаться и чего не длать.
Пани Фелиція, конечно, не можетъ не знать, что мужъ только еще вчера получилъ денежную награду, а она сегодня въ одномъ магазин выглядла себ прелестную шелковую матерію, изъ которой должно выйти безподобное, восхитительное платье. Поэтому пани Фелиція необыкновенно ласкова и привтлива со своимъ индюкомъ.
Она улыбаясь подходитъ къ индюку, садится сперва на ручку кресла, а потомъ пересаживается на колна и, обвивъ своею блою, вкусною рукою его шею, ласково треплетъ его по щек нжною ладонью.
Панъ Пшепендовскій, какъ котъ, которому легонько щекочутъ подъ шейкой, масляно щуритъ глаза отъ наслажденія.
Панъ Пшепендовскій плаваетъ въ облакахъ счастія, потому тутъ у него и родные пенаты, и любимая жена, и потомки у ногъ на ковр кувыркаются и ползаютъ… и все это такъ прекрасно, и пріятно ему, и онъ ни о чемъ дурного не думаетъ себ, и никому никакого зла не длаетъ,— а тутъ маленькій Стасикъ разставилъ на полу оловянныхъ солдатиковъ, купленныхъ ему въ подарокъ изъ тхъ-же паградныхъ денегъ, и выкрикивая: ‘Ну-у!.. ну-у!.. бацъ! пафъ!’ стрляетъ палочкой изъ жестяного ружьеца въ этихъ самыхъ солдатиковъ. И такъ это весело маленькому Стасику, и солдатики валятся отъ выстрловъ его дтскаго ружьеца — и Стасикъ прыгаетъ съ такимъ искреннимъ, дтскимъ восторгомъ, бьетъ въ ладоши и восклицаетъ:
— Тату!.. а, тату!.. поглндай: южь пенть Москалевъ забилемъ! Цалы пенть Москалевъ сон’ застршлны!… а?
Панъ Пшепендовскій смотритъ на ‘забавки’ Стася, и думаетъ о ‘забавкахъ’ супруги, а супруга межъ тмъ такъ нжно гладитъ мягкой рукой его щеку и волосы, немножко трепля и взбивая прическу, и наконецъ цлуетъ въ лобъ.
Панъ Пшепендовскій благодарно смотритъ на супругу и думаетъ: ‘Іезусъ-Марія, какой я счастливый! ‘
Супруга цлуетъ его еще разъ — въ щеку.
Панъ Пшепендовскій смотритъ на нее уже масляно.
Супруга даритъ и еще одинъ поцлуй — уже прямо въ губы…
Панъ Пшепендовскій начинаетъ глядть на нее уже очень лакомо, отставляетъ въ сторону чубукъ, обнимаетъ ея талію и уже самъ тянетъ къ ней губы.
— А-ну, а-ну, ще разъ! ще разъ, муя кохана!— тихо говоритъ онъ ей.— А-ну-бо, ну, покажь мн, какъ этоо ты тогда тамъ… того… того… хе-хе-хе!.. того дурня… москаля цловала?!. а?.. Ну, признайся! цловала? а?
Пани Фелиція мигомъ оставляетъ его шею, вскакиваетъ съ колнъ — и подавшись на шагъ назадъ, весьма величествепно устремляетъ на индюка удивленный и оскорбленный взоръ.
Панъ Пшепендовскій понялъ, что, черезчуръ уже увлекшись и нжностью, и воображеніемъ, далъ дурацкій промахъ, и торопится какъ-нибудь поправить дло.
— Хе, хе, хе!— искательно смется онъ.— Але жъ то шутки, шутки!.. Якъ Бога кохамъ, тилке шутки, муя кохапна и венцей ницъ!
И за симъ прибавляетъ совершенно серьезно, съ достоинствомъ и даже не безъ величія.
— Пропіен’ пани завше вдаць, же то нигд не мыслямъ злго на жону!
Пани мысленно вспоминаетъ прелестную матерію и потому съ улыбкой, въ знакъ примиренія и забвенія, слегка хлопнувъ пальцемъ по носу своего индюка, спокойно отходитъ въ сторону и садится на кресло.
— Тату! тату! еще пенть Москалевъ забилемъ!— кричитъ маленькій Стасикъ, прыгая и хлопая въ ладоши.
— О?.. пенть Москалевъ?.. А якій же люты до Москалевъ! Ото-то люты!— въ тонъ ему покачивая головою, умиляется счастливый отецъ. А ну, ходзь до мн! Ходзь!.. ходзь-ту!.. Сядай тутей!.. на коника… Ну?.. гопе-ля! От-такъ!
И маленькій Стасикъ ловко вскакиваетъ верхомъ на родительское колно.
— Ну, повдзь мн,— говоритъ ему панъ Пшепендовскій,— повдзь прендзей, чымъ мыслишь быць найлпй?
— Повстаньцемъ бендем’… До лясу мамъ уцкать!— бойко отвчаетъ Стасикъ.
— Ого!.. повстаньцемъ? и заразъ вже до лясу!.. От-то кревъ!.. А кто ты есть такій?
— Естемъ полякъ!— еще бойче кричитъ мальчонка.
— Э-э!.. тсс!.. съ шутливой строгостію останавливаетъ его панъ Пшепендовскій и прибавляетъ назидательнымъ хотя и шутливымъ тономъ: — нигды не мувь, же естешь полякъ. Теразь южь нима полякевъ — москале сглоцили! Теразь есть тилке едне ‘віроподданьство’ и ‘православье’,— розумшь тее?— ‘Вірпоподданьство и православье’!.. Естешь вірпоподданьны москаль!
— Н!.. Н!.. не хцемъ у москале!.. не хцемъ! не хцемъ!— чуть не съ ревомъ, кобенясь, кричитъ маленькій Стасикъ.
— А на цо то не хцешь?.. Ну, давай по русську вчиться!— менторски шутитъ панъ Пшепендовскій.— Ты есть фруктъ одъ чресла моего и для того ты есть поросенокъ. Розумешь? Н, не розумешь?.. Ну, давай псню спваць! Спвай въ татемъ! Учи сей! Ну?!
Бо-о-же ца-ра храни…
— На не то глупсьтву такему учиць малего!— съ неудовольствіемъ вмшалась пани Фелиція.— Стасю! Сердце мое! не слухай тату! то — б! кака! Идзь лпй до мамы! мама другу псенку заспва! Така ладна пснь!
Еще польска не згшіэла,
Пуки мы жіемы.
— Тату! а, тату!— приставалъ межъ тмъ маленькій Стасикъ.— Цо-то есть таке: ‘Боже ца-ара’?..
— А!.. ‘Боже цара храни’?— вразумительно сталъ объяснять ему панъ Пшепендовскій.— ‘Боже цара храни’ — то есть москевська ‘Боже цось польска’. Розумшь то разъ.
— Розуммъ, тату!
— А по русську не хочешь учиться?
— Не хцемъ!
— От-то заядлы!.. от-то кревъ! Ну, сядай на коника! Сядай. Гопе-ля! Ну, теразъ естешь польски уланъ! Повстанець!.. Гопъ, гопъ, гопъ, гопъ, гопъ, гопъ!..
И слегка придерживая Стася руками, панъ Пшепендовскій, въ темпъ рыси, сталъ качать его верхомъ на колн, приговаривая въ тактъ речитативомъ:
дзе, дзе панъ, панъ,
На конику самъ, самъ,
А за панемъ жидъ, жидъ,
А за жидемъ попъ, попъ,
А за попемъ хлопъ, хлопъ —
По кожушку лопъ! лопъ!
А по Стасю шлепъ! шлепъ!
Шлепъ! шлепъ! шлепъ! шлепъ!
И панъ Пшепендовскій надлялъ своего потомка нжными и легкими родительскими подшлепниками.
— Ну, от-такъ ладне?— обратился онъ къ нему въ заключеніе.— Ладне?!— Ну, идзь до мамы!.. Идзь!.. Гуляй!.. Гуляй, вірноподданьны поросенокъ!
Крестовский Всеволод Владимирович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Под каштанами Саксонскаго сада, Крестовский Всеволод Владимирович, Год: 1870
  2. Кто носит свой дом на спине, Лукьянская Вера Ипполитовна, Год: 1925
  3. Покойная квартира, Крестовский Всеволод Владимирович, Год: 1865
  4. Во время оно, Хирьяков Александр Модестович, Год: 1939
  5. Та и эта, Федоров Александр Митрофанович, Год: 1911
  6. Дачи как поприще золотопромышленной деятельности, Крестовский Всеволод Владимирович, Год: 1865
  7. Обида, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1936
  8. Чудо Рождественской ночи, Лухманова Надежда Александровна, Год: 1893
Электронная библиотека