Пан и собака, Артемовский-Гулак Петр Петрович, Год: 1816

Время на прочтение: 5 минут(ы)

ПОЭЗІЯ СЛАВЯНЪ

СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ

ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЕЙ

ИЗДАВШІЙ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ
НИК. ВАС. ГЕРБЕЛЯ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

1871

П. П. АРТЕМОВСКІЙ-ГУЛАКЪ.

Петръ Петровичъ Артемовскій-Гулакъ, извстный малорусскій поэтъ и учоный, родился въ 1791 году въ мстечк Смломъ, Кіевской губерніи, гд отецъ его былъ священникомъ. Н. И. Костомаровъ, жившій у Петра Петровича, во время своего студенчества въ Харьков, въ тридцатыхъ годахъ, слышалъ отъ него не разъ, что отецъ его всегда, и даже въ то время, когда Смла еще принадлежала Польш, отличался горячею привязанностію въ Россіи, за что, въ 1789 году, во время смутъ, бывшихъ въ томъ кра, онъ подвергся жестокому истязанію со стороны поляковъ. Въ память этого событія, старикъ до смерти хранилъ тотъ пукъ розогъ, которымъ его истязали, въ кіот, какъ святыню, вмст съ образами. Артемовскій, унаслдовавъ, посл смерти отца, этотъ пукъ розогъ, вмст съ кіотомъ, свято хранилъ его и любилъ показывать своимъ гостямъ, причемъ входилъ во вс подробности приключенія. Получивъ первоначальное образованіе въ дом родительскомъ, молодой Артемовскій былъ отданъ въ Кіевскую семинарію, гд натерплся всего, и даже однажды, посл большого пожара, который истребилъ чуть не половину Кіева, дошолъ до того, что принужденъ былъ питаться арбузными корками, которыя собиралъ на базарной площади. По окончаніи полнаго семинарскаго курса, онъ поступилъ въ Харьковскій университетъ, откуда вышелъ кандидатомъ. Затмъ, выдержавъ магистерскій экзаменъ въ томъ же университет и успшно защитивъ свою диссертацію, Артемовскій былъ удостоенъ степени магистра словесныхъ наукъ, а годъ спустя занялъ предложенную ему совтомъ Харьковскаго университета каедру русской исторіи, которую и занималъ въ теченіи многихъ лтъ, сначала въ званіи экстраординарнаго, а потомъ ординарнаго профессора, и оставилъ только вслдствіе избранія его, въ конц сороковыхъ годовъ, въ должность ректора университета, которую онъ занималъ въ теченіи десяти лтъ.
Независимо отъ своей учоной дятельности, Артемовскій извстенъ также своими поэтическими произведеніями на малороссійскомъ язык, которыя носятъ на себ печать несомнннаго таланта. Къ сожалнію, онъ писалъ мало и притомъ въ молодости, когда талантъ его еще далеко не окрпъ. Во всхъ его произведеніяхъ преобладающая черта — юморъ. Какъ на лучшія произведенія Артемовскаго, въ этомъ род, можно указать на слдующія стихотворенія: ‘Солоній и Хивря’, ‘До Пархима’, подражаніе Горацію, ‘Панъ Твердовскій’, баллада и, въ особенности, разсказъ ‘Панъ и собака’. Не смотря на то, что стихотворенія Артемовскаго никогда не были изданы отдльною книжкой, оставаясь затерянными въ ‘Украинскомъ Встник’ и другихъ малоизвстныхъ малорусскихъ журналахъ и альманахахъ, они ходятъ въ Малороссіи по рукамъ во множеств списковъ, а побасенку о ‘Пан и собак’ каждый грамотный малороссъ знаетъ наизусть. И дйствительно, произведенія Артемовскаго, какъ по своему направленію, такъ и по языку, стоятъ несравненно выше того довольно-низкаго уровня, за которомъ стояла современная ему малорусская поэзія. Своимъ разсказомъ ‘Панъ и собака’ онъ далъ новое направленіе малорусской поэзіи, послднимъ словомъ которой сдлался Шевченко. Въ исторіи малорусской словесности ‘Панъ и собака’ составляетъ явленіе, мимо котораго ни одинъ критикъ не пройдетъ, не остановившись. Языкъ его чистъ, силенъ и разнообразенъ. Смшное является у него не въ каррикатур дйствительности, а въ самомъ положеніи вещей. Простодушное, но не цнимое ни во что усердіе героя разсказа Рябко, панской собаки, смшитъ насъ, не оскорбляя нашего уваженія къ личности, заключенной въ его собачей шкур. Каждая черта въ юмористической его живописи иметъ внутренній смыслъ, который придаетъ его смху достоинство благородной сатиры.
Артемовскій скончался въ Харьков въ глубокой старости лтъ шесть тому назадъ.
ПАНЪ И СОБАКА.
Сошла на землю ночь. Ничто не шелохнется,
Лишь птица сонная вспорхнетъ и встрепенется:
Безмолвіе царитъ. Не видно эти — темно:
На неб зорьки нтъ и мсяцъ спитъ давно,
Лишь звздочка порой за тучею дождливой
Мелькнетъ, какъ изъ норы мышонокъ боязливый.
И небо, и земля — все спитъ въ тиши ночной,
Покоится весь свтъ подъ чорной пеленой.
Одинъ, какъ пёрстъ, Рябко о сн не помышляетъ:
Онъ барское добро, какъ другъ, оберегаетъ,
сть даромъ барскій хлбъ Рябко нашъ не любилъ:
Онъ лъ за пятерыхъ, за-то ужь и служилъ.
Бдняг не легко —
Всю ночь не спитъ Рябко.
И что за темнота! хотя бъ въ хоромахъ свчка
Зажглася на окн! хотя бы изъ-запечка
Мелькнулъ гд огонёкъ!
Ужь батюшка, нашъ попъ, лниво, какъ мшокъ,
Откуда-то съ крестинъ къ заутрен плетется,
А пёсъ-Рябко не спитъ, всю ночь ему неймется:
То въ уголъ онъ одинъ заглянетъ, то въ другой —
Въ курятникъ въ курамъ, въ хлвъ свиной,
Провдаетъ — спокойны ль поросята?
Что гуси? цлы ли утята?
Что овцы? побжитъ въ стогамъ,
Къ гумну, къ конюшн, къ воротамъ,
Всмъ пёсъ усердно озабоченъ —
И исполнителенъ, и точенъ.
Онъ сторожитъ, чтобъ москали
На барскій дворъ не забрели:
Ихъ тьма была въ сел, изъ дальнихъ мстъ пришли.
И лаетъ врный пёсъ, и воетъ что есть духу,
Да такъ, собачій сынъ, что просто больно уху.
Всю ночь пролаявъ, онъ умолкнулъ на зар,
И вотъ, едва прилегъ, раздался храпъ въ нор.
Пусть спитъ себ Рябко — вдь нтъ бды покуда.
И такъ онъ крпко спитъ, сномъ праведнаго люда,
Что честно бережотъ добро своихъ господъ,
Какъ вдругъ поднялся гамъ,бжитъ, кричитъ народъ:
‘Цю-цю, Рябко! на-на! Сюда его зовите!’
— »Я здсь, отцы мои! чего вы тамъ, скажите?’
Отъ радости Рябко и скачетъ, и хвостомъ
Вертитъ, какъ помеломъ,
Оскаливаетъ зубы
И, мысля о жаркомъ, облизываетъ губы.
‘Не даромъ, мыслитъ онъ, не даромъ на двор
Вс всполошились на зар —
Есть врно что-нибудь такое…
Должно-быть мн несутъ жаркое,
А можетъ, что-нибудь другое
За-то, что я всю ночь не спалъ
И лаемъ отъ воровъ усадьбу охранялъ.’
‘Цю-цю!’ кричитъ Явтухъ, держа въ рук дубину,
Хвать за ухо, да въ спину.
‘Держите подлеца… Попомнишь, вражій сынъ!’
И вотъ Рябка дерутъ, рвутъ шерсть на немъ до корня.
Завылъ отъ боли пёсъ, на вой сбжалась дворня.
Что? какъ? за что? про что?— не знаетъ ни одинъ.
‘За что, спросилъ Рябко, меня вы отодрали?
За что веллъ избить меня мой господинъ?’
—‘За-то, сказалъ Явтухъ, что господа не спали.’
—‘Въ ум ли ты, Явтухъ?я ль въ этомъ виноватъ?’
— ‘Да ты, какъ вижу я, ужь больно простоватъ!
Ты виноватъ ужь тмъ, что лаять надсаждался.
Вотъ видишь ли — вчера панъ въ карты проигрался
(Въ игр, на этотъ разъ, удачи не далъ Богъ),
А пани не могла всю ночь заснуть отъ блохъ.
Пойми: кто проигралъ, порядкомъ прокутился,
Въ томъ, Господи прости, нечистый поселился:
Тотъ проиграть готовъ родимаго отца.
Зачмъ ты вылъ, рычалъ и лаялъ безъ конца?
Пускай бы лаялъ самъ, а ты бъ ушолъ украдкой,
Залегъ въ своей нор, да выспался бы сладко.’
— ‘Такъ этимъ, молвилъ пёсъ, я только виноватъ?
Нтъ, баста! съ-этихъ-поръ беру свое назадъ!
Прочь бабу съ воза — нтъ бды въ томъ, такъ и надо:
Лошадк легче везть, она тому и рада.’
Такъ разсудивъ, Рябко пошолъ уныло прочь,
Въ свою конуру влзъ — и тамъ проспалъ всю ночь.
Проспалъ — изъ крпкомъ сн, увы, ему не снялось,
Что шайка москалей въ господскій дворъ ввалилась,
Что можно взять беретъ, шныряетъ вверхъ и внизъ,
Ну точно волки въ хлвъ, въ овчарню забрались…
Онъ — глядь, а на двор совсмъ уже свтло.
‘Рябко! цю-цю!’ кричатъ, и все вверхъ дномъ пошло,
Поднялся весь народъ, бгутъ, кричатъ нестройно,
А онъ и не моргнетъ — лежитъ себ спокойно
И думаетъ: ‘теперь наврно угодилъ
Я тмъ, что ночью спалъ и пана не будилъ.
Пускай меня зовутъ — я не пойду отсюда,
Пока не принесутъ ко мн въ конуру блюда,
Да и тогда еще напляшутся со мной,
Пока взгляну на нихъ, да съмъ кусокъ, другой.’
‘Цю-цю!’ ‘Вотъ панъ и самъ! Ршителенъ я буду.’
‘Берите, бейте пса!’ кричитъ онъ, какъ шальной.
Рябко и хвостъ поджалъ, отъ страха чуть живой.
Накинулись на пса: разъ восемь отливали
И снова били и хлестали,
А наконецъ и перестали.
Пытался пёсъ спросить о чемъ-то, но языкъ
Запутался — ни тиру, ни ну, какъ между лыкъ,
И звука нтъ — хрипитъ, какъ пьяный съ перепоя.
‘Да мы, сказалъ Явтухъ, не кончили съ тобою:
Въ теб еще есть грхъ…’
— ‘Чтобъ чортъ побралъ васъ всхъ:
Тебя, пановъ съ ихъ батькой
И съ ддомъ, да и съ дядькой!’
И слёзы у Рябка струились, какъ рка,
И думалъ бдный пёсъ, держася за бока:
‘Дуракъ, кто у такихъ дрянныхъ господъ на служб,
Имъ бьется угодить, что силы есть, по дружб.
Я угождалъ имъ какъ никто —
И вотъ награда мн за-то:
За службу, за свой трудъ, доказанный годами,
Я здсь лежу въ крови, избитый батогами.
Такъ ляжешь — тутъ горитъ,
А эдакъ — тамъ болитъ.
Такимъ панамъ подъ носъ, съ своею головою,
Хоть тсто выложи съ квашнёю —
Имъ все равно: хоть круть, хоть верть —
Все въ черепочк смерть.’
О. Лепко.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека