А. С. Серафимович
Памятник
ПРИМЕЧАНИЯ
Памятник, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1918
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
М., ГИХЛ, 1959
Стоял погожий осенний день. С березок тихо падали покрасневшие листья. За березками виднелась старая церковка.
У церкви за чугунной решеткой мраморный памятник — старый барин похоронен, а на взгорье барский дом белел в большом темном саду.
После обедни, разоблачившись и надев рясу с синей шелковой подкладкой в рукавах, вышел и стал на паперти поп с попадьей, за ними рыжий дьякон, за дьяконом дьячок, похожий на козу.
Поп огляделся, глянул на желтеющее осеннее жнивье, на гусей, что белели внизу у реки, на барские хоромы в темном саду и сказал:
— Ну, что же, православные, приступим. Надо, надо и общественным делом заняться.
Толпившиеся у решетки мужики загомонели:
— Как не надоть, надоть займаться, потому обчество, обчественные дела…
Всё косматый, бородатый народ, хмурый, и морщины залегли от дум, от забот, а руки корявые, как вывороченные корни, от земляной работы. Упираются на палки старики с белыми бородами, вот как на иконах пишут.
Яркие, красные, синие, зеленые девки и молодухи щелкали семечки, подпевали, а к ним жались парнишки, подростки, скалили зубы и заигрывали. Среднего возраста совсем не было — все на фронте.
Церковный сторож вынес два стула — попу и попадье. Попадья села и расправила желтое шерстяное платье. Приковылял на деревяшке и Осип Бесхвостов,— давно с фронта воротился, а ногу там оставил.
— Так вот, православные граждане,— сказал поп, закидывая рукав,— надо нам подумать да подумать, как нам весть себя. Черные времена пришли, запутанные, анархия, непослушание, бога забыли. А уж коли бог забудет, то быть всем, где и врагу не пожелаешь…
— Как можно!.. рази можно!..— загомонели мужики.
— Ну вот, то-то и есть,— сказал поп и опять откинул рукав,— то-то и есть. От нас самих зависит, а мы что делаем? Как к людям относимся? Кто вам школу построил? Князь покойный. Кто земли у речки прирезал? Князь. Кто церкву вам построил? Опять же покойный князь. Кто завещал пять тысяч в общественный капитал? Князь. Да куда ни кинь, вся деревня его милостью облагодетельствована. Вот он лежит теперь за оградой за чугунной, памятник на нем тяжелый, а хоть бы цветочек когда кто принес на могилу. Хоть бы панихидку когда догадался кто отслужить,— нет, никто никогда. Как сирота, лежит он тут в своем поместье, посреди своих полей, и тяжело ему, и больно ему: его родные дети терпят от вас. Аренду бросили платить, да потравы, да порубки. За добро — злом.
Мужики зачесали в затылках.
— Верно, надо помянуть, а то нехорошо.
— Ну, как же! чижало ему.
— Тянет его… ко дну же… — сказал древний белый старик.
— Куда тянет? кто тянет? — с неудовольствием огрызнулся поп.— Так-то, православные: и на вас и на мне все это ихнее, княжеское, все это ихними благодеяниями да щедротами.
— Грех об этом забывать, — отозвалась матушка.
— Хоть бы теперешнюю княгиню взять,— продолжал поп,— и ясли для ребятишек устроила, баба уходит на работу, ребеночка в ясли отнесет, там ему хорошо, и у бабы душа не болит. И школу своими щедротами осыпает, и церковь ее иждивением благолепствует. А сколько на ее счет народу в городе содержится в учении. Да где вы такого по щедрости человека найдете?
— Знамо, добрая душа,— загудели мужики.
— Так что же мы за неблагодарные такие! Что же мы клеймо каиново на себе носить хотим! Так обещайтесь же и клянитесь,— громким голосом закричал поп и поднял руку,— клянитесь, что добром за добро воздадите этому щедрому дому. Вот будут выборы, клянитесь, что подадите за тех благомыслящих, которые не посягают на благодетелей ваших. Клянитесь, что подадите голос свой за партию народной свободы, которая несет вам мир, волю, ну и землицы там, сколько полагается, а не то что грабеж. Клянитесь, что…
Мужики хмуро и испуганно смотрели в землю, а белый дед подвинулся и сказал, двигая бородой:
— Это ты верно, батюшка, щедрый был князь, веселый, теперя его ко дну тянет. Бывало…
— Вы, православные, отца своего духовного слушайте больше,— хриплым басом грянул дьякон, и с церкви поднялись голуби,— а не кого другого, и исполняйте свой общественный долг. Голосуйте не за разбойников, богоотступников, предателей народных, церкви разрушителей, смутьянов, а за людей мира и порядка, правды и совести. Вот и голосуйте за народную свободу.
— Тянет его ко дну…— опять начал было дед, шевеля белой бородой. Но дьячок с козьим лицом пронзительно тонко закричал, аж в ушах зазвенело:
— Темны вы, не ведаете бо, что творите. Темны вы, глухи, слепы от рождения. Идите все за своими духовными отцами, они вас выведут на стезю праведную, на дорогу светозарную…
— …Потому тянет его ко дну…— опять зашамкал старик.
— А ты бы, чем из пустого в порожнее переливать, панихидку по князю заказал,— с неудовольствием сказала матушка и поправила платье,— а то заладил, как сорока про Якова.
— Этта, панихидку можно в другом месте,— опять зашамкал старик,— а тута жеребец похоронен, жеребец лежит,
Мужики глядят на деда — в себе ли? Сгрудились девки и бабы, подростки из-за них вытягивают шеи. Поп стал багроветь:
— Не богохульствуй!..
Дьякон зарычал рыком звериным, и с околицы испуганно взлетели галки и вороны.
— Не клевещи на мертвого!
Дьячок заверещал козьим голосом:
— Мертвы-ых в гробах ворочаете! В могиле от вас покою нету! Ничего святого для вас нету!..
Матушка заплакала, вынула платочек, приложила к глазам и сказала:
— Не-бла-го-дар-ные!..
А дед посмотрел на всех удивленными, непонимающими глазами, приложил ладонь к волосатому уху и сказал:
— Ась?
Мужики молчали и во все глаза смотрели на деда.
— Жеребец, говорю, лежит тутотка,— сказал он, глядя старыми глазами на памятник,— бывалыча, как девку отдают замуж, князь велит от венца прямо в свои покои привесть. Ну, там ночь первую побудет, а потом к мужу ступай…
— Врешь ты! — закричал поп, махая руками.
— На мертвого ложь возводить! — заревел дьякон, и далеко за речкой отдалось.
— Где же у тебя совесть?..— заверещал дьячок,— кабы он поднялся, он бы тебе в бороду в твою в седую плюнул за твою брехню. Как тебя земля терпит!
Матушка рыдала.
— Ась?..— сказал дед, глядя на всех мутными глазами.
Потом вдруг выпрямился, глаза стали чистые, как у молодого, и в них заиграл злой огонек. Стукнул дед о землю костылем.
— Мою жену от венца к себе уволок… Всю жисть я ее поедом ел,— княжеская! Какая наша жисть была! А виновата она, што ли,— в ногах валялась, за сапоги мужиков хваталась, которые ее волокли, обмирала, водой отливали. Христом богом молила, ну да мне легче, што ль, от этого. Так на всю жисть и осталась…
У деда опять потухли глаза, согнулся, оперся на клюку.
Мужики загудели:
— Панихиду по ём!..
— Чего захотел…
— По жеребцам не служат.
— Да я б ему все глаза выдрала,— закричала бабенка.
— Выдерешь,— как тебе на конюшне разложут да шкуры две спустят.
— На то крепостное право было.
— Жеребцовое право.
— А где же поп-то! Что ж он панихиду-то?..
А поп эвона где! спешит, волосы отстают. За ним матушка поспешает, желтое платье подобрала. За ним дьякон распатлатился, а за ними семенит дьячок, а ребятишки бегут и кричат ему вдогонку:
— Ко-за де-ре-за!.. ко-за де-ре-за!..
Впервые напечатано там же, стр. 16—21. В комментариях к рассказу Серафимович писал: ‘В Тамбовской губернии крестьяне рассказали мне о том, как в одной деревне крестьянская комсомольская молодежь разоблачила антисоветские проповеди местного попа. Случай, подобный этому, я и описал в своем рассказе. Я только заменил комсомольца его ‘белым дедом’, от которого он все знал о помещике’ (т. VIII, стр. 438).