Памяти Жоржъ Зандъ.
——
——
Петръ Вейнбергъ.
‘Русское Богатство’, No 6, 1904
OCR Бычков М. Н.
Памяти Жорж Санд, Вейнберг Петр Исаевич, Год: 1904
Время на прочтение: 19 минут(ы)
1-го іюля ныншняго года (по нов. ст.) исполняется сто лтъ со дня рожденія одной изъ геніальнйшихъ (если не самой геніальной) женщинъ и писательницъ, если не иниціаторши, то, по крайней мр, горячей и вліятельнйшей пропагандистки многихъ вопросовъ, выдвинутыхъ ея временемъ на первый планъ, долго затмъ остававшихся самыми серьезными и животрепещущими и еще въ настоящее время не только не утратившихъ, но даже увеличившихъ свое значеніе.
Эта женщина — Аврора Дюпенъ въ двичеств м-мъ Дюдеванъ въ замужеств и Жоржъ Зандъ (псевдонимъ, принятый по сотрудничеству въ первомъ роман съ Жюлемъ Сандо) въ литератур.
Въ эту литературу вступила она — въ тридцатыхъ годахъ прошедшаго столтія — и съ врожденными задатками, обусловившими ея писательскую дятельность, и при обстоятельствахъ, въ высшей степени благопріятныхъ для развитія этихъ задатковъ въ неуклонно одинаковомъ направленіи.
Аристократка съ отцовской стороны, но плебейка съ материнской, она воспринимаетъ демократическіе и отчасти соціалистическіе принципы своей матери, къ которымъ уже въ дтств, а еще больше въ первой молодости, присоединяется наклонность къ деизму и мимтицизму, надъ послдней, однако, скоро одерживаетъ побду здоровая сторона ея натуры. Съ жаждою любви и высокими идеалистическими воззрніями на союзъ мужчины и женщины, она выходитъ замужъ за человка,— правда, хорошаго въ смысл честности, буржуазной порядочности и т. п., но рзко противоположнаго ей по своему умственному и нравственному міросозерцанію, и теперь уже по опыту усвоиваетъ себ то понятіе о брак (какимъ онъ существуетъ въ современномъ обществ), которое, нсколько времени спустя, находитъ себ широкое примненіе и развитіе въ ея романахъ. Съ такими задатками она прізжаетъ — въ 1831 г.— изъ своей провинціи въ Парижъ, но тутъ сразу попадаетъ въ среду — литературную и политическую— какъ нельзя боле пригодную для дальнйшаго укрпленія и развитія всего того, что пустило уже довольно прочные корни въ ея ум и сердц.
Въ литератур французовъ переживается въ эту пору то, что одинъ изъ дятелей ея называетъ ‘священною весною’ — весною, которую создаетъ и поддерживаетъ страстная, полная свжей энергіи молодежь, собравшаяся подъ знаменемъ Виктора Гюго и считающая въ своихъ рядахъ такихъ бойцевъ, какъ Виньи, Мюссе, Готье, Ламартинъ. Проникнутая презрніемъ и ненавистью къ узко-буржуазному, срому ju ste-milieu, созданному правленіемъ Людовика-Филиппа, и создавая во Франціи атмосферу ‘бури и натиска’, за нсколько десятилтій передъ тмъ всколыхнувшихъ стоячее болото нмецкой литературы, эта молодежь избираетъ своимъ идеаломъ искусство, которое ‘должно представлять собою кровь, пурпуръ, свтъ, движеніе, отвагу’, она съ пылкимъ, чисто юношескимъ негодованіемъ отворачивается отъ господствовавшей до тхъ поръ во французской литератур шаблонности и безцвтности, она побдоносно пишетъ на своемъ знамени ‘натура и правда’! и торжественно провозглашаетъ ‘евангеліе натуры и страсти…’ — ‘Въ голов у нихъ — говорилъ Альфредъ Мюссе (ему слдовало бы сказать: въ голов у насъ) — заключался цлый міръ… Три элемента раздляли на части жизнь, которая въ ту пору представлялась молодымъ людямъ: позади ихъ прошедшее, навсегда разрушенное, но еще шевелящееся на своихъ развалинахъ, впереди — заря на безпредльномъ горизонт, первые просвты будущаго, и между этими двумя мірами — нчто подобное океану, отдляющему старый материкъ отъ новой Америки, что-то смутное и плавучее, волнующееся море и полное кораблекрушеніе…’
Еще больше ‘бури и натиска’ проявлялось въ сфер общественной и частью политической, въ послдней, впрочемъ, въ значительно слабйшей степени. Іюльская революція только что кончила свое существованіе, и на ея развалинахъ самодовольно услась монархія Людовика-Филиппа. Вс свтлыя надежды, порожденныя ея бурнымъ періодомъ, не только остались неосуществленными, но были даже, отчасти насильственно, отчасти лицемрно, разрушены новымъ режимомъ, все отдавшимъ въ руки эгоистической, корыстной, духовно ограниченной буржуазіи. Система juste-milien, система сдлокъ съ совершившимся фактомъ легла въ основаніе всего государственнаго механизма. И вотъ, какъ естественная оппозиція этому порядку вещей, выступаютъ послдовательно на сцену сенъ-симонизмъ, фурьеризмъ, Ламнэ съ его ‘Paroles d’un croyant’, Пьеръ Леру, Прудонъ и многіе другіе, и вс ихъ ученія, не смотря на нкоторую метафизичность, ультраотвлеченность и утопичность, падаютъ, однако, на благодарную почву и все глубже и глубже пускаютъ ростки.
Одно изъ самыхъ благодарныхъ мстъ на этой благодарной почв заняли умъ и сердце Авроры Дюдеванъ, немедленно посл ея перезда въ Парижъ. Этими вліяніями, въ связи съ ея естественнымъ расположеніемъ къ усвоенію ихъ, обусловливалось начало и продолженіе ея литературной дятельности.
Говорю: начало и продолженіе, съ значительною основательностью можно бы прибавить: и конецъ. Есть писатели, особенность которыхъ составляетъ необычайная послдовательность въ ход развитія вообще, не смотря на измненіе точекъ зрнія въ частности, существованіе уже въ самыхъ первыхъ произведеніяхъ тхъ основныхъ чертъ и по содержанію, и по форм, которыя сохранились и въ самыхъ позднйшихъ, писатели, въ которыхъ (говоря словами Якоби о Гете) ‘всякое измненіе, измненіе даже къ боле прекрасному въ эстетическомъ и къ лучшему въ боле нравственномъ смысл, возможно только тмъ путемъ, какимъ распускается цвтокъ, созрваетъ смя, возносится вверхъ дерево.’ Къ такимъ писателямъ принадлежали Гете, Байронъ, Викторъ Гюго, въ ихъ ряду находится и Жоржъ Зандъ.
Съ первыхъ шаговъ ея на литературномъ поприщ и до конца, сущность ея творчества осталась, въ коренныхъ своихъ чертахъ, неизмненною, она опредлилась въ самыхъ первыхъ ея произведеніяхъ и затмъ выражалась только въ новыхъ формахъ и видоизмненіяхъ. Эта сущность, эта основная черта ея творчества — благородный идеализмъ на реалистическомъ фундамент, требованіе обновленія, улучшенія во всхъ областяхъ человческой жизни, съ глубокою врою въ осуществленіе своего идеала и съ культомъ прекраснаго въ жизни и искусств. Красною нитью проходитъ этотъ идеализмъ по всему ея творчеству, со всмя своими разнообразными оттнками, отъ необузданно бурнаго, съ печатью мятежнаго духа, неудержимо стремящагося на идеальныя высоты, до спокойной трогательно идилическаго, когда эта удивительная женщина ‘испытала горькое разочарованіе’, что ‘ни люди, ни вещи не оказались такими, какими она надялась ихъ видть’,— и она отвернулась отъ современныхъ событій, ушла въ природу, въ деревню, стала писать свои сельскіе романы… Этимъ идеализмомъ опредлилось и ея мсто въ исторіи новаго французскаго романа. Эмиль Зола говоритъ о ней и о Бальзак, какъ о ‘единственныхъ двухъ фигурахъ, мощно выдляющихся на порог ныншняго столтія, по правую и по лвую сторону того широкаго пути романа, по которому пошла толпа писателей въ послднія пятьдесятъ лтъ.’ Другими словами — въ Ж. Зандъ и Бальзак нашли себ во французскомъ роман первое полное и блистательное выраженіе два теперь образовавшіяся или, врне, созданныя этими писателями теченія: реалистическое и идеалистическое, или — можно бы сказать — пессимистическое и оптимистическое, повторилось, слдовательно, явленіе, вполн естественное, которое неоднократно имло мсто въ литературахъ разныхъ народовъ, и примръ котораго мы видимъ въ Софокл и Эврипид, Гете и Шиллер, отчасти Пушкин и Лермонтов. И Бальзакъ очень хорошо опредлялъ различіе между собою и своею знаменитою современницею, когда говорилъ ей: ‘Вы ищете человка такимъ, какимъ ему слдовало бы быть, я его беру такимъ, какимъ онъ есть. Врьте мн, мы оба правы. Об эти дороги ведутъ къ одной цли. Я люблю исключительныя существа… они мн и нужны для того, чтобы рельефне выставлять обыкновенныхъ людей (ines etres vulgaires)… Но эти обыкновенные люди интересуютъ меня больше, чмъ васъ, я ихъ увеличиваю въ размр, я ихъ идеализирую въ смысл обратномъ — въ ихъ безобразіи или ихъ глупости. Я даю ихъ уродствамъ размры ужасающіе или каррикатурные. Вы не умли бы это сдлать, вы хорошо поступаете, не желая смотрть на вещи и личности, отъ которыхъ у васъ длался бы кошмаръ. Идеализируйте въ сторону красиваго и прекраснаго (dans le joli et le beau), это работа женщинъ’. Такой же смыслъ имли и слова Ж. Зандъ Бальзаку: ‘Вы творите Человческую Комедію, мн хотлось создать Человческую Эпопею, Эклогу…’
Ни эпопеи, ни эклоги она не создала, для этого у нея не было — особенно въ первую половину ея жизни и писательской дятельности — ни объективности, ни идилическаго спокойствія, но она создала человческую лирику. Вс ея сочиненія,— по крайней мр, огромное большинство ихъ — сплошное лирическое изліяніе съ разнообразнйшими оттнками этого настроенія. Душа автора, его субъективное міросозерцаніе сквозятъ въ каждой, можно сказать, строк его произведеній. Какъ бы ни отрекалась Ж. Зандъ (вмст съ другими субъективными писателями) отъ близкаго родства со многими своими героинями, мы, несомннно, слышимъ отголосокъ ея собственныхъ чувствъ и мыслей, когда ея Лелія (въ роман этого названія) въ предсмертномъ бреду, полномъ загадочныхъ, мистическихъ, зловще таинственныхъ звуковъ, восклицаетъ: ‘О, истина, истина! Для того. чтобы отыскать тебя, я сходила въ бездны, одинъ видъ которыхъ производитъ головокруженіе, вызываетъ страхъ въ людяхъ самыхъ храбрыхъ… Я все искала, все выстрадала, всему врила, все приняла… Я преклоняла колна передъ всми эшафотами, жгла себя на всхъ кострахъ, падала ницъ предъ всми алтарями. Я просила у любви ея наслажденій, у вры — ея тайнъ, у скорби — ея заслугъ… Я предлагала себя Богу подъ всми формами, я изслдовала глубину своего сердца съ дикой свирпостью, вырывала его изъ груди, чтобы подробно разсмотрть его, терзала на тысячу кусковъ, прокалывала тысячью кннжаловъ, чтобы узнать его. Клочки этого сердца я приносила вомъ богамъ — высшимъ и низшимъ. Я вызывала вс привиднія, бороласъ со всми демонами, молила всхъ святыхъ и всхъ ангеловъ, я приносила жертву всмъ страстямъ. Истина! истина! Ты не открылась мн, уже десять тысячъ лтъ ищу я тебя — и все еще не нашла!.. И десять тысячъ лтъ, въ отвтъ на мои вопли, въ облегченіе моей агоніи, я слышу надъ этой проклятой землей только отчаянное рыданіе безсильнаго желанія! Десять тысячъ лтъ я чувствовала тебя въ своемъ сердц безъ возможности передать твой смыслъ моему уму, безъ возможности открыть тебя міру и доставить теб господство на земл и въ небесахъ! Десять тысячъ лтъ я взываю къ безконечности: Истина, истина! — и десять тысячъ лтъ безконечность отвчаетъ мн: Желаніе! желаніе!’
Это вчное исканіе ‘истины’ въ жизни, это отчаяніе въ тщетности поисковъ, соединенное, однако — какъ ни кажется странной такая совмстимость — съ горячею врою въ предстоящее, рано или поздно, торжество ея, этотъ протестъ противъ того, что идетъ въ разладъ съ истиной — все это проходитъ страстною лирическою волной по творчеству нашей писательницы-идеалистки. Главная двигательная пружина ея идеализма — любовь, одушевленіе этимъ чувствомъ, вра въ его всемогущество и жажда его воцаренія въ человчеств помогаютъ ей исполнять то, что Бальзакъ считалъ ея писательскимъ назначеніемъ — ‘идеализировать въ сторону красиваго и прекраснаго.’ Сущность любви, по воззрнію автора ‘Леліи’ — божественная, это доказывается тмъ, что она не рождается непосредственно отъ самого человка, что онъ и не даетъ ее другому, и не отнимаетъ ее у другого по собственному произволу: сердце человческое получаетъ ее свыше, чтобы потомъ перенести на созданіе, выбранное между всми по предначертаніямъ неба… Любовь существуетъ сама по себ и своею собственною силою, любовь господствуетъ надъ всми своими ‘второстепенными союзниками’ — дружбою, довріемъ, симпатіею… Изъ такого взгляда на любовь естественный выводъ — любовь должна имть духовный, спиритуалистическій характеръ, она ‘не порывистое, насильственное стремленіе всхъ силъ души къ существу реальному, а святое устремленіе самой эфирной части нашей души къ невдомому.’ Когда влюбленный въ Лелію Стеніо, посл многихъ годовъ ожиданія, получаетъ отъ нея первые страстные поцлуи и въ упоеніи ими говоритъ, что ‘только теперь онъ ее любитъ вполн’,— она, на нсколько мгновеній поддавшаяся было чувственной сторон женской натуры, при этихъ словахъ съ негодованіемъ отталкиваетъ его отъ себя, восклицая: ‘Стало быть, вамъ нужна не душа, вамъ нужна женщина! Значитъ, любовь духовной стороны для васъ ничто! Вотъ на какое чудесное и божественное окончаніе разсчитывала ваша столь великая и столь поэтическая страсть!..’ Но само собою разумется, что авторъ ‘Леліи’ не можетъ настолько отршиться отъ земли, чтобы врить въ возможность такого безусловнаго спиритуализма, не допускающаго никакихъ уступокъ тлесной природ человка, но если безъ этихъ уступокъ ужъ никакъ нельзя обойтись, то и въ нихъ должно сохраняться во всей своей неприкосновенности то, что Ж. Зандъ называетъ ‘культомъ идеала’, т. е. сохраненіе обоюдной чистоты во взаимныхъ отношеніяхъ между мужчиной и женщиной: мужчина долженъ ‘отвести женщин около себя новое мсто и приносить ей въ приданое ту же чистоту въ прошедшемъ, ту же врность въ будущемъ, какихъ онъ требуетъ отъ нея…’
Тутъ мы подошли къ тому, что составляетъ если не главнйшій, то одинъ изъ самыхъ главныхъ вопросовъ, которые волновали Ж. Зандъ и трактовались ею съ необычайною, увлекательною горячностью. Это вопросъ о брак, разсматриваемомъ въ ея произведеніяхъ и какъ учрежденіе вообще, въ его иде, и со стороны практическаго примненія этой идеи въ современномъ обществ. Здсь опять идеализмъ на реалистическомъ фундамент. Врожденный ‘феминизмъ’ писательницы, ея собственный печальный опытъ, несовершенство, даже жестокость тогдашнихъ французскихъ законовъ о брак, вроятно, и наблюденія надъ тмъ, что происходило въ этомъ отношеніи вокругъ нея — все это привело нашу романистку къ выводу о вопіющемъ, оскорбительномъ для человческаго достоинства разногласіи между идеею и ея практическимъ примненіемъ. Идея брака, по воззрнію Ж. Зандъ — высокая, христіанская, не въ догматическомъ, а въ моральномъ смысл, бракъ долженъ быть идеальнымъ, ‘такимъ — говоритъ она — какимъ установилъ его Христосъ, какимъ объяснилъ его св. Павелъ’, осуществленіе этой идеи находитъ себ неодолимое препятствіе въ тхъ вншнихъ оковахъ, которыя общество (имются въ виду, собственно, исключительно мужчины) налагаетъ на вступающихъ въ брачный союзъ. Эти оковы — т клятвы, которыми связуются предъ алтаремъ мужъ и жена. Долой клятвы и грубые законы! — восклицаетъ Консюэло, одна изъ Ж. Зандовскихъ героинь:— оставьте браку идеалъ и не связывайте его желзными цпями закона… И когда вы увидите, что вашихъ сыновей и дочерей сводитъ между собой не корыстолюбіе, тщеславіе или чувственное увлеченіе, когда вы убдитесь, что они вполн сознали величіе своихъ обязанностей и свободу своего выбора,— тогда давайте имъ позволеніе принадлежать другъ другу. Но помните хорошенько мои слова: пусть брачная клятва будетъ религіознымъ дозволеніемъ, напоминаніемъ, но никогда не обязательствомъ, не закономъ, съ угрозой наказанія, не вынужденнымъ рабствомъ, со скандаломъ, тюрьмой и цпями на случай проступка. Неравенство правъ обоихъ половъ, различіе обязанностей мужа и жены, установленное общественнымъ мнніемъ, ложное понятіе о брачной чести и вс нелпыя представленія, созданныя предразсудкомъ, вслдствіе неудовлетворительности общественнаго строя,— неминуемо должны охлаждать вру супруговъ другъ въ друга и ихъ взаимный энтузіазмъ…’ Такія же мысли высказываетъ и Жакъ (въ роман съ этимъ заглавіемъ)— чуть ли не единственный мужчина, котораго Ж. Зандъ выставляетъ въ благородномъ, идеальномъ свт. Когда жена требуетъ отъ него вчной любви, которую она не сомнвается сохранить въ себ, онъ отвчаетъ ей увренностью въ настоящемъ и невозможностью ручаться за будущее, онъ указываетъ ей на нелпость и низость той клятвы, которую общество заставляетъ жену произносить предъ алтаремъ — клятвы любить всегда только мужа и повиноваться только ему, клятвы нелпой въ первомъ случа и низкой во второмъ. Слдовательно,— разсуждаетъ авторъ устами своего Жака,— произнесеніе этой клятвы — простая формальность, и мужу стыдно, недостойно принимать ее, хорошій мужъ и свою клятву произноситъ только потому, что иначе вдь бракъ не будетъ заключенъ законно. ‘Я не сомнваюсь — говоритъ Жакъ — что бракъ (т. е. такой, какой существуетъ въ современномъ обществ) будетъ уничтоженъ, если родъ человческій сдлаетъ нсколько шаговъ впередъ на пути къ справедливости и разуму, узы боле человческія и не мене священныя замнятъ теперешнія и сумютъ обезпечить существованіе дтей, которыя будутъ рождаться отъ мужчины и женщины, никогда не сковывая свободы ни его, ни ея. Но мужчины слишкомъ грубы, а женщины слишкомъ низки, малодушны, чтобы требовать закона боле благороднаго, чмъ желзный законъ, ими управляющій, существамъ безъ совсти и безъ добродтели нужны тяжелыя цпи…’
Итакъ, въ разлад между идеею брака и ея осуществленіемъ виновато само общество, поставившее этому осуществленію твердую преграду. Выше уже было замчено, что подъ ‘обществомъ’ Ж. Зандъ въ этомъ случа подразумваетъ мужчину. Онъ — создатель того ‘грубаго насильственнаго ярма’, которое надто на женщину не только въ брачномъ союз, но и вообще въ жизни, онъ осудилъ женщину на рабство, чтобы сохранить ее себ цломудренной и врной, пассивное поневол несеніе этого ярма женщиною до сихъ поръ только укрпдядо ея властителя въ своемъ деснотизм. Но если такъ было, то такъ не должно быть въ будущемь,— и изъ устъ Ж. Зандъ вылетаетъ первый энергическій призывъ къ освобожденію, первый протестъ противъ существующаго порядка. Говорю: первый протестъ, потому что о ненормальности брачныхъ отношеній, рзко противорчащей иде брака, какъ того учрежденія, ‘изъ котораго должны исходить вс привязанности женщины’ — говорила уже, ране автора ‘Валентины’, ‘Индіаны’, ‘Леліи’, другая, тоже геніальная женщина, м-мъ Сталь. Но въ ея несчастной Дельфин мы видимъ безропотное примиреніе со своей несчастной судьбой, тогда какъ для Ж. Зандъ всякая пассивность, инерція есть принадлежность только слабыхъ и, слдовательно, не заслуживающихъ никакого сочувствія душъ. Мужчина, взятый безотносительно, an und fr sich, мужчина, если можно такъ выразиться, въ иде — ставится нашей протестанткой высоко, ея героини возносятъ его на недосягаемый пьедесталъ, длаютъ его своимъ ‘воображаемымъ колоссомъ’, питаютъ къ нему такую любовь, такой энтузіазмъ, какіе можно питать ‘къ остальнымъ созданіямъ божества’ (Богъ, небеса, солнце, море…), добровольно подчиняться ему он считаютъ дломъ, не только доставляющимъ наслажденіе, но и ‘священнымъ’… Но онъ, этотъ самый мужчина своимъ отношеніемъ къ женщин, особенно въ брачномъ союз, грубо разбиваетъ эти иллюзіи, и она сбрасываетъ его съ высоты и уходитъ отъ него. Призывая, однако, женщину къ насильственному освобожденію, какъ единственному при существующемъ общественномъ стро исходу, Ж. Зандъ, въ силу чистоты и идеальности своихъ принциповъ, отнюдь не допускаетъ обмана, такъ называемаго адюльтера, переходъ замужней женщины, втайн отъ мужа, къ любовнику, или отъ одного любовника къ другому противенъ ей, потому что если бы допустить это средство, то ‘священное пламя любви совсмъ исчезло бы со свта’, и женщина ‘сдлалась бы въ любви такимъ же атеистомъ, какъ мужчина’. Освобожденіе должно совершаться прямо, открыто, какъ дло, не только не противорчащее божескимъ и человческимъ законамъ, но и находящееся въ полномъ съ ними согласіи. Но, хотя оно и есть послдствіе только печальной необходимости, созданной уродливыми общественными условіями, идетъ въ разрзъ съ тмъ благороднымъ идеализмомъ, который Ж. Зандъ вкладываетъ въ натуру женщины, какъ ея основную черту,— разрывъ брачнаго союза, даже когда онъ и необходимъ, тмъ не мене — несчастіе: и героини нашей романистки, сбрасывающія съ себя ярмо тяжелаго супружества, въ конц концовъ, такъ или иначе погибаютъ. Ихъ гибель, какъ горькій укоръ, авторъ кидаетъ въ глаза обществу… Но не одинъ этотъ исходъ провозглашаетъ горячая защитница женской свободы: въ ея роман ‘Жакъ’ мы видимъ иное ршеніе ‘проклятаго вопроса’. Выше было замчено, что герой этого романа, Жакъ — чуть ли не единственный вполн благородный мужчина изъ многочисленной галлереи, проходящей предъ глазами читателя Ж. Зандовскихъ романовъ. Когда онъ видитъ, что его жена, по причинамъ, въ которыхъ онъ отнюдь не виновенъ, потому что любитъ ее съ безграничною нжностью, когда онъ видитъ, что жена его полюбила другого и, не измняя мужу, потому что считаетъ эту измну преступленіемъ противъ совсти, не можетъ быть, однако, съ нимъ счастлива,— Жакъ устраняетъ самъ себя съ дороги: онъ отдаетъ свою Фернанду любимому ею человку и кончаетъ жизнь самоубійствомъ,— но такъ, чтобы смерть его приписали простой случайности, чтобы свтъ не обвинилъ его жену въ его гибели, и ихъ отношеній не оскорбила грубая насмшка, всегда готовая обрушиться (по словамъ автора въ предисловіи къ этому роману) ‘на покорность судьб или состраданіе обманутаго мужа’… Идея всепрощенья, самоотреченья во имя любви къ другому, близкому существу, выражается здсь въ формул, которая (по остроумному замчанію одного нмецкаго критика) нсколько времени спустя была видоизмнена, но уже въ совсмъ иномъ направленіи, Александромъ Дюма. Этотъ послдній проповдуетъ: ‘tuez la’ (т. е. убейте ее, виновную въ измн), Ж. Зандъ говоритъ: ‘tuez vous vons-meme’ (убейте самого себя)… Иногда, впрочемъ, въ увлеченіи теоріею самоотреченія во имя любви, она доходитъ до комической крайности. Такъ, въ роман ‘Le peche dе М-r Antoine’ мужъ, благодаря посредничеству дочери, примиряется не только съ измнившей ему женой, но и съ ея возлюбленнымъ, и за этимъ слдуетъ ихъ совмстная жизнь втроемъ, при чемъ мужъ остается спокойнымъ зрителемъ интимныхъ отношеній своихъ сожителей…
Въ естественной связи съ требованіемъ для женщины свободы въ брак находится у Ж. Зандъ общій ‘феминистическій’ вопросъ о полномъ освобожденіи женщины въ обществ, объ уравненіи ея правъ съ правами мужчины во всхъ областяхъ человческой и общественной жизни. Выступая здсь, какъ послдовательница своего ближайшаго предшественника на этомъ пути, сенъ-симонизма, Ж. Зандъ опять-таки является не пассивно сокрушающеюся и безропотно покоряющеюся судьб женщиной, а энергической проповдницей энергической оппозиціи. ‘Наше общество — читаемъ мы въ одномъ изъ ея писемъ 1835 г. — относится враждебно ко всмъ, кто идетъ противъ него, и мы, женщины, съ потребностью свободы, но еще недостойныя ея, лишены и силы, и воли бороться съ цлымъ обществомъ, обрекающимъ насъ на забвеніе и состраданіе, чтобы не сказать больше’. Къ этой ‘сил и вол бороться’ она и призываетъ женщину, облекая свою мотивировку не только въ беллетристическую форму, какъ въ ‘Леліи’ или въ роман ‘Габріель’, гд выдвигается вопросъ о лишеніи французской женщины правъ на наслдство,— но и въ форму какъ бы научно обоснованной теоріи, лучшее, наиболе ясное изложеніе которой находимъ въ ‘Lettres Marcie’. Тутъ опроверженіе сочиненнаго и поддерживаемаго мужчинами (на которыхъ и въ этомъ отношеніи Ж. Зандъ сваливаетъ всю вину) мннія о превосходств мужскаго организма надъ женскимъ въ психологическомъ и физіологическомъ отношеніи и о вытекающей изъ этого невозможности уравнять права обоихъ половъ. ‘Какъ! — восклицаетъ авторъ писемъ (а пишетъ ихъ мужчина, очевидно, новаго, Ж. Зандовскаго покроя) — какъ! Женщину природа надлила одинаковыми съ мужчиной страстями и потребностями, подчинила ее тмъ же физическимъ законамъ, которымъ подверженъ и онъ — и вмст съ тмъ лишила ее того ума, который необходимъ, чтобы подавлять и надлежаще нанравлять эти инстинкты? На нее общество возлагаетъ обязанности не мене трудныя, чмъ обязанности мужчинъ, нравственные и общественные законы, которымъ подчиняютъ ее и мужчину, одинаково строги — и вмст съ тмъ насъ хотятъ уврить, что у нея нтъ такой же воли, такого же яснаго разумнья, такой же свободы въ выбор, чтобы сообразоваться съ этими требованіями! Будь это на самомъ дл такъ, вину слдовало бы возложить на Бога и на людей: на перваго, потому что Онъ ихъ сотворилъ, на вторыхъ, потому что они допускаютъ на земл породу, для которой немыслимо полное и совершенное существованіе’. Тутъ же настаиваніе на прав женщинъ быть ‘философами’, если сводить слово ‘философы’ къ его первоначальному смыслу — любви къ мудрости, тутъ указанія на нелпость предразсудка (который Ж. Зандъ приписывала именно новому времени) о недопущеніи женщинъ къ серьезнымъ умственнымъ профессіямъ, тутъ и многое другое въ томъ же род, обсуждаемое съ той же точки зрнія, только въ различныхъ формахъ, во многихъ другихъ сочиненіяхъ автора ‘Писемъ’.
Эмансипаціи для женщины требуетъ Ж. Зандъ не только въ общественной дятельности, это освобожденіе можетъ и должно совершаться также и во имя служенія искусству: такъ поступаютъ героини романа ‘Consuelo’ и разсказа ‘La fille d’Albano’. Своего рода эмансипацію она видитъ и въ куртизанств женщины, паденіи ея изъ-за денегъ, которое авторъ приписываетъ исключительно ненормальности, испорченности общественнаго строя, влагая, напримръ, въ уста одной изъ такихъ ‘куртизанокъ’ Пульхеріи слдующее разсужденіе: ‘На человка Богомъ наложена обязанность жить, обществомъ — не красть. Благодаря современному строю общества, у многихъ единственное средство существованія — ремесло, дозволяемое этимъ же обществомъ, но которое оно клеймитъ названіемъ порока. Изъ какой стали нужно быть выкованнымъ бдному существу, чтобы жить этимъ ремесломъ! И потому существа, опозоренныя публично и несправедливо, имютъ полное право презирать ту толпу, которая поражаетъ ихъ своимъ проклятіемъ посл того, какъ пятнала ихъ своею любовью’. Отмчу кстати (какъ матеріалъ для характеристики широты наблюденій и размышленій нашей романистки), что эта Пульхерія, олицетворяя собою протестъ противъ соціальнаго недуга, есть вмст съ тмъ, по опредленію самого автора, представительница ‘одной изъ фракцій философской интеллигенціи XIX и.’, именно ‘эпикуреизма, наслдника софизмовъ ХІЙ и.’, другими словами,— представительница распространившейся въ то время доктрины объ ‘эмансипаціи плоти’, какъ реакціи аскетическому спиритуализму…
Главною двигательною пружиною всхъ этихъ мыслей и стремленій Ж. Зандъ является, какъ уже замчено мною, любовь. Это же чувство, во всей его безграничной всеобъемлемости, руководитъ ею, когда она изъ области ‘женскаго вопроса’ вступаетъ — многими изъ своихъ романовъ, каковы Le meunieur d’Angibault, Le pcр de m-r. Antoine, Compagnons du tour de France и др.— въ область общихъ соціальныхъ вопросовъ, даже на почву соціализма и комунизма, на которую вывели ее парижскіе друзья скоро по переселеніи ея въ столицу. Какъ для Байрона политика была дломъ чувства, а не головы, такъ и для Ж. Зандъ ея соціализмъ исходилъ преимущественно изъ сердца, былъ въ сущности ничто иное, какъ поэтически высказывавшееся стремленіе длать добро. ‘Она была — замчаетъ Пелисье — соціалистка сердцемъ, и ея соціализмъ былъ только благочестивой мечтой о боле хорошемъ и боле счастливомъ человчеств’, а Достоевскій видлъ въ ней ‘одну изъ самыхъ полныхъ исповдницъ Христовыхъ’, невдомо о томъ для нея самой. ‘Она — писалъ Достоевскій — основывала свой соціализмъ, свои убжденія, надежды и идеалы на нравственномъ чувств человка, на духовной жажд человчества, на стремленіи его къ совершенству и чистот, а не на муравьиной необходимости’. Во глав всего стоитъ для нея любовь, любовь — иниціаторъ того новаго общества, о созданіи котораго мечтала наша соціалистка, любовь понималась ею, ‘какъ принцмпъ соціальныхъ реформъ’. Много заммствуя изъ соціальныхъ системъ того времени, она не могла удовлетвориться ни одною изъ нихъ, не находя между ними такой,гд была бы, по ея мннію, достаточно чтима нравственная свобода, и гд атеизмъ и честолюбивое стремленіе господствовать не обнаруживались бы то тутъ, то тамъ. То, что она видла вокругъ себя, могло только растравлять раны въ ея любвеобильномъ сердц. ‘Человчество — писала она, подъ вліяніемъ собственныхъ размышленій и наблюденій, подкрпляемыхъ, конечно, свидтельствами ея учителей — иметъ право на богатство, на удовольствія, на нравственное и матеріальное удовлетвореніе. Но все человчество, весь міръ людей, весь свтъ долженъ пользоваться плодами своего труда и своего генія, а отнюдь не только вашъ маленькій свтъ (т. е. извстный классъ общества). Это не вашъ свтъ бездльниковъ, безполезныхъ эгоистовъ и гордецовъ, патриціевъ и банкировъ, выскочекъ и развратниковъ… Ибо,— продолжаетъ она, напоминая намъ въ этомъ случа знаменитое предисловіе Виктора Гюго къ его ‘Miserables’,— пока будутъ бдняки у вашихъ дверей, рабочіе безъ радостей и безъ обезпеченія, семейства, умирающія съ голоду и холоду въ отвратительныхъ логовищахъ, дома разврата, каторги, больницы, нищіе, которымъ вы бросаете полушку, но до отвратительной нищеты которыхъ вы боялись бы прикоснуться, пока будетъ существовать этотъ возмутительный контрастъ ужасающей нищеты, происходящей отъ вашей безумной роскоши, и милліоны жертвъ слпого эгоизма горсти богачей,— до тхъ поръ ваши праздники будутъ ужасать самого сатану, и вашъ свтъ будетъ адомъ, который ни чмъ не будетъ уступать аду поэтовъ и фанатиковъ…’ Любовь — единственное средство если не къ искорененію, то къ ослабленію этого господствующаго зла. ‘Будемъ любить другъ друга — говоритъ Леморъ своей возлюбленной Марсель, въ одномъ изъ рома новъ соціальной категоріи — не для того, чтобы быть счастливыми въ эгоизм вдвоемъ, какъ называютъ любовь, но чтобы вмст страдать, вмст молиться, чтобы намъ, двумъ бднымъ птицамъ, попавшимъ въ разыгравшуюся грозу, попытаться найти, что можемъ мы съ своей стороны сдлать, чтобы отклонить бичъ, который разсеваетъ (disperse) нашъ человческій родъ, и чтобы собрать подъ нашимъ крыломъ нсколько бглецовъ, разбитыхъ, какъ мы, испугомъ и печалью…’
Какъ въ спеціальномъ вопрос о правахъ женщины, такъ и здсь Ж. Зандъ не ограничилась изображеніемъ въ беллетристической форм соціальныхъ недуговъ и идеальнаго новаго строя, который грезился ея молодому уму и сердцу, она сформировала свои мысли въ теорію, систему, въ которой, правда, явственно слышится то, что проповдывали ея учителя, но которая въ то же время есть несомннно результатъ ея собственнаго, глубокопрочувствованнаго міровоззрнія. Первенствующее мсто въ обществ она, ученица и послдовательница Ламнэ, отводитъ народу. Она горячо воспринимаетъ ученіе знаменитаго аббата, что только народъ призванъ исполнить законъ евангелія, разрушить царство лжи и на ея развалинахъ построить христіанское единеніе и братство всхъ людей, и для осуществленія этой высокой за дачи, глубоко вря, что рано или поздно оно наступитъ, настаиваетъ на сосредоточеніи всей власти, всего господства въ рукахъ народа. Республика представляется ей единственно желательной и возможной формой правленія, ‘соціализмъ — думаетъ она — есть цль, республика — средство’. Главнымъ основаніемъ соціальной реформы считаетъ она смну режима касты — режимомъ равенства, господства конкурренціи и монополіи — утвержденіемъ и распространеніемъ ассоціацій’. Рабочимъ ассоціаціямъ она придаетъ особенно важное значеніе, он, на ея словамъ, ‘представляютъ убжище для мысли будущаго, дйствительно соціальной и религіозной. Страдающія, вроятно, несовершенствомъ при своемъ рожденіи, ассоціаціи усовершенствуются со временемъ, и когда будетъ доказано, что он не разрушаютъ, а, напротивъ, сохраняютъ уваженіе къ семь и собственности, то вс классы общества будутъ незамтно вовлечены ими во взаимность и солидарность интересовъ — единственный путь спасенія, открытый будущему обществу.’ Богатство индивидуальное должно быть уничтожено, и на его мст пусть возникнетъ ‘богатство соціальное.’ Единичную благотворительность одно изъ дйствующихъ въ роман лицъ — и при томъ женщина — признаетъ совершенно недостаточною и не цлесообразною, надо, чтобы работали вс для всхъ, такое общество еще не существуетъ, но — по твердому убжденію нашей идеалистки — будетъ существовать непремнно… Для народа Ж. Зандъ требуетъ ‘работы, свободы, воздуха, поэзіи, просвщенія, почета’, но она знаетъ, что это не можетъ совершиться быстро, мгновенно, и такъ какъ вра въ будущее непоколебимо живетъ въ ея оптимистически настроенномъ сердц, то она ничего не иметъ противъ постепеннаго движенія къ этой завтной цли: ‘если нужно потерпть еще немного, чтобы пережить кризисъ, который общаетъ намъ вс эти блага,— ну, что жъ, мы будемъ терпливо выжидать…’ Слыша вокругъ себя, въ извстной части общества, вопли страха и негодованія по поводу этихъ теорій, Ж. Зандъ настаиваетъ на томъ, что ни въ соціализм, ни въ коммунизм, въ ихъ истинномъ, а не фальцифированномъ значеніи, нтъ ничего насильственнаго, и для подкрпленія своего мннія она ссылается, между прочимъ, на революцію 1848 г., когда коммунизмъ ‘далъ ясныя доказательства своего законнаго подчиненія установленному порядку, провозгласивъ свое согласіе на установленіе молодой республики’, ‘изъ всхъ органовъ коммунистическаго ученія — доказываетъ она — нельзя назвать ни одного, который протестовалъ бы противъ законовъ, блюдущихъ законную собственность и святость семьи…’ Проповдь уравненія всхъ классовъ общества находитъ въ ней самую пылкую сторонницу, и при томъ у Ж. Зандъ это уравненіе происходитъ такъ, что высшій спускается къ низшему, низшій же, если и принимаетъ эту готовность ‘уравняться’, то не сразу, а посл нкотораго колебанія. Такъ, аристократка Jseult влюбляется въ столяра Гюгнена, который своею жизнью, своимъ характеромъ уяснилъ ей великое значеніе доктринъ равенства, и сознается ему, что съ того дня, какъ она начала размышлять о соціальныхъ вопросахъ, у ней явилось твердое ршеніе ‘выйти за человка изъ народа, чтобы самой сдлаться народомъ’ (d’epouser un homme du peuple afin d’etre peuple). Такъ, вышеупомянутый рабочій Леморъ вліяетъ на знатную барышню Марсель, по ея признанію, своими идеями, ‘весьма странными въ глазахъ свта, но единственно истинными, единственно христіанскими’ съ ея точки зрнія. Такъ, тотъ же рабочій не хочетъ жениться на любимой имъ двушк только потому, что она знатна и богата, и эта аристократка достигаетъ своей цли только благодаря случайности — пожару ея замка, уничтожающему ея богатство и, вмст съ тмъ, послднее препятствіе, отдлявшее ее отъ возлюбленнаго. Такъ, простой мельникъ отказывается отъ предлагаемаго ему женщиной высшаго класса знакомства, по недоврію къ образу мыслей этого сословія, ‘говорятъ — такъ мотивируетъ онъ свой отказъ — что за послднія пятьдесятъ лтъ міръ очень измнился, это неправда, измнился только образъ мыслей народа: мы не хотинъ больше подчиняться, но взгляды богатыхъ и знатныхъ остались такими же, какими они были всегда.’
Безконечною галлереей проходитъ передъ нами въ форм то повствовательной, то драматической, то въ вид теоретическихъ разсужденій все, что переживала сама, что наблюдала вокругъ себя, что почерпала изъ наблюденій и ученій авторитетныхъ для нея людей эта изумительная женщина. Современная жизнь охватывала ее всми своими волнами, и каждое мало-мальски характерное явленіе этой жизни находило откликъ въ ея необычайно чуткомъ ум и сердц, принимая затмъ подъ ея перомъ совершенно своеобразное, необычайно гармонировавшее съ ея натурой освщеніе и изливаясь въ звукахъ, часто поистин чарующихъ своею силою, поэтичностью, музыкальностью. ‘У генія Ж. Зандъ — говоритъ Геняе — прекрасно округленныя, красивйшія бедра, и все, что она чувствуетъ и думаетъ, дышетъ глубокомысліемъ и граціозностью. Ея слогъ есть откровеніе гармоніи и чистота формъ…’ Теккерей отзывается о ея стил, какъ ‘благородномъ, прекрасномъ, богатомъ, чистомъ, цломудренномъ’, ея фантазію онъ называетъ роскошною, ея ‘періоды’ признаетъ ‘въ высшей степени мелодичными, полными, кроткими, меланхоличными’. НИ не могу выразить словомъ — говоритъ знаменитый романистъ — прелесть этихъ періодовъ, они представляются мн звуками сельскихъ колоколовъ, сладостно и печально отдающихся въ ушахъ и вызывающихъ какое-то мечтательное размышленіе’. Этой прелести стиля, единодушно признаваемой лучшими знатоками, Ж. Зандъ была въ значительной степени обязана тмъ громаднымъ, обаятельнымъ вліяніемъ, которое она производила на своихъ современниковъ, и которое вы ощущаете и теперь, читая многія страницы ея произведеній. Говорю: многія, но не вс, потому что сплошное чтеніе романовъ этой писательницы въ настоящее время утомительно, главнымъ образомъ по неясности, какой-то тревожной спутанности и недосказанности въ выраженіи мыслей — свойствамъ, обличающимъ (особенно въ произведеніяхъ первой поры) мятежную, все чего-то ищущую, къ чему-то стремящуюся, ни на чемъ не могущую остановиться душу, душу ‘зловще одинокаго генія’, какъ выразился о ней тотъ же Гейне. Само собой разумется, что главная причина этого обаянія заключалась во внутренней сущности произведеній, въ идейномъ содержаніи ихъ, столь близкомъ, столь дорогомъ всему, что было лучшаго и благороднйшаго въ тогдашней Франціи, точно такъ же, какъ, съ другой стороны, вызывало такіе взрывы негодованія и ужаса въ противоположномъ лагер. Но, повторяю, геніальная вншняя форма сыграла здсь огромную роль, точно такъ же, какъ настроеніе Байрона не отразилось бы съ такимъ всемогуществомъ на всемъ европейскомъ мір, если бы оно не вылилось въ такую невыразимо чудесную форму.
Далеко за предлы Франціи побдоносно перешелъ жоржъзандизмъ въ его коренной и благородной сущности, покоривъ себ современниковъ и продолжая до сихъ поръ то прямо, то косвенно сказываться чуть ли не во всхъ европейскихъ литературахъ. Въ Англіи Джоржъ Элліотъ, въ Германіи — Шпильгагенъ, въ Россіи — Тургеневъ, Достоевскій, Салтыковъ, даже ультра-реалистъ Писемскій — вс испытали на себ благотворное вліяніе французской писательницы. Для насъ, конечно, наиболе знаменательно обаятельное дйствіе ея въ нашемъ отечеств. Блинскій отзывался о ея взглядахъ, какъ о ‘новомъ откровеніи’, признавалъ ее писательницею ‘геніальною, имющею значеніе и во всемірной литератур, не только въ одной французской’, и ‘первою поэтическою славой современнаго міра’. Тургеневъ называлъ ее ‘одною изъ нашихъ святыхъ’. Салтыковъ въ первые годы своего вступленія въ жизнь ‘примкнулъ, по его словамъ, душою къ Франціи, разумется, не Франціи Людовика Филиппа и Гизо, а къ Франціи С. Симона, Кабэ, Фурье, Луи Блана и въ особенности Ж. Зандъ, оттуда — восторженно говоритъ нашъ сатирикъ — лилась на насъ вра въ человчество, оттуда возсіяла намъ увренность, что золотой вкъ находится не позади, а впереди насъ…’ — ‘Прочтя о смерти Ж. Зандъ — писалъ Достоевскій — я понялъ, что значило въ моей жизни это имя, сколько взялъ этотъ поэтъ въ свое время моихъ восторговъ, поклоненій и сколько далъ когда-то радости, счастья!.. Все, что въ явленіи этого поэта составляло ‘новое слово’, все, что было всечеловческаго,— все это тотчасъ же въ свое время отозвалось у насъ, въ нашей Россіи сильнымъ и глубокимъ впечатлніемъ, не миновало насъ…’ Съ благоговніемъ говоритъ Достоевскій о ней, какъ о ‘женщин почти небывалой, по сил ума и таланта’, какъ объ ‘имени, ставшемъ историческимъ, которому не суждено быть забытымъ и исчезнуть среди европейскаго человчества’, съ благоговніемъ вспоминаетъ онъ ‘цломудренную, высочайшую чистоту ея типовъ и идеаловъ’ и признаетъ въ ней ‘одну изъ самыхъ ясновидящихъ предчувственницъ боле счастливаго будущаго, ожидающаго человчество, въ достиженіе идеаловъ котораго она бодро и великодушно врила всю жизнь, и именно потому, что сама, въ душ своей, способна была воздвигнуть идеалъ…’
Это въ литератур, тоже самое, можетъ быть, даже въ еще большей степени, въ жизни,— и мн, надюсь, нтъ надобности указывать, какія явленія въ нашемъ обществ, какія стремленія его суть ничто иное, какъ развитіе, видоизмненіе тхъ идей, которыя впервые провозгласила съ такою неодолимо увлекательною силою страстности Ж. Зандъ. Мысли, высказываемыя ею, теперь сдлались уже какъ бы общими мстами, изъ-за которыхъ незачмъ больше ломать копья, потому что теперь никому не придетъ въ голову оспаривать ихъ право гражданства, но именно этимъ доказывается ихъ непреходимость, ихъ безсмертіе во всякой хорошей душ. А живущая въ этихъ душахъ вра въ осуществленіе этихъ стремленій, та самая вра, которою была проникнута до мозга костей Ж. Зандъ, еще боле укрпляетъ ихъ непреходимость, и кто изъ насъ, даже сомнваясь умомъ, не повторитъ съ нею сердцемъ тхъ словъ ея, которыя составляютъ какъ бы rsum ея мыслей и чувствъ: ‘Изъ безпредльнаго, страшнаго столкновенія всхъ эгоистическихъ интересовъ должна неминуемо родиться необходимость все измнить, усталость отъ зла, потребность въ истинномъ и любовь въ добру’!