В. Г. Короленко
Памяти замечательного русского человека
ПРИМЕЧАНИЯ
Памяти замечательного русского человека, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В. Г. Короленко. Собрание сочинений в десяти томах.
Том восьмой. Литературно-критические статьи и воспоминания. Исторические очерки
М., ГИХЛ, 1955
Подготовка текста и примечания С. В. Короленко
Из Бухареста получено известие, что 11 августа в санатории евангелической общины ‘Diaconessenhaus’ умер русский эмигрант, широко известный в Румынии под именем доктора Петра Александрова, ‘русского доктора’ (doctor russ, Petru Alexandroff).
Это была одна из самых колоритных фигур, выдвинутых движением 70-х годов, и один из самобытнейших и оригинальных характеров. Много удивительного и много трогательного дает биография этого незаурядного человека.
Настоящее имя его,— Василий Семенович Ивановский. Сын священника Тульской губернии, семинар, он окончил в самом начале 70-х годов медико-хирургическую академию и поступил врачом на земскую службу. Еще будучи студентом, увлекся социально-политическим движением, волновавшим тогдашнюю молодежь. Это было время народнического романтизма, опрощения (хотя и не толстовского) и слияния с народом. В кружке, близком к Ивановскому, были, между прочим, рабочий Петр Алексеев, студент Ионов и другие. Сам он был известен среди молодежи под кличкой Василия Великого.
В 1876 году Ивановский был арестован по одному из типичных для того времени обвинений ‘в пропаганде’ среди рабочих и крестьян. Еще и в наши дни ‘пропаганда’ общесоциалистических идей, составляющая признанное право во всей Европе, у нас должна хорониться в подполье и считается тяжким преступлением. Известно, какими излишествами арестов, ссылок и каторги ответило правительство того времени на идеалистические и во многом наивные порывания молодежи. Ивановскому грозила, вероятно, каторга или дальняя ссылка, но в январе 1877 года он бежал из полицейской камеры Басманной части. В свое время этот побег среди белого дня, совершенный с необычайною смелостью и находчивостью, заставил много говорить о себе.
После побега Ивановский скрылся за границу. Сначала он попал в Берлин, где работал простым рабочим на огородах, потом в Париж. Но это был человек до такой степени русский по характеру и всему душевному складу, что среди европейской жизни он чувствовал себя совершенно чужим. Меняя места, скитаясь из города в город, он, наконец, попал в Румынию. И здесь его потянуло на Дунай, в Добруджу, на одну треть населенную русскими, где целые большие села заняты или ‘липованами’, потомками некрасовцев, или украинцами, потомками запорожцев. Здесь скиталец и осел прочно, до конца жизни.
Сначала он пытался осуществить чисто народническую программу ‘слияния’, и во время русско-турецкой войны бывший врач является атаманом рыбацкой артели в заливе Рязин, на побережье Черного моря. Артель состояла из всякого международного сброда, имевшего, как и сам Ивановский (только по другим причинам), веские основания удалиться к пустынному лиману, в стороне от путей передвижения русских войск. Нужно было очень много нравственной (а иной раз и просто физической) силы, чтобы держать в повиновении эту недисциплинированную вольницу, но ‘атаман’ справлялся с этой задачей. Какая-то непосредственная стихийная сила роднила его с этими людьми, а богатырское сложение и атлетическая мускулатура порой разрешали неожиданные вспышки среди пьяной и буйной вольницы. В этих условиях народнику-идеалисту пришлось выдержать испытание своего мировоззрения. И он его выдержал: до конца он остался ‘народником’ во взглядах и, что еще труднее,— в жизни.
Но атаман рыбалок все-таки был и врачом. Сначала он тщательно скрывал свое ‘звание’. Но когда ему случалось встречаться с внезапными и опасными заболеваниями,— долг врача брал свое, и вскоре по побережью, а затем по Добрудже пошел говор о странном ‘рыбалке’, производящем чудесные излечения. Это было до такой степени во вкусе простого народа, наука являлась здесь в ореоле такой заманчивой таинственности и легенды, что скоро стан рыбалок над Рязиным лиманом стал привлекать все более и более пациентов. Ивановский увидел, что от судьбы не уйдешь, и переселится в Тульчу, где открыто занялся врачебной практикой.
Это вызвало неудовольствие некоторых местных врачей, которые выступили против новоявленного конкурента с обвинением в самозванстве. Положение обвиняемого было очень странно: он был легализирован, как добруджанский житель Петр Александров, и это звание принадлежало ему (на основании одной из статей Берлинского трактата) самым неотъемлемым и легальным образом. Но права ‘русского врача’ приурочены были к Ивановскому, получившему диплом от медико-хирургической академии, а не Петру Александрову, снискавшему популярность в Добрудже. Запутанное положение разрешилось процессом в Бухаресте. Русскому доктору предложено было выдержать испытание в клиниках университета, и факультет выдал самую лестную характеристику его теоретических и практических познаний. Присяжные вынесли оправдательный вердикт, вызвавший громкие манифестации экспансивной румынской публики по адресу суда, защиты и самого ‘русского доктора’.
С этих пор никто уже не оспаривал его врачебных прав, тем более, что ‘русский доктор’ стал преимущественно врачом мужиков и городской бедноты. В этой среде он был необыкновенно, можно сказать,— исключительно популярен, и каждое утро в узком переулочке Тульчи можно было видеть оригинальную толпу его пациентов: липоване из Сарыкоя или ‘Русской славы’, болгаре из Бабадага и окрестных сел, малороссы в смушковых шапках, румыны в расшитых ‘чабичках’, старики, женщины, дети… С большинства этих пациентов доктор совсем не брал денег, многим помогал сам. Но главное,— умел говорить с ними на языке удивительно простом, непосредственном и задушевном. Никогда ни одной покровительственной или снисходительной ноты не звучало в его простой, немного юмористической речи. Всем он говорил ‘ты’ без различия звания и состояния, всем умел высказать в глаза порой очень резкую правду, но за этим чувствовалась такая обезоруживающая простота, столько искренности и столько непосредственной, стихийной любви к этому страдающему, темному, грешному люду, что все принимали чудака-доктора, как он есть, целиком, и таким его любили. Появление этого русского гиганта на узкой улице городка, в какой-нибудь демократической корчме или под навесом лучшего ресторана, вызывало одинаково радостные улыбки и одинаково искренние поклоны. Казалось, что у всех становится при этом светло на душе, раздвигаются сдавливающие рамки условностей, прорывается что-то просто человеческое…
Несмотря на то, что он никогда и ни к кому не приспособлялся, несмотря на прямоту его языка и резкость иных ‘нигилистических’ заявлений, к нему шли люди самого различного типа: и сравнительно индифферентные к религиозным вопросам ‘хохлы’, и румыны, и строгие приверженцы ‘древнего обряда’. Нередко мне приходилось заставать у него ‘приятелей’ из старообрядческого монастыря (‘Русской славы’), затерянного в лесных ущельях румынских Балкан. И когда такой калугер беседовал с доктором Петром ‘нигилистом’, то было странно видеть непосредственное братство, соединявшее этих людей с такими противоположными взглядами. Истинно, он был ‘как дети’, и никто из наиболее фанатичных верующих не решался оспаривать у него право, которое Христос предоставил людям с детской душой. Несмотря даже на то, что он далеко не претендовал на святость в разных проявлениях личной жизни.
В Добрудже он прожил лет тридцать, и его колоритная фигура стала как бы необходимой выдающейся особенностью Тульчи. К нему шли не только за врачебными советами, но и во всех трудных случаях жизни, особенно когда первобытные взгляды наших земляков сталкивались с чуждыми нормами румынского права. Он выслушивал запутанные и часто возбужденные объяснения толпы ‘ходаков’ с своей юмористической улыбкой, сдерживал страсти каким-нибудь метким словечком и брал на себя посредничество перед властями. Порой, при обсуждении каких-нибудь общих вопросов местной добруджанской жизни, к экспертизе ‘русского доктора’ прибегали и высшие бухарестские власти. Своеобразная фигура являлась тогда в приемных господ высших администраторов,— в том же незатейливом костюме и с той же юмористической улыбкой философа, не так уж много ожидающего с этих высот для страны в ничего решительно для себя лично.
Жил он философом-бобылем, окруженный общей любовью, не всегда, однако, заменяющей личные и семейные привязанности. Правда, у него были настоящие искренние друзья из среды таких же выходцев русских и частью румын. Порой приезд родных из России, порой поездка к друзьям в Плоешти, Бухарест или Яссы являлись для него просветами в одинокой жизни. Всюду он приносил с собой обаяние своей личности и то особое настроение, которое дается согласием основных фактов личной жизни с самыми глубокими стремлениями души. Всю жизнь, однако, он тяготел к России, мечтая вернуться на родину среди более свободных условий. Мечта эта засветилась ярче в ‘дни свободы’, но скоро померкла. При ‘российской конституции’ этот непосредственно правдивый человек с так резко выраженной индивидуальностью и стихийно-свободною речью, конечно, не мог бы найти на родине места нигде, кроме разве Сибири.
В начале декабря прошлого года ему пришлось отправиться к больному, на другой берег Дуная. Пьяный лодочник опрокинул лодку, и доктору пришлось плыть в ледяной воде к острову, а потом ждать часа полтора в холодной рыбачьей избушке, пока из соседней деревни привезли сухое платье. Его закидали горой всякой одежды, но было поздно. На богатырский организм накинулась сразу целая коллекция болезней, накоплявшихся до случая. 11 августа он умер в Бухаресте от болезни печени. Румынская печать проводила русского скитальца теплыми некрологами. ‘В Тульче,— пишет выдающийся румынский публицист Josiph Nadejde (в газете ‘Dimineaza’),— не было ребенка, который бы не знал русского доктора. Уважение к нему было тем больше, что во всей его жизни чувствовалось самоотречение и подвиг…’ ‘Глядя на этого человека, до такой степени снисходительного и полного любви к грешному и страдающему люду и в то же время так фанатически верного своим идеям,— казалось, что видишь лучшее воплощение русского движения, как оно дано в образах русской литературы…’
Сравнительно свободные политические учреждения Румынии дали ему при жизни возможность найти подобие родины в широких степях Добруджи, оглашаемых русским говором. Похоронен он в Бухаресте. Похороны были ‘гражданские’.
1911
Статья напечатана 30 августа 1911 года в газете ‘Русские ведомости’, No 199, и более не публиковалась.
Василий Семенович Ивановский (см. примечания к шестому тому настоящего собрания сочинений, стр. 315) был типичным представителем революционного поколения 70-х годов. Короленко познакомился с ним в 1893 году, когда на обратном пути из Америки побывал в Добрудже (Румыния). Во время своих последующих поездок в Румынию Короленко всегда виделся с ним. В последний раз встреча произошла летом 1911 года, незадолго до смерти Ивановского.
Черты характера В. С. Ивановского отразились в образе доктора Александра Петровича в очерках Короленко ‘Наши на Дунае’ (см. четвертый том настоящего собрания сочинений).
В дневнике Короленко 4 сентября 1904 года записано о ‘докторе Петре’ (Ивановском): ‘Он не мастер на обобщения, редко принимает участие в отвлеченных спорах, но живет цельно, т. е. согласно со своим характером и взглядами. Он врач бедных, философ, живет изо дня в день без денег, всюду любим, со всеми обращается просто’.
В. С. Ивановский был близким другом руководителя рабочего движения Румынии Доброджану Гереа. В 1905 году принимал деятельное участие в помощи матросам, участникам восстания на черноморском броненосце ‘Князь Потемкин-Таврический’ (13—24 июня 1905 года), после того как матросы сошли на берег в румынском порту Констанце и частично расселились в Румынии. 14 ноября 1905 года Ивановский писал Короленко о своем горячем желании приехать в Россию и невозможности сделать это, потому что иа его попечении находятся потемкиицы. Поездку на родину Ивановский так и не осуществил.
14/27 августа Доброджану Гереа сообщал Короленко: ‘Одиннадцатого августа в 11 часов утра умер наш бедный Петро. Хоть все мы этого ожидали, хоть в последнее время в близкой развязке не могло уж быть никакого сомнения, но все-таки и теперь, после похорон, все еще не верится,— слишком много в нем было жизни, и какой оригинальной и хорошей жизни… Похоронили мы его гражданскими похоронами — без попов, он всегда был против похорон с религиозными обрядами… Так и закончилась жизнь человека, да еще такого крупного человека… Мне теперь немного тяжело писать, ведь мы здесь, в Румынии, слишком тридцать лет жили вместе и страдали вместе с Петром’.
В письме от 7/20 октября того же года Доброджану Гереа писал Короленко о переводе его статьи ‘Памяти замечательного русского человека’ на румынский язык и о том большом впечатлении, какое она произвела, появившись в румынской печати.
Стр. 249. Некрасовцы — донские казаки-раскольники, выселившиеся под предводительством атамана Игната Некрасы в Турцию при Петре I, после Булавинского восстания. Расселились они частью у устьев Дуная, частью в Малой Азии.