Л.А. Тихомиров
Л.А. Тихомиров
Памяти Ю.Н. Говорухи-Отрока
Памяти Ю.Н. Говорухи-Отрока
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
Х
XI
Примечания
Примечания
Памяти Ю.Н. Говорухи-Отрока, Тихомиров Лев Александрович, Год: 1896
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Наступил и двадцатый день памяти Юрия Николаевича Говорухи-Отрока, а все еще как-то трудно представить себе, что его действительно не стало, не стало навсегда. Все это совершилось так быстро, так неожиданно…
Правда, здоровье его начало в последнее время изменять. Года полтора назад он схватил воспаление легких, но это, казалось, прошло бесследно. Этою весной он опять стал чувствовать себя нехорошо, опустился, жаловался на одышку. Доктора его отправили в Крым, и Юрий Николаевич возвратился неузнаваемый: он опять пополнел, порозовел, глядел бодро и весело. Правда, пользовавший его доктор говорил, что организм его порядочно надорван, нервы раздерганы, сердце не в порядке, наконец, определял у него эмфизему. Но у кого же нынче организм в порядке, кто похвалится нормальным состоянием сердца, нервов, легких?.. А все-таки живут. Ю. Н. Говоруха-Отрок от природы был таким крепышом, так много безнаказанно выносил всяких передряг, он казался так полон нервной силы, что мысль о смерти его решительно даже и в голову не приходила.
По возвращении его из Крыма я мало встречался с ним: дело летнее, все в каникулярном разброде. Слыхал, что ему будто опять стало похуже. Находила на него какая-то меланхолия. Вспоминал, рассказывают, свою первую жену, покойницу, и говорил, что она ‘зовет’ его. 11 июля, прощаясь с С. А. Петровским, которого очень любил, он на приветливое ‘до свидания’ ответил: ‘Мне все кажется, будто мы больше не увидимся…’ Так оно и вышло. Но все это вспоминается только теперь, а тогда не трудно было заметить в нем гораздо больше минут оживления и бодрости. Последний раз, что я его видел, он горячо толковал о планах на будущее время. Чуть не накануне смерти у него за полночь протолковала молодая компания, и Юрий Николаевич, прощаясь, приглашал всех скорее снова сойтись ‘доканчивать спор’… Вообще, никому и в голову не могло прийти, что дни его сочтены.
За неделю до смерти он собирался ехать на Волгу со мной и А. Александровым [2] (редактором ‘Русского обозрения’), но не собрался. Я не придал этому значения, потому что он и здоровый был довольно тяжел на путешествия, а своим Петровским-Разумовским довольствовался очень охотно. Возвращаюсь 30 июля и прямо с вокзала попадаю на похороны! Буквально не верилось собственным глазам… Оказалось, беда пришла, откуда не ждали. Удар быстро покончил с Ю. Н. Говорухой-Отроком. Еще накануне он, совершенно здоровый, приезжал в редакцию с обычным фельетоном, а на другой день редакционный рассыльный, с газетами и бумагами, уже нашел его бессильно и бессознательно распростертым в постели, в предсмертной агонии…
Как-то неправдоподобно звучали все эти рассказы, когда мы ожидали медленно подходящую процессию на кладбище Скорбященского монастыря. Погода стояла отвратительная, как общее настроение, ветер рвет, дождь мочит, под ногами лужи, перед глазами свежевырытая яма, ждущая своего нового обитателя, и в голове в унисон с рассказами о последних днях покойного неумолчно проносились вещие слова: ‘Зряще мя безгласна и бездыханна предлежаща, восплачьте о мне все братия, друзья, родные и знаемые. Вчерашний бо день беседовах с вами, и внезапу найде на мя страшный час смертный…’
Так все оно и вышло. Подошла процессия, опустился гроб в темную яму, придавилась крышка глыбами желтой глины — и все кончено.
Страшное это слово. Трудно примириться с ним. Вспоминалось с облегчением, как последние усилия умирающего совладать со своим парализованным телом были направлены на то, чтобы выразить желание приобщиться. Ю. Н. Говоруха-Отрок умер, как жил, христианином. А все-таки тяжко и смутно стоять перед непостижимой тайной смерти, у желтеющего глиной холмика, такого голого и мертвого, не прикрытого еще ни одной былиночкой творящей силы природы…
‘Вся персть, вся пепел, вся сень’. А давно ли, кажется, время, когда только еще разгоралась искорка, загашенная навеки под этою грудой мокрой глины?
Кажется, чуть не вчера это было, а прошло уже двадцать лет. Как живой стоит передо мной Говоруха-Отрок, молодой, почти мальчик, с умным и тонким лицом, в каждой черточке полным нервной силы. Не легко было это время, когда нашему поколению приходилось развиваться, не легко было расчищать себе дорогу в хаосе 70-х годов. Печальна судьба этого поколения. Не имело оно недостатка ни в способностях, ни в искренности, ни в готовности к самопожертвованию, а в конце концов — было ли когда поколение до такой степени бесплодное, так мало создавшее, так безжалостно уложившее все силы в какое-то черное пустое место?
Говоруха-Отрок принадлежит к числу немногих, одолевших трудности, обесплодившие наше поколение.
В молодости он, как все тогда, был увлечен потоком революционных идей. Его и доселе упрекают в этом некоторые безгрешные ‘консерваторы’. Нужно, однако, заметить, что его ‘нигилизм’ был чисто личной стадией развития, за которую скорее он сам может упрекать русское общество, нежели оно его. Собственно же, как гражданину, в политическом отношении, ему вовсе не в чем ‘каяться’, как этого хочется тем же ‘консерваторам’, потому что, во всяком случае, никакого вреда другим он за время своего нигилизма не сделал, а уж расплатился за него, как не всегда расплачивались и ‘нераскаянные’.
Бурный, страстный, с неукротимо кипящей энергией, с юношеским отвращением к тому казенному, мертвому ‘консерватизму’, который и до конца дней был для него противен и который тогда заслонял собою от молодежи все идеалы русского строя, он, при нигилистической закваске, привитой школой и тогдашней жизнью, во время известного ‘движения в народ’, что называется, ‘впутался’ в общую сутолоку. Тогда в Харьков приехал знаменитый в своем роде агитатор Ковалик, собирал сходки молодежи, толковал о революции, об анархии. С кучей другой молодежи и Говоруха-Отрок шумел на сходках. Но хотя Ковалик и обратил внимание на молодого человека, головой выдающегося из толпы шумящих и произносящих революционные фразы, тем не менее Говоруха все-таки ровно ничего революционного, в смысле ‘поступков’, не успел сделать, да и не сделал бы…
Его арестовали через несколько месяцев одновременно с кучей человек в шестьсот, набранных по всем углам России. Затем началась для него тюремная жизнь, в которой он за несколько ребяческих фраз, которых сам стыдился, расплатился тремя годами заключения. В это время я хорошо знал его. Он стоял уже совершенно особняком в толпе товарищей по процессу.
Переворот, которым Говоруха отошел от нигилизма, был характеристичен. Большая часть из тех, кто также покинул это движение, отринули его, постепенно убедившись в его общественной и политической несостоятельности. Для освобождения этим путем требуется опыт. Говоруха имел более тонкую натуру, и его отрицание нигилизма зародилось не из какого-либо политического опыта, а от растущих требований личности его. Он почувствовал потребности красоты, истины абсолютной, божественной, пред ним сначала смутно, потом все яснее стали рисоваться такие сложные запросы развитой личности, что люди и идеи революции явились в его глазах невольно чем-то жалким, тупым, ничтожным. Он, вероятно, сначала и сам бы не сумел сказать, почему они кажутся ему так ничтожны, но чувствовал это с каждым месяцем сильнее. Так он и относился к ним в тюрьме. Иногда спорил, большей частью ограничивался язвительными насмешками над всеми их планами, мечтами, идеями… Он прямо говорил, что он не их. К нему так и относились, как к чужому, во всех ‘внутренних’ делах, хотя в отношении ‘начальства’ Говоруха придерживался строжайших правил тюремного товарищества, даже и ‘бунтовал’ за компанию. Так он принял участие в известном ‘протесте 193-х’, хотя и оговаривался, что делает это ‘в частности’, вообще с революционерами ничуть не сходится. Его уважали за ум, но плохо понимали, называли ‘разочарованным’, говорили даже, что он из себя ‘аристократа корчит’. Как бы то ни было, он жил в толпе ‘товарищей’ совершенно одиноко, и если с ним несколько примирялись, то разве потому, что тогдашнее ‘начальство’ он язвил еще сильнее, чем самих товарищей.
Умственные интересы его пошли далеко в сторону от ‘революции’. Говоруха интересовался эстетикой, религией, философией. Разумеется, не легко ему было разбираться в этом новом мире, однако он скоро выдержал испытание, показавшее, что уже начинал находить какие-то очень крепкие основы, с которых его не могли сбить влияния и посильнее революционных.
В то время общество очень интересовалось ‘заключенными’. С ними охотно знакомились. Говоруха, видимо талантливый, остроумный, с какими-то тонкими запросами, обратил на себя внимание одного выдающегося литератора [3]. Это был человек весьма передового образа мыслей, но умный и развитой, гораздо выше своей среды, хотя кончил тем, что она засосала его. Как бы то ни было, к Говорухе спускалась своего рода ‘звезда’ первой величины. Этот писатель очень полюбил его, особенно когда убедился в его литературном таланте, и старался привлечь его к своему делу. Сближение было во всех отношениях лестное для молодого человека, тем более что он не мог не уважать ума и знаний своего покровителя, да и любил его. Отношения начали устанавливаться самые дружеские, но ненадолго.
Неукротимый ученик все более чувствовал, что у них с учителем разные основы, все более выбивался из-под его влияния и скоро совсем разорвал [отношения]. Это было смело. Говоруха-Отрокт тем самым разрывал с влиятельнейшим органом ‘интеллигенции’, не имея за себя никого и ничего. Излишне говорить, что тогдашние ‘консерваторы’ еще менее нынешних искали людей, способных служить России. К этому времени он был освобожден из тюрьмы, но выслан административно и очутился в своеобразном положении. С точки зрения правительства он был человек неблагонамеренный, местная полиция записала его как ‘осужденного государственного преступника’. В то же время этот ‘государственный преступник’ насмехался над революционерами и давно окончательно разорвал с ними. Оттолкнул он от себя также и либеральные сферы. Вообще остался один-одинешенек, ища своей правды, единогласно отрицаемый всеми представителями тогдашних направлений.
Помню один эпизод из тогдашней его жизни. Дело, кажется, было с год после освобождения. Говоруха-Отрок немножко пописывал у себя в Харькове. Не были еще перед ним затворены и двери петербургской журналистики, недавно так гостеприимно его заманивавшей, было лишь охлаждение отношений. Революционеры тоже еще делали попытки снова завербовать себе отшатнувшуюся крупную силу. Так, к нему нарочно ездил известный уже и тогда Желябов, о свидании с которым мне рассказывал сам покойный Говоруха-Отрок. Но неугомонный человек не мог не только повернуть назад, а даже сидеть смирно в ‘скромности, доказывающей искренность покаяния’, как недавно выразились ‘С.-Петербургекие ведомости’. Он, как назло, пустил в свет язвительнейшую статейку ‘О том, как Петя с Лизочкой ходили в народ’ [2]. Это уже было некоторым образом ‘публичное доказательство’ бунта против революции, и местные радикалы решились наказать дерзкого.
Дело произошло где-то в клубе. С революционной стороны были выбраны ‘депутаты от молодежи’. Они подошли к Говорухе-Отроку и произнесли ему целую обвинительную речь. Говорил студент, который впоследствии и передавал мне эту историю.
‘Мы имеем вам нечто заявить’, — произнес депутат.
‘Сделайте одолжение’, — ответил Говоруха-Отрок, сидевший с приятелем за бутылкой вина.
Депутат начал изъяснять, что прежде Говоруха-Отрок стоял за народ и даже был мучеником, почему лучшие русские люди его уважали. Теперь же он перешел на сторону угнетателей народа, и отношение к нему изменилось. Он, депутат, от имени молодежи должен заявить ему, что его теперь считают подлецом…
Говоруха-Отрок, вспыхнувший уже в начале речи, насторожился, и не успело слово ‘подлец’ вылететь у оратора, как в физиономию его с размаху влепился стакан с вином, бывший в руках ‘обвиняемого’… Несчастный депутат был порядочно исцарапан осколками. Его товарищи бросились на выручку, едва не завязалась свалка, но публика разняла ссорящихся.
Эта история возбудила в ‘радикалах’ тем более негодования, что физическая победа осталась на стороне ‘отступника’, ибо представителям молодого поколения не удалось отомстить за пострадавшего оратора. Но зато против оскорбителя молодежи поднялся страшный шум, достигший самого Петербурга. Тут уж для дерзкого оказалась всякая дверь заперта. Печать, все сильнее в это время ухаживавшая за всякими ‘передовыми’ людьми и идеями, стала для него недоступной. В пользу его ‘бойкотирования’ одно время велась целая агитация. В конце концов, впрочем, в громе разных последовавших событий он был скоро просто забыт, как нечто несуществующее и значения не имеющее.
Прошло несколько лет. Говоруха-Отрок не пропал, сложившись окончательно, он стал опять появляться на свет. Его статьи в ‘Южном крае’ обращали уже на себя внимание тех, по крайней мере, кто следил за ростом русской мысли. Теперь князь Мещерский [4] называет их ‘вдохновенными’. Это правда. Кое-что из них видел и я, даже будучи за границей. Несмотря на невыработанную технику, Говоруха-Отрок того времени положительно выдавался свежестьючувства и каким-то особым ореолом идеализма. Мне он казался талантливейшим изо всех проповедников православно-русской идеи. Каково же было мое изумление, когда, посетив Говоруху-Отрока проездом в 1889 году [3], я узнал, что ‘вдохновенный Павел’, как его называет князь Мещерский, чуть ли не одиннадцатый год продолжает оставаться ‘в опале’, не имея паспорта, обязанный проситься у начальства при всякой отлучке, — другими словами, без вольного доступа в центры, где, казалось бы, так нужен был его редкий талант для широкого действия на воскресавшую национальную Россию.
Даже при Лорис-Меликове, когда так охотно освобождали всех мало-мальски готовых на примирение, положение Говорухи-Отрока не изменилось. Позднее были ‘легализированы’ такие люди, как покойный Каблиц [5]. В свое время это был ярый ‘бунтарь’, и, случись ему тогда быть арестованным, он провел бы жизнь на каторге. Но, задавшись целью отыскать теоретические основы народничества, Каблиц отстранился от прямо революционных дел и с фальшивым паспортом все время террористической смуты благополучно прожил в Петербурге, усердно сотрудничая в ‘Неделе’ под фамилией Юзова. Его ‘Основы народничества’ известны. Потом полиции стало известно, что писатель Юзов не кто иной, как Каблиц, но ввиду его ‘мирной’ деятельности его арестовали лишь затем, чтобы подвести под манифест и выдать ему паспорт на свободное жительство. Так он и сделался снова Каблицем. И с политической, и с человеческой точки зрения можно, конечно, лишь сочувственно отметить такие случаи. Но почему же Говоруха-Отрок, никогда ничего революционного не сделавший и давным-давно совершенно самостоятельно и явно бескорыстно служивший русскому делу, — почему он оставался в опале, со связанными руками?
Сам он относился к своему положению весьма философически, не идя далее добродушной иронии. Он не сердился и не жаловался, а только говорил, что мало ли у нас делается чепухи. Но помню, до чего это кипятило и возмущало меня. Я огорчался даже не столько за самого Говоруху, жившего сносно и в то время довольного своей судьбой. Но что это за страна, думалось мне, где так относятся к своим же талантам! Что это за общество, где за десять лет никто не похлопотал о столь нужном для дела человеке!
К счастью, это оказался последний год его пребывания под спудом. Он скоро получил возможность перебраться в Москву, где его радушно встретила редакция ‘Московских ведомостей’, еще раньше пригласившая его сотрудничать. Для Ю. Н. Говорухи началась новая жизнь, широкая деятельность, с обширным кругом знакомств и наблюдений. Он хорошо воспользовался этими шестью-семью годами. Но ему уже было под сорок лет, и думается невольно, так ли бы развернулся талант Говорухи, если бы самое свежее, кипучее время своего развития он провел не в Харькове, неизвестно зачем, а в Петербурге или Москве, с возможностью побывать за границей, иметь широкий круг личного наблюдения, знакомство с выдающимися людьми, доступ к книжным пособиям, более удобный, нежели в Харькове?
Оно, конечно, славу Богу, что это был все-таки Харьков, а не какие-нибудь Холмогоры.
В общей сложности русское общество не может похвалиться, чтобы оказало много помощи развитию Говорухи. Изо всей смуты идей, в которую он был брошен мальчиком, ему пришлось выпутываться собственными усилиями. За первое, самое трудное время он вспоминал очень немногих, ему помогших. Лишь в период московский положение изменилось, но это уже было время более деятельности, чем выработки.
Тем более спасибо должно бы сказать покойному русское общество за все, чем он оплатил немногое, полученное для себя. Отплатил он, можно сказать, сторицей.
Талантливость Ю. Н. Говорухи изумительна. Я все-таки, литературно или даже лично, знаю за много лет весь, можно сказать, персонал нашей публицистики, и по совести должно сказать, что ни в одном органе, ни в одном направлении не знаю человека столь даровитого. Блестящий литературный талант его был до того гибок и разносторонен, что это даже вредило ему, мешая найти центр своей силы. Как публицист, как полемист — везде он мог стать на первое место. Некоторое время он думал, что настоящее его дело — беллетристика. Повести его действительно недурны, хотя я знаю лишь часть их. Но для меня несомненно (как, впрочем, и сам он в конце концов думал), что настоящее дело его — это художественная критика. Тут он являлся во всей силе и в полном своеобразии.
Мне хочется, однако, сначала отметить еще одну сторону — его убеждения, его знамя. Г-н Ясинский, написавший очень сочувственную заметку памяти Говорухи, с некоторым изумлением замечает, что в нем совершенно не было видно того ‘спокойствия’, которое г-н Ясинский считает принадлежностью ‘консерватора’. Как больно было бы видеть Говорухе это неисправимое непонимание наших интеллигентов!
Говоруха был прежде всего до мозга костей православный. Не в какие-нибудь социальные строи верил он, не в программы, а в Бога. Как православный — он был монархист, убежденный, искренний. Как православный же, он имел ряд требований к личности, конечно, не представляющих ничего общего с той беспорядочной распущенностью, которую нынче выдают за ее свободу. Как православный, Говоруха любил народ за его веру, за его христианскую выработку. Но Говоруха не имеет ничего общего с теми ‘консерваторами’, которые уже ‘спокойны’, если в стране нет бунтов, народ послушен, а полиция бодрствует на страже общей тишины.
Смешно было бы даже говорить о ‘спокойствии’ Говорухи. Его православно-монархические идеалы были так высоки, что наличная действительность наша больно задевала его на каждом шагу, гораздо, конечно, больнее, чем либералов. Расхождение идеала с действительностью так мучило Говоруху, представлялось ему столь безмерным, что нередко нагоняло на него минуты полного уныния, даже неверия в будущее России, а может быть, и вообще человечества. У него иной раз вырывалась фраза: ‘Мы боремся за безнадежное дело…’ Что это значило? Не то, конечно, что рухнут формы, существование которых наполняет удовлетворением и спокойствием иных ‘консерваторов’. Но Говоруха искал не одних форм, а духа. Возрастает ли этот дух, оживляет ли он формы или иссякает и мертвится? Вот страшный вопрос, при котором не может быть ‘спокойствия’, а возможно только вечное, мучительное кипение. Положение России либералу или социалисту может представляться неприятным или опасным. Но оно для них легко исправимо. Стоит переделать строй, а там все пойдет сначала лучше, а потом и вовсе, по их мнению, хорошо. Для Говорухи не было таких утешений, потому что он, как христианин, знал, что все дело в человеке. Если падает человек, если исчезает в нем соль живого духа — не поможешь никакими переустройствами форм. Говоруха, как человек церковный, конечно, понимал, как много нарушается у нас идея собственного строя даже по форме. Но это еще было бы дело легко поправимое. А вот что сделать с духовным оскудением самой личности?
С искренностью, с чисто ‘мужицкой’ непосредственностью веры, характеризовавшей Говоруху, он спрашивал себя даже: ‘Не наступают ли последние времена?’ Суждено ли России или какой-нибудь другой стране еще раз обновить себя и мир воздействием христианства, или же мы, человечество, идем уже к последнему концу? Об антихристе Говоруха размышлял так серьезно, с таким опасением, как я больше и не встречал ни у кого. А между тем, в судьбах ли Промысла дать миру настоящую христианскую страну, или же все идет к концу — мы, православные, все-таки обязаны стоять на своем посту и делать хотя бы для относительного торжества христианства, а стало быть и православной монархии, все, что возможно. Что из этого выйдет? Бог покажет. А мы должны исполнить свой долг. Вот настоящая общественная точка зрения Говорухи, которая была у него уже в Харькове и осталась до конца. Кстати сказать, монархист он был безусловный, чтил идею Царя религиозно, но это относилось именно к православному самодержавию. Много раз, даже и печатно, Говоруха объяснял, что для него между абсолютизмом и самодержавием нет ничего общего. ‘Истинный патриотизм, — писал он, — смотрит на самодержавие как на особый, выработанный нашей историей тип единодержавной власти, ничего общего не имеющий с идеей европейского монархизма и абсолютизма, как на особый тип власти, развивающийся в процессе истории и в свете православия’.
Не абсолютизм чтил он, а православного самодержца. Никакого ‘спокойствия’ не мог этот человек иметь, являясь публицистом и общественным деятелем. Успокоение он находил только в Церкви. Церковь не погибнет, она вечна, ее он никогда не лишится. Но Христос скорбно спрашивал: ‘Найдет ли веру на земле’ Сын Человеческий во второе пришествие Свое? Церковь останется, но не опять ли в тайниках и катакомбах, и кто скажет, сколько верных сохранит она? Что, если это будут только десятки или сотни?
Эта печать христианской скорби о мире не расставалась с Говорухой как публицистом и только затушевывалась негодованием против тупости и пошлости духовного оскудения, пресекающего людям доступ к светлым идеалам христианской жизни.
Эта христианская ‘мировая скорбь’ составляла личную симпатичную черту покойного, рисуя искренность веры его, но, мне кажется, отнимала у него много силы как у политического бойца… Он тонко и мгновенно видел слабые стороны противника, легко и блестяще разбивал его. Но когда нужно было предложить что-либо взамен критикуемого, Говоруха сам подавлялся идеальностью своих стремлений и тотчас начинал переносить критику на ‘своих’, на людей вообще. Разве им можно предложить то, чего бы он хотел, из-за чего стоит хлопотать? Конечно, нет. Значит, остаются полумеры, степени, ‘кое-что’, ни Богу свечка, ни черту кочерга… Это его немедленно охлаждало. У деятеля общественного и политического компромисс неизбежен, без него нет успеха, нет победы. В Говорухе компромисс возбуждал отвращение. Только по чувству долга переносил он его, но примириться с ним никогда не мог, никогда не мог понять его законности как орудия политического творчества.
Духовному складу Говорухи гораздо более соответствовала проповедь миросозерцания. Ей он посвятил большую часть своих сил и большую часть своей литературной критики. Я сейчас перейду к критике собственно художественной, но как вообще литературный обозреватель Говоруха имел перед собой обширное поле действия, на котором сталкивались все миросозерцания, разделяющие современное общество.
В этой области идей, верований, заблуждений Говоруха с неизменным талантом, остроумием, вдохновением расчищал место для своего миросозерцания, то как критик и полемист, то как положительный проповедник. Здесь перед ним не было уже никаких досадных компромиссов, его сила развертывалась во всю свободную ширь. Русско-православная идея потеряла в нем могучего бойца и истолкователя, многому и многих научившего.
Характеристическую черту Говорухи, до сих пор еще редкую среди считающих себя православными писателями, составляла постоянная проверка своей мысли посредством мысли церковной. Это у него было и убеждение, и привычка. Помню, еще в Харькове я, тогда только начинавший свое обучение православной вере, много беседовал с ним на эту тему. Никакое учение не дает большей свободы мысли человеческой, говорил он, как христианство, то есть православие. Но для самого пользования этой свободой необходимо усвоение известных истин церковного учения. В них должно верить, как в аксиомы.
‘Ну а если я не понимаю их и не могу с ними согласиться?’ — ‘Тогда вы должны быть уверены, что ошибаетесь вы, а не Церковь. Вы, стало быть, чего-то не додумали, что-то упустили из виду. Вы должны искать, в чем ваша ошибка, и если будете добросовестно искать, то наверное убедитесь, что Церковь была права. А в ожидании — не считайте для себя вопрос решенным и пересматривайте его’.
Я не хочу сказать, чтоб с этой точки зрения у Говорухи-Отрока никогда не было ошибок. Но они являлись только невольно, по недосмотру, и стоило обратить его внимание в эту сторону, чтоб он с готовностью начал пересмотр своего мнения с точки зрения церковного учения. Известно, что в числе его лучших друзей всегда были и духовные лица, уважаемые им тем более, чем строже у них была церковная выработка. Модных богословов на протестантский манер он не любил больше даже, чем либералов.
Эта роль, по существу апологетическая, при таланте Говорухи-Отрока давала ему много случаев не только защищать старые истины, но указывать в них и кое-что новое или мало замеченное до него. Укажу, например, статьи о браке и любви, чрезвычайно интересные [4]. В этом отношении обследование его сочинений было бы вообще весьма полезно и поучительно. Но настоящую область его творчества, где он был наверху своей силы, составила художественная критика. Здесь все его способности сливались удивительно удачно, чтобы создать первоклассного писателя, который, конечно, войдет в историю литературы. Здесь он был у себя дома, все чуял, все понимал, все умел выразить. Читатели чутко поняли выросшую пред ними силу. О журналистике этого нельзя сказать, и сближение Говорухи-Отрока с читателем произошло непосредственно, даже вопреки журналистике, которая никак не могла понять оригинальное явление, ставшее пред нею. Близорукость деятелей печати доходила до того, что они обвиняли Говоруху-Отрока как художественного критика в тенденциозности. Н. Михайловский, во всяком случае самый крупный представитель ‘передовой’ журналистики, однажды заявил, что если критика Говорухи-Отрока не тенденциозна, то он не понимает, что такое ‘тенденция’.
Должно думать, что этот вопрос действительно не ясен для него. Отсутствие тенденции вовсе не означает отсутствия мерила. Нельзя ни о чем судить, не имея мерила. Но суждение прямое получается тогда, когда мы прилагаем к данной категории явлений именно то мерило, которое свойственно ее природе и сущности. Наоборот, суждение тенденциозное есть то, в котором мы прилагаем к оценке данной категории явлений мерило, к ней не относящееся, взятое из другой категории явлений. Заслуга и сила Говорухи-Отрока как художественного критика состояла в том, что он именно чутьем понял мерило, приложимое к оценке художественных произведений. Это дело чисто таланта его, его чуткости, и лишь отчасти дело воздействия его литературных учителей — А, Григорьева [6] и Н. Страхова [7]. Во всяком случае, я без колебания смею сказать, что Говоруха-Отрок как художественный критик поднялся гораздо выше своих учителей. Он оставил мало теоретических обоснований своей манеры критики, но показал ее на целом ряде конкретных применений, в оценке старых и новых писателей обнаружив удивительную способность понять и показать самую сущность того, что в них художественно. Чем руководствовался он при этом? Конечно, на первом плане стоит талант, чутье… Но мы знаем, как извращается чутье и заглушается талант ложным воспитанием, ложным направлением понимания. Чем спас и изощрил свой природный талант Говоруха? Какое понимание дало ему на это силы? Вопрос этот чрезвычайно интересен и заслуживал бы разработки на подробном исследовании его художественной критики. Во многом Говоруха как бы возвратился к традициям критики эстетической. Но это не простое возвращение, а воссоздание в высшей форме, потому что, когда уляжется тенденциозное отношение к Говорухе-Отроку, история литературы, несомненно, скажет, что у нас не было до сих пор художественной критики, столь строго выдержанной, как у него. В старину эстетическая критика у нас страдала чаще всего от вторжения в оценку чисто светских, условнейших понятий об изящном. У людей более талантливых, как Белинский, она подрывалась не только уже бурлящей гражданской идеей, но и тем, что сознание идеала как мерила художественности роковым образом оставалось у них смутно, потому что давалось философским путем. Критика новейшая — нечего и говорить — вся пропитана ошибкой, логически развитой Чернышевским: о жизни как якобы мериле прекрасного. Тут ошибка состоит в непонимании, что сама ‘жизнь’ есть понятие условное и спорное. Оно само требует мерила: в чем жизнь, в чем смерть? Можно сказать, что, наоборот, скорее прекрасное способно служить мерилом жизни, ибо прекрасное все-таки ‘ощутимо’ более легко и надежно…
После всех этих блужданий критики манера Говорухи блеснула истинным лучом света. При огромном природном чутье он выстрадал себе миросозерцание, открывавшее ему свободный доступ к идеалу прекрасного. В этом и причина того, что он как художественный критик именно никогда не сбивался на тенденцию.
Сила Говорухи-Отрока в основе, полагаю, обусловливалась тем, что он имел живое религиозное чувство. Я говорю не о формуле, не о догмате. Во всем этом Говоруха-Отрок был строго церковный, православный русский человек. Это, без сомнения, помогло выработке самого чувства веры. Но что бы ни помогло Говорухе-Отроку, дело в том, что он имел самое чувство веры, всегда имел пред собой Бога как несомненнейшую для него реальность, постоянно помнил Христа как источник идеала. Это и помогло ему в наше время, столь беспомощное в понимании прекрасного, иметь постоянное безошибочное внутреннее мерило его.
Сам Говоруха-Отрок, объясняя свое отношение к художественному, выражался, что мерило прекрасного есть вечное. Это хорошо показывает, каким путем подходил он к эстетическому. Вечное для него составляет сущность и мерило самой жизни. Нам часто кажется, будто мы живем какими-то важными ‘интересами’, а на самом деле они составляют ‘суету сует’, мираж, обман, существуя которыми мы не живем, а лишь различными способами заглушаем жизнь. В этом настроении, насколько оно охватывает писателя, он не может творить ничего художественного, и только в минуты освобождения от рабства ‘суеты’, только ощущая в себе голос ‘вечного’, он творит художественное. Жизнь есть то, что вечно, то, что умирает, не есть жизнь. Ни красота, ни правда не умирают, и только то есть красота и правда, что не умирает. Собственно говоря, и красота, и правда, и жизнь — разные названия одного и того же явления, которое, в свою очередь, есть не что иное, как проявление Божества.
Так, мне кажется, можно бы формулировать взгляды Говорухи-Отрока, если собрать в одно все, что он говорил или показывал. Это вечное он искал в произведении искусства и тщательно показывал, находя у кого-нибудь. Понять художника — это значит понять, где он был порабощен суетой, где, напротив, имел вдохновение, ощущение вечного, которое есть и идеальное. Говоруха-Отрок был в этом отношении чрезвычайно беспристрастен не только к личности писателя, но и к самому произведению. Как могла заговорить Валаамова ослица, так даже и в тенденциозном, в основе фальшивом создании может проявиться отзвук вечного, а стало быть, идеального, прекрасного. И когда это явление происходило, Говоруха-Отрок всегда его замечал и отмечал, точно так же, наоборот, никогда никакое произведение не подкупало его идеей, если в нем не проявлялось искомое вечное, идеальное в конкретной форме. Настроение Говорухи не давало ему возможности входить в ‘пристрастие’ по той причине, что он самое, так сказать, пристрастие имел только к ‘вечному’, художественному, и писатель являлся для него своим, как только руководился вдохновением, и чужим, когда вдохновение, голос ‘вечного’ подчинял идейному интересу.
Говоруха-Отрок подходил к эстетическому, но по-своему. В этом отношении он, при изучении его манеры отношения к писателю, может получить значение родоначальника особой школы, которая одинаково отходит от эстетических и реалистических относительностей и ставит перед критиком постоянное требование почувствовать и показать в произведении образное воплощение безусловного ‘вечного’, в чем и заключается художественное, подобно тому как проявление безусловного в идее открывает истину, а в области нравственной создает правду.
Размышляя о будущем русско-православной культуры, покойный Говоруха, утомленный тяжкой борьбой, готов был спрашивать иногда: не за безнадежное ли дело мы боремся? Где его живые ростки? А между тем таким живым ростком был сам он. Он сам был живым оправданием той веры, которую ощущал в себе в минуты бодрого оживления. ‘Мы верим в душу народную, — заявлял он, — думаем, что народу нашему на его дальнейшем историческом пути предстоит все более и более раскрывать свои душевные богатства — в своей науке, в своей философии, в своем искусстве, своей культурной работой, внося в мир новые, еще неведомые этому миру настроения’. Ростком этой культуры был он сам. Он слишком рано обрублен смертью, подобно П. Е. Астафьеву, подобно К. Н. Леонтьеву, но вместе с ними и с другими, еще остающимися нам для работы, он был и показанием, и деятелем той вырастающей на русском настроении культуры, постепенное развитие которой одно может вывести Россию из убивающего ее периода подражательности.
Основы русской жизни, характера, миросозерцания дают обещание особого культурного типа, но только в возможности. В действительности страна, однако, не может жить одними ‘обещаниями’ и если не имеет своего развитого и высокого применения собственных основ, то неизбежно берет выводы чужой работы. Это притом же так легко для всего посредственного, мало чувствующего свою национальную личность. Только создавая конкретные применения своего к культурным запросам страны, давая свое, не худшее, а лучшее, нежели предметы иностранного ввоза, мы постепенно излечиваем страну, изуродованную подражательностью, и если не можем исправить поколения старшие, духовно иссякшие, то даем почву для более богатого национального развития новых поколений, выходящих из недр народа.
Это создание русской культуры идет медленно, но идет. Оно, в работе Ильминского, дает основы совместной жизни — русского племени с инородческими. В работе Рачинского — дает тип русской школы, столь явно превосходящей пересаженную немецкую школу, что уже даже против воли подражателей Европы она начинает налагать на них свою печать. Та же русская культурная работа выдвигает своеобразную философскую деятельность И. Киреевского или П. Е. Астафьева, государственные идеи М. Н. Каткова, оригинальные историко-социальные концепции К. Н. Леонтьева. Она создает зачатки русской школы живописи в В. М. Васнецове… В ряду этих и подобных деятелей занимает свое место и покойный Говоруха-Отрок.
Замечательная черта всех вольных и невольных строителей русской культурной самобытности: они все создают постольку, поскольку умеют ощутить в себе православное чувство. Оно руководило и Говорухой. Как в С. А. Рачинском мы увидели, что православное чувство создает нам основы воспитания высшие, нежели способна дать индифферентная ‘светская’ школа, как у Васнецова мы увидели православный символ выше реалистической погони за точностью или механическим эффектом краски, увидели Божию Матерь, заставляющую забывать европейских ‘Мадонн’, так и у Говорухи увидели, что православное чувство дает основы для понимания и оценки художественной правды более прочные и широкие, нежели бессильные теории ‘от рассудочности’. Не одно литературное наследство оставил в этом смысле Говоруха-Отрок, но личный пример, поучительный и ободряющий. Ему не дано было стать историком нашей литературы, чего мы ожидали бы от него при более долгой жизни. Но его пример, как примеры Рачинского, Астафьева, Васнецова, Достоевского и т.д., говорят русскому человеку: не бойся быть русским, не бойся опереться на чувство веры, говорящее в сердце твоем, верь, что это, напротив, источник настоящей силы твоей, которая поставит тебя полноправным деятелем во всех областях творчества, в науке, в искусстве, в устроении общественной жизни.
Не много еще таких голосов слышит русский человек, ищущий просвещения, — они еще тонут в хоре тупой, омертвившей саму себя подражательности. Но эти голоса уже есть, и что еще важнее: когда русский, ищущий просвещения, успеет расслышать их и, вопреки дружным стараниям охранителей русского отупения, успеет приглядеться к личному примеру тех и других деятелей, он уже увидит, что не только искренность, но и талант, и живое творчество — все это уже на нашей стороне.
Это поучение личного примера для средней массы всегда наиболее понятно.
В настоящее время покойный товарищ наш вступил в торжественный и страшный момент, когда душа его, по учению Церкви, предстоит перед судом Всевышнего, решающего, какое употребление сделал человек здесь из полученного оттуда таланта. Этот талант, конечно, есть искра божественного огня, одним затушенная, другим разожженная до святости. Но не будет, вероятно, ошибкой предположить, что и добросовестное исполнение земной миссии в отношении ближних, родной страны и человечества входит в вопрос об употреблении полученного таланта. И потому нам не неуместно вспомнить и признать, что покойный все силы своего ума, дарования, вдохновения посвятил на то дело, защищая которое мы — православные русские — надеемся выполнять волю Божию. Это русско-православное дело имело в покойном не только даровитейшего, но преданнейшего слугу и представителя. Оно не вознаграждало покойного за его верную службу ни выгодами, ни славой, ни почестями, ни даже простым спокойствием жизни. Он отдал все, не получая от родины большей частью даже условий, благоприятных для действия. На одну благодарность, получаемую от современников, он получал от них сто оскорблений, клевет, огорчений. На одну минуту довольства достигнутым он считал сотню дней негодования перед недобросовестными помехами, уныния перед тупостью, нервных усилий пробить как-нибудь стену лжи, заслоняющую путь его истине. Организм, по крепости обещавший глубокую старость, оказался в такой службе истрепанным и неспособным жить уже в 44 года… [5]
Это служение, искреннее, самоотверженное, никогда не спрашивавшее о числе врагов и о силе их, но всегда готовое явиться на зов ‘дела’, — может ли такое служение не быть зачтено в заслугу покойному Вечным Судией дел человеческих? То, чего не могли и не хотели дать люди в благодарность за полученное, неужели не будет возмещено ему там Верховной Справедливостью? Чувство христианское не может допустить этого. Что бы ни сделали люди, но земное служение Говорухи не будет, конечно, забыто Тем, в Кого он верил так глубоко и сердечно.
Голо и безжизненно желтеет перед нами холмик, придавивший прах почившего, но придет весна — и зазеленеет мертвая могила свежей муравой, как эмблемой вечно возрождающейся жизни. Верим мы, что и дух покойного, отозванный смертью от скорбной сферы испытаний, лишь успокоится в новой, светлой жизни, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания. Не умрет он и для нас. В настоящую минуту перед нами еще носится только потеря, только смерть. Но пройдет острое чувство скорби, и мы тогда легче увидим приобретение, оставленное нам покойным, который и по кончине останется с нами, как был, живой и в дружеском воспоминании — и в том, что успел создать за недолгое данное ему время созидания.
Вечная ему память.
16 августа 1896 года
[1] Статья эта, выражающая мою оценку жизни и деятельности Ю. Н. Говорухи-Отрока, подготовлялась мною собственно для ‘Летописи печати’ к сороковому дню его кончины, но по желанию С. А. Петровского [1] к двадцатому дню памяти покойного была помещена в ‘Московских ведомостях’. Это понятное и сочувственное мне желание редактора и личного друга нашего общего товарища я мог, однако, исполнить лишь с некоторой спешностью. Печатая статью теперь в ‘Русском обозрении’, я исправляю и дополняю то, чего по спешности работы не успел сделать 16 августа.
[2] Точного заглавия не помню, но что-то в этом роде. Не знаю даже, печатная она или рукописная.
[3] В ‘Московских ведомостях’ ошибочно поставлено ‘1888 год’. Я был у Говорухи в половине февраля 1889 года.
[4] Хотя лично я возразил бы против некоторых оттенков выраженных там мыслей.
[5] Ю. Н. Говоруха-Отрок умер в возрасте 46 лет. — Ред.
Петровский Сергей Александрович (1846—?) — русский юрист. Читал в Московском университете лекции по русскому праву в 1873—1878 годах. В 1875 году защитил магистерскую диссертацию ‘О Сенате в царствование Петра Великого’. С 1880 сотрудник ‘Московских ведомостей’, а в 1887—1896 — редактор-издатель газеты.
Александров Анатолий Александрович (1861—1930) — русский поэт, публицист. В 1891—1898 — приват-доцент Московского университета. В 1892— 1898 издавал и редактировал журнал ‘Русское обозрение’.
Имеется в виду Михайловский Николай Константинович (1842—1904) — русский публицист и литературный критик. Идеолог народничества. Один из редакторов журналов ‘Отечественные записки’ и ‘Русское богатство’.
Мещерский Владимир Петрович (1839—1914) — князь, русский писатель, публицист и издатель. В 1872—1914 издавал газету ‘Гражданин’ и журналы ‘Добро’ (1881) и ‘Дружные речи’ (1905). Автор мемуаров ‘Мои воспоминания’ (Т. 1—3, 1897—1912).
Каблиц Иосиф Иванович (1848—1893) — русский революционер-народник, публицист. Автор книг ‘Основы народничества’ (1882) и ‘Интеллигенция и народ в общественной жизни России’ (1885).
Григорьев Аполлон Александрович (1822—1864) — русский литературный критик и поэт. Страхов Николай Николаевич (1828—1896) — русский литературный критик, публицист, философ.