ПАМЯТИ ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕННОГО ИОНАФАНА
КОММЕНТАРИИ
Памяти высокопреосвященного Ионафана, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Имя этого доброго, заботливого архипастыря мне привелось слышать даже в далеком эсто-латышско-немецком крае, за Ригою: и память о нем, имя его до того были светлы и как-то милы всем, что на воспоминания о нем и симпатии к нему завязывалось сближение третьих лиц. Вещь немалая. За 50 лет архиерейства, недолго в Петрозаводске и затем почти все время в Ярославле, его узнали так и иначе, прямо и косвенно сотни тысяч людей, рассеянных теперь всюду. Мне привелось его видеть только два раза, — видеть, говорить, пить чай с чудесным вареньем и каким-то особым ‘келейным’ хлебцем. Меня он почти не знал, но у меня были особые обстоятельства, вследствие которых я знал до подробностей его жизнь, начиная от молодых лет, когда он был еще преподавателем семинарии, и затем в последующей судьбе его, до конца. Мне привелось непосредственно узнать множество его незаметных, укромных дел, для которых, по-видимому, не было свидетелей: и я неоднократно поражался, каким образом этот старец за 80 лет, не говоря о сердце, имеет напряжение воли и ясность памяти, чтобы заботиться, думать и из года в год следить за такими крохотными делами, нуждами и горестями, которые были за многие сотни верст от его епархии и имели предметом людей только близких ему по молодости и которых он десятки лет лично не видел. Так как я в то же время знал, что в своей ярославской епархии он не только положил множество трудов на восстановление святынь и древностей Ростова Великого, немного раньше, чем казна подумала, обеспечил духовенство на случай старости и болезни пенсией и эмеритурой из местных епархиальных средств и, наконец, воздвиг громадное женское училище, в честь его названное ‘Ионафановским’, для дочерей духовенства, то я поражался этой добротой и неусыпностью его далекого глаза, кстати, почти слепого. Он начал терять зрение лет восемь назад. Здесь, в этом его характере какого-то вечного ‘строительства’, ‘воздвижения’, вечной ‘думки’ о другом и других, очевидно, сказывались талант, призвание, натура, врожденное. Приведу пример: он, положим, высылает плату за учение малютки-девочки, которой и не видал никогда, а когда-то видел близких ей людей, тогда он накажет, чтобы по весне были присланы ему экзаменационные отметки, кончила курс учения — он спрашивает о ее службе или вообще дальнейшей деятельности. Болезнь случится — он присылает ярославского ‘сослуживца’, товарища по академии или семинарии: справиться, узнать, какой доктор лечит, хороший ли, и лично через него (старинная ‘оказия’) передаст деньги. Все это — кратко, без канители, без благодарностей, без того, чтобы ему писали или с чем-нибудь его поздравляли. Почивший вообще не был самолюбив, тщеславен. Большой красоты старец ходил в подряснике таком, что при первой встрече я его принял чуть-чуть за ‘попа’, скорей за диакона: между тем перед самым моим входом к нему из дверей кабинета вышел гражданский чиновник в полной парадной форме в орденах. Я заговорил о заботах: так все это, все эти подробности в 50—60 лет легки в отношении единичных людей, а ему 80 лет, и таких ‘единиц’ он имел сотни, кроме официальных обязанностей!
Когда во второй раз я его видел, года три назад, проездом в Сарово, он был уже (недавно) ‘на покое’ и жил в Ярославле же, при монастыре, в каменном старом и тесном помещении, с железными решетками в окнах. Должно быть, переделка из амбара или что-нибудь. Так было неприятно это видеть, а он на вопрос мой ответил: ‘Я мог бы попросить это переделать, но к чему? Боюсь простудиться и окон не отворяю и летом. Так к чему менять и переделывать?’ Помню, на этот раз, встав от послеобеденного ‘почиванья’, что-то в три часа дня, он вышел в рясе с двумя прикрепленными к ней звездами, очевидно никогда и не отцеплявшимися. Придерживался за стенку: так был слаб. Но когда сел и подышал и заговорил: какой ясный, отчетливый ум был виден! Опять ни о чем не забыл — о всем и всех спросил, опять эта забота, постоянная материальная (о других) забота: строится ли дом? цел ли дом? женился ли? вышла ли замуж? как дети? как их здоровье и ученье? Истинный домовод, домоустроитель. Монашеским, враждебным миру и мирскому от него не веяло. Впрочем, он весь был какой-то ‘не придуманный’, а естественный.
— Пойдете от меня, посмотрите мою могилу. — И он сказал что-то прислуживавшему его человеку.
Это был заготовленный склеп в небольшой церкви, построенной, кажется, им самим. Подробностей не помню. ‘Вот тут то-то и то-то, потому-то и потому-то, а вот земля, каменная кладка, и тут будет поставлен гроб преосвященного’.
‘Земля ты — ив землю отыдеши’, — вспомнил я сказанное Адаму.
И все мы Адамы. И все мы умрем. Но как хорошо умереть, не оставляя позади себя слез иначе, как жалости, сожаления и благодарности. И как хорошо даже жить, оглядываясь на таких людей или держа их память.
Умер он 91 года. Фамилия его Руднев. Он был в родстве с знаменитым Инокентием (Ждановым), архиепископом Таврическим в пору Крымской войны.
НВ. 1906. 21 окт. No 10994.
‘Земля ты — и в землю отыдеши’ — Быт. 3, 19.