Памяти Врубеля
Памяти Врубеля
Апрель — май 1910
Памяти Врубеля, Блок Александр Александрович, Год: 1910
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Александр Блок
Незаметно протекла среди нас жизнь и болезнь гениального художника. Для мира остались дивные краски и причудливые чертежи, похищенные у Вечности. Для немногих — странные рассказы о земных видениях Врубеля. Для тесного кружка людей — маленькое восковое лицо в гробу с натруженным лбом и плотно сжатыми губами. Как недлинен мост в будущее! Еще несколько десятков лет — и память ослабеет: останутся только творения, да легенда, еще при жизни художника сложившаяся.
Врубель жил просто, как все мы живем, при всей страсти к событиям, в мире ему не хватало событий, и события перенеслись во внутренний мир, — судьба современного художника, чем правильнее размежевывается на клеточки земная кора, тем глубже уходят под землю движущие нас боги огня и света.
Быть может, по темпераменту Врубель не уступал Веласкезу или подобным ему легендарным героям, то немногое, что приходилось слышать о нем, похоже на сказку более, чем на обыкновенную жизнь. Все так просто и, кажется, обыденно, — а между тем в каждую страницу жизни вплетается зеленый стебель легенды, это подтверждает и подробная, написанная как-то по-старинному благородно и просто, биография (А.П. Иванов пишет именно так, как писалось о старых великих мастерах, — да и как писать иначе? Жизнь, соединенная с легендой, есть уже ‘житие’).
Вот страничка из ‘Врубелевой легенды’, уже теперь довольно пространной: говорят, он переписывал голову Демона до сорока раз, однажды кто-то, случайно заставший его за работой, увидал голову неслыханной красоты. Голову Врубель впоследствии уничтожил и переписал вновь — испортил, как говорится на языке легенды, этот язык принуждает свидетельствовать, что то творение, которое мы видим теперь в Третьяковской галерее, — есть лишь слабое воспоминание о том, что было создано в какой-то потерянный и схваченный памятью лишь одного человека миг.
Потерян результат — и только, может быть, отвалился крохотный кусочек перламутрового отблеска с какой-нибудь части лица, но ведь это же могло сделать и время, нам, художникам, это не важно — почти все равно, ибо всего важнее лишь факт, что творческая энергия была затрачена, молния сверкнула, гений родился, остальное принадлежит либо ошибке дрогнувшей руки мастера (а разве не может и у величайшего мастера дрогнуть рука?), либо силе времени — безошибочно разрушающей. Об ошибках и о времени пусть плачет публика, но не должны плакать мы, художники, у которых ‘золотой век в кармане’, кому дороже то, что Венера найдена в мраморе, нежели то, что существует ее статуя. Творчество было бы бесплодно, если бы конец творения зависел от варвара-времени или варвара-человека.
Вот плитка мозаики из легенды Врубеля, здесь — голова Демона, там — поворот тела апостола в ‘Сошествии Св. Духа’, а там еще — рассказ о какой-то англичанке из кафешантана, и еще, и еще: сны Врубеля, его бред, его разговоры, его покаяние… Все для нас разбито, разрознено*, тех миров, которые видел он, мы еще не видели в целом, и потому удел наш — одним — смеяться, другим — трепетать, произнося бедное слово: ‘гений’.
Что такое ‘гений’? Так все дни и все ночи гадаем мы и мечтаем, и все дни и все ночи налетает глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шепотов и слов на незнакомом языке, мы же так и не слышим главного. Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую фразу, сложил слова и записал их, мы знаем не много таких записанных фраз, и смысл их приблизительно однозначащ: и на горе Синае, и в светлице Пречистой Девы, и в мастерской великого художника раздаются слова: ‘Ищи Обетованную Землю’. Кто расслышат — не может ослушаться, суждено ли ему умереть на рубеже, или увидеть на кресте Распятого Сына, или сгореть на костре собственного вдохновения. Он все идет — потому что ‘скучные песни земли’ уже не могут заменить ‘звуков небес’. Он уходит все дальше, а мы, отстающие, теряем из виду его, теряем и нить его жизни, с тем чтобы следующие поколения, взошедшие выше нас, обрели ее, заалевшую над самой их юной, кудрявой головой.
Нить жизни Врубеля мы потеряли вовсе не тогда, когда он ‘сошел с ума’, но гораздо раньше: когда он создавал мечту своей жизни — Демона.
Небывалый закат озолотил небывалые сине-лиловые горы. Это только наше названье тех преобладающих трех цветов, которым еще ‘нет названья’ и которые служат лишь знаком (символом) того, что таит в себе сам Падший: ‘И зло наскучило ему’. Громада лермонтовской мысли заключена в громаде трех цветов Врубеля.
У Падшего уже нет тела, — но оно было когда-то, чудовищно-прекрасное. Юноша в забытьи ‘Скуки’, будто обессилевший от каких-то мировых объятий, сломанные руки, простертые крылья, а старый вечер льет и льет золото в синие провалы, это все, что осталось, где-то внизу, ему лишь заметная, мелькает, может быть, ненужная чадра отошедшей земной Тамары.
Он был похож на вечер ясный —
Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет.
Снизу ползет синий сумрак ночи и медлит затоплять золото и перламутр. В этой борьбе золота и синевы уже брезжит иное, в художнике открывается сердце пророка, одинокий во вселенной, не понимаемый никем, он вызывает самого Демона, чтобы заклинать ночь ясностью его печальных очей, дивным светом лика, павлиньим блеском крыльев, — божественною скукой, наконец. И золото горит, не сгорая: недаром учителем Врубеля был золотой Джиованни Беллини.
Падший ангел и художник-заклинатель: страшно быть с ними, увидать небывалые миры и залечь в горах. Но только оттуда измеряются времена и сроки, иных средств, кроме искусства, мы пока не имеем. Художники, как вестники древних трагедий, приходят оттуда к нам, в размеренную жизнь, с печатью безумия и рока на лице.
Врубель пришел с лицом безумным, но блаженным. Он — вестник, весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера. Демон его и Демон Лермонтова — символы наших времен:
Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет.
Мы, как падшие ангелы ясного вечера, должны заклинать ночь. Художник обезумел, его затопила ночь искусства, потом — ночь смерти. Он шел, потому что ‘звуки небес’ не забываются. Это он написал однажды голову неслыханной красоты, может быть, ту, которая не удалась в ‘Тайной Вечере’ Леонардо.
Да, он должен быть в том Раю, о котором он пел.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов.
О Боге Великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Впервые опубликовано: ‘Искусство и печатное дело’ (Киев), 1910, N 8 — 9. Переработка речи, прочитанной на похоронах М.А. Врубеля 3 апреля 1910 г.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/sodlib.html