Памяти В. М. Гаршина, Миллер Орест Федорович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

О. . Миллеръ.

ПАМЯТИ В. М. ГАРШИНА.

(Ум. 24 марта 1888 г.)

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева. Невскій просп., д. No 8.
1889.

‘Счастье человка не въ космос, а въ
томъ микрокосмос, который въ душ’.

Вотъ отвтъ покойнаго одному изъ пріятелей, который думалъ развлечь его указаніемъ на какой-то хорошій видъ {Сборникъ ‘Памяти Гаршина’, стр. 85.}. Это не значитъ, чтобы природа вовсе не привлекала вниманія Гаршина. Онъ даже очень интересовался естественными науками — но она не была способна доставлять ему отдыхъ отъ душевныхъ тревогъ. Стоитъ только вспомнить его сказки, чтобы убдиться въ томъ, до какой степени не только въ царств животныхъ, но и въ царств растеній представлялся ему микрокосмъ — внутренній міръ, живая душа, съ мыслію о ко торой онъ такъ и не разставался. Когда онъ уврялъ, что сказки его надобно понимать въ прямомъ смысл, что въ нихъ нтъ символизма, то ему, разумется, слдовало врить на слово — но потому, что онъ въ самомъ дл представлялъ себ природу не иначе, какъ очеловченною.

Но не разставаться никогда съ человкомъ это значитъ не только не лишать себя высшихъ радостей, но и не спасаться отъ величайшихъ горестей. Сознательная жизнь микрокосма слишкомъ далека отъ той гармоніи, которая съ высоты умозрнія усматривается въ космос. Кто-то изъ близкихъ къ Гаршину лицъ замтилъ, ‘что если можно представить себ такое состояніе міра, когда въ человчеств наступила-бы полная гармонія, то это было бы тогда, если-бы у всхъ людей былъ такой характеръ, какъ у Всеволода Михайловича’. Странно только недоумніе замтившаго это, что именно человкъ, способный бы надлить весь міръ такимъ душевнымъ блаженствомъ ‘былъ-бы самъ глубоко несчастный, душевно больной человкъ’ {Памяти ‘Гаршина’ стр. 107—108. (Воспом. г. Фаусека).}. Очень просто: вокругъ себя замчалъ онъ слишкомъ мало душевной гармоніи, а обогатить всхъ своимъ неисчерпаемымъ душевнымъ добромъ, не могъ онъ уже потому, что слишкомъ многіе вовсе и не захотли-бы у него позаимствоваться.

Хотя Г. И. Успенскимъ замчено было не даромъ, что ‘вопросъ о наслдственности въ психическомъ разстройств Гаршина не подлежитъ никакому сомннію’ {Памяти ‘Гаршина’ стр. 152.}, но были, разумется, и особенныя, какъ частныя, такъ и общественныя причины, по которымъ недугъ этотъ достигалъ такой усиленной степени въ столь тонко развитой, нжной и чуткой природ Всеволода Михайловича. Въ сообщенныхъ о немъ біографическихъ свдніяхъ многое, конечно, остается еще далеко не выясненнымъ, но имются уже очень внушительные намеки. Иное въ этомъ род внесено было и имъ самимъ въ свои разсказы и такія автобіографическія черты въ нихъ уже отмчены близкими ему людьми.

‘Когда онъ былъ маленькимъ, худенькимъ мальчикомъ, сообщаютъ намъ, большіе темные глаза смотрли уже не по дтски вдумчиво и грустно… Первое событіе, которое отчетливо вырзывалось изъ хаоса раннихъ воспоминаній, была тяжелая разлука съ матерью, которую только одну еще и умло любить дтское Сердечко. Быть можетъ, въ ту минуту, когда увозили отчаянно плакавшаго ребенка отъ дорогого существа, быть можетъ, тогда и запала въ дтскую душу первая искорка скорби… А можетъ быть, ему передалъ свою тихую подавленную грусть его отецъ, ‘одинокій, изломанный жизнью человкъ’. ‘Жизнь скоро и легко исковеркала его, сломавъ въ немъ все доброе, чмъ онъ запасся въ юности, но она не внесла и ничего особенно дурного. ‘Онъ прожилъ съ отцомъ съ 4 до 8 л….Смутно, какъ сквозь сонъ, припоминалась ему глухая малороссійская деревушка, затерянная въ необъятной степи… тсная комнатка, долгіе зимніе вечера при тускломъ свт сальной свчи и среди этой убогой обстановки ‘немудрящій человкъ’, доживавшій свой вкъ ‘безсильный съ безсильной любовью, которую почти всю онъ перенесъ на своего милаго мальчика’ {Памяти ‘Гаршина’, стр. 131—132. Все, отмченное особыми ковычками, взято тутъ изъ разсказа Гаршина ‘Ночь’.}.

Рано, слишкомъ рано чуткая душа мальчика стала воспріимчива и къ чужой бд. ‘Еще 4-хъ лтнимъ ребенкомъ, наслушавшись разсказовъ слуги-солдата о походахъ и войнахъ, ршился онъ идти на войну, чтобы принять участіе въ ея бдствіяхъ, для чего принялся за сборы, прощался съ родными, горько плача, и только кое-какъ могъ быть отвлеченъ отъ этой идеи’ {‘Памяти Гаршина’, стр. 1 и 2 (статья г. Абрамова).}.

Это не т ребяческія увлеченія разсказами о походахъ, къ какимъ способны вообще едва-ли не вс мальчуганы, у которыхъ подобныя увлеченія связываются съ обыкновенной игрою въ солдатики. Впослдствіи, по большей части, изъ подобныхъ ребяческихъ увлеченій ровно ничего не выходить. У Гаршина, какъ извстно, отозвались они въ годы студенчества, заставивъ его съ 3 к. Горнаго Института перейти въ ряды дйствующей арміи. Объясненіемъ подобнаго перехода можетъ служить слдующее письмо его отъ 18-го іюня 1876 г.

‘За сообщеніе новостей изъ профессорскаго міра весьма благодаренъ, хотя, по правд сказать, электрофорная машина Теплова и соединеніе химическаго и физическаго обществъ интересуютъ меня гораздо меньше, чмъ то, что турки перерзали 30000 безоружныхъ стариковъ, женщинъ и ребятъ. Плевать я хотлъ на вс ваши общества, если они всякими научными теоріями никогда не уменьшатъ вроятностей совершенія подобныхъ вещей’ {‘Памяти Гаршина’, стр. 12—14.}.

Страшный призракъ этихъ 30000 жертвъ и былъ, разумется, первымъ толчкомъ, увлекшимъ его на войну. Что же долженъ былъ онъ почувствовать, когда и во время войны, посл нашихъ временныхъ неудачъ, оказались опять возможными тже самыя жертвы.

‘…Горятъ болгарскія деревни, писалъ онъ. Самихъ болгаръ ржутъ. Богатйшіе хлба, уже готовые, стоятъ неприбранными. Несчастная страна! сколько она заплатитъ выкупа за свое освобожденіе!’ {Тамъ-же, стр. 19.}

Возможность повторенія такихъ жертвъ не была, стало быть, устранена и тми новыми жертвами, которыя вызывались войной, и о которыхъ съ такимъ ужасомъ вспоминалъ Гаршинъ въ своихъ ‘Четырехъ дняхъ’ рисуя намъ въ нихъ русскаго раненнаго солдата, которому пришлось оставаться въ продолженіи такого долгаго срока въ нсколькихъ шагахъ отъ разлагающагося трупа убитаго имъ феллаха — конечно, неповиннаго въ томъ, что его вызвали изъ Египта и заставили идти на войну. ‘Я не хотлъ этого. Я не хотлъ зла никому, когда шелъ драться. Мысль о томъ, что и мн придется убивать людей, какъ-то уходила отъ меня. Я представлялъ себ только, какъ я буду подставлять свою грудь подъ пули. И я пошелъ и подставилъ’,— говоритъ устами своего дйствующаго лица самъ Гаршинъ, повторяющій тоже и въ воспоминаніяхъ рядоваго Иванова: ‘мысль о томъ, что нужно длать во время боя, не выразилась бы словами: нужно убить, а скоре нужно умереть’.

Все безчеловчіе войны заране зато представляется у Гаршина тому ‘трусу’, въ которомъ онъ очевидно выставилъ опять самого себя, такъ какъ этотъ мнимый трусъ кончаетъ тмъ, что самъ добровольно идетъ на войну — по примру той молодой двушки, которая идетъ въ сестры милосердія. ‘Я уже сжилась съ этою мыслію, говоритъ она, и не могу отказаться отъ нея. Хочется хорошего дла, хочется оставить себ память о хорошихъ свтлыхъ дняхъ’. Но она вдь будетъ только врачевать раны, наносимыя помимо ея, наносить ихъ самой, а тмъ мене отнимать жизнь, ей не придется. Не то предстоитъ ему, однако же онъ, преодолвъ свою ‘трусость’, говоритъ ея брату: ‘совсть мучить не будетъ’. Да, чтобы не мучила совсть, онъ будетъ не только подставлять свою грудь, но и цлить въ чужую, онъ — самъ Гаршинъ, которому была до того дорога всякая жизнь, что, какъ разсказываетъ кто-то изъ близкихъ къ нему, однажды, не боле какъ загодъ до своей смерти, онъ обложилъ муравьиную кучу барьеромъ изъ щепокъ и вточекъ, чтобы предохранить ее отъ безжалостныхъ ногъ проходящихъ’ {‘Памяти Гаршина’, стр. 134.}. Да, чтобы не мучила совсть, онъ неизбжно будетъ отнимать жизнь у подобныхъ ему людей, т. е. подвергать себя мученьямъ той-же совсти.

Тоже страшное раздвоеніе сказывалось въ немъ, мучило его и въ ту пору, когда писалось одно изъ его позднйшихъ произведеній — ‘Надежда Николаевна’. Тутъ представляется намъ замыселъ картины изъ эпической жизни Ильи Муромца, картины, которая должна представить богатыря погруженнымъ въ чтеніе ‘книги Евангельской’… ‘Если ударятъ въ правую щеку? заставляетъ его разсуждать художникъ. Какъ-же это такъ, Господи? Хорошо, если ударятъ меня, а если женщину обидятъ, или ребенка тронутъ, или надетъ поганый, да начнетъ грабить и убивать твоихъ, Господи, слугъ? (Словомъ такъ, какъ оно и было на балканскомъ полуостров). Не трогать? Оставить, чтобъ грабили и убивали? Нтъ, Господи, не могу я послушаться Тебя! Сяду я на коня, возьму копье въ руки и поду биться во имя Твое, ибо не понимаю я Твоей мудрости, а далъ Ты мн въ душу голосъ, и я слушаю его, а не Тебя!’ — Художникъ, очевидно, иметъ въ виду толкованіе евангельскаго текста Л. Н. Толстымъ, его ‘непротивленіе злу’, связанное съ подставленіемъ не своей только щеки (о которой собственно и говорится въ евангеліи), но также и щеки ближняго. Изъ воспоминаній о Гаршин мы узнаемъ, что ‘сущность ученія Толстого казалась ему ошибочной, какъ ученія, стремящагося построить жизнь на разсудочной почв’, что особенно ‘ученіе о непротивленіи злу было ему не симпатично’, что онъ ‘любилъ ссылаться при этомъ на русскую исторію, на нашествіе татаръ, напримръ, и примнять къ такимъ явленіямъ теорію непротивленія злу, въ вид deductio ad absurdum’ {‘Памяти Гаршина’, стр. 101. Воспом. г. Фаусека (ср. стр. 109).}. До какой степени Гаршинъ въ этомъ отношеніи расходился съ Толстымъ, видно изъ его письма къ покойному И. Н. Крамскому, въ которомъ онъ говорилъ, что въ картин ‘Христосъ въ пустын’ его сразу поразило ‘выраженіе ненависти ко злу, совершенной ршимости бороться съ нимъ. Онъ тотчасъ же бы взялъ, говорилъ Гаршинъ, связку веревокъ и погналъ изъ храма безстыжихъ торгашей’ (Эпизодъ, какъ извстно совершенно исключаемый Толстымъ изъ евангелія). Тмъ не мене относительно войны Гаршинъ такъ и не могъ окончательно выйти изъ убійственнаго сознанія раздвоенности. ‘Илья и Евангеліе! продолжаетъ у него разсуждать художникъ.— Что общаго между ними? Для этой книги нтъ большаго грха какъ убійство, а Илья всю жизнь убивалъ’. Убивалъ, можно бы было прибавить, обороняя родную землю, убивалъ ‘ради бдныхъ вдовъ и малыхъ дтей’, что было и во время войны съ Турціей, въ которой добровольно участвовалъ Гаршинъ. И какъ-бы въ успокоеніе его совсти, тотъ-же художникъ продолжаетъ у него разсуждать про Илью: ‘а вдь онъ святой. Видлъ я его въ Кіев… лежитъ вмст со всми, и справедливо’.

Раненный въ первомъ-же бо, Гаршинъ долженъ былъ сойти съ кровавой сцены. Но когда зажила рана, онъ сталъ вновь собираться на войну. На возраженія со стороны зауряднаго резонерскаго либерализма онъ самымъ убжденнымъ образомъ отвчалъ: ‘Тамъ русскій мужикъ, о которомъ вы сейчасъ говорили, борется и страдаетъ, я хочу итти къ нему на подмогу… Неужели сидть здсь сложа руки, когда этотъ солдатъ будетъ умирать за насъ’. Знавшіе близко Гаршина вспоминаютъ, что онъ ‘любилъ разсказывать о своихъ военныхъ впечатлніяхъ’, что въ его правдивыхъ разсказахъ, чуждыхъ малйшей тни шовинизма, чувствовалась серьёзность и торжественность дла, за которое русское войско проливало свою кровь’ {Сборникъ ‘Красный Цвтокъ’, стр. 21 и 23. Воспом. М. Павловскаго.}.

При всемъ томъ, безчеловчная сторона войны вызывала у него, рисовавшаго себя въ образ ‘труса’, разсужденія такого рода: ‘огромному, невдомому теб организму, котораго ты составляешь ничтожную часть, захотлось отрзать тебя и бросить. И что можешь сдлать противъ такого желанія ты,

…ты, палецъ отъ ноги?’

Тогда какъ, добровольно идя на войну, идя на нее сознательно, онъ никакъ уже не былъ какимъ-нибудь пальцемъ, а былъ одною изъ венъ, примыкающихъ къ мозгу огромнаго организма, или, скоре къ его сердцу. Но вотъ уже прямо сознательное участіе въ великомъ организм, радостное ощущеніе своей связи съ нимъ сказалось у Гаршина въ ‘Воспоминаньяхъ рядового Иванова’, а именно въ словахъ: ‘чувствовалось, что для этой массы нтъ ничего невозможнаго, что потокъ, съ которымъ вмст я стремился и котораго часть я составлялъ, не можетъ знать препятствій… И всякій думалъ, что тотъ, передъ которымъ проносился этотъ потокъ, можетъ однимъ движеніемъ руки измнить его направленіе… и всякій хотлъ найти въ слов этого одного и въ движеніи его руки невдомое, что вело насъ на смерть. ‘Ты ведешь насъ, думалъ каждый:— теб мы отдаемъ свою жизнь, смотри на насъ и будь покоенъ: мы готовы умереть’. Между тмъ тотъ, чье слово все для нихъ значило, отразился въ памяти Гаршина вотъ въ какихъ — вовсе не повелительныхъ, вовсе не грозою и страхомъ берущихъ чертахъ. ‘Я помню, говорилъ онъ, блдное, истомленное лицо, истомленное сознаніемъ тяжести взятаго ршенія. Я помню, какъ по его лицу градомъ катились слезы, падавшія на темное сукно мундира, свтлыми, блестящими каплями, помню судорожное движеніе руки, державшей поводъ, и дрожащія губы, говорившія что-то, должно быть, привтствіе, тысячамъ молодыхъ, погибающихъ жизней, о которыхъ онъ плакалъ’.

Дло въ томъ, что его взглядъ на войну былъ тотъ-же самый взглядъ, который выразился у запомнившаго его въ тотъ мигъ писателя. Дло въ томъ, что, врный завту своего учителя-поэта, онъ дйствительно не забывалъ на своей высокой чред

Святйшаго изъ званій — человкъ.

Онъ не считалъ нужнымъ подавлять въ себ то, что умышленно подавилъ въ себ столь маленькій передъ нимъ — не по одному только положенію своему — ротный командиръ Венцель, говорившій рядовому Иванову: ‘все, что осталось отъ такъ называемыхъ хорошихъ книжекъ, столкнувшись съ дйствительностью, оказалось сентиментальнымъ вздоромъ. И теперь я думаю, что единственный способъ быть понятымъ — вотъ’: ‘А въ поясненіе было тутъ произнесено и самое слово кулакъ. Въ этомъ Венцел, вполн дающемъ волю своему кулаку надъ солдатомъ, а потомъ рыдающемъ отъ того, что въ одномъ сраженіи выбыла изъ строя цлая половина его роты — Гаршинъ выставилъ передъ нами то убійственное жертвоприношеніе на алтарь нелпаго принципа, какое, увы! считается многими обязательнымъ и на чред, неизмримо высшей, чмъ та, на которой стоитъ Венцель!

Дума о томъ, что, оставаясь въ военной служб и склоняя къ тому и другихъ сколько-нибудь подобныхъ себ, можно содйствовать исчезновенію въ ней Венцелевскаго принципа,— долго склоняла Гаршина къ тому, чтобы обратить свое временное призваніе въ постоянное. Другими словами, его склоняла къ тому любовь къ народу — въ лиц выходящихъ изъ него солдатъ. Сердце тутъ сердцу всть подавало. ‘Солдаты, сообщаютъ намъ, полюбили его, и память о немъ долго хранилась между ними. Когда поздне солдаты роты, въ которой служилъ Всеволодъ Михайловичъ, узнали, что онъ почему-то не получилъ ордена св. Георгія, къ которому былъ представленъ, они крайне сожалли, что не присудили ему ротный Георгій — въ надежд, что онъ и безъ того получитъ этотъ орденъ’ {‘Памяти Гаршина’, стр. 19. (Ср. стр. 127).}.

Конечно, Гаршину было дорого мнніе о немъ солдатъ конечно, его не могло огорчить неполученіе имъ заслуженнаго ордена, конечно, не ради этого онъ не остался въ военной служб. На томъ литературномъ поприщ, на которое выступилъ онъ со своими воспоминаніями о войн, ему сразу достался самый блестящій успхъ, но это мало его утшало. Успхъ, какъ успхъ, ничего для него не значилъ, мало значила для него и популярность среди молодежи. Литературная слава и популярность что-нибудь значила-бы для него лишь въ томъ случа, если-бы служила порукою, что идеи его приносятъ плодъ. Но онъ также мало врилъ въ это, какъ и его Рябининъ (въ ‘Художникахъ’). Между тмъ онъ могъ-бы примнить и къ литератур то, что говоритъ у него это дйствующее лицо: ‘я не видлъ хорошаго вліянія хорошей картины на человка, зачмъ-же мн врить, что оно есть?’ Это не мшаетъ, однако, Рябинину употребить вс усилія на то, чтобы хоть одною картиною, но пронять въ самомъ дл публику. Онъ доволенъ картиной. ‘Бда только въ томъ, говоритъ онъ, что это довольство не ласкаетъ меня, а мучаетъ. Это — не написанная картина, это созрвшая болзнь’. Точно также не разсказомъ или повстью, а ‘созрвшею болзнью’ было каждое изъ произведеній Гаршина, произведеній, писанныхъ кровью сердца. ‘Я вызвалъ тебя, обращается Рябининъ къ своему ‘Глухарю’, не изъ какой нибудь сферы, а изъ душнаго, темнаго котла, чтобы ты ужаснулъ своимъ видомъ эту чистую, прилизанную, ненавистную толпу. Прійди, силою моей власти прикованный къ полотну, смотри съ него на эти фраки, трэны, крикни имъ: я — язва растущая! Ударь ихъ въ сердца, лиши ихъ сна, стань передъ ихъ глазами призракомъ! Убей ихъ спокойствіе, какъ ты убилъ мое’… Точно также могъ бы взывать и Гаршинъ къ своимъ героямъ, которые точно также убили… его спокойствіе…

Такая литературная дятельность не могла быть отдыхомъ для души. Душевная болзнь, впервые постившая Гаршина еще передъ окончаніемъ курса въ реальномъ училищ, вернулась къ нему теперь въ усиленной степени. Всего хуже то, что, когда она прошла, онъ сохранилъ полное сознанье всего, что длалось имъ въ порыв безумія, и что сознаніе это — такова ужь была чуткость и мнительность его нравственнаго чувства — соединялось у него съ болью совсти. ‘Хотя и существуетъ, говорилъ онъ, мнніе, что человкъ съ больнымъ мозгомъ не отвтственъ за свои поступки, но я по себ вижу, что оно не такъ. То, что называется совстью, мучитъ меня ни чуть не мене за сдланное во время изступленія, какъ если бы его и вовсе не было’. {Памяти Гаршина, стр. 94.} Въ этомъ онъ даже превзошелъ своего Лопатина (въ ‘Надежд Николаевн’), котораго ‘дло’ было прекращено, такъ какъ признано было, что онъ убилъ, защищаясь, но котораго это ни мало не успокоило, такъ какъ, по его словамъ, ‘для человческой совсти нтъ писанныхъ законовъ, нтъ ученія о невмняемости’.

Между тмъ окружающія впечатлнія становились тогда все боле и боле тяжелыми. ‘Люди съ огрублыми нервами, холодные и равнодушные, и т страдали отъ мучительной неизвстности и отъ чувства страха, который испытываетъ человкъ, живущій на колеблющейся почв и по глухимъ ударамъ и минутнымъ вспышкамъ пламени догадывающійся о страшной работ подземныхъ силъ… Онъ, кроткій и прощающій, съ ужасомъ и тоской смотрлъ на страшную борьбу. Наконецъ онъ не выдержалъ безмолвнаго ожиданія и ршился на безумную попытку. Онъ хотлъ остановить словами любви руки бойцовъ, наносящія удары, напомнить о кротости въ самый разгаръ озлобленія {Памяти Гаршина, стр. 141—142. Ср. въ сборник ‘Красный Цвтокъ’, стр. 48—49.}.

Къ этой-то пор относится и то, о чемъ вспоминаетъ Г. И. Успенскій въ своей стать о смерти Всеволода Михайловича. ‘Гаршинъ почти ворвался къ одному высокопоставленному лицу въ Петербург {Покойному гр. М. Т. Лорисъ-Меликову.} добился, что лицо это разбудили, и сталъ умолять его на колняхъ, въ слезахъ, отъ глубины души, съ воплями раздиравшагося на части сердца, о снисхожденіи къ какому то лицу, подлежавшему строгому наказанью. Говорятъ, что высокое лицо сказало ему нсколько успокоительныхъ словъ, и онъ ушелъ’. (П. Г. 155, ст. Г. И. Успенскаго).

По другимъ воспоминаніямъ, Гаршинъ тутъ вообще говорилъ о необходимости дйствовать на умы не страхомъ, а другими средствами…

Нужно ли говорить о томъ, какъ болзненно должна была подйствовать на Всеволода Михайловича та ужасающая катастрофа, предотвратить которую онъ старался, смягчительно дйствуя въ об стороны…

Болзненно должны были отражаться въ его душ и т послдствія катастрофы, которыя продолжаются до сихъ поръ. ‘Однажды, принеся вырзку изъ какой-то газеты о воспрещеніи празднованья юбилеевъ, Гаршинъ глубоко былъ опечаленъ, что этимъ распоряженіемъ затемняется память народа о свтломъ дн освобожденія его отъ рабства, о его вол, дарованной царемъ Освободителемъ, (передъ которымъ благоговлъ покойный)-какъ близко къ сердцу принялъ онъ и извстный циркуляръ объ ограниченіи пріема непривиллегированныхъ дтей въ гимназіи {‘Красный цвтокъ’, стр. 26. Восп. Васильева.}). Въ связи съ такимъ настроеніемъ находилось у него, конечно, и то, что ‘Первая статья Вл. Соловьева ‘Россія и Европа*’ въ В. Е. 88 г. возбудила съ его стороны живое одобреніе. Онъ находилъ въ ней много увлеченій и несправедливо рзкихъ отзывовъ, но вс крайности и неточности ея отнюдь не нарушаютъ, по его мннію, врности ея основной мысли… ‘Я бы, говорилъ онъ, веллъ эту статью прочитать каждому юнош въ Россіи’ {Память Гаршина, стр. 107.}.

Настроеніе Гаршина и его образъ дйствій, кажется намъ врно объясненъ у г. Арсенія Введенскаго, тмъ, что ‘Гаршинъ прежде всего не былъ сыномъ ’60 годовъ’, подъ вліяніемъ которыхъ развивался его художественный талантъ, покрайней мр, не былъ покорнымъ сыномъ этого страшнаго времени… Скоре въ свои 70-е годы онъ явился протестантомъ противъ нихъ, отрицателемъ ихъ… т. е. цитировавшейся тогда фразы, что ‘кровь освжаетъ’, прикрытія факта ‘борьбы’ за существованіе’ ореоломъ идеала, множества теорій, основанныхъ на самыхъ ‘послднихъ словахъ науки’, которыми оправдывались понятія и дянія, далеко не блиставшія нравственною высотою… Гаршинъ принадлежалъ всею своею душою къ прежнему {Т. е. незадолго предшествовавшему.}, истинно гуманическому направленію… Въ немъ недвусмысленно сказалось отрицаніе тхъ направленіи, которыя послдовали за нимъ и, по боле точному и близкому опредленію, должны быть названы резонерскими.

‘Гаршинъ, заключаетъ тотъ же критикъ, человкъ нашихъ дней, не могъ избжать воззрнія на жизнь чисто реалистическаго, натуралистическаго, но требованія къ ней, какъ идеалистъ, онъ предъявлялъ высоко идеалистическія’ {‘Красный цвтокъ’, стр. 73 и 82.}. Да, самымъ безпощаднымъ изобличеніемъ матеріалистическаго взгляда на жизнь является у Гаршина то, что взглядъ этотъ проводится у него не кмъ инымъ, какъ инженеромъ съ рыльцомъ въ пушку (‘Встрча’). Приводя своего бывшаго товарища по гимназіи, теперь скромнаго учителя, человка честныхъ правилъ, въ свой обширный акваріумъ, онъ толкуетъ ему значеніе этого послдняго вотъ какимъ образомъ: ‘Я люблю всю эту тварь за то, что она откровенна, не такъ какъ нашъ братъ человкъ (‘самоломанный’, по выраженію Тургеневскаго Базарова, напомнимъ мы отъ себя). Жретъ другъ друга и не конфузится… Сколько, еслибъ ты зналъ, они пожираютъ этой мелкой рыбы… и не помышляютъ о безнравственности — а мы? Я только недавно отвыкъ отъ этой ерунды’.

Какъ реалистъ и въ тоже самое время идеалистъ, Гаршинъ вполн совпадаетъ съ тми двумя великими писателями, съ которыми у него такъ много общаго и въ самомъ выбор темъ — съ . М. Достоевскимъ и Л. Н. Толстымъ. То, что трактуютъ они въ глубь и въ ширь, является у него въ сжатомъ вид, является какъ итогъ. ‘Въ его маленькихъ разсказахъ и сказкахъ, справедливо замчаетъ Г. И. Успенскій, положительно исчерпано все содержаніе нашей жизни, въ условіяхъ которой пришлось жить Гаршину и его читателямъ (наша — не значитъ только русская, — а жизнь людей нашего времени вообще), все до послдней черты пережито, перечувствовано имъ самымъ жгучимъ чувствомъ, и именно потому — то и могло быть высказано только въ двухъ, да еще такихъ маленькихъ книжкахъ’ {‘Памяти Гаршина’ стр. 156.}, т. е. какъ квинтессенція, какъ экстрактъ.

Вотъ передъ нами въ ‘Ночи’ молодой человкъ, покушающійся на самоубійство. Онъ не хочетъ жить, потому что жизнь не дала ему всего того, чего онъ отъ нея требовалъ. При этомъ онъ сознаетъ, что многое зависло отъ него, что онъ самъ не хорошъ — но отъ себя ему не уйти, и тмъ мене ему стоитъ жить. ‘Онъ вспомнилъ всю грязь своей жизни, перевернулъ всю грязь своей души, не нашелъ въ ней ни одной чистой и свтлой частицы, и былъ увренъ, что кром грязи въ его душ ничего не осталось’. Онъ, конечно, преувеличиваетъ, частью этимъ рисуясь передъ самимъ собою, но все же — подъ вліяніемъ той усиленной работы совсти, какою смнилась въ немъ, наконецъ, прежняя односторонняя работа чести (употребляемъ терминологію одного изъ нашихъ писателей), та работа, о которой онъ теперь вспоминаетъ: ‘пусть кто нибудь сказалъ бы ему даже десятую часть того, что самъ онъ наговорилъ на себя въ этотъ долгій вечеръ — и на его лиц выступила бы краска не стыда отъ сознанія правды упрека, а гнва. И онъ съумлъ бы отвтить обидчику, задвшему его гордость, которую теперь онъ самъ, повидимому, такъ безжалостно топталъ’. Внезапно раздающійся звонъ колокола напоминаетъ ему объ отдаленномъ прошломъ, о дтств, о дтской впечатлительности, и ‘ему стало ужасно жалко этихъ слезъ шестилтняго мальчика, жалко того времени, когда онъ могъ плакать отъ того, что въ его присутствіи ударили беззащитнаго человка’. Онъ чувствуетъ, какъ въ душ его опять зазвучали т симпатическія струны, которыя такъ давно уже заглохли въ ней. Одинъ изъ критиковъ выразился, что въ томъ, что он заглохли ‘онъ сознаетъ свое несчастье, онъ сознаетъ, что его узкій міръ его измучилъ, что, говоря вульгарнымъ языкомъ, выгодне мучиться общимъ горемъ, чмъ въ одиночку’ {‘Память Гаршина’, стр. 183. Ст. г. Михайловскаго.}. Мы сомнваемся, что бы самъ Гаршинъ употребилъ въ этомъ случа слово выгода. Если горой его, разсказа этимъ внезапнымъ наплывомъ въ душу давно утраченныхъ чувствъ остановленъ отъ самоубійства,— то тотъ же внезапный наплывъ высшей жизни прекращаетъ въ немъ самую жизнь — разрывомъ сердца {Толкованіе самого Гаршина въ отвтъ на недоумніе г. Михайловскаго.}.

Прямо, пожалуй, и личную выгоду отъ союза съ другими видитъ у Гаршина Attdlea princeps, когда обращается къ окружающимъ ее растеніямъ, говоря: ‘растите выше и шире, раскидывайте втви, напирайте на рамы и стекла, наша оранжерея разсыплется въ куски и мы выйдемъ на свободу. Если одна какая нибудь втка упрется въ стекло, то, конечно, ее отржутъ, но что сдлаютъ съ сотней сильныхъ и смлыхъ стволовъ? Нужно только работать дружне и побда за нами. ‘Не вразумились такимъ увщаньемъ сосднія растенія, закричавъ: несбыточная мечта, вздоръ, нелпость! Рамы прочны и мы никогда не сломаемъ ихъ’. Но attalea princeps не падаетъ духомъ, оставаясь ‘однимъ въ пол воиномъ’, она говоритъ: ‘Я умру или освобожусь’. Еслибы другія дйствовали заодно съ нею, и они бы освободились,— теперь же освобождается только она одна и притомъ слишкомъ поздно,— когда солнце уже не гретъ и снгъ идетъ. Она погибла, но одержала побду!

Но возможна побдная гибель и безъ малйшаго разсчета на что либо для себя-даже и на нсколько мгновеній личнаго участія въ доставляемой другимъ лучшей жизни. Такую гибель — тутъ уже выгода ршительно ни при чемъ — рисуетъ намъ Гаршинъ въ ‘Красномъ цвтк’. Это гибель сумасшедшаго. ‘Человку, говоритъ онъ, который достигъ того, что въ душ его есть великая мысль, общая мысль, — ему все равно, гд жить, что чувствовать. Даже жить и не жить’. Но это уже вовсе не сумасшедшая мысль. Помшательство, разумется, видно въ томъ, что все зло міра представляется воплотившимся въ ‘красномъ цвтк, впившемъ въ себя всю невинно пролитую кровь’, цвтк, который надо сорвать и положить къ себ на грудь, чтобы она одна впитала въ себя весь заключающійся въ немъ ядъ. Но въ готовности пожертвовать собою, съ тмъ, чтобы на свобод отъ зла зажили другіе — нтъ помшательства, или, если это помшательство, то передъ нимъ должна преклониться всякая житейская мудрость. ‘Красный цвтокъ’ — это то произведеніе Гаршина, котораго и одного хватило бы, чтобы упрочить за нимъ вчную память. Это верхъ его возвышеннаго идеализма. Вмст же съ тмъ это и разгадка его собственнаго помшательства — той возвратной болзни, которая и свела его наконецъ въ преждевременную могилу. Настоящій корень этого помшательства — не въ личныхъ невзгодахъ, а въ міровой скорби. Да, для Гаршина эта ‘міровая скорбь’ — порядочно затасканное слово — было не литературной спеціальностью, не драматическимъ амплуа, а настоящею, дйствительною болью, мучительность которой и извела его.

Но подвигъ, соединяемый съ ‘краснымъ цвткомъ’ — все-таки только подвигъ сумасшедшаго, существующій въ его разстроенномъ воображеніи, и, кром его смерти отъ наплыва ощущеніи, не оставляющій по себ никакихъ осязательныхъ результатовъ Совершенно за то въ предлахъ дйствительности совершается и прямо достигаетъ своей цли тотъ подвигъ, который изображаетъ намъ Гаршинъ въ ‘Сигнал’. Это подвигъ не культурнаго, а простого человка — стрлочника на желзной дорог. Онъ далекъ отъ какого-либо мірового значенія, но имъ спасается цлое множество людей. Притомъ же это настоящій подвигъ, вполн чуждый личной выгоды, даже той, которая заключается въ собственномъ сознаніи, что это подвигъ. Стрлочникъ Семенъ, конечно, да текъ отъ такого сознанія, какъ и отъ какой-либо мысли о наград. Ему просто надо спасти тотъ поздъ, который можетъ погибнуть отъ мщенія желзнодорожному начальству со стороны стрлочника Василія. Слишкомъ далеко ужъ зашла въ Василь такъ называемая работа чести, до того заговорило въ немъ чувство обиды, что совершенно остановило въ немъ работу совсти — возобновляемую наконецъ въ амбиціонномъ стрлочник все тмъ же подвигомъ другого и съ другимъ сердцемъ стрлочника. Видя, что онъ, отъ окончательно одолвшей его слабости, уже выронилъ изъ рукъ тотъ флагъ, который напиталъ своею собственною кровью, такъ какъ некогда было бжать за краснымъ флагомъ, чтобы при помощи его остановить поздъ,— видя это, Василій беретъ кровавое знамя въ свои руки и тмъ довершаетъ освободительное дло Семена. ‘Вяжите меня, говоритъ онъ затмъ,— я рельсъ отворотилъ’. Видно, что Семенъ окончательно возстановилъ въ немъ работу совсти. Смирный тутъ возобладалъ надъ хищнымъ, побда, полная побда одержана любовью, безъ какого-либо прибганія къ сил. Тутъ Гаршину можно было совершенно совпасть съ Л. Н. Толстымъ.

Заглядывая въ душу людей своего круга, Гаршинъ, подобно Толстому заглядывалъ и въ душу людей непосредственныхъ, людей изъ народа. Но не только по этой послдней причин нашелъ онъ себ и читателей изъ народа, а просто потому, что онъ вообще глубоко заглядывалъ въ душу, чутко откликался на человческую бду. ‘Та добра жь віи, мабудь людина, то усё такё жалостливе описуе’ — замтилъ о немъ одинъ хохолъ’ {По свидтельству X. Д. Алчевской (въ книг: ‘Что читать народу’).}. Да, добрый онъ былъ человкъ, если описывалъ все такія жалкія вещи. Этими безхитростными словами мы и заключимъ наше поминальное слово о немъ.

О. . Миллеръ.

ПАМЯТИ В. М. ГАРШИНА.

Читайте также: