Памяти П. А. Кропоткина, Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич, Год: 1930 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ

Воспоминания о ЛЕНИНЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО ‘НАУКА’
Москва
1969

ПАМЯТИ П. А. КРОПОТКИНА

ВСТРЕЧА В. И. ЛЕНИНА С И. А. КРОПОТКИНЫМ

После Февральской революции, 12 июня 1917 г., П. А. Кропоткин вернулся из Англии в Россию, в Петроград, где хотел поселиться. Однако вскоре он отказался от этой мысли и переехал на жительство в Москву.

Однажды, это было в 1918 г., ко мне на прием в Управление делами Совета Народных Комиссаров пришел кто-то из семьи Петра Алексеевича Кропоткина, кажется, его дочь со своим мужем, и рассказал о тех мытарствах, которым он подвергается в связи с его устройством в Москве. Было ясно, что это сплошное недоразумение и что, конечно, Петр Алексеевич как ветеран революции имел полное право и в это бурное революционное время на получение постоянной жилплощади. Вот тут-то и возобновилось мое старое знакомство с П. А. Кропоткиным.

Я сейчас же сообщил обо всем Владимиру Ильичу, и он распорядился немедленно выдать на имя Петра Алексеевича охранную грамоту на квартиру, что я немедленно и сделал. В скором времени я съездил к нему, чтобы узнать о его жизни, и наша встреча была очень радушной и хорошей. Петр Алексеевич жил в высшей степени скромно, в его комнате было много книг, и вся обстановка говорила о том, что он усиленно занимается литературными трудами.

В первое же свидание он высказал мне свое отношение к Октябрьской революции. Большевистская революция застала его уже в весьма преклонном возрасте, а, по его мнению, деятельное участие в революции могут принимать люди до сорока лет. Когда я возразил ему, что вся подпольная, опытная в революционных делах часть нашей партии была старше по возрасту, то он сказал:

— Для России — это так. Тут у нас в пятьдесят и более лет сохранились прекрасные революционеры. Вот мой возраст — другое дело…

Однако события нашей сложной жизни он принимал близко к сердцу и искренне болел душой за судьбу великого пролетарского движения, когда Советскую Россию окружили белогвардейские и антисоветские враги. Он говорил мне:

— Во всей деятельности современных революционных политических партий надо помнить, что Октябрьское движение пролетариата, закончившееся революцией, доказало всем, что социальная революция возможна. И это мировое завоевание надо изо всех сил беречь, поступаясь во многом другом. Партия большевиков хорошо сделала, что взяла старое, истинно пролетарское название — коммунистическая партия. Если она и не добьется всего, что хотела бы, то она осветит путь цивилизованным странам по крайней мере на столетие. Ее идеи будут постепенно восприниматься народами так же, как воспринимались миром идеи Великой французской революции в XIX веке. И в этом колоссальная заслуга Октябрьской революции.

Необходимо отметить, что летом 1920 г., как сообщает Н. К. Лебедев {Н. К. Лебедев. Музей П. А. Кропоткина. М.— Л., 1928.}, Петра Алексеевича посетила английская рабочая делегация. Кропоткин послал с делегатами большое письмо, адресованное западноевропейским рабочим. В этом письме он писал, что ‘трудящиеся европейских стран и их друзья из других классов должны прежде всего заставить свои правительства отказаться от мысли о вооруженном вмешательстве в дела России, как открытом, так и замаскированном, в форме вооруженной помощи или в виде субсидии разным державам, а затем и возобновить сношения с Россией’ {Там же, стр. 47.}.

Конечно, как убежденный анархист, Петр Алексеевич не признавал формы нашего Советского государства. Он вообще был против партий и против государства. Но когда с ним приходилось говорить не о теориях, а о практике, то он понимал, что без государственной власти нельзя было бы закрепить достижения революции. При первом же нашем свидании Петр Алексеевич спросил меня:

— Мне сказали, что Владимир Ильич написал прекрасную книгу о государстве, которую я еще не видел и не читал и в которой он ставит прогноз, что государство и государственная власть в конце концов отомрут. Владимир Ильич одним этим смелым развитием учения Маркса заслуживает самого глубокого уважения и внимания, и всемирный пролетариат никогда этого не забудет. Я рассматриваю Октябрьскую революцию как попытку довести до своего логического завершения предыдущую, Февральскую революцию с переходом к коммунизму и федерализму.

В Москве в 1918 г. жить было трудно. Петр Алексеевич согласился на предложение своего знакомого Олсуфьева переехать в его дом, в г. Дмитров, и поселиться там. Весной 1918 г. Петр Алексеевич переехал вместе с семьей к Олсуфьеву в четыре комнаты и там расположился. Из Дмитрова он иногда наезжал в Москву, и в эти его приезды я всегда с ним видался, кроме того, он присылал Владимиру Ильичу и мне письма по различным вопросам. Постоянно прихварывая и недомогая, Петр Алексеевич старался все-таки принимать участие в местной общественной жизни. Он выступал на учительском съезде, участвовал на съезде кооператоров и горячо поддерживал идею устройства краевого музея.

Я постоянно знакомил Владимира Ильича как с условиями жизни Кропоткина, так и с моими разговорами с ним. Владимир Ильич относился к Петру Алексеевичу с большим уважением. Он особенно ценил его как автора труда о Великой французской революции, подробно говорил о достоинствах этой замечательной книги и обращал внимание на то, что Кропоткин впервые посмотрел на французскую революцию глазами исследователя, обратившего внимание на народные массы, выдвигая всюду роль и значение во французской революции ремесленников, рабочих и других представителей трудящегося населения. Это исследование Кропоткина он считал классическим и настойчиво рекомендовал его читать и широко распространять. Он говорил, что совершенно необходимо эту книгу переиздать большим тиражом и бесплатно распространять по всем библиотекам нашей страны. В одном из разговоров со мной Владимир Ильич выразил желание повидаться с Петром Алексеевичем и побеседовать с ним. В конце апреля 1919 г. я написал ему письмо, подлинник которого хранился в Музее имени Кропоткина в Москве.

‘Дорогой Петр Алексеевич, я слышал от Миллера {Миллер отличался полуанархическим образом мыслей, часто бывал у П. А. Кропоткина, также частенько захаживал в Управление делами Совнаркома по делам Комиссариата внешней торговли.}, что Вы собираетесь приехать в Москву. Как бы это было хорошо! Вл[адимир] Ил(ьич], который шлет Вам привет, говорил мне, что он очень был бы рад с Вами повидаться. Если соберетесь в Москву, телеграфируйте, чтобы знать, когда Вы приедете, — мне тоже так хотелось бы с Вами повидаться.

С товарищеским приветом Ваш Влад. Бонч-Бруевич’.

Вскоре Петр Алексеевич приехал в Москву, о чем он меня сейчас же уведомил. Я навестил его, и он сказал, что мое письмо получил и, конечно, очень хотел бы повидаться с Владимиром Ильичем.

— Мне нужно с ним о многом переговорить, — прибавил он. Мы условились, что я извещу его по телефону о дне и часе встречи, которую я предложил устроить у меня на квартире в Кремле. Этот разговор происходил в начале мая 1919 г., так что свидание Владимира Ильича с Петром Алексеевичем я почти безошибочно могу отнести на 8—10 мая. Владимир Ильич назначил время после служебных часов в Совнаркоме и сообщил, что к пяти часам дня он будет у меня. Я по телефону дал знать об этом Петру Алексеевичу и послал за ним автомобиль. Владимир Ильич пришел ко мне раньше Петра Алексеевича. Мы говорили с ним о работах революционеров прошедших эпох. Владимир Ильич высказался в том смысле, что, несомненно, наступит у нас время, когда мы издадим труды русских революционеров, живших за рубежом. Владимир Ильич брал из моей библиотеки то одну, то другую книжку Кропоткина, Бакунина, сохранившиеся у меня еще с 1905 г., и быстро просматривал их страницу за страницей. В это время дали знать, что приехал Кропоткин. Я пошел его встречать. Он медленно поднимался по нашей довольно крутой лестнице. Владимир Ильич быстрыми шагами пошел по коридору навстречу и радостной улыбкой приветствовал Петра Алексеевича. Владимир Ильич взял его под руку и очень внимательно и очень учтиво как бы ввел его в кабинет, усадил в кресло, а сам занял место с противоположной стороны стола.

Петр Алексеевич весь озарился и тут же сказал:

— Как я рад видеть вас, Владимир Ильич! Мы с вами стоим на разных точках зрения. По целому ряду вопросов и способы действия, и организацию мы признаем разные, но цели наши одинаковые, и то, что делаете вы и ваши товарищи во имя коммунизма, очень близко и радостно для моего стареющего сердца. Но вот вы ущемляете кооперацию, а я за кооперацию!

— И мы — за! — громко воскликнул Владимир Ильич.— Но мы против той кооперации, в которой скрываются кулаки, помещики, купцы и вообще частный капитал. Мы хотим только снять маску с лжекооперации и дать возможность широчайшим массам населения вступить в действительную кооперацию.

— Я против этого не спорю, — ответил Кропоткин, — и, конечно, там, где это есть, нужно бороться изо всех сил, как со всякой ложью и мистификацией. Нам не нужно никаких прикрытий, мы должны беспощадно разоблачать всякую ложь, но вот в Дмитрове я вижу, что преследуют нередко кооператоров, ничего общего не имеющих с теми, о которых вы сейчас говорили, и это потому, что местные власти, может быть, даже вчерашние революционеры, как и всякие другие власти, обюрократились, превратились в чиновников, которые желают вить веревки из подчиненных, они думают, что все население подчинено им.

— Мы против чиновников всегда и везде, — сказал Владимир Ильич, — мы против бюрократов и бюрократизма, и это старье мы должны вырвать с корнями, если оно гнездится в нашем новом строе, но ведь вы же прекрасно понимаете, Петр Алексеевич, что людей переделывать очень трудно, что ведь, как говорил Маркс, самая неприступная крепость — это человеческий череп! Мы принимаем все и всяческие меры для успеха в этой борьбе, да и сама жизнь заставляет, конечно, многому учиться. Наша некультурность, наша безграмотность, наша отсталость, конечно, дают о себе знать, но никто не может приписывать нам как партии, как государственной власти то, что делается неправильного в аппаратах этой власти, тем более там, в глубине страны, в отдалении от центров.

— Но от этого, конечно, не легче всем тем, кто подвергается влиянию этой непросвещенной власти, — воскликнул П. А. Кропоткин, — которая сама по себе уже является той огромнейшей отравой для каждого из тех, кто эту власть берет на себя.

— Но ничего не поделаешь, — прибавил Владимир Ильич, — в белых перчатках не сделаешь революцию. Мы прекрасно знаем, что мы сделали и сделаем немало ошибок, все, что можно исправить, исправляем, сознаемся в своих ошибках, часто — в прямой глупости. Вопреки всем ошибкам доведем нашу социалистическую революцию до победного конца. А вот вы помогите нам, сообщайте о всех неправильностях, которые вы замечаете, и будьте уверены, что каждый из нас отнесется к ним самым внимательным образом.

— Ни я, ни кто другой, — сказал Кропоткин, — не откажется помогать вам и вашим товарищам всем, чем только возможно… Мы будем сообщать вам о неправильностях, которые происходят и от которых во многих местах стоит стон…

— Не стой, а вой сопротивляющихся контрреволюционеров, к которым мы были и будем беспощадны…

— Но вот вы говорите, что без власти нельзя, — стал вновь теоретизировать Петр Алексеевич, — а я говорю, что можно… Вы посмотрите, как разгорается безвластное начало. Вот в Англии, — я только что получил сведения, — в одном из портов докеры организовали прекрасный, совершенно вольный кооператив, в который идут и идут рабочие всяких других производств. Кооперативное движение огромно и в высшей степени важно по своей сущности…

Я посмотрел на Владимира Ильича. Владимир Ильич несколько насмешливо блеснул глазами: слушая с полным вниманием Петра Алексеевича, он, видимо, недоумевал, что при таком огромном взлете революции, который был в Октябре, возможно говорить только о кооперации и кооперации. А Петр Алексеевич продолжал и продолжал говорить о том, как еще в другом месте, в Англии, тоже организовался кооператив, как где-то в третьем месте, в Испании, организовалась какая-то маленькая (кооперативная) федерация, как разгорается синдикалистское движение во Франции…

— Весьма вредное, — не утерпел вставить Владимир Ильич, — не обращающее никакого внимания на политическую сторону жизни и явно разлагающее рабочие массы, отвлекая их от непосредственной борьбы…

— Но профессиональное движение объединяет миллионы, — это сам по себе огромный фактор, — взволнованно говорил Петр Алексеевич.— Вместе с кооперативным движением — это огромный шаг вперед…

— Это все прекрасно,, — перебил его Владимир Ильич, — конечно, кооперативное движение важно, но только как синдикалистское — вредно, но разве в нем суть? Разве только оно может привести к чему-либо новому? Неужели вы думаете, что капиталистический мир уступит дорогу кооперативному движению? Он постарается всеми мерами и всеми способами забрать его в свои руки. Эта ‘безвластная’ кооперативная группа английских рабочих будет самым беспощадным образом задавлена и превращена в слуг капитала, станет зависима от него через тысячи нитей, которыми он сумеет оплести, как паутиной, новое, зарождающееся направление, столь вам симпатичное в кооперативном движении. Простите меня, но это все пустяки! Это все мелочи! Нужны прямые действия масс, а пока там этих действий нет — нечего говорить ни о федерализме, ни о коммунизме, ни о социальной революции. Это все детские игрушки, болтовня, не имеющая под собой ни реальной почвы, ни сил, ни средств, почти не приближающая нас ни к каким нашим социалистическим целям.

Владимир Ильич встал из-за стола и говорил все это отчетливо и ясно, с подъемом. Петр Алексеевич откинулся на спинку кресла и с большим вниманием слушал пламенные слова Владимира Ильича и после этого перестал говорить о кооперации.

— Конечно, вы правы, — сказал он, — без борьбы дело не обойдется ни в одной стране, без борьбы самой отчаянной…

— Но только массовой, — воскликнул Владимир Ильич, — нам не нужна борьба и атентаты {Атентата — покушение (франц. attentat).— Ред.} отдельных лиц, и это давно пора понять анархистам. Только в массы, только через массы и с массами… Все остальные способы, и в том числе анархические, сданы историей в архив, и они никому не нужны, они никуда не годятся, никого не привлекают и только разлагают тех, кто так или иначе завлекается на этот старый, избитый путь…

Владимир Ильич вдруг остановился, очень добро улыбнулся и сказал:

— Простите, я, кажется, увлекся и утомил вас, но вот мы все такие — большевики: это наш вопрос, наш конек, и он так нам близок, что мы не можем о нем говорить спокойно.

— Нет, нет, — ответил Кропоткин.— Если вы и ваши товарищи все так думают, если они не опьяняются властью и чувствуют себя застрахованными от порабощения государственностью, то они сделают много. Революция тогда действительно находится в надежных руках.

— Будем стараться, — добродушно ответил Владимир Ильич.

— Нам нужны просвещенные массы, — сказал Владимир Ильич, — и как бы хотелось, чтобы, например, ваша книжка ‘Великая французская революция’ ¹ была издана в самом большом количестве экземпляров. Ведь она так полезна для всех!

— Но где издавать? В Государственном издательстве я не могу…

— Нет, нет, — лукаво улыбаясь, перебил Петра Алексеевича Владимир Ильич, — зачем? Конечно, не в Госиздате, а в кооперативном издательстве…

Петр Алексеевич одобрительно покачал головой.

— Ну, что ж, — сказал он, видимо обрадованный и этим одобрением, и этим предложением, — если вы находите книжку интересной и нужной, я согласен ее издать в дешевом издании. Может быть, найдется такое кооперативное издательство, которое захочет принять ее…

— Найдется, найдется, — подтвердил Владимир Ильич, — я уверен в этом…

На этом разговор между Петром Алексеевичем и Владимиром Ильичем стал иссякать. Владимир Ильич посмотрел на часы, встал и сказал, что он должен идти готовиться к заседанию Совнаркома. Он самым любезным образом распрощался с Петром Алексеевичем и сказал ему, что будет всегда рад получать от него письма. И Петр Алексеевич, распрощавшись с нами, направился к выходу. Мы вместе с Владимиром Ильичем провожали его.

— Как устарел, — сказал мне Владимир Ильич.— Вот живет в стране, которая кипит революцией, в которой все поднято от края до края, и ничего другого не может придумать, как говорить о кооперативном движении. Вот — бедность идей анархистов и всех других мелкобуржуазных реформаторов и теоретиков, которые в момент массового творчества, в момент революции, никогда не могут дать ни правильного плана, ни правильных указаний, что делать и как быть. Ведь если только послушать его на одну минуту, — у нас завтра же будет самодержавие, и все мы, и он между нами, будем болтаться на фонарях, а он — только за то, что называет себя анархистом. А как писал, какие прекрасные книги, как свежо и молодо чувствовал и думал, и все это — в прошлом, и ничего теперь… Правда, он очень стар, и о нем нужно заботиться, помогать ему всем, чем только возможно, и делать это особенно деликатно и осторожно. Он все-таки для нас ценен и дорог всем своим прекрасным прошлым и теми работами, которые он сделал. Вы, пожалуйста, не оставляйте его, смотрите за ним и его семьей и обо всем, что только для него нужно, сейчас же сообщайте мне, и мы вместе обсудим все и поможем ему.

Продолжая говорить о Петре Алексеевиче и его сверстниках, мы пошли с Владимиром Ильичем по Кремлю, к зданию Совнаркома, где через пятнадцать минут должно было открыться очередное заседание нашего правительства.

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ П. А. КРОПОТКИНА

Утром 19 января 1921 г. я узнал, что Петр Алексеевич сильно занемог и что у него было два крайне тяжелых сердечных припадка. Это печальное известие было сейчас же мною сообщено В. И. Ленину. Владимир Ильич просил меня немедленно организовать помощь Петру Алексеевичу, причем он дал приказание ехать в Дмитров специальным экстренным поездом, вне железнодорожного расписания. Я снесся с наркомом здравоохранения Н. А. Семашко, и тут же был составлен список врачей для консилиума с его участием, а железнодорожные власти подготовляли экстренный поезд.

Я созвонился с Дмитровским исполкомом и распорядился, чтобы на вокзал были высланы лошади, и просил, чтобы представители местной власти прибыли на вокзал, дабы тут же переговорить с ними о дальнейшем.

Забрав в два автомобиля врачей и дав знать Н. А. Семашко, мы направились и а Савеловский вокзал. Здесь уже был готов экстренный поезд, состоявший из двух мягких вагонов и паровоза. Немедленно отбыв, мы безостановочно шли со скоростью курьерского поезда до г. Дмитрова. Здесь нас поджидали представители Исполкома. Когда они узнали, что мы приехали сюда по прямому распоряжению Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ленина, то их изумлению не было границ.

Оказалось, что местные власти предубежденно относились к Петру Алексеевичу. Как старый революционер он им совершенно был неизвестен, с ним как со знаменитым писателем, ученым-географом, теоретиком анархизма они не были знакомы, а разговоры о том, что здесь живет какой-то бывший князь в доме старого дворянина и которому почему-то оказывается покровительство, еще более смущали тех, кто стоял у местного кормила правления. А так как Петр Алексеевич открыто и вслух не одобрял многое, что делалось в этом захолустье в те бурные годы, то само собой понятно, что отношения между местной властью и Кропоткиным были неблагоприятны и иногда почти враждебны. Мне пришлось более или менее подробно ознакомить представителей местных властей со всем обликом Петра Алексеевича, чтобы таким образом сделать вполне понятными ту заботу и беспокойство, которые проявил о нем Владимир Ильич.

В г. Дмитрове П. А. Кропоткин жил в старом доме Олсуфьевых, близких знакомых Л. Н. Толстого Занимая с семьей небольшую квартиру, Петр Алексеевич расположился в самой маленькой комнате, да притом еще выходящей на север. Здесь он спал и работал. Петра Алексеевича мы застали лежащим в постели. Его возбужденное лицо, часто озаряемое прекрасной ласково-доброй улыбкой, сразу говорило, что он нездоров, и сильно нездоров.

Петр Алексеевич прикован к постели, — писал я тогда под первым впечатлением. В ночь с 17-го на 18-е января у него сделался серьезнейший, продолжавшийся шесть часов сряду, припадок грудной жабы. Мучительные боли в сердце и в левой руке сопровождались сильнейшим удушьем. Петр Алексеевич задыхался, и окружающие его отчаивались за его жизнь.

Прибывший из Москвы консилиум обнаружил крупозное воспаление легких. Петр Алексеевич бодр, ясные глаза, острый, вдумчивый взгляд, свободная речь, полное сознание, но возраст — ему семьдесят восемь лет — внушает большое опасение и тревогу. Сердце работает хорошо, пульс полного наполнения, но что-то будет дальше? Со стороны ухода и медицинской помощи предусмотрено все. В случае надобности из Москвы тотчас же будет добавлено любое подкрепление. Мы все должны надеяться на сильный, стойкий организм, этот живой и могучий революционный дух, противопоставляющий свою мощь силам разрушающей болезни. Консилиум сообщает нам в своем первом бюллетене, что ‘при осмотре П. А. Кропоткина 19 января 1921 г. констатировано ограниченное воспаление легких. Ввиду возраста больного и наличности сердечно-сосудистых явлений с ангинозными припадками состояние его внушает известные опасения. Больной достаточно бодр и сохраняет полную ясность мысли’.

Этот документ подписали Н. А. Семашко, В. Щуровский, Д. Плетнев, М. Кончаловский, Л. Левин, С. Ивановский, А. Капель.

В эти последние годы своей жизни Петр Алексеевич упорно работал над давно задуманным трактатом об этике. Когда я бывал у него еще в Москве, то постоянно заставал его обложенным многими книгами на разных языках, над которыми он беспрестанно трудился и которые он получал в большом числе из Румянцевского музея. Тут же лежали тетрадки, в которые он делал выписки и записывал свои мысли, готовя свое последнее произведение, к которому относился с особой любовью и считал его безусловно необходимым и нужным для людей.

‘Я взялся за этику, — писал он своему другу из Дмитрова 2 мая 1920 г., — потому что считаю эту работу безусловно необходимой. Я знаю, что не книги создают направления, а наоборот. Но я знаю также, что для выработки направлении необходима поддержка книг, выражающих основные мысли, в обширно разработанной форме. И чтобы положить начало нравственности, свободной от религий, и более высокой, чем религиозная, ждущая награды ‘на том свете’, необходима помощь хорошо разработанных книг.

В такой разработке теперь, когда люди бьются между Ницше и Кап-том (в действительности нравственность Канта была религиозная нравственность, сколько он ни прикрывался ‘философией’), т. е. между Ницше и христианством, надобность чувствуется неотложная’ {См. Н. К. Лебедев. Указ. соч., стр. 48.}.

Но, к сожалению, эту крайне интересную попытку — дать теоретическое обоснование новой этики — не удалось завершить Петру Алексеевичу.

‘Он успел написать только первую часть намеченного сочинения — исторический обзор различных учений о нравственности. Вторая же половина работы, в которой он намеревался изложить основы анархической морали, осталась ненаписанной. Он успел лишь сделать для нее ряд черновых заметок. I том ‘Этики’ П. А. Кропоткина вышел по-русски в 1923 г. и был вскоре переведен на английский, немецкий, французский, испанский языки, а также на эсперанто’ {Там же, стр. 48 и 57 (1-й том ‘Этики’ вышел не в 1923 г., а в 1022 г. в издательстве ‘Голос труда’].}.

Болезнь прекратила работу Петра Алексеевича над этим последним его трудом, план которого созрел у него давно.

После того как врачи осмотрели Петра Алексеевича и ушли совещаться в соседнюю комнату, я вошел к нему, смутно предчувствуя, через завесу надежды, что, может быть, вижу его в последний раз. Он лежал на подушках, очевидно несколько уставший и взволнованный от приезда стольких врачей и посетителей. Глаза его были полузакрыты. Я хотел так же тихонько выйти, как тихонько вошел, но он поманил меня рукой. Я наклонился к нему. Он пожал мне руку, трогательно поблагодарил за внимание и попросил передать всем, оказавшим ему внимание, свою искреннюю благодарность, и Владимиру Ильичу в особенности. Не желая утомлять его, я заторопился и стал прощаться. Петр Алексеевич тихо сказал:

— Мужайтесь в вашей борьбе. Желаю вам полной победы, но никогда не забывайте справедливости, благородства и не будьте мстительны: пролетариат выше этого…

И он вдруг приподнялся, притянул меня к себе и крепко дважды расцеловался со мной. Его воспаленное дыхание опалило меня, нездоровый румянец играл на щеках, и мне до слез было больно видеть его и сознавать, что вот он, этот всемирно известный ученый, непреклонный революционер, огромное сердце, бьющееся за все страждущее человечество, и вот он при последней черте своей жизни: он умирает! Мне стало очень больно и очень грустно. Слезы душили меня. Я, овладев собой, еще и еще раз взглянул на прекрасное лицо Петра Алексеевича и тихо вышел из комнаты. То было мое последнее свидание с ним, и его одухотворенный облик и до сего времени живо стоит у меня перед глазами.

Вернулись мы в Москву поздно вечером. Утром 20 января я тотчас же написал письмо Владимиру Ильичу обо всем, что я видел в Дмитрове в семье П. А. Кропоткина.

Вот текст этого письма:

’20 января 1921 г. Дорогой Владимир Ильич. Я ездил вчера вместе с Семашко и докторами к Кропоткину. Старик был крайне растроган оказанным ему вниманием. Положение его серьезное и мучительное. Грудная жаба, лающая страшные боли в сердце и в левом плече, мучает его по 4—6 часов подряд, и он к тому же совершенно в это время задыхается. К этой болезни присоединилось, пока еще локализованное, крупозное воспаление легких. Температура 38,9. Пульс хорошего наполнения, без перебоев. Врачи предупредили, что ввиду возраста можно ожидать всего. Но так как живой говорит о живом, то надо сейчас же помочь Кропоткину с питанием. Ему совершенно нельзя есть черный хлеб — в семье нет белой муки. Ему нужна манная крупа, картофельная мука для киселей и пр. Всему этому я прилагаю Вам список. У них нет керосина, и они сидят в темноте. (Вчера с трудом достали один фунт керосина.) Ему необходимо молоко, у них есть корова, но нет корма для коровы, и корова еле жива, надо отпустить сена. И все это, конечно, можно сделать, ибо ведь это пустяки по количеству. Необходимо также взять на счет казны расходы по доставке дров, да и самые дрова, а то за доставку дров с них взяли только что шестьдесят семь тысяч рублей, что им совершенно не под силу, и им пришлось продавать последний скарб.

С исполкомовцами я поговорил по душам, и они обещали помогать семье Кропоткина, но мало что могут сделать. Необходима помощь из центра.

Продукты можно получить из лавки ВЦИКа в Кремле, а керосин и сено — из соответствующих главков, только все это надо сделать немедленно. Было бы хорошо, если бы все это поручили Горбунову — он исполнительный и все сделает хорошо. Влад. Бонч-Бруевич.

Получился еще бюллетень — посылают его Вам. Дело крайне серьезно — старику тяжело будет выдержать. В. Б.-Б.’.

К этому письму я приложил список необходимых продуктов, которые нужны были, по моему мнению, больному Петру Алексеевичу.

Отослав с самокатчиком это письмо Владимиру Ильичу, я не более как через полчаса был вызван Владимиром Ильичем к его личному телефону, и он просил меня сейчас же к нему прийти.

— Однако дело серьезно, — встретил он меня, обеспокоенно взглядывая.

— Да, бюллетень весьма плохой…

— Всем ли он обеспечен? Я говорю про медицинскую помощь, — спросил меня Владимир Ильич.— А что касается снабжения, конечно, все это надо сейчас же сделать. Ваш список охватывает все, вы как всегда подошли хозяйственно, это прекрасно, но только я прошу вас лично понаблюдать за всем этим, чтобы все собрали, запаковали и отправили с надежным человеком, чтобы в пути не разворовали.

И Владимир Ильич еще раз внимательно прочел весь список продуктов.

Само собой понятно, что я охотно взялся и за это и сообщал по телефону Владимиру Ильичу все телеграммы, которые ко мне поступали из г. Дмитрова.

На другой день все эти продукты по списку, лично утвержденному и подписанному Владимиром Ильичем, были отправлены с пассажирским поездом в г. Дмитров. Посылки сопровождал особый посланный из Кремля, который вручил все семье П. А. Кропоткина вместе со списком всех продуктов.

Между тем сведения из г. Дмитрова поступали к нам весьма неутешительные. Надежды окончательно рушились. Становилось ясным, что Петр Алексеевич доживает последние часы. Мы ждали новых печальных известий. В доме Олсуфьева шла последняя безнадежная борьба между жизнью и смертью, там тихо угасал тот, кто столько лет своими ‘Речами бунтовщика’ ² не давал спокойно спать многим правительствам, представителям капиталистического эксплуататорского мира и вселял гордые надежды в сердца угнетенных и порабощенных властью капитала вековечных тружеников, рабочих и крестьян всех стран и национальностей.

В три часа сорок минут в ночь с 7 на 8 февраля нам была дана телеграмма из г. Дмитрова, в которой говорилось: ‘Петр Алексеевич Кропоткин в три часа десять минут утра тихо скончался. Причина смерти — ослабление сердечной деятельности. Врач С. Ивановский, дежурный член РКП (б) Е. Игнатьева. Просьба напечатать в сегодняшней газете’.

Вслед за этим печальным известием мы получили другую телеграмму от местного Исполкома, в которой сообщалось: ‘Ночью седьмое на восьмое в три часа десять минут скончался Кропоткин’. Подписал: ‘Дежурный член Исполкома Н. Горячев’.

Так, проболев двадцать два дня, умер Петр Алексеевич Кропоткин.

Тотчас я сообщил об этом печальном известии Владимиру Ильичу, который просил меня принять участие в похоронах Петра Алексеевича и оказать всяческое содействие его семье и друзьям.

Гроб с прахом П. А. Кропоткина был поставлен в большом Колонном зале Дома Союзов для последнего прощания с покойным ³.

ПРИМЕЧАНИЯ

В первой редакции опубликовано в журнале ‘Звезда’ (1930, No 4, 6) под названием ‘Воспоминания о П. А. Кропоткине’. Печатается по III т. Избр. соч.

¹ По-видимому, речь идет об отдельном издании этой книги, так как во 2-м томе собрания сочинений П. А. Кропоткина, вышедшем в 1918 г. в Москве (тип. Т-ва И Д. Сытина), в переводе с французского, под редакцией автора, содержится именно этот труд П. А. Кропоткина. Первое издание ‘La Grande Rvolution 1789—1793’ вышло на французском, английском и немецком языках в 1909 г. (Париж, Лондон, Берлин), второе — в 1914 г. на русском языке в эмиграционном издании в Лондоне. Книга издана в Москве в 1922 г. в издательстве ‘Голос труда’.

² ‘Речи бунтовщика’ (‘Les paroles d’un Rvolt’) изданы в 1885 г. во Франции знаменитым географом Элизе Реклю, который собрал статьи П. А. Кропоткина, печатавшиеся в газете ‘La Rvolte’, и издал отдельной книгой под указанным выше названием.

³ П. А. Кропоткин похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве, по его желанию — не в родовом склепе.