В.В. Розанов
В.В. Розанов
Памяти Илариона Васильевича Кривенко
Памяти Илариона Васильевича Кривенко
Памяти Илариона Васильевича Кривенко, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Он как-то вспыхнул, прогорел недолго и угас. Глядя на него со стороны, казалось, что он весь состоит из болезней, недомоганий, — и это физическое изнеможение удивительно оттенялось в нем почти не сходившей с лица его и с языка его шуткой, тихой забавой, сарказмом, иронией, никогда, однако, не злыми и не желчными. У него был постоянный запас умственного остроумия при замечательно добром и великодушном сердце. Никогда невозможно было даже предположить в нем, чтобы он захотел кого-нибудь обидеть, огорчить, внести в чужую душу какую-нибудь смуту… Все течение его души, все направление его души было противоположно этому… И его ирония, смех или, вернее, улыбка — были невольной данью или, вернее, невольным отражением его превосходных умственных способностей и общей даровитости. Он любил слово, столько же устное, сколько написанное или напечатанное, и вошел в ‘словесность’ как в свою естественную сферу, для которой был рожден. Даже нельзя себе представить, чем он мог бы быть, если не литератором. Мир слова — был его мир. Причем замечательным оттенком было то, что в эту его ‘словесность’ не пало ни одной капли ‘промозглого ремесла’, ни одной капли ‘газетного труженичества’. Он во все входил вольно, свободно, своею охотою. Порывался туда, сюда, вечно больной или полубольной, спешил туда-то поехать, чтобы видеть своим глазом и об увиденном сказать свое непосредственное слово, которое не имело в себе никакой тени шаблона. Не то чтобы он ‘старался быть свежим’: но он был всегда свеж и остроумен, потому что такова была его природа.
И он — или лежал больной дома.
Или — куда-то спешил.
И — ничего третьего.
В знавшем его лично оставалось, однако, впечатление постоянной задумчивости. ‘Ты о чем-то задумался, Иларион Васильевич’. Это продолжалось минуту или полминуты: он поднимал взор, и во взоре был смех или улыбка. Это ему (в минуту задумчивости) пришла в голову параллель, сравнение, острота: и, подняв глаза, — он говорил ее. Но всегда было это впечатление, что словесное и письменное остроумие льется у него через эту задумчивость, т.е. что внутренняя работа мысли в нем совершается постоянно, и собственно эта-то жизнь души и составляет поэзию его существования.
Ничего большего он не задумывал и не собирался задумывать. Он не любил этого — ‘соорудить труд’ и не интересовался этим. Жизнь и поэзия его души заключались в сплетении непосредственно текущей перед его глазами действительности со словом. И все, по-видимому, обещало в нем прекрасного и интересного газетного сотрудника, полного отражений сегодняшнего дня через его правдивую душу.
Но он почти только пообещал и умер, — слишком рано! Станет скучнее в нашей среде без него, гораздо скучнее. — Где же Кривенко? — Оглянемся. А его уже нет и никогда не будет.
Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 5 ноября. No 13525.