Памяти Федора Михайловича Достоевского, Толиверова-Пешкова Александра Николаевна, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

ПАМЯТИ ЕДОРА МИХАЙЛОВИЧА ДОСТОЕВСКАГО. *)
(Родился 30 октября 1822 г., умеръ 28 января 1881 г.).

*) Портретъ покойнаго . М. Достоевскаго будетъ помщенъ въ слдующемъ No ‘Игрушечки’ въ продолженіи этой статьи. Ред.

31 января утромъ, Петербургъ имлъ какой-то особенно праздничный видъ. По всмъ направленіямъ несли внки, гирлянды и цвты. Движеніе по улицамъ было необычайное. Вся эта пестрая толпа направлялась въ маленькій переулокъ, къ скромному дому.

Кто живетъ въ этомъ дом? что случилось въ немъ? почему собрались подл него люди разныхъ общественныхъ положеній, возрастовъ, сословій и состояній Для кого предназначена эта масса внковъ съ надписями: ‘Другу чести и правды’, ‘Великому учителю’, ‘Изъ сердца Россіи’, ‘Защитнику униженныхъ и оскорбленныхъ’, ‘Отъ студентовъ’, ‘Отъ женскихъ медицинскихъ курсовъ’, ‘Отъ мужскихъ и женскихъ гимназій’, ‘Отъ присяжныхъ повренныхъ’, ‘Отъ города Петербурга’, ‘Отъ литераторовъ’, ‘Отъ Дтей’ и другіе.

Но вотъ къ крыльцу подъхали, подъ малиновымъ балдахиномъ, погребальныя дроги, а черезъ нсколько времени, съ лстницы послышалось пніе, и показался обитый золотымъ глазетомъ гробъ. Дроги отодвинули назадъ, а гробъ, обвитый гирляндой изъ лавровъ, понесли высоко надъ толпой представители литературы, искусства и воспитанники высшихъ и среднихъ учебныхъ заведеній.

Изъ Кузнечнаго переулка, гд жилъ покойный, процессія повернула на Владимірскую улицу, подл церкви, около ограды, была пропта литія. Въ окнахъ, на балконахъ, на крышахъ, всюду, гд было только можно, стоялъ народъ. Взда экипажей и конно-желзныхъ дорогъ была остановлена. Со всхъ сторонъ слышалось стройное пніе ‘Святый Боже!’ Когда процессія достигла Невскаго проспекта, толпа была такъ велика, что шествіе постоянно прерывалось.

Для многихъ эта торжественность и многолюдность похоронъ была не понятна.

Группами стоявшій народъ длалъ разныя предположенія.

Въ одной групп говорили, что хоронятъ министра, въ другой — генерала, а въ третьей, состоявшей изъ простого народа, на вопросъ старика-крестьянина ‘кого хоронятъ?’ Молодой, повидимому, грамотный парень, глядя на внокъ съ надписью, бойко отвтилъ: ‘Друга чести и правды’.

Да, это былъ дйствительно ‘другъ чести и правды’ и я, знавшая его лично, съ грустью въ сердц берусь за перо, чтобы въ короткихъ словахъ разсказать біографію того, кого мы только что опустили въ землю, того, чье страдальческое лицо мы только что видли. Спокойный, со сложенными на груди руками, онъ на долгое время останется въ памяти тхъ, которые перебывали въ его небольшой, небогатой квартирк и проводили въ послднее пристанище.

А такихъ людей было много!…

Молодые люди обоего пола, старики, дти, знатные, богатые, бдные — вс почтили память этого труженика искренней, горячей слезой.

Въ его скромномъ жилищ, во время панихиды, рядомъ съ генеральскимъ мундиромъ стоялъ простолюдинъ, о нуждахъ котораго покойный всегда заботился.

Защитникъ ‘униженныхъ и оскорбленныхъ’, онъ собралъ всхъ воедино подл своего гроба.

Эти похороны, съ десятками тысячъ людей во глав, не есть ли наше національное торжество! И человкъ, сошедшій въ могилу, наша національная гордость, не есть ли представитель созрвшаго въ душ русскаго народа чувства нравственной высоты!

Въ день похоронъ, 1-го февраля, та же толпа пришла поклониться ему въ послдній разъ, но, по недостатку мста, должна была остаться за оградой кладбища, въ церковь вошла только частица этой тысячной толпы.

Когда отпваніе было окончено, тогда депутаты, окружавшіе гробъ, съ внками, направились къ выходу, чтобы занять свои мста на дорог, гд понесутъ гробъ.

Но вотъ началось движеніе… Родные и друзья, бережно взявшіеся за скобки и углы гроба, чтобы нести его къ приготовленному мсту, были остановлены голосами изъ толпы: ‘дайте на память цвтовъ’, говорили стоявшіе впереди, ‘бросьте намъ цвтовъ’, кричали, протягивая руки по направленію къ гробу, т, которые стояли дальше.

Каждый, выходя изъ церкви, несъ вточку кипариса, цвтокъ или лавровый листокъ.

Едва снесли гробъ со ступеней церковной лстницы, какъ вс 75 внковъ, превратившіе покрытую снгомъ дорогу въ цвтущую аллею, склонились надъ нимъ.

Каждому хотлось встать поближе и въ послдній разъ взглянуть на гробъ человка, который всю жизнь страдалъ страданіями бдныхъ и угнетенныхъ людей.

Нелегко было уступать его земл! Но вотъ онъ уже скрылся за массою внковъ и толпою молодыхъ людей, которымъ онъ посвятилъ нсколько словъ въ своемъ послднемъ ‘Дневник’, ина освжающія силы которыхъ такъ надялся… Они окружили гробъ, точно какимъ-то колоссальнымъ объятіемъ, и со слезами, тихо, бережно опустили въ землю своего ‘великаго учителя’.

Еще мгновенье — холодная земля упала нсколько разъ на крышку гроба и остановились — леденящіе звуки замнились теплыми словами товарища покойнаго, извстнаго драматурга А. И. Пальма. Онъ вмст съ едоромъ Михайлочемъ и нашимъ симпатичнымъ поэтомъ А. Н. Плещеевымъ, какъ государственные преступники, были приговорены къ смертной казни въ 1849 году. Но этотъ приговоръ, произнесенный надъ ними на Семеновскомъ плацу, былъ замненъ работой въ рудникахъ.

‘Какъ теперь вижу’, сказалъ взволнованнымъ голосомъ А. И. Пальмъ, ‘минуту нашего прощанья въ декабр 1849 года. Онъ, бодрый, почти веселый и какой-то свтлый, врующій, обнялъ меня и сказалъ: ‘до свиданья, Пальмъ, увидимся, непремнно увидимся! Четыре года каторги, потомъ солдатчина,— все вздоръ, пустяки, пройдетъ, а будущее наше!’ Глаза его сверкали, прекрасная, любящая улыбка загорлась на его блдномъ, измученномъ лиц… Прошли многіе трудные годы и въ самомъ дл наступило наше свиданье… 0. М. опять все тотъ же бодрый, свтлый, врующій — на литературномъ чтеніи въ пользу учащейся ‘молодежи — шепчетъ мн: ‘а вдь мы не пропали! Мало насъ, а все-таки нтъ, нтъ да и вспомнятъ стариковъ… Вдь вотъ же пригодились, не пропали!…’ Безъ этой вры нтъ ничего прочнаго, ничего великаго. Эта вра въ свое душевное дло неизмнно и прямо ведетъ къ всепрощенію, къ признанію правъ въ человческой личности, къ полному примиренію’.

Посл этой рчи и многихъ другихъ, нашъ молодой поэтъ А. В. Арсеньевъ произнесъ слдующее прочувствованное стихотвореніе:

Тяжелый для Руси ударилъ смертный часъ,

И звукъ его въ сердцахъ болзненно отдался —

Великій человкъ безвременно угасъ,

Великихъ словъ потокъ безвременно прервался!

Усопшій геній нашъ! Въ душ своей чистйшей

Христовой правоты ученіе вмстилъ,—

И низшей брать онъ, униженной, слабйшей,

Глаголъ святой любви, участья возвстилъ!

Чье сердце, какъ его, любовью къ ближнимъ билось?

Кто могъ, какъ онъ, сердца на путь добра увлечь?

Предъ кмъ такъ, какъ предъ нимъ, все низкое таилось,

Почуявъ словъ его разящій, острый мечъ?!..

Что насъ собрало здсь, предъ вырытой могилой,

Предъ прахомъ дорогимъ?… О, братья! этотъ часъ

Воочью показалъ съ неотразимой силой,

Что теплится любви святой огонь у насъ!

Что не померкъ въ душ, среди житейской смуты,

Тотъ свточъ правоты, что въ ней зажегъ самъ Богъ!…

О, братья! велика торжественность минуты!…

А вызвать этотъ свтъ — Достоевскій лишь могъ!…

Раздвиньтеся гробы, отмченные славой! *)

Примите новый гробъ въ свой неподвижный рядъ!..

Въ вашъ тихій сонмъ пришелъ нашъ геній величавый,

Къ кому сердца всхъ насъ любовію горятъ.

Усни же, геній нашъ! Не зависть здсь тебя,

А чистая любовь сердечная хоронитъ!…

Отсюда всякъ пойдетъ, въ душ своей скорбя,

А здсь, на прахъ слезу горячую уронитъ!…

*) . М. Достоевскій похороненъ въ Александро-Невской лавр, недалеко отъ Жуковскаго, Крылова, Гндича, Баратынскаго и кн. Вяземскаго.

Посл похоронъ толпа долго еще не расходилась. Отъ внковъ остались только проволоки да палки, на которыхъ ихъ несли. Холодный втеръ на вс стороны разносилъ оторванные лавровые листья, ихъ тотчасъ же подбирали и бережно разносили по домамъ.

——

‘Какое же можетъ быть счастье,
если оно основано на чужомъ несчастіи’.
Достоевскій.

Мое знакомство съ покойнымъ едоромъ Михайловичемъ произошло въ конц 1876 г. при совершенно неожиданныхъ обстоятельствахъ. Онъ, не зная меня лично, выручилъ меня изъ очень затруднительнаго положенія. И когда я пошла благодарить его, то онъ крайне былъ этимъ взволнованъ.

Какъ сейчасъ вижу его. Блдный, одтый въ длиннополый темно-коричневый сюртукъ, онъ подошелъ ко мн быстро, сразу, взявши за об руки, сказалъ: ‘жаль мн васъ, но таковы условія цензуры… Надобно знать время, когда что можно и когда чего нельзя’. Посадивши меня, самъ онъ продолжалъ стоять. Мн сдлалось какъ-то неловко сидть, но онъ удержалъ меня, говоря: ‘на меня не смотрите, я иногда не могу сидть’. Въ лиц едора Михайловича всего боле поражали его глаза. Они были темно-каріе, глубокіе, голова была покрыта темно-каштановыми, съ небольшой просдью, мягкими волосами. Впечатлніе, произведенное его глазами, было такъ же сильно припослдующихъ свиданіяхъ, какъ при первомъ. Хотя иногда они лихорадочно блестли, иногда казались потухшими, но въ томъ и другомъ случа производили равно сильное впечатлніе. Это происходило еще и потому, что едоръ Михайловичъ, говоря, всегда смотрлъ пристально въ упоръ.

Не смотря на то, что онъ не всегда былъ ровенъ въ обращеніи, хотя всегда искрененъ, быть съ нимъ было какъ-то особенно хорошо.

Часто, выйдя изъ своего рабочаго кабинета, онъ какъ будто не узнавалъ постителя — еле кланялся, какъ-то метался, и, при первомъ слов, какъ-то нервно сжималъ свои худыя, безкровныя руки. Но это было не надолго,— посл этого онъ или уходилъ, ссылаясь на спшную работу, или, если уже оставался, то выслушивалъ разговоръ до конца съ чувствомъ полнаго, теплаго участія. На вопросы онъ отвчалъ всегда прямо, искренно.

Но занявшись моимъ личнымъ воспоминаніемъ, я невольно отдалилась отъ біографіи покойнаго.

Изъ того немногого, что намъ извстно о едор Михайлович Достоевскомъ, видно, что его родители были помщики, отецъ по профессіи докторъ. Первое свое воспитаніе едоръ Михайловичъ получилъ въ Москв въ пансіон Чермакъ, затмъ пріхалъ въ Петербургъ, нкоторое время приготовлялся у капитана Костомарова,— отъ него поступилъ въ главное инженерное училище, гд и окончилъ курсъ.

раннемъ дтств его извстно немногое изъ его личныхъ воспоминаній въ ‘Дневник Писателя’.

‘Былъ второй день Свтлаго праздника’, разсказываетъ едоръ Михайловичъ. Въ воздух было тепло, небо голубое, солнце высокое, ‘теплое’, яркое, но въ душ моей было очень мрачно. Я скитался за казармами, смотрлъ, отсчитывая пали крпкаго острожнаго тына, но и считать мн ихъ не хотлось, хотя было въ привычку. Другой уже день по острогу ‘шелъ праздникъ’. Воротясь въ казарму, я пробрался на свое мсто, противъ окна за ршеткой, и легъ навзничь, закинувъ руки за голову и закрывъ глаза- Я любилъ такъ лежать, къ спящему не пристанутъ (въ острог происходили ужасныя драки), а межъ тмъ можно лежать и думать.

Мало по малу я и впрямь забылся и непримтно погрузился въ воспоминанія. Во вс четыре года каторги, я вспоминалъ безпрерывно все мое прошедшее и, кажется, въ воспоминаніяхъ пережилъ всю мою прежнюю жизнь снова. На этотъ разъ, мн вдругъ припомнилось почему-то одно незамтное мгновеніе изъ моего перваго дтства, когда мн было всего девять лтъ отъ роду,— мгновенье, казалось бы, мною совершенно забытое, но я особенно любилъ тогда воспоминанія изъ самаго перваго моего дтства.

Мн припомнился августъ мсяцъ въ нашей деревн, день сухой и ясный, но нсколько холодный и втренный. Я прошелъ за гумна и, спустившись въ оврагъ, прошелъ до самой рощи. И вотъ я забился гуще въ кусты и слышу, какъ недалеко, шагахъ въ тридцати, на полян, одиноко пашетъ крестьянинъ. Я знаю, что онъ пашетъ круто въ гору и лошадь идетъ трудно и до меня изрдка долетаютъ его крики: ‘ну-ну’! Вдругъ среди глубокой тишины, я отчетливо и ясно услышалъ крикъ: ‘волкъ бжитъ’! Я вскрикнулъ и вн себя отъ испуга, крича въ голосъ, выбжалъ на поляну, прямо на пашущаго крестьянина. Это былъ нашъ крестьянинъ Марей. Онъ даже остановилъ кобыленку, заслышавъ крикъ мой, и когда я, разбжавшись, уцпился одной рукой за его соху, а другою за его рукавъ, то онъ разглядлъ мой испугъ.

— Волкъ бжитъ! прокричалъ я, задыхаясь.

— Онъ вскинулъ голову и невольно оглянулся кругомъ, на мгновенье почти мн повривъ.

— Гд волкъ?

— Закричалъ… Кто-то закричалъ сейчасъ: ‘волкъ бжитъ…’ пролепеталъ я.

— Что ты, что ты, какой волкъ, померещилось, вишь! Какому тутъ волку быть! бормоталъ онъ. Ишь, вдь испужался, ай-ай! качалъ онъ головой.— Полно, родной. Ишь, малецъ, ай! Онъ протянулъ руку и вдругъ погладилъ меня по щек.

— Ну, полно же, ну, Христосъ съ тобой, окстись. Но я не крестился, углы губъ моихъ вздрагивали, и, кажется, это особенно его поразило. Онъ протянулъ тихонько свой толстый, съ чернымъ ногтемъ, запачканный палецъ и тихонько дотронулся до вспрыгивавшихъ моихъ губъ.

— Ишь, вдь, ай, улыбнулся онъ мн какою-то материнскою длинною улыбкой, Господи, да что это? ишь, вдь, ай, ай!

Я понялъ, наконецъ, что волка нтъ и что мн крикъ: ‘волкъ бжитъ’ померещился.

Крикъ былъ, впрочемъ, такой ясный и отчетливый, но такіе крики (не объ однихъ волкахъ) мн уже разъ или два и прежде мерещились и я зналъ про то. (Потомъ, съ дтствомъ, эти галлюцинаціи прошли).

— Ну, я пойду, сказалъ я, вопросительно и робко смотря на него.

— Ну, и ступай, а я-же вослдъ посмотрю, ужъ я тебя волку не дамъ! прибавилъ онъ, все также матерински мн улыбаясь,— ну, Христосъ съ тобой, ну, ступай, и онъ перекрестилъ меня рукой и самъ перекрестился. Я пошелъ, оглядываясь назадъ почти каждые десять шаговъ.

А. Толиврова.

(Продолженіе слдуетъ).

ПАМЯТИ ЕДОРА МИХАЙЛОВИЧА ДОСТОЕВСКАГО. *)
(окончаніе).

*) Нсколько новыхъ данныхъ изъ дтства и юности едора Михайловича обязательно доставлены намъ Врой Михайловной Ивановой, сестрой едора Михайловича, и другомъ его юности Д. В. Григоровичемъ.

Семья едора Михайловича состояла изъ отца, матери, четырехъ братьевъ и трехъ сестеръ. Отецъ былъ человкъ умный, образованный, очень любилъ жену, дтей, самъ занимался воспитаніемъ сыновей и держалъ ихъ очень строго. Мать была женщина кроткая и любящая, вся ея жизнь принадлежала дтямъ. Она умерла очень молодой, отецъ съ горя лишился разсудка, и чрезъ два года посл нея умеръ.

По словамъ В. М. Ивановой, едоръ Михайловичъ ребенкомъ былъ чрезвычайно рзовъ и слылъ въ семейств ‘буяномъ’. Онъ придумывалъ всевозможныя шалости, первый же въ нихъ попадался. Но попавшись никогда не отрекался отъ нихъ. Правдивость составляла отличительную черту его характера. Въ дтств онъ очень любилъ деревню и ея тишь. Когда оканчивались каникулы, онъ съ сожалніемъ узжалъ въ городъ, не потому чтобы не любилъ занятія, напротивъ онъ учился съ большой охотой, но въ город не было ни той липовой аллеи, которую онъ такъ лювъ своей деревн, ни лса, гд онъ, забившись въ чашу съ книгою въ рукахъ, проводилъ цлые дни. Тульская деревня ихъ ‘Даровая’, гд проходило дтство едора Михайловича, состояла изъ 250 десятинъ и барской усадьбы. Она принадлежала его отцу. Мать его была изъ купеческаго званія.

Въ 1878 г. . М. постилъ Даровую, собралъ всхъ крестьянъ, знавшихъ его ребенкомъ и вмст съ ними обошелъ вс т мста, которыя такъ любилъ въ ребячеств. Съ крестьянами онъ встртился, {Сообщено В. М. Ивановой.} какъ съ старыми любимыми друзьями,— о чемъ только они не переговорили. И замчательно! Онъ понималъ ихъ, и они его понимали.

Помню я, говорила В. М. Иванова, какъ десять лтъ тому назадъ онъ пріхалъ ко мн погостить. У меня много дтей, О. М. очень любилъ ихъ, какъ и вообще онъ любилъ дтей. Въ ихъ обществ, измученный жизнью и болзнями, онъ самъ длался ребенкомъ. Игралъ съ ними въ жгуты, устраивалъ имъ театры и самъ появлялся въ роли Гамлета. Точно сейчасъ гляжу на него, говорила В. М., какъ онъ, одвшись блымъ медвдемъ, ходилъ на четверенькахъ по комнат и дти, сидя на воображаемыхъ льдинахъ (блыхъ табуретахъ), изображали несчастныхъ путешественниковъ затертыхъ льдами. Какіе неистовые крики наполняли комнату при появленіи этого страшнаго медвдя. Медвдь бросался на нихъ и цлуя сжималъ въ своихъ объятіяхъ.

По выход изъ пансіона Чермака, замчательнаго тмъ, что воспитанники выносили изъ него большія литературныя познанія, 0. М., которому было тогда около пятнадцати лтъ, вмст съ своимъ старшимъ братомъ, похалъ опредляться въ главное инженерное училище. Ихъ сопровождалъ отецъ.

— Помню, говоритъ . М., ‘какъ надоло намъ, подъ конецъ, это путешествіе, продолжавшееся почти недлю. Мы съ братомъ стремились тогда въ новую жизнь, мечтали обо всемъ ‘прекрасномъ и высокомъ’. Оба мы отлично знали все, что требовалось къ экзамену изъ математики, но мечтали только о поэзіи и поэтахъ. Братъ писалъ стихи, и даже дорогой, а я сочинялъ романъ изъ Венеціанской жизни’.

По прізд въ Петербургъ, . М. поступилъ въ главное инженерное училище, гд боле всхъ сошелся съ Д. В. Григоровичемъ.

Вскор по поступленіи едора Михайловича {Сообщено Д. В. Григоровичемъ.} въ училище, около него образовался кружокъ, въ которомъ онъ отличался отъ другихъ своей начитанностью. Его любимыми писателями тогда были: Куперъ и Вальтеръ-Скоттъ. Сосредоточенный въ самомъ себ, В. Д. нелегко сходился съ товарищами. Но едва поднимался интересовавшій его вопросъ, какъ онъ мгновенно точно перерождался, и его слова лились шумнымъ потокомъ.

Свободное отъ занятій время онъ проводилъ въ чтеніи.

Сойдутся бывало двое или трое: ‘а не почитатать ли намъ, господа, Гоголя’!— садятся и читаютъ, пожалуй, всю ночь.

По окончаніи курса въ инженерномъ училищ, . М. поступилъ на службу. Но не чувствуя влеченія къ этой карьер, вышелъ въ отставку, взялся за перо и въ 1845 г. написалъ свою первую повсть — ‘Бдные Люди’.

— Писалъ я ихъ, говорилъ онъ, почти со слезами — недовряя своимъ силамъ, ‘вс эт минуты, которыя я пережилъ съ перомъ въ рукахъ, неужели миражъ, ложь, неврное чувство’.

Когда повсть была кончена, онъ сказалъ объ этомъ Григоровичу, который тогда уже выступилъ на литературное поприще съ своими ‘Петербургскими Шарманщиками’. Григоровичъ посовтовалъ ему отнести повсть къ Некрасову.

Когда . М. вошелъ къ Некрасову и они пожали другъ другу руки,— онъ передалъ ему свою повсть, и такъ сконфузился, что, не сказавши съ Некрасовымъ ни слова, поспшилъ уйти.

— Вечеромъ того же дня, говоритъ . М., какъ я отдалъ рукопись, пошелъ къ одному изъ прежнихъ товарищей, мы всю ночь проговорили съ нимъ о ‘Мертвыхъ Душахъ’ и читали ихъ, въ которой разъ не помню. Воротился я домой уже въ четыре часа, въ блую, свтлую, какъ день, петербургскую ночь. Войдя къ себ въ квартиру, я спать не легъ, отворилъ окно и слъ у окна. Вдругъ звонокъ, чрезвычайно меня удивившій, и вотъ Григоровичъ и Некрасовъ бросаются обнимать меня въ совершенномъ восторг, и оба чуть сами не плачутъ. Они наканун вечеромъ воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать, на пробу: ‘съ десяти страницъ видно будетъ’. Но прочтя десять страницъ, прочли еще десять, а затмъ не отрываясь, просидли уже всю ночь до утра, читая вслухъ и чередуясь когда одинъ уставалъ. Когда они кончили, то въ одинъ голосъ ршили идти ко мн немедленно: ‘что-жъ такое что спитъ, мы разбудимъ его, это выше сна’.

Просидя у него не боле получаса, они успли переговорить о многомъ, а главное о Блинскомъ, и уходя сказали: ‘Ну теперь спите, а завтра къ намъ’.

— Точно я могъ заснуть посл нихъ! продолжаетъ . М. Какой восторгъ, какой успхъ, а главное чувство было дорого, помню ясно: у иного успхъ,— ну, хвалятъ, встрчаютъ, поздравляютъ, а вдь эти прибжали со слезами, въ четыре часа, разбудить, потому что это выше сна… Ахъ, хорошо!

Уходя, Некрасовъ общалъ снести рукопись къ Блинскому на другой же день.

— Новый Гоголь явился! закричалъ Некрасовъ, входя къ Блинскому съ ‘Бдными людьми’.

— У васъ Гоголи-то какъ грибы ростутъ, строго замтилъ Блинскій, но рукопись взялъ.

На третій день . М. привели къ Блинскому, котораго онъ называлъ ‘страшнымъ критикомъ’. Блинскій принялъ его важно и сдержанно. ‘Что-жъ, оно такъ и надо, замчаетъ Достоевскій, но не прошло и минуты какъ все преобразилось: важность была не великаго критика, встрчающаго двадцатидвухъ-лтняго писателя, а уваженіе къ тмъ чувствамъ, которыя онъ торопился мн сказать. ‘Да вы понимаете-ль сами-то, заговорилъ Блинскій пламенно съ горящими глазами — что это вы такое написали? Вы только непосредственнымъ чутьемъ, какъ художникъ, это могли написать, но осмыслили-ли вы сами, въ ваши двадцать лтъ, всю эту страшную правду, на которую вы намъ указали? Да вдь этотъ вашъ несчастный чиновникъ — вдь онъ до: того заслужился и до того довелъ себя уже самъ, что даже и несчастнымъ-то себя не сметъ почесть отъ приниженности и считаетъ почти за вольнодумство малйшую жалобу, даже признаніе права на несчастье’…

‘Я вышелъ отъ него въ упоеніи’, говорилъ . М.

Я всмъ существомъ своимъ ощущалъ, что въ жизни моей произошелъ торжественный моментъ, переломъ на вки, что началось что-то совсмъ новое, но такое, чего я и не предполагалъ тогда даже въ мечтахъ моихъ. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни.

Когда въ начал 1846 года повсть была напечатана, Блинскій высказалъ слдующее: ‘Талантъ Достоевскаго принадлежитъ къ разряду тхъ, которые постигаются и признаются не вдругъ. Много, въ продолженіи его поприща, явится талантовъ, которыхъ будутъ противопоставлять ему, но кончится тмъ, что о нихъ забудутъ именно въ то время, когда онъ достигнетъ апогея своей славы’.

Въ теченіи трехъ лтъ отъ появленія ‘Бдныхъ людей’ . М. написалъ повсти: ‘Двойникъ’, ‘Господинъ Прохарчинъ’ ‘Неточка Незванова’ и ‘Хозяйка’, и затмъ въ продолженіи десяти лтъ онъ молчалъ.

Его работа перомъ замнилась каторжной работой.

Закованный въ кандалы, онъ то разбиралъ барки, которыя за ненадобностью должны были идти на дрова, то цлый день вертлъ тяжелое точильное колесо, то таскалъ на спин кирпичи ‘сначала я могъ носить только по восьми, а тамъ дошелъ и до пятнадцати’.

Зимой, посл вьюги, онъ, вмст съ своими товарищами по несчастью, разгребалъ сугробы.

Живя среди людей отверженныхъ обществомъ, едоръ Михайловичъ, отыскивая въ нихъ живую душу, первый выступилъ ихъ защитникомъ и сказалъ:

‘Всякій, кто бы онъ ни былъ и какъ бы онъ ни былъ униженъ, хоть инстинктивно, хоть безсознательно, а все-таки требуетъ уваженія къ своему человческому достоинству. Арестантъ самъ знаетъ, что онъ арестантъ, отверженецъ, и знаетъ свое мсто передъ начальствомъ, но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что онъ человкъ, слдовательно и обращаться съ нимъ надобно по-человчески. Боже мой! да человческое обращеніе можетъ очеловчить даже такого, на которомъ давно потускнлъ образъ Божій’.

Между арестантами . М. полюбилъ одного молодого татарина. Открытое прекрасное лицо Алея, такъ звали татарина, привлекло къ нему . М.

Алей по приказанію своего старшаго брата {Уваженіе къ старшимъ въ семь горцевъ такъ велико, что они не имютъ нрава ослушаться.} участвовалъ въ убійств и ограбленіи одного армянскаго купца, за что его судили и сослали въ Сибирь въ каторжныя работы.

‘Трудно себ представить, говоритъ Достоевскій, какъ этотъ молодой человкъ сохранилъ мягкость сердца и такую честность, что всякая несправедливость поступка зажигала огонь негодованія въ его прекрасныхъ глазахъ’.

Любознательность Алея такъ заинтересовала . М., что онъ предложилъ ему учиться читать. Съ увлеченіемъ принялся онъ за свои уроки, и въ нсколько недль выучился превосходно читать.

Разъ они прочли нагорную проповдь и когда . М. спросилъ его, что ему боле всего нравится, онъ отвтилъ:

— А гд Онъ говоритъ: прощай, люби, не обижай, и враговъ люби.

Въ какихъ нибудь два мсяца Алей выучился прекрасно писать.

Передъ выходомъ изъ острога, Алей завелъ . М. за казарму, тамъ бросившись къ нему на шею, зарыдалъ.

— Ты для меня столько сдлалъ, говорилъ онъ прощаясь, столько сдлалъ, что отецъ мой, мать бы столько не сдлали, ты меня человкомъ сдлалъ.

Долго тянулось для . М. время. Лтомъ работа какъ-бы сокращала его, ‘а зимой, въ сумрачный день смотрть на рку и противоположный берегъ было тяжело. Что-то тоскливое надрывающее сердце было въ этомъ дикомъ пустынномъ пейзаж. Но чуть ли не тяжелй, когда на безконечной блой пелен снга ярко сіяло солнце, такъ бы и улетлъ куда нибудь, въ степь, которая начиналась на другомъ берегу и растилалась къ югу непрерывной скатертью, тысячи на полторы верстъ’.

Въ зимніе вечера, . М. чинилъ свое обтертое носкою тяжестей платье, а изъ обносковъ онъ сшилъ одяло. Одиночество осужденныхъ раздляли: собаки Шарикъ, Блка и Культяпка, которую . М. принесъ съ работы щенкомъ. Ее кто-то перехалъ телгой. Эта несчастная Культяпка была его любимицей. Но что за видъ былъ у нея! Спина вогнута, одно ухо росло внизъ, другое вверхъ, въ длину и ширину она была больше чмъ въ вышину. Кром собакъ у нихъ были козелъ Васька, да степной орелъ. Орла никакъ не могли приручить, онъ все рвался въ степь.

— Встимо, птица степная, суровая, говорили арестанты, и въ одинъ прекрасный день ршили отпустить его на волю и сбросили съ вала въ степь. Орелъ, махая больнымъ крыломъ, поднялся прямо (онъ былъ кмъ-то принесенъ израненымъ), какъ бы торопясь скрыться у нихъ изъ глазъ.

Но вотъ и для . М. наступилъ срокъ освобожденія Наканун онъ обошелъ въ послдній разъ около палъ весь острогъ, мысленно прощался съ почернлыми бревенчатыми срубами казармъ, и много рукъ протянулось къ нему привтливо. Потомъ, въ сопровожденіи унтеръ-офицера, онъ пошелъ въ кузницу,— тамъ упали съ него кандалы.

едоръ Михайловичъ вступилъ въ новую жизнь бодрый духомъ, но съ разстроеннымъ здоровьемъ — у него образовалась падучая болзнь.

Въ 1860 году . М. выступилъ съ замчательнымъ произведеніемъ ‘Униженные и Оскорбленные’, а въ 1867 г. онъ издаетъ ‘Записки изъ Мертваго Дома’, а въ 1867 пишетъ новый романъ ‘Преступленіе и Наказаніе’. Вс они могутъ считаться перлами нашей отечественной литературы. Въ 1876 и 1878 г. . М. издавалъ свой ‘Дневникъ Писателя’.

Въ послднемъ ‘Дневник’ онъ высказалъ свои надежды на юношество. И потому, говорилъ онъ, такъ надюсь на молодежь, что она тоже страдаетъ ‘исканіемъ правды’ и тоской по ней. Дти также находили въ немъ своего защитника. Жестокое и несправедливое обращеніе съ ними вызывало въ душ Достоевскаго страшное негодованіе.

— А знаете-ли вы, говорилъ . М., что такое оскорбить ребенка? Сердца ихъ полны любовью невинною, почти безсознательною, удары вызываютъ въ нихъ горестное удивленіе и слезы. Вдь ихъ разсудокъ никогда не въ силахъ понять всей вины своей. Видали ли вы, или слыхали ли о мучимыхъ маленькихъ дтяхъ, ну хоть о сироткахъ въ иныхъ чужихъ семьяхъ? Видали-ли вы когда ребенокъ забьется въ уголъ, чтобы его не видали, и плачетъ тамъ ломая ручки, и ударяя себя крошечнымъ кулачкомъ въ грудь, не зная самъ, что онъ длаетъ, не понимая хорошо ни вины своей, ни за что его мучаютъ, но слишкомъ чувствуя, что его не любятъ?

Бдныя и брошенныя дти вызывали въ его сердц самое теплое чувство участія. Кто не помнитъ его ‘Мальчика! у Христа на елк’? Этотъ маленькій фантастическій разсказецъ навялъ на него одинъ бдный мальчикъ, котораго онъ встртилъ наканун Рождества, стоящимъ подл окна магазина, гд горла роскошная елка. Онъ, не смотря на жестокій морозъ, былъ одтъ почти по лтнему и просилъ милостыню. Вотъ какую грустную картину этой встрчи, набрасываетъ художникъ психологъ въ своемъ разсказ ‘У Христа на елк’.

‘Мерещится мн, былъ мальчикъ, еще очень маленькій. Этотъ мальчикъ проснулся утромъ въ сыромъ, холодномъ подвал. Дыханіе его вылетало блымъ паромъ, и онъ сидя въ, углу на сундук, отъ скуки нарочно пускалъ этотъ паръ изо рта и забавлялся, смотря какъ онъ вылетаетъ. Но ему хочется сть, онъ съ утра нсколько разъ подходилъ къ нарамъ, гд на тонкой, какъ блинъ подстилк и на какомъ то узл подъ головой лежала больная мать его.

Напиться-то онъ гд то досталъ въ сняхъ, но корочки ни гд не нашелъ, въ десятый разъ уже подходилъ онъ разбудить мать свою — спитъ. Жутко стало мальчику въ темнот: давно начался вечеръ, а огня не зажигали. Ощупавъ лицо матери, онъ подивился, что она не двигается и холодна какъ стна. ‘Очень ужъ здсь холодно’, подумалъ онъ, постоялъ немного, безсознательно, забывъ свою руку на плеч покойницы, потомъ дохнулъ на свои пальчики, чтобъ отогрть ихъ, и вдругъ нашаривъ на нарахъ свой картузишко потихоньку, ощупью, вышелъ изъ подвала.

Долго бродилъ голодный мальчикъ по улицамъ. Но вотъ, онъ дошелъ до одной большой улицы, зда на ней страшная, мальчикъ боится, чтобы его не раздавили, онъ всталъ въ сторонку и вдругъ его освтило. ‘Ухъ какое большое стекло’, а за стекломъ комната, а въ комнат дерево до потолка, это елка, а на елк сколько огней, сколько золотыхъ бумажекъ и яблоковъ, а кругомъ куколки, маленькія лошадки, а по комнат бгаютъ дти нарядныя, чистенькія, смются и играютъ и дятъ, и пьютъ что-то. Глядитъ мальчикъ, дивится и смется. И вдругъ вспомнилъ и почувствовалъ мальчикъ про то, что у него на рукахъ и ногахъ болятъ пальчики, заплакалъ и побжалъ дальше. Снова видитъ за стекломъ елку. Подкрался мальчикъ, отворилъ вдругъ дверь и вошелъ. На него закричали, замахали, чтобы ушелъ. Одна барыня сунула ему въ руку копечку и отворила ему поскоре дверь на улицу. А копечка тутъ же выкатилась и зазвенла по ступенькамъ: не могъ онъ согнуть свои красные пальчики и удержать ее. Въ это время проходилъ мимо его какой-то мальчикъ, треснулъ его по голов, сорвалъ картузъ, а самъ снизу поддалъ подъ ножку.

Бдный мальчикъ упалъ на землю — тутъ закричали, онъ испугался и пустился бжать, забжалъ самъ не знаетъ куда въ подворотню, на чужой дворъ,— и прислъ за дровами. Сидя за дровами ему показалось, что ручки и ножки вдругъ перестали болть и стало такъ тепло, такъ тепло, какъ на печк, вотъ онъ весь вздрогнулъ: ахъ, да вдь онъ было заснулъ! Вдругъ ему послышалось, что надъ нимъ запла его мать псенку. Мама, я сплю, ахъ какъ тутъ спать хорошо! и онъ протянулъ руку. О, какая елка! Да и не елка это, онъ и не видалъ еще такихъ деревьевъ! Гд это онъ теперь: все блеститъ, все сіяетъ и кругомъ все куколки,— но нтъ, это все дти, вс они цлуютъ его, берутъ его, несутъ и самъ онъ летитъ, и видитъ онъ: смотритъ его мать и смется на него радостно.

— Мама! Мама! Ахъ, какъ хорошо тутъ, мама! ‘Кто вы дти’? спрашиваетъ онъ, смясь радостно.

— Это ‘Христова елка’, отвчаютъ они ему.

На утро, дворники нашли маленькій трупикъ забжавшаго и замерзшаго за дровами мальчика, розыскали и его мать… Та умерла еще прежде его’…

Умеръ и нашъ незабвенный едоръ Михайловичъ, оставя посл себя двоихъ дтей, которымъ онъ, за нсколько минутъ до смерти, завщалъ: быть честными, добрыми, любить свою мать и помогать бднымъ.

А. Толиврова.

‘Игрушечка’, NoNo 6—7, 1881

Читайте также: