ПАМЯТИ ЕДОРА МИХАЙЛОВИЧА ДОСТОЕВСКАГО.
ПАМЯТИ ЕДОРА МИХАЙЛОВИЧА ДОСТОЕВСКАГО.
Вмсто некролога.
Ор. Миллеръ.
‘Русская Мысль’, кн. III, 1881
Памяти Федора Михайловича Достоевского, Миллер Орест Федорович, Год: 1881
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Когда выходила въ свтъ февральская книга Русской Мысли, въ С.-Петербург хоронили Достоевскаго. Какъ умилительно-торжественно произошло это, уже всмъ извстно. Редакція Русской Мысли пожелала получить отъ меня статью о покойномъ. Всею душою готовый, я до сихъ поръ не могу ни опомниться отъ неожиданнаго удара, ни собраться съ временемъ (по сцпленію многихъ причинъ), чтобы написать теперь что-нибудь хоть немного достойное Достоевскаго. Но вдова едора Михайловича, Анна Григорьевна, позволила мн воспользоваться ея записною книжкой. Тутъ у нея набросанъ нсколько лтъ тому назадъ, со словъ покойнаго, біографическій его очеркъ, потребованный отъ него какимъ-то иностраннымъ изданіемъ. Пополняю его чертами, записанными Анною Григорьевною въ разное время — также на основаніи собственныхъ воспоминаній едора Михайловича, отчасти же пополняю и своими собственными воспоминаніями, относящимися, къ несчастію, только въ послдней пор. Я лично сблизился съ едоромъ Михайловичемъ не особенно давно и никогда еще живе не чувствовалъ, какъ невознаградима потеря того времени, когда я не зналъ его.
Достоевскій родился въ Москв 30 октября 1822 г. Отецъ его былъ помщикъ и докторъ медицины. Собственная душевная жизнь едора Михайловича въ отрочеств воспроизводилась передъ нимъ, по его словамъ, въ душевномъ стро его сына (которому теперь 9 лтъ). едоръ Михайловичъ былъ точно также впечатлителенъ, начиная отъ страха, наводимаго темнотой, и кончая обидчивостью отъ тхъ или другихъ насмшекъ товарищей. Онъ постоянно стремился къ тому, чтобъ имть друзей, но въ сущности не имлъ ихъ. Воображеніе его развилось рано. Онъ любилъ выставлять себя въ своихъ собственныхъ глазахъ сильнымъ, ловкимъ. Молодая головка была занята путешествіями, въ воображеніи страстно любилъ Венецію и Востокъ и самою пламенною мечтой его было постить когда-нибудь родину дожей и Константинополь. Вотъ какъ оцнивалъ эту сторону дтской природы самъ едоръ Михайловичъ въ одномъ письм: ‘Фантазія есть природная сила въ человк, тмъ боле во всякомъ ребенк, у котораго она съ самыхъ малыхъ лтъ, преимущественно передъ всми другими способностями, развита и требуетъ утоленія. Не давая ей утоленія, или умертвишь ее, или, обратно, дашь ей развиться именно чрезмрно (что и вредно) своими собственными силами. Такая же натуга лишь истощитъ духовную сторону ребенка преждевременно. Впечатлнія прекраснаго именно необходимы въ дтств. Десяти лтъ отъ роду я видлъ представленіе ‘Разбойниковъ’ Шиллера съ Мочаловымъ, и то сильнйшее впечатлніе, которое я вынесъ тогда, подйствовало на мою духовную сторону очень плодотворно. Двнадцати лтъ я, въ деревн, во время вакацій, прочелъ всего Вальтеръ-Скотта’. Въ ту же пору едоръ Михайловичъ уже былъ знакомъ со всею истеріей Карамзина. Развитію въ немъ литературныхъ наклонностей сильно содйствовало образованіе, полученное имъ въ извстномъ московскомъ пансіон Чермака. На шестнадцатомъ году едоръ Михайловичъ выдержалъ въ С.-Петербург пріемный экзаменъ въ военномъ Инженерномъ училищ, а въ 1841 году, окончивъ тамъ курсъ, выпущенъ на службу подпоручикомъ. Но другія цли и стремленія влекли его къ себ неотразимо. Онъ сталъ усиленно заниматься литературой, философіей и исторіей. Громадное вліяніе имли на него ‘Фаустъ’ Гёте, Шиллеръ, Гофманъ, затмъ Бальзакъ и, наконецъ, Диккенсъ. Прочитавъ ‘Pre Goriot’, онъ сказалъ себ: ‘такъ надо писать романъ’, то-есть онъ сталъ понимать ‘реализмъ’. Мечтая о томъ, чтобы писать еще въ ранней молодости, онъ однакоже на самомъ дл не особенно предавался тогда писанію. Въ 1844 г. Достоевскій уже вышелъ въ отставку и вскор посл того написалъ свою первую повсть ‘Бдные люди’ (напечатанную, какъ извстно, въ петербургскомъ Сборник Некрасова 1846 г.). Эта повсть сразу создала ему положеніе въ литератур, онъ былъ встрченъ и критикой, и читающимъ обществомъ чрезвычайно благосклонно. Это былъ рдкій успхъ. Самъ едоръ Михайловичъ любилъ эту повсть и не соглашался съ критикой въ одномъ, будто она была такъ ужь совсмъ навяна ‘Шинелью’ Гоголя (не даромъ заставилъ онъ своего Макара Двушкина обидться типомъ Акакія Акакіевича). Затмъ, нсколько лтъ сряду, дальнйшимъ его литературнымъ занятіямъ мшало нездоровье, отчасти же и мнительность, при которой однако онъ лчилъ себя большею частію самъ. Бывали минуты, когда онъ считалъ себя способнымъ помшаться отъ мнительности. Въ этомъ отношеніи переломомъ послужили для него обстоятельства, при которыхъ заботы о здоровь и вообще о себ показались уже пустяками. Весной 1849 г. онъ былъ арестовавъ вмст со многими другими за участіе въ политическомъ заговор, имвшемъ соціалистическій оттнокъ. Замчательно, что въ вину ему, между прочимъ, было поставлено мнніе, что Россія подчинилась политик Меттерниха. Какъ странны должны были посл этого показаться ему вразумленія насчетъ ея пагубности, адресованныя къ нему лтомъ прошлаго года со стороны А. Д. Градовскаго. Статья почтеннаго профессора не даромъ вызвала едора Михайловича на воспоминанія о своей ссылк, которыми онъ никогда не рисовался. Заговорщики (такъ-называемые Петрашевцы) были преданы слдствію. Высочайше назначенному военному суду. Посл восьмимсячнаго заключенія въ Петропавловской крпости онъ былъ приговоренъ къ смерти чрезъ разстрляніе, но на мст казни ему возвщено было о смягченіи его участи. едоръ Мяхайловичъ, повторяю, никогда не любилъ щеголять этою страницей своей біографіи. По возвращеніи своемъ изъ ссылки, часто приглашаемый публично читать отрывка изъ своего ‘Мертваго Дома’ {этой, MOSBO сказать, автобіографіи его за время ссылки), онъ, по свидтельству такого близкаго къ нему лица, какъ H. H. Страховъ, не совсмъ охотно брался за кто, замчая: ‘точно будто я хвастаю’. За то онъ любилъ говорить о воспитательномъ вліяніи на него каторги, любилъ этимъ озадачивать тхъ, кто обращался къ нему съ соболзновательнымъ общимъ мстомъ: ‘ахъ, какъ это было несправедливо!’ Потому-то въ краткомъ очерк его жизни не должна особенно выдаваться эта страница. Укажу лишь по воспоминаніямъ, записаннымъ его женою, на то, что, находясь на мст казни, онъ не былъ увренъ, что жизнь будетъ подарена имъ, и при проглянувшемъ во время чтенія приговора солнц, сказалъ одному изъ своихъ сотоварищей: ‘не можетъ быть, чтобы насъ казнили’. Имъ однакоже было предложено исповдаться, отъ чего почти вс отказались, но приложились ко кресту. Появленіе священника должно было утвердить въ нихъ мысль, что они будутъ казнены. едоръ Михайловичъ вспоминалъ, что имъ овладлъ тогда мистическій страхъ передъ скорымъ переходомъ въ иную, неизвстную жизнь. ‘Идея безсмертія уже живо сказывалась въ немъ и тогда’, заклюзчаетъ изъ этого Анна Григорьевна.
Вмсто казни, Достоевскій, по лишеніи правъ состоянія, чиновъ и дворянства, былъ сосланъ въ Сибирь въ каторжную работу на четыре года, съ зачисленіемъ по окончаніи срока каторги въ рядовые. Приговоръ этотъ, по собственному его замчанію, былъ не форм своей первымъ еще у васъ случаемъ: всякій, приговоренный къ каторг, обыкновенно теряетъ свои гражданскія права навсегда, Достоевскому же, по отбытіи срока каторги, назначалось поступить въ солдаты, то-есть возвращались права гражданина. Впослдствіи это происходило не разъ, но тогда это былъ первый случай, зависвшій отъ воли императора Николая Павловича. Теперь, посл смерти, Достоевскому опять суждено было явиться, хотя и въ другомъ род, опять-таки первымъ у васъ примромъ — примромъ писателя, семейству котораго назначена Высочайшею Волею пенсія помимо какихъ-либо служебныхъ заслугъ.
Достоевскій продолжалъ писать и въ крпости. Прерванная постигшею его катастрофой ‘Неточка Незванова’ такъ и осталась у него неоконченною. Въ Алексевскомъ равеллин написанъ ‘Маленькій герой’. Отбывъ назначенные годы каторги и произведенный, наконецъ, съ воцареніемъ Государя Александра Николаевича, изъ солдатъ въ офицеры, едоръ Михайловичъ, вслдствіе нажитой имъ въ ссылк падучей болзни, былъ уволенъ въ отставку (въ 1859 г.) и возвращенъ въ Россію — сперва въ Тверь, а потомъ и въ Петербургъ. Тутъ онъ уже совершенно и навсегда отдался литератур. Въ 1861 году старшій братъ его, Михаилъ Михайловичъ, сталъ издавать журналъ Время. едоръ Михайловичъ напечаталъ тутъ свой большой романъ — ‘Униженные и оскорбленные’, главнымъ лицомъ котораго является нравственно-закаленное въ бдахъ дитя — Нелли, какъ бы дальнйшее развитіе Неточки Незвановой. Романъ былъ принятъ публикой очень сочувственно. Въ слдующіе два года задуманы и окончены ‘Записки изъ Мертваго дома’, прочитанныя, можно сказать, всею Россіей. О нихъ еще недавно писалъ Н. Н. Страхову графъ Л. Н. Толстой: ‘Я не знаю лучше книги изъ всей новой литературы, включая Пушкина… Не тонъ, а точка зрнія — удивитильно-искренняя, естественная и христіанская. Я наслаждался вчера цлый день (т. е. перечитывая ее вновь), какъ давно не наслаждался. Если увидите Достоевскаго, скажите ему, что я его люблю’. Письмо кто, показанное едору Михайловичу, умилительно подйствовало на него. Между тмъ лично, два глубочайшихъ представителя нашей современной литературы такъ и остались между собою незнакомыми.
По смерти своего брата (въ 1866 г.) и по прекращеніи втораго его журнала — Эпоха (которымъ замнилось запрещенное Время), Достоевскій написалъ самый совершенный (въ художественномъ отношеніи) изъ своихъ романовъ: ‘Преступленіе и наказаніе’.
Время съ 1867 по 1871 годъ (вслдъ за женитьбой едора Михайловича) было проведено за границей. Прямое знакомство съ Западомъ только содйствовало окончательному превращенію бывшаго соціалиста въ славянофила. Это совершенно ясно уже въ его ‘Зимнихъ замткахъ о лтнихъ впечатлніяхъ’, представляющихъ нравственные итоги его пребыванія въ Германіи, Англіи и Франціи. Между тмъ въ 1868 г. имъ написанъ былъ ‘Идіотъ’, въ 1870—1872 г.— ‘Бсы’, въ 1874 г. ‘Подростокъ’. По мннію самого едора Михайловича, онъ можетъ-быть слишкомъ жестко отнесся въ ‘Идіот’ и ‘Бсахъ’ къ современному русскому обществу (именно — къ обществу, культурному обществу). Съ этимъ самопризнаніемъ едва ли можетъ теперь согласиться безпристрастный читатель: даже сцены изъ ‘Бсовъ’, представившіяся при появленіи своемъ невозможными многимъ, многимъ же пришлось потомъ, да приходится еще и теперь, видть въ лицахъ…. Съ ‘Бсовъ’ же начала обращаться въ едору Михайловичу молодежь, — обращаться иногда съ укоромъ, но часто и за совтомъ и разъясненіемъ ‘проклятыхъ вопросовъ’. Связь между нимъ и молодежью стала вполн сочувственною съ тхъ поръ, какъ онъ сталъ (въ 1876 г.) издавать ежемсячный журналъ подъ оригинальною фирмой своего Дневника, писаннаго имъ однимъ безъ всякихъ сотрудниковъ. Изданіе это продолжалось и въ 1877 году и имло въ первый годъ до 2.500, а во второй до 4.000 подписчиковъ, кром розничной продажи, такъ что онъ расходился всего въ 8.000 экземплярахъ. Тутъ Достоевскій, по собственному его увренію, является уже открытымъ славянофиломъ — въ силу окончательно совершившагося перехода въ новый періодъ развитія его прежнихъ, по основ своей, однако, все тхъ же взглядовъ.
Утомленный двухлтнимъ изданіемъ Дневника, а главное — необходимостью выпускать нумера его къ сроку (что дурно вліяло на его здоровье), Достоевскій ршилъ прервать кто изданіе, чтобы отдохнуть. Между тмъ все то, что писалъ онъ спша, заразъ, выходило, по замчанію Анны Григорьевны, нервне, выразительне, сильне. Самъ едоръ Михайловичъ говорилъ: ‘Ваши первыя мысли — самыя лучшія’. ‘Врьте первымъ впечатлніямъ’, когда-то сказала при немъ какая-то гадальщица, и онъ былъ сильно пораженъ неожиданною глубиной этихъ словъ.
Прервавъ Дневникъ, Достоевскій принялся за свой послдній романъ: ‘Братья Карамазовы’. Онъ работалъ надъ нимъ три года. До окончанія этой работы Достоевскій былъ увлеченъ въ Москву еще такъ живо всмъ памятнымъ Пушкинскимъ праздникомъ. Это въ состояніи забыть и рчь, произнесенную тогда Достоевскимъ во второмъ торжественномъ засданіи Общества любителей россійской словесности! (Пишущій эти строки, къ несчастію, не слыхалъ ея, а только читалъ.) Казалось, то было слово способное примирить славянофлловъ и западниковъ. Рчь эту назвали событіемъ. Она и была событіемъ въ нравственномъ мір, но примиренія посл нея, какъ оказалось на поврву, не послдовало. Москва хорошо должна помнить, какъ вскор посл увнчанія заживо началось развнчиваніе Достоевскаго, котораго представительницей явилась значительная часть печати. едоръ Михайловичъ былъ особенно огорченъ статьей А. Д. Градовскаго. ‘Зачмъ на своихъ нападать?’ — сказалъ онъ мн о ней по возвращеніи своемъ изъ Старой-Русы. Этимъ объясняется полемическая рзкость лтняго Дневника писателя, такъ непріятно поразившая многихъ, въ томъ числ и извстную часть молодежи. Нкоторые же именно въ этомъ Дневник сочувственно находили ‘все его исповданіе вры’. При жизни едора Михайловича я бы, разумется, никогда не выдалъ его словъ объ А. Д. Градовскомъ. Теперь кто и можно, и должно сдлать, и мой уважаемый товарищъ, конечно, внимательно перечтетъ посл этого свои лтнія статьи въ Голос. Самъ я недавно перечелъ мой отзывъ о ‘Бсахъ’ въ моихъ ‘Публичныхъ лекціяхъ’ и нашелъ въ немъ не что иное, какъ ‘общее мсто’ съ казенно-либеральнымъ оттнкомъ. Тутъ же я понялъ и односторонность моего тогдашняго взгляда на ‘Преступленіе и наказаніе’ (хотя H. H. Страховъ и тогда уже могъ бы вразумить меня своею извстною критическою статьей объ этомъ роман). Я все еще былъ тогда, такъ сказать, въ переходномъ період и это выразилось въ моихъ лекціяхъ обиліемъ общихъ мстъ’ {Это совершенно врно было замчено въ Голос покойнымъ Ниломъ Адмирари.}. А едоръ Михайловичъ именно ихъ-то и не могъ выносить. Дло въ томъ, что въ нихъ сказывается не одна недодуманность, но и недостатокъ характера.
Отдохнувъ отъ сильныхъ московскихъ впечатлній, Достоевскій сталъ дописывать ‘Карамазовыхъ’. Онъ какъ будто бы чувствовалъ, что не ради только журнальныхъ сроковъ ему надо спшить. Осенью прошлаго года писалъ онъ объ этомъ И. С. Аксакову (выписка изъ этого письма приведена въ замткахъ Анны Григорьевны): ‘Вы не поврите, до какой степени я занятъ день и ночь, какъ въ каторжной работ. Кончаю Карамазовыхъ, слдовательно подвожу итогъ произведенію, которымъ я по крайней мр дорожу, ибо много въ немъ легло меня и моего. Я же и вообще-то работаю нервно, съ мукой и заботой. Когда я усиленно работаю, то боленъ даже физически…. Я работы изъ-за денегъ на почтовыхъ не понимаю. Но пришло время, что все-таки надо кончить, и кончить не оттягивая. Врите ли, несмотря на то, что уже три года записывалось, иную главу напишу — да и забракую, вновь напишу и — вновь напашу. Только вдохновенныя мста и выходятъ заразъ, залпомъ, а остальное все — претяжелая работа’.
Дополненіемъ могутъ служить выдержки изъ письма его къ одной писательниц: ‘И однако я не могу писать съ плеча, я долженъ писать художественно. Я обязанъ тмъ Богу, поэзіи, успху написаннаго и буквально всей читающей Россіи, ждущей окончанія моего труда. А потому сидлъ и писалъ буквально дни и ночи. Ни на одно письмо съ августа еще не отвчалъ. Писать письма для меня мученіе, а меня заваливаютъ письмами и просьбами. Врите, что я не могу и не имю времени прочесть ни одной книги и даже газетъ. Даже съ дтьми мн некогда говорить. И не говорю…. А здоровье такъ худо, какъ вы и представить не можете. Изъ катарра дыхательныхъ путей у меня образовалась анфизема (задыханіе, мало воздуху) и болзнь моя тоже стала ожесточенне…. Я все запустилъ, все бросилъ, о себ не говорю. Теперь ночь, шестой часъ по полуночи, городъ просыпается, а я еще не ложился. А мн говорятъ доктора, чтобъ я не смлъ мучить себя работой, спалъ по ночамъ и не сидлъ бы по 10—12 часовъ нагнувшись надъ письменнымъ столомъ. Для чего я пишу ночью?— А вотъ только-что проснусь въ часъ по полудни, какъ пойдутъ звонки за звонками. Тотъ входитъ — одно проситъ, другой — другое, третій настоятельно требуетъ, чтобъ я разршилъ ему какой-нибудь неразршимый, ‘проклятый’ вопросъ, ‘иначе-де я доведенъ до того, что застрлюсь’ (а я его въ первый разъ вижу). Наконецъ депутаціи отъ студентовъ, отъ студентокъ, отъ гимназистовъ, отъ благотворительныхъ обществъ — читать имъ на публичномъ вечер. Да когда же думать, когда работать, когда читать, когда жить?…’
Какъ не понять посл этого, почему онъ бывалъ иногда, по замчанію Анны Григорьевны, ‘такъ суровъ и непривтливъ съ первой минуты и иной разъ отказывалъ въ какой-либо просьб, но потомъ ему становилось жаль, что говорилъ такъ сурово, и онъ старался загладить первое впечатлніе и почти всегда исполнялъ обращаемую къ нему просьбу’.
При такой обстановк и своей давнишней и сильной болзненности, онъ однакожь сохранялъ подъ кажущеюся мрачностью въ сущности свтлое настроеніе духа. И подъ конецъ онъ бы могъ повторить слова, относящіяся къ прошлому и записанныя его женою: ‘Жизнь моя была самая счастливая, несмотря на печальную обстановку, потому что внутренно я былъ всегда восполненъ. Говорятъ, что я пишу печальныя вещи, это не такъ: у меня въ моихъ произведеніяхъ больше радостей, чмъ у другихъ, но радостей высшихъ, вковчныхъ’.
Онъ умеръ положительно въ цвт своихъ духовныхъ силъ. ‘Я не весь выразился, мн есть что сказать’, могъ бы онъ повторить наканун смерти. Возобновленный имъ съ настоящаго года Дневникъ писателя сильно занималъ его. Въ половин января я засталъ его во время тревожнаго процесса писанія, усиленнаго мыслію, ‘что если не все пропуститъ цензура’ (внести за себя залогъ, освобождающій отъ предварительной цензуры, онъ не имлъ средствъ). Особенно дорожилъ онъ тремя строками, — вроятно, объ ‘оказаніи доврія’. Он были благополучно пропущены цензурой и этимъ ему значительно облегчалось дальнйшее развитіе той же мысли въ будущихъ нумерахъ Дневника. Съ концу года должно было окончательно выясниться, какъ именно ‘оказать довріе’. Изъ глубины сердца вылились у него въ январскомъ нумер Дневника, вышедшемъ въ свтъ въ самый день его похоронъ, слдующія строки: ‘Я желалъ бы только, чтобы поняли безпристрастно, что я лишь за народъ стою прежде всего. Въ его душу, въ его великія силы, которыхъ никто еще изъ насъ не знаетъ во всемъ объем и величіи ихъ, какъ въ святыню врую, а главное — въ спасительное ихъ назначеніе, въ великій народный охранительный и зиждительный духъ, и жажду лишь одного: да узрятъ ихъ вс. Только-что узрятъ, тотчасъ же начнутъ понимать и все остальное’.
Еслибъ ему удалось ‘все сказать, вполн выразиться’, кончилось бы непремнно тмъ, что вс пошли бы за нимъ за живымъ, какъ шли за умершимъ.
Но когда-нибудь вс и пойдутъ за его знаменемъ, ибо ‘свтъ его остается’.
С.-Петербургъ.
17 февраля, день именинъ Достоевскаго.