Анатолий Федорович Кони
Памяти Д. В. Григоровича
(1822—1922)
Комментарии
Памяти Д. В. Григоровича, Кони Анатолий Федорович, Год: 1922
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Кони А. Ф. Воспоминания о писателях.
Сост., вступ. ст. и комм. Г. М. Миронова и Л. Г. Миронова
Москва, издательство ‘Правда’, 1989.
OCR Ловецкая Т. Ю.
Конец прошлого и начало нынешнего года ознаменовались всесторонним чествованием Достоевского и Некрасова по случаю 100-летия обоих и 40-летия со смерти первого из них. Однако есть в русской литературе и другие имена, которые не должны быть забываемы в те или другие годовщины. Так, в 1921 году исполнилось 40-летие со смерти выдающегося русского писателя Писемского, во многих отношениях явившегося по характеру и содержанию своего творчества прямым преемником Гоголя. Так, 1 апреля нынешнего года минуло 100 лет со дня рождения Дмитрия Васильевича Григоровича. По яркости художественных образов и силе вдохновения у Некрасова и по глубине анализа душевных состояний у Достоевского сравнивать с ними Григоровича невозможно. Но Некрасов, обращаясь к художнику слова, сказал: ‘Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан’. Какую службу в качестве ‘гражданина’ сослужили России Некрасов как певец ‘горя народного’ и Достоевский как заступник за ‘униженных и оскорбленных’ излишне говорить. Еще большая заслуга признается за Тургеневым. Его ‘Записки охотника’ справедливо считаются одним из первых этапов на пути осознания русским обществом невозможности дальнейшего существования крепостного права. Но именно в этом отношении гражданская заслуга Григоровича несомненно еще выше. Несмотря на горячие строки Радищева, на трогательные указания Пнина, несмотря на многозначительное содержание трех повестей Н. Ф. Павлова, появившихся в 1835 году, русское общество ‘im Grossen und Ganzen’ {В общем и целом (нем.).} не только спокойно сживалось с крепостным правом, но и вживалось в него, как в необходимую основу всего общественного строя. Упоминая о простом русском человеке или с юмористической стороны (гоголевские дядя Миняй и дядя Митяй) или в виде аксессуара для театральных (представлений, причем в афишах после перечислений действующих лиц подчас упоминались ‘гости и пейзане’, авторы как бы подражали известному полицейскому возгласу на уличных сборищах: ‘Публика — вперед! Народ — назад!’. Тургенев первый показал русского крестьянина, умевшего и при тяжких условиях крепостной неволи сохранить трогательные черты, нарисовал его душевный облик, берущий за сердце и волнующий читателя. Он заставил последнего невольно задаваться вопросом: всё ли благополучно в судьбе носителя этого привлекательного образа и догадываться, в какие тяжкие условия поставлен ‘сеятель и хранитель’ русской земли, ‘клейменной,— по позднейшему выражению Хомякова,— игом рабства’. Один из русских критиков справедливо замечает, что Тургенев ‘собрал с крестьянской нивы, где растут чертополох и репейник, только благоуханные цветы и составил из них чудный букет’. Но Григорович пошел другим путем. Он окунулся в самую глубину этого ига, нарисовал условия его осуществления и несения, и если Тургенев умел возбудить в мало-мальски отзывчивом коллективном читателе чувства жалости и стыда, то Григорович возбудил чувства печали и гнева. Со своими произведениями, рисующими крепостной быт, Тургенев и Григорович выступили почти одновременно, но цикл ‘Записок охотника’, начавшийся печатанием в 1846 году (‘Хорь и Калиныч’), закончился лишь к 1849 году, тогда как в 1846 и 47 годах уже появились повести Григоровича ‘Деревня’ и ‘Антон Горемыка’, произведшие глубокое впечатление. Недаром Белинский, стесняемый цензурными условиями, писал по поводу последнего произведения: ‘Эта повесть трогательная, по прочтении которой в голову невольно теснятся мысли грустные и важные’, весьма ясно давая понять, о чем и о каком невыносимом порядке вещей говорят эти мысли. Недаром, вспоминал Салтыков-Щедрин, что Антон Горемыка вызывает ‘первые разумные слезы человечности’.
Значение заслуги Григоровича характеризуется и отношением к нему цензуры. Благодушно пропускавшая отдельные очерки из ‘Записок охотника’ и лишь впоследствии спохватившаяся, когда они были собраны воедино, цензура неминуемо запретила бы ‘Антона Горемыку’, не сумей цензор Никитенко убедить автора переделать конец и обратить героя из доведенного до отчаяния мстителя в идущего в Сибирь ссыльного. Подозрительное отношение к Григоровичу, вероятно, под влиянием запоздалого сознания значения его двух повестей продолжалось и в первой половине пятидесятых годов. Для пропуска его ‘Проселочных дорог’ — большого бытового романа с оригинальным отсутствием любовной интриги — ему было предъявлено требование вставить целую страницу с указанием на совершенно вымышленные им, а не почерпнутые из действительной жизни типы и обстоятельства. Предпринятое им совместно с Некрасовым издание сатирического журнала ‘Зубоскал’ не было разрешено, потому что в программе было выражено — horribile dictu! {Страшно сказать (лат.).} — намерение ‘смеяться над тем, что кажется смешно’.
По знакомству с бытом и разговорной речью крестьян, по полному и без всяких преувеличений реализму, по глубокому чувству сострадания первые сочинения Григоровича и до сих пор не лишены историко-бытового значения. И с художественной точки зрения они заслуживают внимания. Описания злополучной жизни сироты, по отношению к которой даже доброе побуждение барина устроить ее судьбу заставляет вспомнить слова Лизы из ‘Горя от ума’: ‘Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь’ — и трогательный конец ее похорон пьяным истязателем-мужем, с бегущею за дровнями осиротевшей девочкой — и до сих пор звучат печальной и несомненной житейской правдой. Тою же правдой проникнут и рассказ, с рядом характерных подробностей, о непрерывной цепи бедствий Антона Горемыки вследствие условий крепостного права. Замечательно, что Григорович как бы разделил с Тургеневым задачу обрисовки наступившего разлада между отцами и детьми, избрав только другую область наблюдений. В его ‘Рыбаках’ с чрезвычайным предвидением последствий указывается этот разлад между пахарем-отцом и городским фабричным сыном и намечается разлагающее влияние фабричных нравов на простой и во многом патриархальный быт сельского населения.
В жизни и даже внешности Григоровича и Тургенева было много общего: у обоих безотрадное детство и невеселая юность. Внук погибшего на гильотине роялиста, на дочери которого женился русский помещик, рано умерший, Григорович обладал чисто французской живостью, общительностью и тем видом упорной настойчивости, которая определяется словом ‘tnacit’ {Стойкость (фр.).}. Отзывчивый, впечатлительный и разносторонний, он умел, однако, принявшись за какой-нибудь труд, вносить в выполнение его большое внимание и тщательное ознакомление с источниками и данными, эти его свойства и сказались в изучении им крестьянского быта и народного языка, хотя в детстве и отрочестве он почти не говорил по-русски и был воспитан бабушкой, вовсе не знавшей русского языка, и иностранкой Монигетти, педагогические приемы которой сводились главным образом к наказаниям воспитанников, когда (и очень часто), по ее словам, ‘горчица вступала ей в голову’. Отданный затем в инженерное училище, он пережил тягостные впечатления от отвратительного обычая ‘цуканья’ старшими воспитанниками младших, внедрившегося в наши закрытые учебные заведения, причем единственным его заступником являлся будущий герой Шипки — Радецкий. Дружба с товарищем по училищу Достоевским развила в нем любовь к литературе, а гнев великого князя Михаила Павловича, которому он, по рассеянности, не отдал чести на улице, был отчасти причиной того, что из будущего рядового инженера он сделался выдающимся писателем.
Влияние Достоевского, знакомство с Некрасовым и вдумчивая наблюдательность над разными явлениями городской жизни толкнули его на литературный труд, и его первые произведения — ‘Петербургские шарманщики’ и ‘Петербургские углы’ — отразили на себе эту наблюдательность, свойственный автору безобидный юмор и трогательное сочувствие к бедным и незаметным людям. Богатые подробности тяжести жизни шарманщиков и заключительная картина рассказа о возвращающемся, под полные грусти звуки ‘Лучинушки’, в свой далекий холодный угол, шарманщике-итальянце, которому грезится ясное небо родины, едва ли совершенно отошли в прошлое Петербурга. Если бы, однако, Григорович пошел по этой дороге, поспешно изготовляя мелкие рассказы, скудно оплачиваемые (тогда высший писательский гонорар составлял 40 рублей с печатного листа и лишь к шестидесятым годам поднялся до 60), то он, конечно, разменялся бы на мелкую монету, но судьба готовила ему другую задачу, как бы говоря ему словами поэта: ‘Иные ждут тебя страданья, других восторгов глубина’. Он уехал на несколько лет в деревню, и результатом его пребывания в ней был ‘Антон Горемыка’ и такое описание крестьянского быта, на которое Л. Н. Толстой указывал как на единственно правильное и образцовое.
Ко времени освобождения крестьян Григорович мог считать свою гражданскую задачу завершенной и обратился к изображению наших житейских типов в среде культурного класса и преимущественно светского общества. Пред нами проходят длинной вереницей помещики, чиновники и финансисты и ярко расстилается жизнь так называемого ‘большого света’ с ее пустотой, условностью, лживой чувствительностью и отчужденностью от народа. Прервав затем свое писательство надолго, Григорович вернулся к нему пред концом своей жизни в двух повестях: ‘Гуттаперчевый мальчик’ и ‘Акробаты благотворительности’. В первой из них он клеймит бессознательную жестокость общества, допускающую его терпеть существование опасных для жизни акробатических представлений и наслаждаться ими. В его несчастном ‘Гуттаперчевом мальчике’ ярки и, к сожалению, вполне согласованы с действительностью фигуры скотоподобного гиганта акробата Беккерса и заразительно веселого клоуна Эдвардса, у которого под рыжим париком, размалеванным лицом и огромными бабочками на груди и спине бьется теплое и скорбное сердце, ищущее себе забвения в запое. Во второй дышат жизнью картины лицемерного сочувствия к несчастным, служащего честолюбивым мечтам светских дам, суетному тщеславию сановников и услужливо почтительному исканию карьеры предприимчивыми молодыми людьми. Нельзя не упомянуть также его ‘Скучных людей’, как бы в соответствии с ‘Русскими лгунами’ Писемского, в остроумной классификации которых во всей силе сказался его наблюдательный юмор, разделивший скучных людей на весельчаков и унылых, с целым рядом тонко подмеченных в жизни разновидностей.
Чуждый зависти и крайнего самомнения, способный сознаваться в своих промахах и ошибках, дружелюбно, вопреки господствующим нравам, отзывавшийся о товарищах по перу, Григорович умел признать и горячо приветствовать талант в Чехове, когда к последнему относились еще свысока и небрежно. На одобрительное письмо Григоровича Чехов отвечал ‘доброму, горячо любимому благовестителю’ обещанием и надеждою ‘выбраться’ на свою дорогу…
Односторонняя критика шестидесятых годов, забывая заслуги Григоровича, смотрела на него довольно сурово, упрекая его за растянутость его произведений и за то, что некоторые чувства в области любовных отношений, приписываемые им русским крестьянам, не соответствуют прозаической действительности и написаны во вкусе Жорж Занд из той же области. Первый упрек справедлив. Если описания природы у Григоровича превосходны и могут стать наравне с тургеневскими, то диалоги и подробности обстановки у него местами очень растянуты. По-видимому, он забывал известные слова художника Федотова, советовавшего руководиться в творчестве тем же, чем в изготовлении наливки: ‘вино, ягоды и сахар есть, но надо дать им настояться’. Григорович, благодаря живости своего темперамента, не давал себе настояться. Второй упрек несправедлив и обличает незнакомство с общечеловеческими чертами в таких замечательных произведениях Жорж Занд, как ‘La mare au diable’ и ‘La petite Fadette’ {‘Чертова лужа’ и ‘Маленькая Фадетта’ (фр).}, которые, как и все, что она писала, останутся ценными литературными памятниками, несмотря на усилия представителей французского натурализма, переходящего в порнографию, свести творчество великой писательницы ‘на нет’.
Высокий, седой в последние годы, с прядью волос, падавшей, как у Тургенева, на лоб, он во многом его напоминал в увлекательной прелести рассказов и отчасти в живости движений, их сопровождавших. Блестящий собеседник, приковывавший к себе общее внимание и овладевавший им всецело, он в некоторых вызывал сомнения в действительности существования того, что он рассказывал. Ложные друзья не раз пробовали набросить тень таких сомнений и на Тургенева. Оба они, однако, не извращали истины, и то, что смущало некоторых слушателей, было результатом отмечаемой некоторыми психологами ‘мечтательной лжи’. Детям свойственно в живой игре творческого воображения переходить от мысли, что какое-нибудь обстоятельство ‘могло быть’, к тому, что оно ‘должно было быть’, и, наконец, к уверенности, что оно ‘было’. У людей с художественно настроенным воображением этот процесс иногда совершается обратно: сначала мысль сосредоточивается на том, что было в действительности, а затем к основной постройке невольно и, может быть, бессознательно приделываются украшающие орнаменты, представляющие ее в некоторых подробностях такою, какою она могла бы быть. Постепенно память притупляется, вымысел начинает казаться пережитою действительностью и ретроспективное внимание уже не в состоянии отличить настоящего фундамента от последующих пристроек и надстроек. Темперамент Григоровича заставлял его воспринимать разные обстоятельства и события с особой впечатлительностью. На похоронах Тургенева, которого он сердечно любил, у края могилы он стал говорить прощальное слово, но вдруг изменился в лице, заплакал и, горестно махнув дрожащею рукой, замолк…
Есть за Григоровичем и другая заслуга. Считая свою беллетристическую песенку спетой, он не погрузился в ‘немое бездействие печали’, но горячо отдался служению родному искусству не только веским и вдумчивым словом, но и трудом, в котором проявил настоящую ‘деятельную любовь’. Об этом свидетельствуют как интереснейший подробный очерк английской живописи с блестящей характеристикой печали в сатирических картинах знаменитого Гогорта, так и горячая проповедь развития у нас, по примеру Запада и преимущественно Франции, художественного образования в приложении к промышленности. Много работы и забот вложил он в создание и организацию Общества поощрения художеств и при нем рисовальных классов, библиотеки и замечательного музея, и много хлопот ему стоило устроить пожалование этому Обществу в собственность дома на Большой Морской. Вот почему русское культурное общество имеет теперь полное основание помянуть Григоровича добрым и благодарным словом.
Копия хранится в РО ИР ЛИ (ф. 568 А. Г. Фомина, готовившего в 1922 г. очерк для журнала ‘Ирида’, который не увидел света). Печатается по т. 6 Собрания сочинений, частью вошел в однотомник ‘Воспоминания о писателях’.
Так, 1 апреля…— Григорович родился 19(31) марта.
…горячие строки…— Имеются в виду строки из знаменитого ‘Путешествия из Петербурга в Москву’ (1790) Радищева, ‘Вопль невинности, отвергаемой законом’ (1802) и других вещей Пнина, павловских повестей ‘Именины’, ‘Аукцион’, ‘Ятаган’ (все три — 1835 г.).
…’сеятель и хранитель’ русской земли, ‘.клейменой… игом рабства’ — перефразировка — Некрасов ‘Размышления у парадного подъезда’ (1858) и Хомяков ‘Россия’ (1854).
…один из русских критиков.— Имеется в виду критик С. А. Венгеров, неточная цитата из статьи о Тургеневе в ‘Энциклопедическом словаре’ Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, т. XXXIV, СПБ, 1902.
Недаром Белинский… писал по поводу последнего произведения.— Антикрепостническую суть ‘Антона Горемыки’ раскрывал в статьях и письмах Белинский (писал о ‘страшном, гнетущем, мучительном, угнетающем впечатлении’), а также и Щедрин (‘первые хорошие человеческие слезы’ и ‘с легкой руки Григоровича мысль о том, что существует мужик-человек, прочно залегла и в русской литературе, и в русском обществе’).
‘Зубоскал’ запрещен в ноябре 1845 г. Григорович вспоминал о словах объявления, написанного Достоевским, испугавших цензуру: ‘Совершенно невинный, просто беззаботный ребяческий смех над всеми, над всем’ (‘Литературные воспоминания’. М., 1985).
…житейской правдой — повесть ‘Деревня’ (1846).
…сделался… писателем — перешел из Инженерного училища в Академию художеств.
…его первые произведения — рассказы ‘Петербургские шарманщики’ и ‘Лотерейный бал’ вошли в некрасовский альманах ‘Физиология Петербурга’, СПБ, 1845, очерк ‘Петербургские углы’ написан Некрасовым и помещен в том же издании.
‘Иные ждут тебя страданья, других восторгов глубина’. — М. Ю. Лермонтов ‘Демон’ (неточно).
…и такое описание крестьянского быта, на которое Л. Н. Толстой указывал как на единственно правильное и образцевое…— Толстой, в частности, отмечал в поздравлении Григоровичу в 1893 г. свои ‘умиление и восторг’ от того, что ‘русского мужика… можно и должно описывать не глумлясь и не для оживления пейзажа, а… во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже трепетом’ (Полн. собр. соч., т. 66. М., 1953).
…на свою дорогу…— Письмо Чехова от 28.III.1886 г.
…из той же области.— Автор имеет в виду критику Чернышевского и Щедрина (у последнего ‘жорж-зандовское происхождение его повествований’ — в адрес Григоровича).
‘…дать им настояться’.— Неточно из: А. Дружинин. Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове. СПБ, 1853.
…благодарным словом.— Общеизвестны заслуги писателя — автора статей о художественных выставках, устроителя их и организатора-мецената рисовальной школы и музея для выставок в центре Петербурга.