И. Бунинъ.
Памяти Чехова.
Сборникъ Товарищества ‘Знаніе’ за 1904 годъ. Книга третья
Памяти Чехова, Бунин Иван Алексеевич, Год: 1904
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Я познакомился съ Чеховымъ въ Москв, въ конц девяносто пятаго года. Видлись мы тогда мелькомъ, и я не упомянулъ бы объ этой встрч, если бы мн не запомнилось нсколько фразъ, очень, по-моему, характерныхъ для Чехова даже по ихъ тому.
— Вы много пишете? — между прочимъ, спросилъ онъ меня.
Я отвтилъ, что мало.
— Напрасно,— почти угрюмо сказалъ онъ своимъ низкимъ груднымъ баритономъ.— Нужно, знаете, работать… Не покладая рукъ… всю жизнь.
И, помолчавъ, безъ видимой связи прибавилъ:
— По-моему, написавъ разсказъ, слдуетъ вычеркивать его начало и конецъ. Тутъ мы, беллетристы, больше всего времъ…
Потомъ разговоръ зашелъ о стихахъ, и онъ вдругъ оживленно спросилъ:
— Послушайте, а стихи Алекся Толстого вы любите? Вотъ, по-моему, актеръ! Какъ надлъ въ молодости оперный костюмъ, такъ на всю жизнь и остался.
Посл этихъ мимолетныхъ встрчъ, этихъ случайныхъ разговоровъ, нсколько фразъ которыхъ я привожу только потому, что въ нихъ были затронуты любимыя темы Чехова — о томъ, что надо работать ‘не покладая рукъ’ и быть въ работ до аскетизма правдивымъ и простымъ,— мы не видлись до весны девяносто девятаго года. Въ апрл этого года я пріхалъ на нсколько дней въ Ялту и однажды вечеромъ встртилъ Чехова на набережной.
— Почему вы не заходите ко мн? — было его первыми словами.— Непремнно приходите завтра.
— Когда? — спросилъ я.
— Утромъ, часу въ восьмомъ.
И, вроятно, замтивъ на моемъ лиц удивленіе, онъ пояснилъ:
— Мы встаемъ рано. А вы?
— Я тоже,— сказалъ я.
— Ну, такъ вотъ и приходите, какъ встанете. Будемъ пить кофе. Вы пьете кофе?
— Изрдка пью.
— Пейте каждый день. Чудесная вещь. Я, когда работаю, ограничиваюсь до вечера только кофе и бульономъ. Утромъ — кофе, въ полдень — бульонъ. А то на сытый желудокъ плохо работается.
Я поблагодарилъ за приглашеніе и замолчалъ, обрадованный и взволнованный. Онъ тоже замолчалъ, и такъ мы прошли всю набережную и сли въ сквер на скамью.
— Любите вы море? — сказалъ я, чтобы сказать что-нибудь.
— Да,— отвтилъ онъ. — Только ужъ очень оно пустынно.
— Это-то и хорошо,— сказалъ я.
— Не знаю,— отвтилъ онъ, глядя куда-то вдаль сквозь стекла пенснэ и, очевидно, думая о чемъ-то своемъ.— По-моему, хорошо быть офицеромъ, молодымъ студентомъ… Сидть гд-нибудь въ людномъ мст, слушать веселую музыку…
И, по своей манер, помолчалъ и безъ видимой связи прибавилъ:
— Очень трудно описывать море. Знаете, какое описаніе моря я читалъ недавно въ одной ученической тетрадк? ‘Море было большое’. И только. По-моему, очень хорошо!
Можетъ быть, вышеприведенныя фразы покажутся кому-нибудь странными или манерными. Но я не боюсь ихъ приводить,— даже подчеркиваю, что считаю ихъ характерными для Чехова. Чеховъ и манерность! Поставить рядомъ эти два слова могутъ только т, которые не имютъ никакого понятія о Чехов. А кто же не знаетъ, что одна изъ самыхъ яркихъ его особенностей есть именно отсутствіе манерности, полное отсутствіе всяческихъ условностей и всяческихъ ухищреній, которыми мы улавливаемъ другъ друга въ свои сти.
‘Скажу прямо,— говоритъ въ своихъ воспоминаніяхъ одинъ изъ знавшихъ Чехова,— я встрчалъ людей не мене искреннихъ, чмъ Чеховъ, но людей до такой степени простыхъ, чуждыхъ всякой фразы и аффектировки, я не помню’.
И это святая правда. Онъ горячо любилъ все искренное, жизненное, органическое,— если только оно не было грубо и косно,— и положительно не выносилъ фразеровъ, книжниковъ и фарисеевъ, особенно тхъ изъ нихъ, которые настолько вошли въ свои роли, что роли стали ихъ вторыми натурами. Въ своихъ работахъ онъ почти никогда не говорилъ о себ, о своихъ вкусахъ, о своихъ взглядахъ, что и повело, кстати сказать, къ тому, что его долго считали человкомъ безпринципнымъ, необщественнымъ… Въ жизни онъ также никогда не носился со своимъ ‘я’, очень рдко говорилъ о своихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ: ‘я люблю то-то’… ‘я не выношу того-то’… это не Чеховскія фразы… Но симпатіи и антипатіи его были чрезвычайно устойчивы и опредленны, и среди его симпатій одно изъ первыхъ мстъ занимала именно естественность. И, конечно, только его постоянной жаждой наивысшей простоты, его отвращеніемъ ко всему вычурному, неестественному и напряженному объясняется его замчаніе о наивной прелести дтскаго описанія моря. А въ его словахъ объ офицер и музык сказалась другая его особенность: сдержанность. Неожиданный переходъ отъ моря къ офицеру былъ, несомннно, вызванъ его затаенной грустью о молодости, о здоровь. Море пустынно… а онъ любилъ жизнь, радость, и за послдніе годы эта жажда радости, хотя бы самой простой, самой обыденной, особенно часто сказывалась въ его разговор. Но именно только сказывалась: ставить точки надъ і онъ не любилъ.
Слова за послднее время стали очень дешевы. И хорошія, и дурныя слова произносятся теперь съ удивительной легкостью и лживостью. Но, кажется, чаще всего такъ говорятъ объ умершихъ. Очень много легкости, лжи, неточностей, а порою — просто скудоумія можно встртить и въ воспоминаніяхъ о Чехов. Пишутъ же, напримръ, что Чеховъ происходилъ чуть ли не изъ мужицкой семьи, что отецъ его былъ прасолъ, что Чеховъ похалъ на Сахалинъ за тмъ, чтобы поддержать репутацію ‘серьезнаго’ человка, и въ дорог такъ простудился, что нажилъ чахотку… Пишутъ даже такой вздоръ, какъ то, что смерть Чехова была ускорена постановкой ‘Вшиневаго сада’: наканун спектакля, сказано въ одной брошюрк о Чехов, Чеховъ такъ волновался, такъ боялся, что его пьеса не понравится публик, что всю ночь бредилъ… Все это, повторяю, сущій вздоръ. Ддъ Чехова только въ ранней молодости былъ крпостнымъ, а затмъ откупился на волю и служилъ управляющимъ у графа Панина,— и, кстати сказать, былъ очень живой и талантливый человкъ, мать Чехова происходитъ изъ купеческаго рода Морозовыхъ, отецъ воспитывался и почти всю жизнь прожилъ въ город, занимаясь сперва бакалейной торговлей въ Таганрог. потомъ въ контор купцовъ Гавриловыхъ въ Москв, а съ тхъ поръ, какъ сыновья стали на ноги,— главнымъ образомъ, чтеніемъ, къ которому имлъ исключительную склонность… Въ томъ, что Чеховъ похалъ на Сахалинъ за репутаціей ‘серьезнаго’ человка, тоже нтъ ни слова правды: никогда въ жизни Чеховъ не игралъ ролей,— это было діаметрально противоположно его натур. Похалъ онъ на Сахалинъ потому, что его интересовалъ Сахалинъ и еще потому, что въ путешествіемъ хотлъ встряхнуться посл смерти брата Николая, талантливаго художника, и чахотку онъ нажилъ не въ Сибири,— о томъ, что его легкія ‘хрипятъ’, онъ упоминалъ въ письмахъ къ сестр еще въ 87 г.,— хотя несомннно, что здить ему не слдовало: взять хотя бы этотъ страшно тяжелый двухмсячный путь на перекладныхъ, ранней весной, въ дождь и въ холодъ, почти безъ сна и положительно на пищ св. Антонія, благодаря дикости сибирскихъ трактовъ,— путь, о которомъ Чеховъ писалъ роднымъ съ удивительнымъ спокойствіемъ, а чаще всего даже въ шутку! Что же касается до волненій о ‘Вишневомъ сад’, то это выдумано ужъ просто нелпо. Пишущіе, конечно, очень чувствительны къ тому, что говорятъ о нихъ, и много, много есть въ пишущихъ чувствительности жалкой, мелкой, неврастенической… Но, Боже мой, какъ все это далеко отъ такого большого и сильнаго человка, какъ Чеховъ! Конечно, и его волновало отношеніе къ нему толпы, но вдь рдко кто съ такимъ мужествомъ слдовалъ велніямъ своего сердца, а не велніямъ толпы, какъ онъ, и немногіе умли такъ, какъ онъ, скрывать ту острую боль, которую причиняетъ человческому уму человческая глупость. Намъ извстенъ, по крайней мр, только одинъ вечеръ, когда Чеховъ былъ явно потрясенъ неуспхомъ,— вечеръ постановки ‘Чайки’ въ Петербург. Но съ тхъ поръ много воды утекло… Если бы ‘Вишневый садъ’ и потерплъ неуспхъ, спокойно взглянули бы на этотъ неуспхъ его благородные и уже усталые глаза. Да и кто могъ знать, волнуется онъ или нтъ? Того, что совершалось въ глубин его души, никогда не знали во всей полнот даже самые близкіе ему люди. А что же сказать о постороннихъ и особенно о тхъ не чуткихъ и не умныхъ, имя которымъ, поистин, легіонъ, и къ откровенности съ которыми Чеховъ былъ органически не способенъ?
Мальчикомъ Чеховъ былъ, по словамъ его школьнаго товарища Сергенко, ‘вялымъ увальнемъ съ лунообразнымъ лицомъ’. Я, судя по портретамъ и по разсказамъ родныхъ Чехова, представляю его себ иначе. Слово ‘увалень’ совсмъ не подходитъ къ хорошо сложенному, выше средняго роста мальчику. И лицо у него было не ‘лунообразное’, а просто — большое, очень умное и очень спокойное лицо. Вотъ это-то спокойствіе и дало, вроятно, поводъ считать мальчика Чехова ‘увальнемъ’ — спокойствіе, а отнюдь не вялость, которой у Чехова никогда не было — даже въ послдніе годы. Но и спокойствіе это было, мн кажется, особенное,— спокойствіе мальчика, въ которомъ зрли большія, свжія силы, рдкая наблюдательность и рдкій юморъ. Да и какъ, въ противномъ случа, согласовать слова Сергенко съ разсказами матери и братьевъ Чехова о томъ, что въ дтств ‘Антоша’ былъ неистощимъ на выдумки, которыя заставляли хохотать до слезъ даже суроваго въ ту пору Павла Егоровича! Какъ объяснить то, что этотъ ‘увалень’ учился сравнительно очень недурно, едва заглядывая въ учебники?.. Въ юности,— въ т счастливые дни, когда ему доставляло удовольствіе проектировать такія произведенія, какъ ‘Искусственное разведеніе ежей,— руководство для сельскихъ хозяевъ’,— это спокойствіе какъ бы потонуло въ пышномъ расцвт прирожденной Чехову жизнерадостности: вс, кто знали его въ эту пору, говорятъ о неотразимомъ очарованіи его веселости, красоты его открытаго, простого, но ярко одухотвореннаго лица и его лучистыхъ, честныхъ глазъ… Но годы шли, жизненный опытъ возрасталъ, духъ и мысль становились все глубже и прозорливе — и Чеховъ снова овладлъ собою. Это было время, когда онъ, смло отдавъ дань молодости, первымъ непосредственнымъ проявленіемъ своей богатой натуры, уже приступилъ къ суровому въ своей художественной неподкупности изображенію дйствительности. И мои первыя встрчи съ нимъ относятся именно къ этому времени.
Въ Москв, въ девяносто пятомъ году, я увидлъ человка среднихъ лтъ, въ пенснэ, одтаго просто и пріятно, довольно высокаго, очень стройнаго и очень легкаго въ движеніяхъ. Встртилъ онъ меня привтливо, но такъ просто, что я,— тогда еще юноша, не привыкшій къ такому тому при первыхъ встрчахъ,— принялъ эту благородную простоту за холодность… Въ Ялт я нашелъ его уже сильно измнившимся: онъ похудлъ, потемнлъ въ лиц, во всемъ его облик по-прежнему сквозило присущее ему изящество,— однако, это было изящество уже не молодого, а много пережившаго и еще боле облагороженнаго пережитымъ человка. И голосъ его звучалъ уже мягче… Но, въ общемъ, по обращенію, онъ былъ почти тотъ же, что и въ Москв: привтливъ, но сдержанъ, говорилъ довольно оживленно, но еще боле просто и кратко, и во время разговора все думалъ о чемъ-то своемъ, предоставляя собесднику самому улавливать переходы въ скрытомъ теченіи своихъ мыслей, и все глядлъ на море сквозь стекла пенснэ, слегка приподнявъ лицо… На другое утро, посл встрчи на набережной, я похалъ къ нему на дачу. Ясно помню это веселое, солнечное утро, которое мы провели съ Чеховымъ въ его садик. Онъ былъ очень оживленъ, много шутилъ и, между прочимъ, прочиталъ мн единственное, какъ онъ говорилъ, стихотвореніе, написанное имъ: ‘Зайцы, басня для дтей’.
Шли однажды черезъ мостикъ
Жирные китайцы,
Впереди ихъ, задравъ хвостикъ,
Поспшали зайцы.
Вдругъ китайцы закричали:
‘Стой, лови! Ахъ! Ахъ!’
Зайцы выше хвостъ задрали
И попрятались въ кустахъ.
Мораль сей басни такъ ясна:
Кто хочетъ зайцевъ кушать,
Тотъ ежедневно, вставъ отъ сна,
Папашу долженъ слушать.
Съ тхъ поръ я началъ бывать у него все чаще и чаще, а потомъ сталъ и совсмъ своимъ человкомъ въ его дом. Сообразно съ этимъ, конечно, измнилось и отношеніе ко мн Чехова. Оно стало оживленне, сердечне… Но сдержанность осталась, и проявлялась она не только въ обращеніи со мной, но и съ людьми самыми близкими ему, и означала она, какъ я убдился потомъ, не равнодушіе, а нчто гораздо большее…
Блая каменная дача въ Аутк, такая красивая и стройная подъ яркимъ, южнымъ солнцемъ и синимъ небомъ, ея маленькій садикъ, который съ такой заботливостью разводилъ Чеховъ, всегда любившій цвты, деревья и животныхъ, его кабинетъ, украшеніемъ котораго служили только дв-три картины Левитана да огромное полукруглое окно, открывавшее видъ на утонувшую въ садахъ долину рки Учанъ-Су и синій треугольникъ моря, т часы, дни, иногда даже мсяцы, которые я проводилъ на этой дач, и то сознаніе близости къ человку, который плнялъ меня не только своимъ умомъ и талантомъ, но даже своимъ суровымъ голосомъ и своей дтской улыбкой — останутся навсегда одними изъ самыхъ лучшихъ воспоминаній моей жизни. Былъ и онъ настроенъ ко мн дружески… по крайней мр, такъ чувствовалось по его письмамъ, по той радостной улыбк, съ которой онъ всегда встрчалъ меня… Къ тому, что я пишу, онъ тоже относился очень хорошо… Но та сдержанность, о которой я упомянулъ, не покидала его даже въ самыя задушевныя минуты нашихъ разговоровъ, а про его отношеніе къ тому, что я пишу, я узналъ какъ слдуетъ только посл его смерти, изъ газетъ: самъ онъ почти никогда не говорилъ мн объ этомъ. Скажу даже боле: онъ былъ рдкій семьянинъ, онъ нжно любилъ мать, сестру, братьевъ, но и съ ними онъ держался такъ, что очень многіе думали, что онъ почти равнодушенъ къ нимъ… И такъ во всемъ.
Онъ былъ великій юмористъ,— но обратите вниманіе на его юмористическія произведенія, даже на т изъ нихъ, надъ которыми можно хохотать до слезъ: ни одного каламбура, ни одного краснаго словечка, ни одного жеста въ сторону читателя! Онъ любилъ смхъ, но смялся своимъ милымъ, заразительнымъ смхомъ только тогда, когда кто-нибудь другой разсказывалъ что-нибудь смшное, самъ онъ говорилъ самыя смшныя вещи безъ малйшей улыбки. Онъ очень любилъ шутки, нелпыя прозвища, глупости, мистификаціи… Даже въ послдніе годы, какъ только ему хоть ненадолго становилось лучше, онъ былъ неистощимъ на нихъ, но какимъ тонкимъ комизмомъ вызывалъ онъ неудержимый смхъ! Броситъ два-три слова, лукаво блеснетъ глазомъ поверхъ пенсяэ — и достаточно. А его письма! Кто-то,— кажется, Левъ Толстой,— сказалъ, что хорошія письма — самый трудный родъ литературы, а письма Чехова были не только хороши — они были удивительны по своей естественности, точности и красот стиля, и сколько въ нихъ было всегда юмора, при ихъ совершенно спокойной форм!
‘Милый Иванъ Алексевичъ, стало быть, позвольте на Страстной ждать Васъ. Непремнно, обязательно прізжайте, у насъ будетъ очень много закусокъ, къ тому же въ Ялт такая теплынь теперь, столько цвтовъ! Прізжайте, сдлайте такую милость! Жениться я раздумалъ, не желаю, но все же, если Вамъ покажется скучно, то я, такъ и быть ужъ, пожалуй, женюсь’… (25 марта 1901 года).
Или: ‘Дорогой Иванъ Алексевичъ, завтра я узжаю въ Ялту, куда и прошу написать мн поздравленіе съ законнымъ бракомъ….. Желаю Вамъ всего хорошаго-съ, будьте здоровы-съ. Вашъ А. Чеховъ, аутскій мщанинъ’. (30 іюня 1901 г.).
Но сдержанность Чехова сказывалась и во многомъ другомъ, боле важномъ. и тогда уже ясно свидтельствовала о рдкой сил его натуры. Кто, напримръ, слышалъ отъ него жалобы, кто знаетъ, какъ страдалъ онъ? А причинъ для страданій было много. Онъ началъ работать среди большихъ матеріальныхъ лишеній, въ семь, терпвшей въ пору его молодости прямо-таки нужду, и онъ работалъ на семью мало того, что за гроши, но еще и въ обстановк, способной угасить самое пылкое вдохновеніе: въ маленькой квартирк, среди говора и шума, часто на краешк стола, вокругъ котораго сидла не только вся семья, но еще нсколько человкъ гостей — студентовъ. Онъ постоянно нуждался и потомъ, уже будучи извстнымъ, нуждался даже въ послдніе годы, будучи больнымъ и знаменитымъ. Но я буквально никогда не слыхалъ отъ него стованій на судьбу, и это вытекало не изъ скрытности его характера и не изъ ограниченности его потребностей: онъ никогда не скрывалъ, что нуждается и нуждался, а что касается ограниченности его потребностей, то кто же не знаетъ, какъ онъ, будучи на рдкость благородно-скромнымъ въ своемъ образ жизни, въ то же время ненавидлъ срую, скудную жизнь?.. Онъ пятнадцать лтъ былъ боленъ изнурительной болзнью, которая неуклонно вела его къ смерти, но слышалъ ли читатель,— русскій читатель, который слышалъ столько горькихъ писательскихъ воплей,— хоть единый звукъ жалобы отъ Чехова? Больные любятъ свое привиллегированное положеніе: часто самые сильные изъ нихъ почти съ наслажденіемъ терзаютъ окружающихъ своими капризами, своими непрестанными разговорами о своей болзни, но было поистин изумительно то мужество, съ которымъ боллъ и умеръ Чеховъ! Даже въ дни его самыхъ тяжелыхъ страданій часто никто и не подозрвалъ о нихъ.
— Теб нездоровится, Антоша? — спроситъ его мать или сестра, видя, что онъ весь день сидитъ въ кресл съ закрытыми глазами.
— Мн? — спокойно отвтитъ онъ, открывая глаза,— такіе ясные и кроткіе безъ пенснэ.— Нтъ, ничего. Голова болитъ немного.
И больше ни звука.
Онъ горячо любилъ литературу, и говорить о писателяхъ, о ихъ произведеніяхъ, восхищаться Мопассаномъ, Флоберомъ или Толстымъ, ‘Казаками’ или ‘Анной Карениной’,— было для него наслажденіемъ. Особенно часто онъ съ восторгомъ говорилъ именно объ этихъ писателяхъ да еще о ‘Тамани’ Лермонтова.
— Не могу понять,— говорилъ онъ,— какъ могъ онъ, будучи почти мальчикомъ, сдлать это! Вотъ бы написать такую вещь да еще водевиль хорошій, тогда бы и умереть можно!
Но его разговоры о литератур были совсмъ не похожи на т обычные профессіональные разговоры, которые такъ непріятны своею кружковой узостью, мелочностью своихъ чисто практическихъ и чаще всего — личныхъ интересовъ. Будучи прежде всего литераторомъ, Чеховъ, однако, настолько рзко отличался отъ большинства пишущихъ, что къ нему даже не шло слово ‘литераторъ’, какъ не идетъ оно, напримръ, къ Толстому, и не идетъ прежде всего потому, что большинство нашего брата — люди, живущіе только жаждой заработка и повышеній, интересами только своего мірка и своей службы. И поэтому разговоръ о литератур Чеховъ заводилъ только тогда, когда зналъ, что его собесдникъ любитъ въ литератур прежде всего искусство, искусство безкорыстное и свободное.
— Никому не слдуетъ читать своихъ вещей до напечатанія,— говорилъ онъ мн нердко. — А главное, никогда не слдуетъ слушать ничьихъ совтовъ. Ошибся, совралъ — пусть и ошибка будетъ принадлежать только теб. Посл тхъ высокихъ требованій, которыя поставилъ своимъ мастерствомъ Мопассанъ, трудно работать, но работать все же надо, особенно намъ, русскимъ, и въ работ надо быть смлымъ. Есть большія собаки и есть маленькія собаки, но маленькія не должны смущаться существованіемъ большихъ: вс обязаны лаять — и лаять тмъ голосомъ, какой Господь Богъ далъ.
Все, что совершалось въ литературномъ мір, было, конечно, очень близко сердцу Чехова, и много волненій пережилъ онъ среди той лжи, манерности и фокусничества, которыя столь пышно цвтутъ теперь въ литератур. Но никогда не замчалъ я въ его волненіяхъ мелочной раздражительности, и никогда не примшивалъ онъ къ нимъ личныхъ чувствъ. Почти про всхъ умершихъ писателей говорятъ, что они радовались чужому успху, что они были чужды самолюбія, и поэтому, если бы у меня была хоть тнь сомннія относительно писательскаго самолюбія Чехова, я совсмъ не затронулъ бы вопроса о самолюбіяхъ. Но онъ дйствительно радовался отъ всего сердца всякому проявленію талантливости, и не могъ не радоваться уже по одному тому, что слово ‘бездарность’ было, кажется, наивысшей бранью въ его устахъ. Радовался онъ всегда и чужимъ, конечно, заслуженнымъ, успхамъ, а къ своимъ успхамъ и неуспхамъ относился такъ, какъ можетъ относиться къ нимъ только такой большой человкъ, какимъ онъ былъ самъ. Онъ работалъ въ литератур почти 25 лтъ, и сколько плоскихъ и грубыхъ упрековъ выслушалъ онъ за это время! Онъ былъ поэтъ,— одинъ изъ самыхъ искреннйшихъ и благороднйшихъ русскихъ поэтовъ,— и говорилъ о своихъ идеалахъ всегда языкомъ поэта, а не проповдника, изображая жизнь, онъ оставался прежде всего тмъ, чмъ ему было на роду написано быть — художникомъ: ни тенденціозности, ни подчеркиваній, ни угожденій моменту! А можно ли при этомъ разсчитывать на пониманіе и благосклонность критики въ Россіи, гд большинство критиковъ, особенно за послднее время, не имютъ ни малйшаго отношенія къ искусству? Вдь требовали же критики и покупатели картинъ Левитана, чтобы онъ ‘оживилъ’ пейзажъ… подрисовалъ коровку, гусей или женскую фигурку!.. И, конечно, не сладко было Чехову имть такихъ критиковъ, и много горечи они влили въ его душу, и безъ того отравленную русской жизнью. И горечь эта сказывалась, но опять-таки только сказывалась.
— Да, Антонъ Павловичъ, вотъ скоро и юбилей вашъ будемъ праздновать!
— Знаю-съ я эти юбилеи. Бранятъ человка двадцать пять лтъ на вс корки, а потомъ дарятъ ему гусиное перо изъ аллюминія и цлый день несутъ надъ нимъ, со слезами и поцлуями, восторженную ахинею!
И чаще всего на разговоры о его слав и о томъ, что о немъ пишутъ, онъ отвчалъ именно такъ — двумя-тремя словами или шуткой.
— Читали, Антонъ Павловичъ? — скажешь ему, напримръ, увидавъ гд-нибудь статью о немъ.
А онъ только покосится поверхъ пенснэ и, комично вытянувъ лицо, отвтитъ своимъ груднымъ басомъ:
— Покорно васъ благодарю! Напишутъ о комъ-нибудь тысячу строкъ, а внизу прибавятъ: ‘а то вотъ еще есть писатель Чеховъ: нытикъ’.
И только иногда прибавитъ серьезно:
— Когда васъ, милостивый государь, гд-нибудь бранятъ, вы почаще вспоминайте насъ, гршныхъ: насъ, какъ въ бурс, критики драли за малйшую провинность. Мн одинъ критикъ пророчилъ, что я умру подъ заборомъ: я представлялся ему молодымъ человкомъ, выгнаннымъ изъ гимназіи за пьянство.
Злымъ Чехова я никогда не видалъ, но и раздражался онъ рдко, а если и раздражался, то изумительно умлъ владть собой. Помню, напримръ, какъ онъ однажды былъ взволнованъ характеристикой его таланта въ одной очень толстой и очень тупой книг, состоящей изъ портретовъ писателей и замтокъ о нихъ, гд говорилось о ‘равнодушіи’ Чехова къ вопросамъ нравственности и общественности и о его мнимомъ пессимизм. И, однако, его волненіе сказалось только въ двухъ, сурово и задумчиво сказанныхъ, словахъ:
— Форменный идіотъ!
Но и холоднымъ я его не видалъ. Холоденъ онъ бывалъ, по его словамъ, только за работой, къ которой онъ приступалъ всегда уже посл того, какъ мысль и образы его будущаго произведенія становились ему совершенно ясны, и которую онъ исполнялъ почти всегда безъ перерывовъ, неукоснительно доводя ее до конца.
— Садиться писать нужно тогда, когда чувствуешь себя холоднымъ, какъ ледъ,— сказалъ онъ однажды.
Но, конечно, это была совсмъ особая холодность,— холодность художника, нисколько не противорчащая тому, что называется вдохновеніемъ. Ибо много ли среди русскихъ писателей найдется такихъ, у которыхъ душевная чуткость и сила воспріимчивости были бы больше Чеховскихъ? Рдкая душевная отзывчивость и пониманіе всего съ малйшаго намека чувствовались въ немъ постоянно, но, повторяю, онъ удивительно умлъ владть собою — и въ творчеств, и въ жизни.
Чтобы образъ Чехова сталъ ясенъ русскому обществу, нужно, чтобы какой-нибудь большой и разносторонне одаренный человкъ написалъ книгу, посвященную прежде всего творчеству Чехова, этого ‘несравненнаго’, по выраженію Толстого, художника, такъ остро перестрадавшаго печали нашей жизни, изобразившаго ее съ такой прямотою и съ такою силой говорившаго о томъ, что жизнь должна быть всмъ легка и радостна, прекрасна и изящна въ каждомъ своемъ проявленіи. Что до меня, то написать больше того, что написано здсь, я пока не могу… хотя бы потому, напримръ, что я еще не въ состояніи методически копаться въ тысяч мелкихъ, но дорогихъ мн воспоминаній о немъ, и потому, наконецъ, что это было бы непріятно и его семь, столь близкой мн. Вмсто всякихъ воспоминаній, мн хотлось бы сказать пока одно — это то, что въ жизни онъ былъ именно тмъ, чмъ былъ и въ творчеств,— человкомъ рдкаго душевнаго благородства: воспитанности и изящества въ самомъ лучшемъ значеніи этихъ словъ, мягкости и деликатности при необыкновенной искренности и простот, чуткости и нжности при рдкой правдивости.
Быть правдивымъ и естественнымъ, оставаясь въ тоже время благороднымъ и плнительнымъ,— это значитъ быть необыкновенной по красот, цльности и сил натурой. И если я такъ часто говорилъ здсь о спокойствіи Чехова, то это происходило потому, что его спокойствіе кажется мн свидтельствующимъ о сил его натуры. Оно, я думаю, не покидало его даже въ дни самаго яркаго расцвта его жизнерадостности, и, можетъ быть, именно оно дало ему въ молодости возможность не склониться ни передъ чьимъ вліяніемъ и начать работать такъ безпритязательно и въ то же время такъ смло, ‘безъ всякихъ контрактовъ съ своей совстью’ и съ такимъ неподражаемымъ мастерствомъ. Помните слова стараго профессора въ ‘Скучной исторіи’?
‘Я не скажу, чтобы французскія книжки были и умны, и талантливы, и благородны, но он не такъ скучны, какъ русскія, и въ нихъ не рдкость найти главный элементъ творчества — чувство личной свободы…’
И вотъ этимъ-то чувствомъ личной свободы и отличался Чеховъ, не терпвшій, чтобы и другихъ лишали ея, и становившійся даже рзкимъ и прямолинейнымъ, когда видлъ, что на нее посягали.
— Хорошо-то, хорошо,— сказалъ однажды одинъ беллетристъ про другого въ присутствіи Чехова.— Только все про любовь, да про любовь!
— Про любовь или не про любовь — это безразлично,— отвтилъ Чеховъ, нахмурившись.— Главное, чтобы было талантливо.
Какъ извстно, эта ‘свобода’ не прошла ему даромъ, но Чеховъ былъ не изъ тхъ, у которыхъ дв души: одна для себя, другая — для публики. Успхъ, который онъ имлъ, очень долго, до смшного, не соотвтствовалъ его заслугамъ… Но сдлалъ ли онъ за всю жизнь хоть малйшее усиліе для того, чтобы увеличить свою популярность? Онъ буквально съ болью и отвращеніемъ смотрлъ на вс т пріемы, какіе нердко пускаются теперь въ ходъ для пріобртенія успха.
— А вы все думаете, что они — писатели! Они — извозчики! — говорилъ онъ съ горечью.
И его нежеланіе выставлять себя на видъ доходило порой до крайностей.
‘Публикуетъ ‘Скорпіонъ’ о своей книг неряшливо,— писалъ онъ мн посл выхода первой книги ‘Сверныхъ Цвтовъ’.— Выставляетъ меня первымъ, и я, прочитавъ это объявленіе въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’, далъ себ клятву больше уже никогда не вдаться ни со скорпіонами, ни съ крокодилами, ни съ ужами’.
Это было зимою 1900 г., когда Чеховъ, заинтересовавшись кое-какими черточками въ дятельности только-что организованнаго тогда книгоиздательства ‘Скорпіонъ’, далъ въ альманахъ этого книгоиздательства одинъ изъ своихъ юношескихъ разсказовъ: ‘Въ мор’. Впослдствіи онъ не разъ раскаивался въ этомъ.
— Нтъ, все это новое московское искусство — вздоръ,— говорилъ онъ.— Помню, въ Таганрог я видлъ вывску: ‘Заведеніе искустевныхъ фрухтовыхъ водъ’. Вотъ и это тоже — заведеніе искусственныхъ фруктовыхъ водъ!
А его сдержанность проистекала, мн кажется, изъ аристократизма его духа, между прочимъ, и изъ его стремленія быть точнымъ въ каждомъ своемъ слов. Придетъ время, когда поймутъ какъ слдуетъ и то, что это былъ не только ‘несравненный’ художникъ, не только изумительный мастеръ слова, но и несравненный поэтъ… Только когда придетъ это время? Еще не скоро поймутъ во всей полнот его тонкую и цломудренную поэзію, которой почти всегда обвяна горькая правда жизни, изображенная имъ. Онъ даже отъ близкихъ людей таилъ поэзію своей души, какъ таилъ и свою доброту, и свою нжность… А онъ былъ очень нженъ. И особенно за послдніе дни своей жизни…
‘Здравствуйте, милый Иванъ Алексевичъ!— писалъ онъ мн прошлой зимой въ Ниццу.— Съ Новымъ го домъ, съ новымъ счастьемъ! Письмо Ваше получилъ, спасибо. У насъ въ Москв все благополучно и скучно, новаго (кром новаго года) ничего нтъ и не предвидится, пьеса моя еще не шла, и когда пойдетъ — неизвстно. Очень возможно, что въ феврал я пріду въ Ниццу, остановлюсь у H. И. Юрасова, отъ котораго недавно получилъ письмо….. Поклонитесь отъ меня милому теплому солнцу, тихому морю. Живите въ свое полное удовольствіе, утшайтесь, не думайте о болзняхъ и пишите почаще Вашимъ друзьямъ… Будьте здоровы, веселы, счастливы и не забывайте бурыхъ сверныхъ компатріотовъ, страдающихъ несвареніемъ и дурнымъ расположеніемъ духа. Цлую Васъ и обнимаю. Вашъ А. Чеховъ. (8 яни. 1904 г.)
‘Поклонитесь отъ меня милому теплому солнцу, тихому морю…’ Такія слова я слышалъ отъ него рдко. Очень часто я скоре чувствовалъ, что онъ долженъ произнести ихъ, и это были минуты, въ которыя мн становилось почему-то очень больно на сердц. Помню, напримръ, одну ночь ранней весной въ Крыму. Было уже поздно, вдругъ меня зовутъ къ телефону. Подхожу и слышу басъ Чехова:
— Миллсдарь, возьмите хорошаго извозчика и зазжайте за мной. Подемте кататься.
— Кататься? Ночью? — удивился я. — Что съ вами, Антонъ Павловичъ?
— Влюбленъ.
— Это хорошо, но уже десятый часъ… И потомъ — вы можете простудиться…
— Молодой человкъ, не разсуждайте-съ!
Я съ удовольствіемъ повиновался и черезъ десять минутъ былъ уже въ Аутк. Въ дом, гд зимою Чеховъ жилъ только съ матерью, была, какъ всегда, мертвая тишина и темнота,— только изъ комнаты Евгеніи Яковлевны пробивался сквозь дверную щель свтъ, да тускло горли дв свчечки въ кабинет, теряясь въ полумрак. И, какъ всегда, у меня сжалось сердце при вид этого тихаго кабинета, гд для Чехова протекло столько одинокихъ зимнихъ вечеровъ, полныхъ, можетъ быть, горькихъ думъ о судьб, такъ богато одарившей его, развернувшей передъ его глазами всю прелесть міра и такъ зло посмявшейся надъ нимъ.
— Какая ночь!— сказалъ онъ мн съ необычной даже для него мягкостью и какой-то грустной радостью, встрчая меня на порог кабинета.— А дома — такая скука! Только и радости, что затрещитъ телефонъ, да Софья Павловна спроситъ, что я длаю, а я отвчу: мышей ловлю. Подемте, въ Оріанду. Простужусь — наплевать!
Ночь была, правда, удивительная,— теплая, тихая, съ яснымъ мсяцемъ, съ легкими блыми облаками, съ рдкими лучистыми звздами въ голубомъ, глубокомъ неб. Экипажъ мягко катился по блому шоссе, и, обвянные тишиною ночи, мы молчали, глядя на блествшую тусклымъ золотомъ равнину моря… А потомъ пошелъ лсъ съ легкими узорами тней, похожими на паутину, еще голый, но уже по весеннему нжный, красивый и задумчивый… Потомъ зачернли толпы гигантовъ-кипарисовъ, величаво возносившихся къ лучистымъ звздамъ. И когда мы оставили экипажъ и тихо пошли подъ ними, мимо голубовато-блдныхъ въ лунномъ свт развалинъ дворца, Чеховъ внезапно сказалъ мн:
— Знаете, сколько лтъ еще будутъ читать меня? Семь.
— Почему семь? — спросилъ я.
— Ну, семь съ половиной.
— Вы поэтъ, Антонъ Павловичъ,— сказалъ я.— А то, въ чемъ есть поэзія, живетъ долго и чмъ дальше, тмъ все сильне… какъ хорошее вино.
Онъ ничего не отвтилъ, но когда мы сли гд-то на скамью, съ которой снова открылся видъ на блестящее въ мсячномъ свт море, онъ скинулъ пенснэ и, поглядвъ на меня добрыми и усталыми глазами, сказалъ:
— Поэтами, милостивый государь, считаются только т, которые употребляютъ такія слова, какъ ‘серебристая даль’, ‘аккордъ’ или ‘на бой, на бой, въ борьбу со тьмой!’
— Вы грустный сегодня, Антонъ Павловичъ,— сказалъ я, глядя на его простое, доброе и прекрасное лицо, слегка блдное отъ луннаго свта.
Опустивъ глаза, онъ задумчиво копалъ концомъ палки мелкіе камешки, но когда я сказалъ, что онъ грустенъ, онъ шутливо покосился на меня.
— Это вы грустны,— отвтилъ онъ.— И грустны оттого, что потратились на извозчика.
А потомъ серьезно прибавилъ:
— Читать же меня будутъ все-таки только семь лтъ, а жить мн осталось и того меньше: шесть. Не говорите только объ этомъ одесскимъ репортерамъ…
На этотъ разъ, онъ ошибся: онъ прожилъ гораздо меньше…
Умеръ онъ спокойно, безъ страданій, среди тишины и красоты лтняго разсвта, который онъ всегда такъ любилъ. И когда умеръ, ‘необыкновенно довольное, почти счастливое выраженіе появилось на его сразу помолодвшемъ лиц…’ Смерть его не была для меня полной неожиданностью, а тому, что его будутъ читать ‘семь лтъ’. конечно, смшно врить. И все-таки мысль, что онъ, котораго я такъ ясно вижу сидящимъ рядомъ со мною на скамь въ эту незабвенную ночь въ Оріанд, лежитъ теперь въ земл, гд-то здсь близко, въ могил на кладбищ Ново-Двичьяго монастыря,— кажется мн невыразимо нелпой, дикой, ошеломляющей…
Москва.
Сентябрь 1904 г.